Часть 3 ПАВЕЛ

Глава 11

Такой он никогда еще не видел свою мать. Бледные губы закушены, волосы, всегда столь аккуратно уложенные в тугой узел, кое-как сколоты несколькими старыми шпильками, а глаза подернуты такой пеленой страдания, что встретиться с ними взглядом долее чем на несколько секунд казалось совершенно невозможным: хотелось скорее убежать от них, спрятаться, стыдливо отвести взор… И Павлик так и делал: целыми днями он скрывался по темным углам неприбранной, точно лишившейся света и красок квартиры, целыми днями почти беззвучно плакал — и молчал. Только бы не сталкиваться с застывшей, потерявшей надежду мамой. Только бы не слышать навязшего в ушах, безнадежного бубнежа отца: «Я знал, знал… я так и думал… я всегда чувствовал, что ничего хорошего из парня не выйдет…»

Всякий раз Павлику хотелось крикнуть ему: «Замолчи! Это все неправда! Андрей хороший!» Но он не осмеливался произнести вслух эти слова, потому что несколько привычных звуков, составляющих любимое имя, казалось ему, способны были произвести в квартире эффект разорвавшейся бомбы. В доме о старшем сыне в эти дни думали все, но вслух его имя не осмеливался произнести никто.

Так было и накануне суда. Мать уже мало на что надеялась, потому что шансов признать происшедшее несчастным случаем или даже убийством по неосторожности уже не оставалось; это ей вполне доступно объяснил следователь. Отец теперь больше отмалчивался; у Павлика было ощущение, что Андрей для него теперь все равно что тот, о котором в народе предлагают говорить либо хорошо, либо ничего. Собравшись все вместе вечером на кухне, в бессознательном и нелепом стремлении вернуть в дом былое ощущение полноты семьи, безоговорочного доверия друг к другу, теплоты навсегда ушедшего уюта, они сидели за столом, не поднимая глаз, и каждому из них втайне казалось, что это именно он виноват во всем, что случилось с Андреем.

Громкая, навязчивая трель дверного звонка (между прочим, это по Андрейкиной просьбе когда-то был выбран именно такой — веселый и заливистый, подумал Павлик) прозвучала так неуместно и игриво в этой ситуации, что нарушила их молчаливую разобщенность не только неожиданно, но и бессовестно резко. Вздрогнув как один, они разом поднялись из-за стола и, пожалуй, все втроем двинулись бы отпирать дверь, если бы Наташа не остановила своих мужчин движением поднятой ладони.

Она с кем-то негромко несколько минут переговаривалась в прихожей, потом приглушенно вскрикнула, кажется, заплакала, и вместо нее на кухне возник человек, появление которого осколки семьи Сорокиных восприняли совершенно по-разному. Максим увидел перед собой незнакомого и неприятного, чрезмерно лощенного с виду полковника, чья военная форма грубо напомнила ему милицейские мундиры, накрепко связавшиеся у него за последние дни с привкусом несчастья, разлуки, Наташиных слез. Для Павлика же это был Олин отец, первым прибежавший на место драки, крепко обнимавший во тьме дворов плачущую дочь и отчетливо выражавший на своем лице понимание и сочувствие к остолбеневшему, плохо осознающему происходящее Андрею. Что же касается Наташи, действительно плакавшей сейчас в прихожей, то для нее незнакомый посетитель был новым рождением надежды, воплощением нежданной удачи, соломинкой, за которую она счастлива была теперь уцепиться.

— Василий Котов, — коротко, по-военному представился гость. — Позвольте присесть?

— Конечно, конечно! — вскочил Павлик. — Извините меня, я не предложил вам этого сразу.

Он уловил насмешливый взгляд, брошенный на него отцом, и внутренне вспылил: неужели в такую минуту тот может еще хоть над чем-то подсмеиваться?! Ну да, Павлик почти лебезил перед этим Василием Котовым. Но он — Олькин отец. И он не пришел бы к ним сегодня, если бы он… если бы ему нечего было им сейчас сказать.

— Ты не был эти дни в школе, — заметил посетитель, ничуть, кажется, не тушуясь посреди всеобщего подавленного молчания. — Дочь беспокоится о тебе. Ей что-нибудь передать?

— Нет, — покачал головой младший Сорокин. — Она сама все знает. Она поймет.

— Я здесь, собственно, именно по Олиной просьбе, — медленно, точно нехотя выцеживая признание между узких губ, протянул Василий Иванович. — Она, понимаете ли, вбила себе в голову, что всему виной несчастный концерт. Считает, что, если бы не она, вы с Андреем не оказались бы ночью на этой улице. Она… она даже плачет, — и Котов пожал плечами, точно извиняясь перед собеседниками за неразумное поведение своей дочери. — И еще она просит меня помочь… если, конечно, такое окажется возможным.

В этой тщательно отрепетированной, много раз повторенной им перед зеркалом тираде почти все было правдой. Ему и в самом деле не удалось, как он ни старался, заставить дочь забыть о его собственном причастии к этому злополучному концерту, его инициативе в приглашении Павлика Сорокина, его просьбе о том, чтобы кто-нибудь встречал ребят, и обо всем, что случилось потом. Разумеется, Оля не собиралась ни в чем упрекать отца. Но девочка находилась на грани нервного срыва и действительно рыдала целыми днями — на уроках, после уроков, поздним вечером в кровати, укрывшись одеялом с головой… И в то же время она ни о чем и не думала просить Василия Ивановича. Оле и в голову не приходило, что сухой и строгий ее отец, чиновник из кадрового военного ведомства, сможет хоть как-то облегчить участь Андрея. Она бесконечно любила отца, но никогда не представляла себе огромных размеров его влияния, подлинной высоты его должности, масштабов его почти безграничных возможностей. И слава богу, конечно, что не представляла… Но почему бы сейчас, перед этими отчаявшимися, потерявшими способность критически воспринимать информацию людьми ему бы и не сослаться на просьбу дочери? Ведь, в конце концов, все, что он делает, и в самом деле пойдет Андрею Сорокину на пользу. Во всяком случае, на том жизненном этапе, на котором находится сейчас этот парень.

Все эти мысли пронеслись в голове Котова в мгновение ока, и, заметив, как широко раскрылись глаза Павлика, как поднял хмурую голову его отец и как неслышно появилась на пороге кухни мать, он бесстрастно отметил про себя: «Клюет. Ну и отлично. С богом!» Для пущего впечатления надо было повторить предложение, но так, чтобы Сорокины поняли: все это крайне трудно, крайне опасно и делается им только ради любимой дочери и в качестве огромного одолжения несчастной семье.

— Так вот, — он сделал вид, что колеблется, но все же готов сделать попытку помочь. — Вы понимаете, конечно, что предпринять здесь что-нибудь весьма сложно. Но…

— Но вы могли бы попробовать, да? — перебила его Наташа, и в голосе ее прозвучало столько надежды, что на мгновение Котову стало даже немного стыдно. — Скажите, вы правда можете для него что-нибудь сделать?

Он сделал вид, что размышляет.

— Ну, скажем, если… Скажите, вы никогда не замечали за Андрюшей чего-нибудь странного… необычного, нестандартного в поведении?

Интимно-домашнее «Андрюша» в его устах почему-то резануло слух Павлика, но вместе с матерью он хором ответил «Нет!», а Максим Сорокин медленно пробормотал в то же время, едва разжимая губы: «Да, да…»

— Так да или нет?

— Это нельзя назвать странностями в привычном для всех смысле слова, — принялась торопливо объяснять Наташа. — Просто Андрей всегда был немного замкнутым, склонным к одиночеству, а в детстве чуть-чуть запаздывал в развитии. Но ведь потом он выровнялся, и теперь учителя даже хвалят его. Ведь это не странности, правда?

— Тогда я вряд ли смогу для вас что-нибудь сделать, — и Котов картинно развел руками. — Вот если бы вы могли подписать бумагу о том, что психика вашего сына всегда была крайне неустойчивой, что он нуждается в особом режиме, что колония может окончательно лишить его надежды когда-нибудь превратиться в полноценного члена общества…

— К чему вы клоните? — резко перебил его отец, подавшись вперед и уставясь на странного посетителя тяжелым, немигающим взглядом. — Вы хотите, чтобы Андрея признали невменяемым?

Василий Иванович помолчал.

— Это вы этого хотите, — очень тихо, подчеркивая голосом каждое слово, проговорил он. — Это вам нужно, чтобы вашего сына признали бы неспособным нести ответственность за свои поступки. Но увы, такое судебное решение превосходит мои скромные возможности.

— Тогда о чем вы… Почему вы… — И Наташа снова заплакала, упав на табуретку, точно не в силах больше держаться на ногах, и уронив голову на скрещенные на столе руки.

— Дайте ей стакан воды, — голосом заботливого врача посоветовал хозяину дома Котов. И, подождав, пока женщина немного успокоится, продолжил: — Я действительно не могу повлиять на исход завтрашнего дела в суде. Но после приговора, содержание которого я примерно способен себе представить, я смогу добиться того, чтобы ваш сын вместо зоны попал в закрытую школу, где находятся ребята, совершившие примерно такие же проступки, что и он, и где условия для жизни и обучения будут не в пример лучше тех, что его ожидают в колонии для несовершеннолетних.

— А где эта закрытая школа? — спросил Павлик, сообразивший из всей этой речи только одно: Андрейке, кажется, все же можно помочь, и сделать это вызвался не кто-нибудь, а отец его замечательной, самой лучшей на свете девчонки.

— Э, нет, — и Котов погрозил ему пальцем. — Закрытая школа на то и закрытая, чтобы ограничить любые контакты своих воспитанников. Не тюрьма, конечно, но ведь и не курорт. Вы не будете видеться с Андреем, не сможете писать ему.

— Даже писать!.. — этот крик, кажется, вырвался из самой глубины материнского сердца.

— Вот именно: ни встречаться, ни передавать посылки, ни писать, — терпеливо повторил гость. — Но зато вы будете знать, что сделали для вашего ребенка все, что только могли, и максимально облегчили его участь. Разве оно того не стоит?

Сорокины подавленно молчали. А Котов, чувствовавший, что пока не добился желаемого и что это святое семейство надо «дожать», непреклонно добавил:

— Вы понимаете, разумеется, что попытаться что-нибудь предпринять в этом направлении я смогу, только если на руках у меня будет подписанный вами документ о выявленных психических и физических отклонениях в развитии Андрея.

— Господи, Господи, вразуми меня, — потрясенно прошептала Наташа. Ее светлые глаза впервые показались мужу темными, как ночь, — такие черные круги окружили их, такими запавшими и измученными они выглядели. — Еще и это… За что ж это все моему мальчику?

И отец, который всегда был самым суровым критиком Андрея, самым безжалостным обличителем его «вывертов» и «странностей», на сей раз встал грудью за старшего сына, потому что во взгляде жены он уловил такую муку, рядом с которой едва ли смог бы жить дальше.

— Ну уж нет, — ощерившись, точно зверь, поднялся на ноги он. — Этот номер у вас не пройдет. Сумасшедшим я вам Андрюху представить не позволю.

Тонкие, строгие брови их позднего посетителя удивленно поползли вверх, и он холодно глянул на хозяев дома, тоже подымаясь из-за стола.

— Как знаете, дело ваше, — равнодушно пожал плечами он. — Мне-то, как вы понимаете, все равно. Просто дочь очень просила…

Медленно, очень медленно он сделал шаг вперед. Потом еще один. Молча, так же медленно вышел из кухни. И, печатая каждый шаг своей размеренной военной походкой, неторопливо отправился в прихожую.

Шаг. Еще шаг. И еще один… Вот черт! Неужели сорвалось? Неужели они ему не поверили?… Но ведь он сделал все, как надо. Или был недостаточно убедителен? Или эти Сорокины сложнее и умнее, нежели ему показалось с первого взгляда? В любом случае, если они не согласятся подписать эту треклятую бумагу, ему придется менять ход операции. Разумеется, в конечном счете он добьется своего. Но это будет долго и хлопотно.

Вздохнув, он уже взялся за дверную ручку, не переставая в то же время чутко прислушиваться к мертвой тишине, царящей на кухне; потом поморщился, решительно рванул на себя тяжелую дверь — и был наконец вознагражден за свою решительность воплем, прозвучавшим из кухни. Это кричала Наташа:

— Я согласна! Я подпишу…

И, точно дождавшись соизволения свыше, сразу же — вздох ее мужа, обреченный и бессильный:

— Ладно. Пусть будет так. Мы все подпишем.

Ну, вот и славно. И чудненько. Молодец, Василий Иванович!.. И, улыбнувшись самодовольно и коротко, Котов вернулся на кухню, строгим, хотя и сочувственным тоном говоря:

— Только запомните: я ничего не обещаю. Попытаться — попытаюсь, но гарантировать не могу. Впрочем, о возможной неудаче будем думать потом. А пока давайте решим, как будем действовать сейчас…

Кошмар следующего дня: долгое ожидание в суде, измученное и исхудавшее лицо Андрейки, отделенного от всего мира решеткой и сидевшего уронив голову и тесно стиснув ладони, помертвевший мамин взгляд — все это навсегда осталось в памяти Павлика. Их нового знакомого, Олиного отца, на заседании не было, и мальчишка, не до конца понимавший, о чем, собственно, вчера так долго, за полночь, совещались на кухне взрослые, все время опасался, что обещанная выручка сорвется и Андрея все-таки осудят. Его и осудили; приговор был выслушан всеми в гробовом молчании, а первая Андрейкина учительница, пришедшая в суд без приглашения и горячо выступавшая в защиту Андрея («Я никогда не поверю, что этот мальчик может быть агрессивен! Такие, как он, не представляют угрозы для общества…»), долго потом сморкалась в носовой платок, отводя взгляд от той скамьи, где сидели его родители. Не вытерпев этой тишины и боли всей непонятной истории, Павел вдруг вскрикнул, повернувшись к матери:

— Мама, как же это? Нам же обещали!.. — и тут же осекся, почувствовав, как когтями впилась ему в руку твердая отцова ладонь.

— Сиди молча, — еле слышно, сквозь зубы шепнул старший Сорокин.

— Но это же несправедливо. Он не виноват! — воспротивился Павлик, сердце которого не желало смириться с потерей старшего брата.

Но мама молча положила ему на плечо руку, и эта прохладная рука отчего-то произвела на сына куда более отрезвляющее впечатление, нежели грозный шепот и жесткая ладонь отца.

— Все будет хорошо, — сказала Наташа, даже не пытаясь понизить голос. — Не бойся, Павлик. Все еще будет хорошо.

Через несколько дней Василий Иванович Котов снова зашел к Сорокиным и сообщил им, что его старания увенчались успехом, и Андрей будет отправлен в ту самую закрытую школу, о которой он им рассказывал.

— Я не хотел бы, чтобы вы в дальнейшем искали со мной встречи или пытались стороной разузнать что-нибудь о сыне, — тоном, не терпящим никаких возражений, проговорил он. — Вы можете сильно повредить и мне, и ему. А самое главное — тем людям, которые, вопреки закону, помогли мне устроить его в эту школу. Вы ведь не хотите быть неблагодарными, не хотите причинить им неприятности, не так ли?

— Но мы ведь должны как-то следить за его судьбой, — заикнулась было Наташа. — Не можем же мы полностью самоустраниться из жизни Андрейки!

— Все, что вам нужно о нем знать, вы и так уже знаете, — непреклонно возразил Котов. — Вы знаете, что он не в тюрьме, не в колонии, а в школе, где с ним будут обращаться не как с заключенным, а всего лишь как с трудным подростком. И еще вы знаете, что он вернется, когда окончится срок его заключения — через пять лет. Этого вполне достаточно.

«К тому же за пять лет много воды утечет, — мысленно добавил он про себя. — Не думаю, что вы когда-нибудь еще увидите сына, бедные вы мои родители… Но знать вам об этом сейчас вовсе не обязательно».

А еще через месяц Павлик Сорокин, перенесший тяжелую нервную горячку и впервые появившийся в школе со дня злополучного концерта, подошел на переменке к Оле Котовой и тихо сказал ей:

— Спасибо тебе. И твоему отцу спасибо. Если бы не вы…

— Ну да, спасибо нам!.. — тяжело усмехнулась девочка. — Славно на концертике повеселились. И все благодаря нам, да? Ты это хочешь сказать?

— Да нет, ты меня не поняла. В драке той никто, кроме ее зачинщиков, не виноват. А вот если бы не помощь твоего отца, сидеть бы сейчас Андрейке в колонии.

— Да? — ужасно удивилась Оля. — А разве он не там?

— Ты что, правда ничего не знаешь? — не поверил ей Павлик. — Ты же сама просила отца вытащить Андрюху. Ну, радикально он, конечно, помочь не мог, а вот заменить колонию на закрытую школу — это да, на это его возможностей хватило. Конечно, там не курорт, — невольно повторил он слова Котова, — но все же и не тюрьма, так что…

Заметив, что его подружка потерянно молчит, он оборвал себя на полуслове. Он увидел в ее глазах такую растерянность, такое явное непонимание, что даже слегка побледнел.

— Подожди… — И он потер лоб совсем взрослым, очень похожим на движения его отца жестом. — Ты не просила отца помочь нам? Зачем ему тогда было врать?

— Я не могла его об этом просить, — почти извиняющимся тоном прошептала девочка. — У него нет никаких связей в милицейской среде. Штатским людям всегда кажется, что все, кто ходит в форме, — это все одно и то же. А на самом деле у этих людей совсем разная работа, понимаешь? Мой папа — чиновник, обычный кадровик, только в погонах. Вряд ли он мог вмешаться в такую историю.

— Но он был у нас! — упрямо возразил Павлик. — Он говорил с родителями, они вместе составляли какие-то бумаги… Может быть, он ничего не говорил тебе, потому что не хотел обнадеживать тебя раньше времени? Да что мы мучаемся, ты спроси у него сама!

И Оля тем же вечером спросила. Отец спокойно выслушал ее запинающийся, торопящийся рассказ и недоуменно пожал плечами.

— Наверное, твоему другу это приснилось, — ласково сказал он. — Или, может быть, он принял желаемое за действительное? Если я не ошибаюсь, он только что перенес какое-то нервное заболевание. Похоже, это вообще у них семейное — неполадки с головой…

— Неправда! — вспыхнула Оля. — У Павлика с головой все в порядке. И у Андрея тоже не было никаких отклонений, я же хорошо его знала.

— А как же те истории, которые ты с таким вдохновением пересказывала маме? — насмешливо спросил Котов. — Что-то там про полеты, про способности передвигать предметы взглядом и прочая чепуха. Разве человек со здоровой психикой станет выдумывать такие небылицы?

— Это не небылицы. Павлик говорил мне, что Андрей и правда все это может, и я ему верю. Он никогда не врет. И сейчас он не врет тоже. Зачем ты ходил к Сорокиным?

— Ну, знаешь, с меня хватит, — вспылил отец. — Заруби себе на носу: я никогда не был у них дома. Я вообще незнаком с этой странной семейкой. И раз уж твой друг настаивает на своих нелепых выдумках — значит, у него тоже нелады с адекватным восприятием действительности. И он так же опасен, как и его братец. Кто его знает, что у таких людей на уме? Сейчас-то он тихий, а потом как возьмет в руки финку…

Он немного помолчал, точно принимая трудное решение, и наконец решительно объявил:

— Пожалуй, нам с мамой стоит изолировать тебя от этой ненужной дружбы. Со следующей четверти ты будешь учиться в другой школе. Конечно, ездить тебе придется подальше, но зато она даже сильнее твоей нынешней гимназии, и к тому же у нее заключены договора о сотрудничестве с лучшими гуманитарными институтами Москвы. Это как раз то, что тебе нужно… И не возражай, пожалуйста, как я решил, так и будет.

Вот так случилось, что в эту черную осень Павлик Сорокин потерял не только любимого брата, но и лучшую подругу, поверенную самых ранних секретов и тайн, первую свою трепетную, еще почти неосознанную любовь. В его жизни не осталось больше ничего.