Книга: Капкан супружеской свободы
Назад: Глава 11
Дальше: 1

Глава 12

Алексей и представить себе не мог, что станет ожидать приезда Натали с такой силой и таким нетерпением. Вернувшись в Москву и погрузившись в ворох обычных житейских хлопот, по-прежнему тяжело переживая боль своей утраты и разлуку со своим театром, он тем не менее краешком сознания, какой-то далекой-далекой частью мыслей постоянно думал о трех женщинах, оставшихся в Париже, и ему казалось, что, увидев одну из них, он тем самым снова прикоснется к атмосфере семьи и счастья, оказавшихся вдалеке.
Дома, на автоответчике, его ожидало множество посланий, оставленных нетерпеливыми родственниками, приятелями и коллегами по театральному бизнесу. Помимо вполне прогнозируемых звонков (от тещи, сводной сестры Веры, от Сашки Панкратова – единственного из всех, посвященного в тайну неожиданного отъезда Алексея), на магнитофонной пленке были и записи, насторожившие Алексея и даже не слишком приятные ему. Больше всего посланий оказалось от Лиды, и каждое из них заканчивалось просьбой отзвонить, как только он появится дома, и словами «Дружески целую тебя». Алексея поразило, что даже в последних по времени сообщениях в Лидином голосе не проскальзывало и тени обиды за его молчание: каждый звонок был похож на первый, лишь голос ее становился все более нежным, а интонации – все более воркующими. Недоуменно пожав плечами, он решительно выбросил из головы все ее просьбы и внес номер Лидиного домашнего телефона в «черный» список абонентов, на который его аппарат всегда должен был реагировать сигналом «занято».
Несколько звонков оказалось от актеров театра Соколовского, как бывших, давно ушедших, так и нынешних: один от Ивана Зотова и еще один – от Володи Демичева, спокойно и коротко сообщившего о том, что он хотел бы обсудить с Соколовским кое-какие важные вопросы и ждет встречи с ним. От этого звонка нельзя было уклониться, отмахнуться, как от Лидиного, и уже через пару дней после приезда Алексей отзвонил своему бывшему помощнику.
Они встретились в маленьком баре на Ордынке; Алексей пришел туда первым и успел сделать заказ еще до того, как Володя появился на пороге полутемного, прокуренного зальчика. Разговор оказался коротким, и даже хороший коньяк не сделал его ни более непринужденным, ни более дружеским. «Алексей Михайлович, вы нужны своему театру. Вы должны вернуться, непременно вернуться!» – пафосно заявил помреж, и Соколовский усмехнулся, потому что еще совсем недавно они были по имени и на «ты». Он молча выслушал рассказ Демичева о неожиданном провале начала осеннего сезона в театре и не отреагировал на этот рассказ ни словом, лишь подливал и подливал золотую маслянистую жидкость в два широких бокала на коротких устойчивых ножках. Потом, когда Володя выдохся и замолчал, режиссер задал ему один только вопрос: «Кто из ребят остался в труппе?» Молчание было ему ответом, и тогда Соколовский исправился, сделав вопрос по форме более удобным для Демичева: «Скажи, кто ушел или вот-вот собирается уходить?» И, когда в ответ на него хлынул поток имен и фамилий, среди которых была даже фамилия Лариных, он покачал головой: «Вот тебе и готовый ответ на твое предложение, Володя. К кому я должен вернуться? С кем заново строить театр? Ведь это уже совсем другая труппа, твоя труппа, понимаешь? Я буду нести ответ перед своей совестью и перед Богом за то, что случилось с моим собственным театром – случилось еще тогда, после Италии, а может быть, и гораздо раньше… А ты уж, будь добр, за свои дела отвечай сам. Мне и своих грехов довольно». – «Так это правда, что ты занялся новыми проектами, что собираешься делать новую студию?..» И, невольно отметив про себя возвращение между ними старинного «ты», Соколовский ответил своему бывшему помрежу полную и единственную правду, которую сейчас мог сказать: «А почему бы и нет, Володя?»
Почему бы и нет, думал он потом длинными, слякотными осенними днями, вспоминая разомлевший от сентябрьского солнца Париж и веселых студентов на крохотной сцене, наполнявших зал мелодичными звуками французской речи и живыми, естественными движениями. Почему бы нет, если их режиссер говорит правду и действительно готов организовать международный проект, в котором найдется место не только для сокурсников Натали, но и для его, соколовских, ребят, оставшихся временно не у дел, – таких, например, как Иван Зотов? Почему бы и нет, если пока он свободен, не обременен никакими обязательствами и не скован никакой другой работой? Да, почему бы и нет?..
И, созвонившись с Луи и не дав ему пока никакого окончательного ответа, однако выяснив направление его мыслей и пожелания по части возможного спектакля, Соколовский засел за новую вещь. Он никогда не писал пьес как таковых – он был ведь все-таки режиссером, продюсером, а не драматургом, – но почти все его постановки базировались на основе, придуманной и созданной им самим. Ему хотелось придумать для этого международного молодежного проекта идею, сюжет, где были бы не важны слова и, следовательно, не существовало бы никаких языковых барьеров. Это должна была быть красивая и ясная история, способная достучаться до каждого сердца и не нуждающаяся в сложных сценографических построениях и вычурных декорациях. История человеческих чувств, а не человеческих поступков, полная внутренней динамики, а не внешних многоступенчатых событий и поворотов… История человеческой души, история любви и потери – такая, какая была рассказана в старом бабушкином дневнике.
Накануне приезда Натали (этот день позднего ноября давно уже был накрепко впечатан в его внутренний «календарь») Алексей впервые специально позвонил в Париж не бабушке, а Эстель. Они разговаривали и прежде, но всегда это случалось либо по ее собственной инициативе, либо случайно – если она вдруг брала трубку, когда он звонил, чтобы услышать бабушкин голос, и тогда, безошибочно почувствовав его настроение, она произносила свое мягкое: «Здравствуй, Алеша. Передаю трубку Наталье Кирилловне…» Алексей и сам не мог понять, почему он так осторожен был в общении с женщиной, которая дала ему той ночью столько настоящего тепла и искренней радости. Может быть, потому, что боялся разочарования, не смел даже в мыслях строить свое будущее, основываясь на одной только ночи, опасался принять обычное сексуальное притяжение за подлинную страсть… Во всяком случае, он не собирался говорить с ней по телефону о том, что значило для него так много, и старательно делал вид, что ничего не произошло. Вот когда они снова увидятся…
– Эстель, я хотел поговорить с вами о пребывании Натали в моем городе, – торопливо и по-деловому начал он, едва заслышав в трубке ее тихое приветствие.
– Да? – откликнулась женщина, и Алексей почувствовал, что она улыбается.
– Видите ли, дело в том… – он отчего-то боялся высказать просьбу, гвоздем засевшую у него в мыслях, и потому заговорил совсем о другом. – Я хотел сказать вам, что беспокоиться не о чем. Гастроли этого студенческого театра организованы на хорошем уровне, и я еще подключил все свои связи, чтобы ребята смогли не только себя показать, но и увидеть все самое интересное в театральной жизни Москвы. Я думаю, что поездка запомнится им надолго. Им забронированы хорошие места в аспирантском общежитии МГУ, но…
Он замолчал, опасаясь быть не так понятым. И тогда Эстель неожиданно пришла ему на помощь:
– Я совсем не боюсь отпускать ее одну так далеко. Ведь рядом будете вы, не правда ли?
– А как бы вы с бабушкой отнеслись к тому, чтобы она остановилась не вместе со всей труппой, а у меня дома? Понимаете, – сбивчиво заговорил Алексей, с испугом ожидая, что Эстель прервет его вежливым и вполне обоснованным отказом, – понимаете, я живу сейчас совсем один, а квартира такая пустая и огромная… Мне было бы легче… Конечно, если вы полагаете, что…
Он совсем запутался и безнадежно прервал свою пламенную речь. «Идиот, – устало подумал он о самом себе. – Нашел на что ссылаться – я сейчас совсем один… В том-то все и дело».
И в этот самый момент он уже не шестым чувством, а нормальным слухом, совершенно явственно услышал, как смеется Эстель.
– Ну, разумеется, – весело сказала она. – Мы с Натальей Кирилловной и не подозревали, что вы до такой степени раб условностей… Ваша бабушка даже немного обижалась, что вы не поторопились предложить Натали свое гостеприимство еще тогда, когда вопрос с ее поездкой был окончательно решен. Знаете, Наталья Кирилловна ворчала, что ее собственный внук мог бы показать сестричке московский быт и традиции «изнутри», а не заботиться с такой похвальной тщательностью об организации лучшей гостиницы для ее театра…
Алексей с облегчением перевел дух.
– Слава богу, – сказал он искренне, уже сам не понимая, почему так боялся высказать свое приглашение. – А мне-то казалось, что…
– Она прилетает завтра в полдень, – решительно прервала его Эстель. – Вы сможете ее встретить? И позвонить мне потом на работу, в агентство?
Алексей кивнул, совсем забыв, что собеседница не может его видеть. Сам-то он видел Эстель вполне зримо: вот она стоит, сжимая телефонную трубку изящной рукой, и волосы, как всегда, падают ей на лицо, а она убирает их точеным привычным движением – точно так, как делала это в саду Тюильри, и в маленьком уличном кафе, и еще потом, ночью, отбрасывая прочь ненужную завесу, мешающую ему прижаться к ее лицу своим лицом… «Конечно, мы позвоним», – пробормотал он и поднес трубку к губам так близко, словно пытался дотянуться теперь до ее собственных губ. Ему казалось, что в трубке после его слов повисла короткая, нервная пауза; он чувствовал – нет, не так, – он точно знал, что красивая и желанная для него женщина там, в Париже, ждет от него еще каких-то слов… Но ему слишком многое хотелось сказать ей, слишком во многом удостовериться, чтобы он посмел обратиться сейчас к ней со словами любви. И, слушая потом короткие, тревожные гудки на линии, он думал о том, что, даже если для нее все случившееся – лишь дань случайному увлечению, он не станет жаловаться и гневить Бога. Не понимая, что и она теперь думает о том же – не было ли для него это парижское приключение лишь легким экспромтом стареющего мужчины? – не понимая этого, Алексей не смел быть уверенным ни в чем. И, не надеясь ни на что, он твердо был уверен: бессмысленно загадывать свое будущее. Уж слишком хорошо он теперь знал, что не стоит пытаться устраивать торги с судьбой, не стоит просить у нее больше, нежели она стремится дать тебе, – надо просто принимать свою жизнь такой, какой она складывается, и быть благодарным за все, что имеешь. В конце концов, судьба не глупее нас – она не хуже нас знает, что нам нужно…
* * *
Немедленно после приезда Натали окунулась в московскую жизнь с такой нерассуждающей жадностью, с таким пылом и энтузиазмом, что он только посмеивался, не скрывая больше от себя, насколько сильно напоминает ему эта девочка его погибшую дочь. Они как-то быстро и неожиданно легко перешли с ней на «ты», и это новое выражение родства и близости между ними доставило Алексею неожиданную радость, точно он способен был еще радоваться таким, в сущности, простым и незамысловатым вещам.
Девушка целыми днями (а то и ночами) носилась по городу, то репетируя с друзьями, то знакомясь с достопримечательностями столицы, то благодаря протекции Алексея Соколовского общаясь со знаменитыми российскими актерами, – а он только качал головой, вспоминая, как Татка, бывало, умудрялась выжать из любой встречи, любой поездки максимум полезной информации и с юношеским максимализмом заявляла, что сон – это пережиток прошлого. Французская сестричка врывалась в дом (нисколько, кстати, не затруднившись считать его на время абсолютно своим), отшвыривая в сторону маленький красный рюкзачок и с ходу залетая в рабочий кабинет Алексея с криком: «А вы знали, что?..» И он либо уверенно кивал в ответ, либо недоуменно поднимал брови, выслушав ее очередную новость, – но во всяком случае и не думал сердиться на то, что его оторвали от работы. Точно так же когда-то дочь могла ворваться к нему в любое время и со священным правом собственницы – ведь ей принадлежала вся его жизнь! – захватить внимание Алексея в свой маленький крепкий кулачок… Натали, зевая и нимало не стесняясь короткой полупрозрачной ночной рубашки (ох уж эти француженки!), выползала из своей комнаты по утрам и шлепала в ванную, по пути сонно чмокая Алексея в щеку, – а он пугался того, как сильно было в нем в этот миг желание прижать ее к себе и поцеловать в ответ, и принимался устраивать себе допрос с пристрастием: только ли отцовские чувства толкают его навстречу девочке? Ему хорошо были известны многочисленные истории из жизни друзей-приятелей, умудрившихся к пятидесяти годам свихнуться от любви к какой-нибудь Лолите. Но, к счастью, совесть Алексея Соколовского всегда реагировала на вопросы подобного толка с одной только иронией, и вскоре он перестал испуганно выискивать в своих чувствах к молодой француженке какой-либо сексуальный оттенок. Натали просто стала дорога ему; она так же уверенно и спокойно вошла в его сердце, безошибочно отыскав в нем опустевшую отцовскую нишу, как ее бабушка однажды сумела покорить его сознание и мысли, а ее мать – завладеть всеми его мужскими чувствами.
Гастроли молодежной студии, примой которой стала Натали Лоран, проходили в студенческих театрах Москвы вполне успешно. Алексей занимался своими делами, много работал над проектом нового спектакля, идея которого уже выкристаллизовалась у него голове и захватила его полностью, иногда заходил в гости к Саше Панкратову и его приветливой тактичной жене, а по воскресеньям непременно бывал у Ксюши и Татки и рассказывал им обо всем, что произошло за неделю. Иногда его недолгий скорбный путь по заснеженному кладбищу – от кованых чугунных ворот до двух знакомых невысоких холмиков – казался Алексею отголоском его старинного сна, но он ничего больше не боялся ни во сне, ни наяву, а потому только горько улыбался, если вдруг замечал в низком сером небе неожиданный след от черного воронова крыла.
Время от времени он встречался и беседовал с Луи и, поддаваясь мало-помалу его непрестанным уговорам, в конце концов назначил окончательное подписание контракта на понедельник, 1 декабря. А двумя днями раньше, в субботу, когда тяжелые темные часы в гостиной Алексея Соколовского не пробили еще и девяти утра, в дверь его квартиры позвонили.
Звонок был резким и нетерпеливым, и Алексей, чертыхаясь, выскочил ему навстречу из ванной. Быстро накинув на себя халат и протирая мокрые волосы пестрым махровым полотенцем, он в несколько шагов пересек холл и, ни о чем не спрашивая, распахнул дверь. Он был уверен, что это Сашка Панкратов, с которым они договорились съездить на авторынок посмотреть кое-какие детали для своих автомобилей, бьет все рекорды пунктуальности и спешит побыстрее закончить с запланированными на первый выходной делами.
Однако это оказался не Панкратов.
– Можно войти? – спросила Лида и, не дожидаясь ответа, шагнула в прихожую квартиры, где ни разу до этого не была и куда Алексей никогда не приглашал ее. А он остался стоять перед раскрытой дверью с ненужным уже полотенцем в руках, с выражением растерянности и странной, тут же ею замеченной брезгливости на спокойном лице.
– Ты хорошо выглядишь, – машинально проговорил он, приходя в себя после минутного замешательства и ногой захлопывая дверь.
– Спасибо, – улыбнулась девушка. – Так ты пригласишь меня в дом?
Ему ничего не оставалось, как только сделать рукой неуверенный жест. Она и в самом деле выглядела прекрасно – свежая, порозовевшая от первого, легкого зимнего морозца, с сияющими глазами и задорной ямочкой на подбородке… Но, глядя на эту вполне театральную красоту, Соколовский отчетливо сознавал: он не ждал, не хотел этой встречи. Впрочем, Лида не оставила ему выбора, и, наконец улыбнувшись ей, он в который уж раз за месяцы их знакомства подивился ее потрясающему умению брать от жизни все, что ей бы ни заблагорассудилось, и командовать людьми так, точно все они – только ее безропотные вассалы.
– Ты не отвечал на мои звонки, – мимоходом, будто о чем-то малозначащем, сказала она, усаживаясь в кухне на то место, где обычно сидела Ксения. Он едва удержался, чтоб не поморщиться, и вдруг сообразил, что Натали каким-то чудом умудрилась ни разу не посягнуть ни на место его жены, ни на место дочери – за столом она всегда садилась сбоку, на маленькую круглую табуретку, где никто из Соколовских в прежней счастливой жизни никогда не сидел, считая ее слишком неудобной для неторопливых семейных застолий. Разумеется, это не было проявлением особого такта или особой прозорливости со стороны его французской сестрички; скорее всего, речь шла об обычном совпадении, но Алексею в его несправедливости и теперешней нелюбви к Лиде все казалось значительным, серьезным поводом для неудовольствия. А девушка тем временем продолжала: – Может быть, ты не получил моих сообщений?
Он промолчал, делая вид, что поглощен сложной процедурой заваривания зеленого жасминного чая.
– Нет, этого не может быть, – так же спокойно прокомментировала собственное предположение Лида. – Твой автоответчик работает исправно, я знаю об этом от Демичева. К тому же все мои последующие звонки, даже в четыре часа утра, наталкивались на бесконечное «занято». Ты внес меня в «черный» список, Соколовский?
Он вдруг со странной отчетливостью вспомнил, как когда-то уже пытался сделать это, находясь в больнице, и, отставив в сторону чайник, провернулся к ней лицом.
– О чем ты хотела поговорить со мной? – напрямик спросил он.
Лида ни на секунду не замедлила с ответом:
– О нашем будущем, – с завидной уверенностью произнесла она.
Алексей не мог не усмехнуться ее апломбу.
– Мы давно расстались, ты не забыла? – мягко и осторожно поинтересовался он, возвращаясь к своей, похоже, никому не нужной, чайной церемонии.
– Нет, не забыла. Но это было ошибкой, Алеша. Мы нужны друг другу.
– Зачем?
– Ради того, чтобы сделать нашу общую жизнь теплее и радостней. И еще для того, чтобы создать новый театр… Ты ведь собираешься создавать новый театр, не правда ли, Соколовский?
Он молча смотрел на нее, позабыв поставить на стол дымящуюся душистую чашку. А Лида тем временем продолжала, все больше загораясь от своих слов:
– Я слышала, ты занят сейчас новым международным проектом. Ты ведь знаешь: Москва – это большая деревня, слухи разносятся в ней моментально, и твоя пластическая драма (видишь? я даже знаю жанр намечающейся постановки) уже у всех на устах. Это как раз то, что я умею и люблю делать, Алеша! Вот увидишь, я смогу, я ведь никогда не подводила тебя!
Соколовский бережно поставил перед ней чай, который уже жег ему руки, и сказал – словно отрезал:
– Нет.
– Почему? – мгновенно отреагировала она, словно бы и не удивившись.
– Потому, что я не смогу больше работать с тобой, – он чуть-чуть помедлил, думая, стоит ли произносить это вслух, и все же безжалостно закончил: – Ты вызываешь у меня слишком много негативных эмоций, Лида. Извини, так уж получилось.
Он боялся взрыва негодования, женской обиды, может быть, даже истерики и в гневе захлопнутой двери, но Лида Плетнева удивила его и на этот раз. Она грациозным движением поднялась из-за стола, подошла к Алексею и, закинув руки ему на плечи, подняла лицо, чтобы заглянуть ему прямо в глаза.
– Как жаль, – грустно выговорила она. – А я-то твердила всем, что это не более, чем сплетни…
– Ты о чем? – не понял Соколовский. Продолжать разговор в такой позе – почти в ее объятиях! – было по меньшей мере смешно, но не изображать же из себя, в самом деле, целомудренного Иосифа, не скидывать с плеч ее руки!..
– Я о той молодой француженке, почти девочке, с которой у тебя роман, – мурлыкнула Лида, не думая освобождать его из нежного плена. – Говорят, ты подцепил ее еще в Париже и только благодаря тебе ее самодеятельная студия получила шанс участвовать в программе студенческого обмена. Это правда, Алеша?
Ему сделалось смешно, и он уже совершенно спокойно, без малейших угрызений совести, отвел ее руки в сторону. И надо же было такому случиться, что именно в этот момент сзади них прозвучал тихий возглас, и, обернувшись одновременно с Лидой, он увидел свою гостью, как всегда по утрам, заспанную и почти неодетую.
– Ого! – протянула Лида, и в ее чуть раскосых глазах мелькнуло какое-то хищное, даже угрожающее выражение. – Оказывается, здесь все еще серьезнее, чем я думала…
Две молодые женщины стояли напротив друг друга, с интересом разглядывая внешность своей визави и не обращая ни малейшего внимания на потерявшего дар речи мужчину. Соколовский уже открыл было рот, чтобы прервать затянувшееся дурацкое молчание и как-то объяснить обеим все происходящее, как вдруг Натали неожиданно взяла всю инициативу на себя.
– У нас ранняя гостья, Алеша? – обернулась она к нему с неподражаемо-интимными нотками в голосе и зевнула так, что всем стал виден ее маленький язычок, розовый, как у кошки. – Отчего же ты не познакомишь нас?
И обманщица подошла к брату, обвив его шею обнаженной рукой и прижавшись к нему движением, не оставлявшим зрителям никаких других возможных истолкований, кроме одного-единственного. Соколовский замер, будучи во второй раз за несколько минут обнятым помимо своей воли, а Лида с достоинством прошествовала мимо них в прихожую, не опустившись до хлопанья дверью, а напротив, прикрыв ее за собой со всей мыслимой тщательностью.
Алексей с подозрением уставился на свою юную гостью, а Натали, мгновенно отодвинувшись от него и громко захохотав, еле выговорила между приступами смеха:
– Ну что? Здорово я тебя выручила?
– Да с чего ты взяла, что меня надо выручать? – с непонятной ему самому досадой осведомился Алексей. – Если хочешь знать, ты вела себя просто вызывающе.
Рыжая бестия подмигнула ему, задорно подбоченясь:
– Так ведь это же было ясно без всяких слов. Надоевшая любовница, не верящая, что все уже позади, старая связь, тяготящая человека, нудные сцены выяснения отношений… Есть только один способ разрубить этот узел одним махом: продемонстрировать женщине новую счастливую любовь. И что, скажешь, я плохо сыграла свою роль?
Алексей, открыв рот, смотрел на нахального бесенка, так смело взявшего на себя роль судьи и вершителя чужих судеб. Есть ли на свете хоть что-нибудь, в чем бы они сомневались, эти молодые?! И имеет ли он право сейчас сделать ей нотацию, как непременно сделал бы в этом случае Татке? Впрочем, с облегчением тут же сообразил Алексей, его дочь, при всей ее свободе и раскованности, никогда, пожалуй, не позволила бы себе такой легкомысленно-скабрезной выходки. И, взглянув на Натали уже почти с нежностью, он подумал: «Современная француженка, черт бы ее подрал! Чего ж вы хотите?!»
– И все же ты рисковала, – проговорил он ворчливо, но уже с улыбкой. – Зачем тебе дурная слава, зачем лишние сплетни вокруг твоего имени? Да и враги тебе тоже не нужны, девочка, а Лида Плетнева – все же небезызвестная фигура в российском молодежном театре… Так что в следующий раз, когда надумаешь выручать взрослого мужчину из неприятной, с твоей точки зрения, ситуации, все же сначала задумайся о себе самой, ладно?
– Да ничем я не рисковала, – пожала плечами девушка, уже сделавшаяся совсем серьезной. – Ну, будут о нас говорить не то, что есть на самом деле, – так ведь уже и так говорят, верно же? Я ведь слышала, какие вопросы задавала тебе эта Лида прямо перед моим появлением на сцене… И потом, рано или поздно все узнают, что мы родственники. Только не обольщайся, пожалуйста, Алексей: эта информация вовсе не заставит людей разувериться в своих подозрениях; напротив, сплетни будут еще громче и горячее, потому что приобретут в глазах всех дразнящий кровосмесительный оттенок…
Алексей взглянул на нее, почти не веря своим ушам. Что она так мудра, так цинична или так уж действительно безразлична к своей собственной репутации? Натали смотрела мимо него, куда-то вдаль, в окно, в занимавшийся холодный и пасмурный день, и говорила как будто бы не ему, не вслух, а только позволяя собственным мыслям свободно плескаться в настороженной тишине кухни.
– Какая разница, что о нас говорят? Какая разница, что вокруг происходит? Ведь значение имеет только то, что происходит внутри нас… Только это действительно важно и только это определяет нашу судьбу.
– Я не знал тебя такой прежде, – тихо выговорил Алексей и отвернулся в сторону. Все происходящее отчего-то стало вдруг неприятно ему, и он почувствовал легкое разочарование в своей гостье – так, укол в сердце, не более. Но до чего же этот укол был болезненным и неожиданным…
– Ты совсем никакой не знал меня, – мягким голосом поправила его Натали. Она подошла к своему взрослому далекому брату и встала так, чтобы он не смог не посмотреть на нее. – Ты вообще плохо знаешь нас всех, Лоранов. А ведь мы до последнего боремся за то, что любим.
Фраза прозвучала так непонятно для Алексея, что он уставился на девушку почти подозрительно, ожидая еще каких-нибудь не слишком приятных для себя открытий. А она, опуская глаза, продолжала просто и задумчиво, в мгновение ока превратившись в прежнюю Натали и ничуть не напоминая молодую хищницу, которую он недавно обнаружил на собственной кухне:
– Если уж говорить начистоту, я защищала от Лиды не только тебя. Честно говоря, я защищала прежде всего свою маму. Она ведь не может сейчас защитить себя сама… И она так ждет тебя. Господи боже мой, если бы ты только знал, как она тебя ждет!..
Эти слова почти воплем вырвались из груди Натали, но когда она вновь повернула к онемевшему от изумления Алексею лицо, то оно оказалось спокойным, чуть грустным и почему-то совсем не детским, даже не юным. А потом, ничуть не меняя выражения этого лица и тона, она сказала так, точно только об этом они и говорили все это время:
– Я хотела бы познакомиться с Ксенией и Наташей. Завтра воскресенье. Ты возьмешь меня с собой на кладбище?
* * *
Дорога была знакомой, пустой и уже совсем по-зимнему заснеженной, только теперь он шел по ней не один. Женская фигура рядом с ним казалась Алексею почти бесплотной, он не видел лица Натали и не ощущал ее тепла, но он точно знал, что она – есть и что она не бросит его здесь одного.
Снег все падал и падал, образуя в воздухе причудливые картины из пушистых и легких хлопьев, и ему казалось, что достаточно сделать один только вздох, один только глоток холодного воздуха, перемешанного с этим снегом, – и он проснется, очнется и все будет как прежде. Он точно знал, что все происходящее – это не сон, но все вокруг было так похоже на его давнишние кошмары, что грезы и явь, кажется, перепутались у него в голове, хотя он и не хотел думать ни о чем ином, кроме того, что идет к любимым людям. Впрочем, если это действительно сон, подумал вдруг Алексей, то впервые ему не хочется просыпаться. Наверное, это вышло оттого, что сейчас он не чувствовал себя одиноким. И еще оттого, что, при всей безмерной печали этого маленького, заснеженного, тихого кладбища, в его могилах и деревьях, скамейках и тропинках не было ничего угрожающего. Просто зимний пейзаж и просто дорога, по которой они идут вдвоем с Натали.
Поворот к двум родным могилам открылся перед ним, как всегда, неожиданно. Боль и страх уступили в его сердце место грустному узнаванию, и он вдруг понял, что сможет найти это место даже с закрытыми глазами, что оно стало для него таким же родным, как собственный дом, и что он будет приходить сюда всегда, когда ему понадобится ощутить своих девочек живыми. Как странно – оказывается, люди все-таки не умирают… Философы всех стран и времен сломали себе голову, решая проблему бессмертия, а, выходит, его нет – и нет просто потому, что нет самой смерти. Нет ее, да и все тут. В том, разумеется, случае, если кто-то нуждается в человеке и ощущает его живым…
Сгорбленная фигура на знакомой скамейке с трудом, едва заметным движением повернулась на звук шагов, и он увидел лицо, очень похожее на то, которое когда-то приходило к нему во сне. Все старые люди похожи друг на друга…
– Подумать только, – задумчиво произнесла старая женщина, – все вышло по-моему. Я так и чувствовала, что мы еще встретимся с вами.
Он согласно кивнул ей:
– Я тоже знал это. Вы здоровы, моя дорогая?
– Спасибо, сынок, – тихонько поклонилась она. – Видишь, раз могилки ухожены, прибраны, – значит, и я еще на ногах. Ты мог бы и не передавать мне деньги, я бы и так, все равно приходила к твоим девочкам… Я ж говорила тебе: мне это не в тягость.
Он отрицательно качнул головой, сам не зная, с чем он пытается не согласиться, а она перевела цепкие, чуть слезящиеся глаза на молча стоящую рядом Натали.
– Вот говорят: Бог дал, Бог и взял, – протянула она еле слышно. – А ведь забывают люди, что случается и наоборот. Бог взял у тебя все, сынок, но он же и дал тебе, верно? Вот дочь у тебя появилась, и жена, значит, будет…
Алексей не смог ничего ответить ей, да старуха, кажется, и не ждала ответа. Как странно, что она сразу назвала Натали его дочерью… Как странно, что девочка рядом с ним, показавшаяся Лиде неоспоримым свидетельством его нового любовного романа, этой женщине показалась таким же неоспоримым свидетельством возрождения его отцовских чувств… Разный духовный опыт, разное отношение к нему было у двух этих женщин? Да, и это, наверное, тоже. Но главное было не в том. Просто у старухи, сидевшей сейчас перед ним на заснеженной, мокрой скамейке, было чудесное умение видеть его, Алексея Соколовского, чувствовать его, понимать его душу. Когда-то такое умение, наверное, было и у Лиды – иначе она не смогла бы дать ему столько счастья и столько горя. Но теперь она ушла из его жизни навсегда. И, вздохнув глубоко-глубоко, он мысленно отпустил ее на волю и пожелал ей счастья.
Натали меж тем уже зашла за ограду и спокойно, красиво разложила на граните цветы, которые они вместе выбирали для Ксюши и Татки. Жена смотрела на Алексея со своего портрета чуть насмешливо и очень по-доброму, а дочка показалась ему еще более юной, нежели казалась на этой фотографии всегда. «Вот видите, – тихо шевеля губами, сказал он им. – Видите, как бывает, – я уже не один. Я знаю, вы не можете сердиться на меня за это. Дороже вас у меня все равно никогда никого не будет. Но позвольте мне иметь еще хоть что-нибудь дорогое в жизни!.. Иначе жизнь моя просто закончится – а вы, я знаю, не хотели бы этого…»
Он очнулся, когда старуха, имени которой он так и не узнал, уже уходила, растворяясь в голубоватой дымке морозного дня. Почти слившись с деревьями парка, она обернулась, как и в тот, самый первый раз, и крикнула ему слабым, но отчетливым голосом:
– Видишь, вот она, родная кровь… Кровь или душа родная – все равно это. Как я думала, так и вышло…
Уже темнело, короткий последний день ноября подернулся пеленой ночи, когда они вернулись домой. Натали не тревожила Алексея разговорами и расспросами, она усиленно хмурилась отчего-то и, похоже, напряженно обдумывала какие-то свои дела. А Алексей весь вечер потом не мог отделаться от странной мысли, что старуха на кладбище пыталась сказать ему то же, что и бабушка своим дневником, и Эстель единственной своей ночью, и Натали своим неожиданным разговором на кухне… Внешние события, катастрофы, несчастья, потери влияют на нашу судьбу ничуть не больше, нежели одно только слово, одно чувство – мимолетное или нет, неважно, – один только взгляд. Запах шиповника, сумасшедшая острая боль от его шипа, которая кажется тебе сладкой лишь оттого, что в этот миг тебя целует другой человек, – и вот уже твоя судьба решена навсегда. Один только шиповник – как одна минута наедине с почти незнакомой женщиной в незнакомом парижском саду; одна мольба, не вовремя вознесенная к небу; одно слово, сказанное или не сказанное тобой. Или один телефонный звонок, прозвеневший как раз тогда, когда ты мысленно произнес имя женщины, набравшей только что твой номер.
– Эстель! – крикнул он в трубку, не дожидаясь, пока неизвестный абонент назовет себя. – Я все решил. Я завтра же подпишу контракт, и к Рождеству буду в Париже. С вами, с тобой…
– Хорошо, Алеша, – откликнулся сквозь помехи и шум телефонной связи ее нежный, неизвестно когда, каким чудом успевший стать для него любимым голос. – Мы очень ждем тебя.

notes

Назад: Глава 11
Дальше: 1