Глава 3
Будни супермена
02.09.2042. Город.
Университетский квартал. Макс
Оставив Феликса у дома его шефа, профессора Александра Кмоторовича, я газанул и вскоре был в центре. Чтобы объехать пробки дворами и переулками, мне не нужен навигатор. Люди вообще в последнее время чересчур привязывают себя ко всем этим бесконечным гаджетам. Даже в ближайший гастроном без навигатора не доберутся. По-моему, это то же самое, что уложить здорового человека в постель и не давать вставать. И читать – тоже. Крутить весь день попсовую музычку и мыльные сериалы. Через полгода такой персонаж и шагу на собственных ногах не сделает. Ну и с мозгом – то же самое. Гаджеты – как электронные костыли, отучают двигаться и думать самостоятельно.
Когда я получил права, помню, с ужасным удовольствием просто катался по городу, изучая улицы, проезды, дворы и переулки. Как триста лет назад первопроходцы исследовали какие-нибудь африканские дебри: тут водопад, тут гора, тут жирафы пасутся – интересно-то как!
А наш город еще и ужасно красивый. Не как тропический курорт, на который смотреть больно, а по-домашнему уютный. Наверное, потому что старинный. Я бывал во многих местах, видел и многомиллионные мегаполисы, и крошечные городишки старой Европы (похожие на наш, но все равно не то), но так хорошо мне больше нигде не было.
Поэтому, когда есть возможность, я люблю ездить не спеша. Нет, я даже в городских условиях умею «летать, как на пожар», и скорость мне, в общем, нравится. Но – всему свое время. Да и кстати, чтобы научиться «в пять секунд» добираться из одного конца города в другой (народ косится на мой «кубик»: он у тебя что, замаскированный вертолет?), сперва нужно поездить медленно. Тогда дворики, проезды и переулки становятся лучшими друзьями и сами в случае спешки подсказывают оптимальную трассу. А сэкономленные минуты, знаете ли, – это иногда цена чьей-то жизни.
Но если уж заводишь друзей (даже таких необыкновенных), нужно их время от времени навещать. Да что там – нужно. Это же такое удовольствие, ух!
Сейчас я остановился в одном из любимых своих переулков, тихом и незаметном. Вечно спешащие туристы если и забредают сюда, то надолго не задерживаются. А мне кажется, что здесь слышна душа города. Особенно в одном месте. Неподалеку от университетского госпиталя прячется в крошечном скверике неприметное кафе. Открывшись с полвека назад, оно с тех пор, кажется, не менялось. Невзрачная, даже безжизненная конструкция из стекла и металла на фоне окружающих ее домов девятнадцатого, в крайнем случае начала двадцатого века выглядит диковато. Но я испытываю к этой «стекляшке» с банальнейшим названием «Космос» нешуточную привязанность. К жаровне с раскаленным песком, из которого торчат медные турки и слоями лежит кофейный пар, к горячим печеным сосискам в пите, к ободранной стойке. К атмосфере остановившегося времени.
Поглядев на меня, никогда не скажешь, что я сентиментален, да еще и настолько. Молодой спортивный парень модельной внешности не может быть сентиментален по определению. Он просто обязан быть завсегдатаем бессмысленных шумных тусовок, заядлым покорителем женских сердец, потребляющим жизнь так же просто, как хот-доги и кока-колу.
Тем более не может быть сентиментальным супермен, хотя это-то уж и вовсе смешно. Суперменом меня считает Феликс. Как-то мы с ним забрели в бильярдную, выпили по паре кружек пива, я этого, в общем, и не заметил, а вот на него подействовало. Я в принципе не часто себе позволяю выпить – работа такая, что надо постоянно быть в форме, а Феликс и того реже – он опьянен своей наукой. Может, потому его тогда и пробило на высокопарность. Ты, говорит, супермен, как там на Криптоне?
Но вообще-то так считает не только он, только слова этого не произносят. Но те, кто мало-мальски меня знает, особенно по работе, рано или поздно начинают думать в эту сторону. Совершенно, кстати, напрасно, никакой я не супермен. Ничем от других людей не отличаюсь, человек в пределах нормы. В отличной физической форме – это да. Но гвозди пальцами не забиваю и аэробусы зубами по взлетной полосе не таскаю. Ну природой мне щедро отпущено, да и сам я не прочь посовершенствоваться. Тренируюсь, конечно, и упорно тренируюсь. А как иначе? Раз отпущено – надо развивать. И я ведь в этом не уникален. Ну да, чтобы упрямо тренироваться, нужно это самое упрямство иметь. Но кто мешает тем, кто косится на меня – ну ты типа даешь! – кто им мешает «давать»? Иди в спортзал, иди на беговую дорожку, иди в горы. Работай над собой. Но большинство почему-то предпочитают мою подготовку считать чуть ли не в самом деле «родом с Криптона». Утомляет, честно говоря. У меня даже что-то вроде паранойи выработалось. Например, я совершенно не доверяю женщинам. Все-то мне кажется, что я им интересен не сам по себе, а как некий феномен. Вроде циркового лилипута, только на метр выше. Или вовсе экзотическая зверушка. Снежный человек. И смотрят с эдаким восторгом, а на дне глаз опасение плещется: а ну как укусит!
Когда-то я хотел стать космонавтом. Даже все тесты и испытания прошел. Кстати, Феликс в нашем доме появился, как раз когда я с этих испытаний вернулся перед вторым туром. Мы с ним как-то быстро подружились, причем до такой степени, что он, сугубый ботаник, тоже загорелся – в космонавты. На что рассчитывал, записываясь в тестовую группу, ума не приложу. Выкладывался там на пределе собственных сил. Но безуспешно, разумеется. А я прошел во второй тур и – и передумал. Неинтересно стало. Бессмысленно как-то.
В восемнадцать лет, совсем не зная жизни, я понял о себе главное – мне неинтересна звездность. У меня нет того тщеславия, что тянет людей гнаться за премиями, медалями и вообще «на первое место». Мне неинтересно мериться «местами». Нет, меня не пугают ни интеллектуальные, ни физические нагрузки, наоборот, именно они меня и привлекают. Но вот всеобщее внимание – нет, это не по мне.
Быть может, потому что чем-чем, а уж вниманием я не обделен с самого детства. Мама говорит, что причина – мое редкое иммунное заболевание (до сих пор так и не знаю какое, вот глупость). Вроде как и способности мои – оттуда же. Так или нет, но под бдительным вниманием врачей (и отнюдь не каких-то там участковых из районной поликлиники) я нахожусь столько, сколько себя помню. Даже кровь сдаю раз в две недели – до сих пор. При этом – вот ведь странность какая! – я ни разу не чувствовал никаких болезненных или хотя бы неприятных симптомов. Разве что некоторый психологический дискомфорт: чувствовать себя подопытным кроликом не слишком приятно. Но я привык. Так что от моей загадочной болезни никаких минусов, одни сплошные плюсы. Может, и нет у меня никакого заболевания? Но врачам, конечно, виднее – не зря же они со мной всю жизнь возятся. Мало ли что я ничего не замечаю.
Хотя кое-что все-таки замечаю. Мое общение с другими людьми, как бы это сказать, не совсем вписывается в норму. Нет, я не могу сказать, что в детстве, в юности или сейчас от меня отворачивались, нет. Скорее уж наоборот. Но я, такой, казалось бы, классический экстраверт, на деле – сугубый одиночка. Мне куда интереснее лазить по горам или читать, чем тусить в веселой компании.
Потому и друзей у меня немного. Двое, собственно говоря.
Одного из них я только что отвез к его учителю, а другого жду сейчас в этом кафе. И этот друг – очень странный друг. Я даже и не знаю, друг ли вообще. Найдите мне человека, который числит другом того, кто регулярно «пьет» его кровь.
Нет-нет, Ойген – не вампир. Он всего-навсего один из тех медиков, которые возятся со мной с самого, кажется, рождения. Ойген – научный работник, сотрудник Корпорации. У нее длинное название, но все называют ее просто Корпорацией. Ее владелец, наш местный Форд и Рокфеллер в одном флаконе – Гарри Фишер – занимается буквально всем: от контрацептивов до биопротезирования. Но основное направление, насколько я, неспециалист, могу разобраться, – генетические и окологенетические исследования.
Феликс вроде бы занимается чем-то сходным (впрочем, кто из биологов сегодня не занимается наследственностью: одно из самых перспективных направлений), но работает в Центре Кмоторовича. Кстати, центр этот начался в свое время с гранта, полученного от того же Гарри Фишера. Но сейчас они с Корпорацией не связаны. Ну, или почти не связаны, эти научные взаимопереплетения для меня – темный лес.
Но вот Ойген работает непосредственно под крылом нынешнего руководителя Корпорации, ее генерального директора (Гарри Фишер – совсем не ученый, он просто владелец, как говорят англосаксы, «это просто бизнес») Ройзельмана. Ойген числится в каком-то секретном подразделении и подчиняется непосредственно генеральному. Он и еще какая-то Эдит, которую он изредка упоминает. О шефе своем Ойген говорит с восторженным придыханием, примерно так же, как Феликс о своем Кмоторовиче.
Вообще эти ученые мужи вроде ойгеновского шефа или того же Кмоторовича – Алекса, как называет его Феликс, да и не только он, а вообще все – кажутся мне, если можно так выразиться, не совсем людьми. Они словно роботы. Андроиды, вся жизнь которых, все мысли и стремления подчинены единственной цели, заполнены единственным смыслом – наукой. И мне бывает страшно, что Ойген или Феликс когда-то тоже могут стать такими же сверхчеловеками.
Хотя пока что вроде бы не стали. Ну или мне так кажется. Уверенности, разумеется, никакой: это настолько своеобразная публика, что в их странностях сам черт ногу сломит.
Ойген, кстати, по паспорту просто Евгений. Но папа его был венгр по имени Иштван, и, по-моему, переиначенное имя – дань почтения отцу, к которому Ойген был очень привязан. А может просто, что называется, выпендреж. Тем более что само понятие национальности сегодня, похоже, если не отмирает, то как минимум теряет свое значение. Глобализация во всей своей красе. Отдельные государства существуют, конечно, и до Мирового правительства нам еще далеко, но, чувствую, в итоге отличия между Чили и Японией станут чистой формальностью. Единое экономическое, культурное, научное и черт знает какое еще пространство. Корпорациям – а они сегодня опутывают своими щупальцами всю планету – так удобнее. Это новое устройство мира еще зыбко, все еще помнят сотрясавшие планету буквально четверть века назад локальные войны, безжалостно перекраивавшие политическую карту мира. Счастье еще, что ни один конфликт не дорос до применения ядерного оружия. И ясно, что сегодня люди боятся – вдруг все вернется. Этот страх, кажется, пропитывает саму земную атмосферу. Человек замирает в страхе перед тем, что хрупкое равновесие вновь нарушится и тогда мир может окончательно рухнуть в бездну.
Наверное, когда-то потом равновесие постепенно укрепится, ужас перед еще одним переделом мира ослабеет… Но пока наш покой – это та самая тишина, что царит в центре тайфуна. Пока главный правитель этого мира – страх.
На донышке моей чашки оставалось не больше глотка, когда я наконец увидел Ойгена. Дорогой модный плащ, кожаная папка под мышкой и зонтик-трость придавали ему элегантный, аристократический вид. Даже ростом он, вообще-то несколько коренастый, стал словно бы выше. Перейдя дорогу возле скверика, Ойген заметил меня и взмахнул рукой – мол, привет-привет, уже иду.
– Привет, дружище, – улыбнулся он, подходя к моему столику и пожимая мне руку. – Не буду спрашивать, как твои дела. И сам знаю.
Конечно, он знал. Еще бы! Я сам почти ежедневно заносил всю информацию о своем самочувствии в специальный блог – специально Центра и персонально для Ойгена.
– Ага. – Я улыбнулся в ответ. – Каждый раз ты мне старательно напоминаешь, что я у тебя под колпаком. Что-нибудь заказать?
– Я сам, – присаживаясь, остановил меня он. – Ты как насчет сосисок? Я голодный – ужас. Кажется, собаку бы съел.
– Горячую? – подхватил я немудреную шутку. – Вот и закажем по хот-догу.
Мне, откровенно говоря, есть не хотелось (мой аппетит просыпается лишь после хорошей нагрузки), но чего не сделаешь в хорошей компании. Сообщив подскочившему кельнеру о наших пожеланиях, Ойген откинулся на спинку кресла и расстегнул замочки на кожаной папке.
– Сперва о деле. Деньги перевели сегодня, все как обычно. Наверное, уже поступили на твой счет. Прости, что запоздал, не до того было, только после обеда смог канцелярщиной заняться.
Я кивнул. Деньги – вещь нужная, но счет мой и так не пустовал. Вот, кстати, еще одна странность моей «болезни». За лечение и обследование люди обычно платят сами – и платят немало. Мне же – человеку, по собственным ощущениям, совершенно здоровому – медицинское наблюдение не стоило ни цента. Наоборот, мои отчеты и регулярные анализы Центр оплачивал весьма щедро. Мы с мамой вполне могли бы жить на эти деньги даже без моей зарплаты. При том, что мама, инвалид, нигде не работает (кажется, с момента моего рождения). Тем не менее мы никогда не нуждались. И комнату Феликсу сдали не из финансовых соображений, а потому что за него попросили – наш дом подходил ему в качестве жилья идеально. Феликс упорно настаивал на оплате, так что мама в конце концов согласилась на возмещение трети коммунальных расходов.
Должно быть, моя «болезнь» какая-то очень уж интересная для медиков, раз уж они готовы так щедро раскошеливаться за возможность за мной наблюдать. Ну а мне не жалко.
– Теперь вот что… – Ойген тяжело вздохнул, явно собираясь сказать что-то не слишком приятное.
И я даже подозревал, что именно. У жизни «подопытного кролика» есть свои минусы. Главный из которых – невозможность «спрятаться». Ты все время на виду, о тебе знают абсолютно все. Ойгену, может, и не слишком нравится необходимость следить не только за моим состоянием, но и за поведением, никуда не денешься. Куратор.
– Там у нас очень недовольны тем, что ты сделал в прошлую пятницу, – буркнул он, не глядя на меня и нервно тягая туда-сюда замки дорогой папки.
Судя по этому жесту, «недовольны» – это мягко сказано. Ну, впрочем, не впервой.
– У меня не было выбора, – бесстрастно возразил я. – Здание уже пылало, снять человека с крыши было невозможно. Лестницу было не подогнать, а вертолет не успевал. Что ж, надо было бросить его и не спасать?
– Спас? – тихо-тихо спросил Ойген.
Зачем спрашивал? Сам ведь все знает. Я медленно покачал головой, уставясь в стол:
– Нет. Но шанс был, я не мог его не использовать. И не мог знать заранее, что…
Горело недостроенное здание, которое начали возводить где-то в семидесятых, а потом забросили. Таких недостроев и долгостроев хватает в любом городе мира. И горят эти коробки чаще, чем любые другие здания. По уму надо было эту шестиэтажку снести давным-давно (шансы на гипотетический – когда-нибудь – ввод в эксплуатацию были мизерными), но у муниципалитета вечно на это не хватало денег. Ну, теперь-то точно снесут.
Если вы думаете, что недострой – это каменная коробка, в которой нечему гореть, то вы ошибаетесь. Нет, ну бывают и чистые «коробки», ну так в них и пожаров не случается. Но как правило – и это скажет любой пожарный, – полыхают недострои за милую душу: пластиковые трубы, теплоизоляция, строительные отходы, вспомогательные материалы… Это если не считать того, что наносят в подобные «жилища» гнездящиеся там бомжи.
Ума вот только не приложу, за каким лешим деда-сторожа понесло на крышу. Разве что от огня спасался: загорелось на втором этаже, а в здании «без окон без дверей» тяга почище, чем в аэродинамической трубе. Когда я вылез на крышу, то увидел, как в клубах едкого дыма мечется в панике одинокая фигура, и услышал, как внизу начинают ломаться и рушиться балки перекрытий и лестничных проемов. Подогнать лестницу действительно было невозможно: из всех окон били фонтаны огня. Со стороны двора пламя было послабее, но перегнать туда лестницу мои коллеги внизу точно не успевали. И пожарный вертолет, даже если бы его вызвали моментально, тоже не успел бы.
Гудрон, которым заливают крыши, уже плавился под ногами, источая все новые клубы удушливого дыма (я сунул деду запасную кислородную маску).
И тогда я, прижав к себе перепуганного дедка, просто прыгнул вниз.
Ну, не совсем «просто». Боевку, чтобы увеличить планирующую поверхность, я все-таки расстегнул.
Но увы. Когда, приземлившись на полусогнутые ноги и моментально, как при парашютном приземлении, завалившись на бок, я покатился в обнимку с дедом сквозь засыпанные пеплом высоченные заросли бурьяна и каких-то дохлых кустарников, старик был уже мертв. Я сделал все, что можно было, но – бесполезно. Сердце его остановилось еще в полете, и запустить его не удалось. Возраст, нервное перенапряжение, ну и дымом успел надышаться.
– Шанс? – Ойген укоризненно покачал головой. – Ты прыгнул с шестого этажа…
– Ну извини. Цеплять самоспас было не за что. Да и времени не было.
– Черт бы тебя побрал, – вздохнул он. – Хорошо еще, журналистов и телевизионщиков удалось удержать на расстоянии. Им-то как раз сказали, что ты спустился по тросу. Не вздумай ляпнуть кому-нибудь, что там его, видите ли, не за что было цеплять. Представляю, что они понаписали бы. Все первые полосы вопили бы о твоем прыжке. А так – обошлись короткими новостными сообщениями. В общем, на этот раз мы выкрутились. – Ойген помолчал и, вздохнув еще глубже, продолжил нарочито официальным, каким-то скрипучим голосом: – Макс, в следующий раз можем и не выкрутиться. Ты не должен забывать, что наша основная задача – не привлекать к тебе внимания. Одна из основных. Лишнее внимание сорвет все исследования, весь накопленный материал так в итоге и пропадет без обобщений и выводов.
– Знаешь, – сказал я, забирая у подошедшего кельнера тарелки с хот-догами и еще одну чашку кофе. – Оно того стоило.
– Нет! Даже если бы ты спас этого сторожа – не стоило бы! – резко оборвал меня Ойген. – Наши исследования в тысячи раз дороже, чем никчемная жизнь этого дряхлого бестолкового старикашки. Эдит просто на стенку лезла от злости. Ты и так у нас местная знаменитость…
Увы, да. В городе меня знают лучше, чем мне самому бы хотелось. Несколько раз я вынужден был засветиться. Вроде того случая, когда очередной разочаровавшийся в жизни неврастеник соскользнул с карниза тридцатого этажа (есть мысль, что прыгать-то он не собирался, пугал), а я ухитрился перехватить его «на полдороге». Правда, руку из плечевого сустава выдернул, парень потом месяц в жесткой повязке ходил. Но – живой. Горожане жаждали носить меня на руках, и Корпорации (в том числе лично Ойгену) пришлось приложить уйму сил, чтобы замять сенсацию, пока вокруг меня не начали клубиться толпы фанатов…
Нет-нет-нет, я все-таки не Супермен. Даже не супермен с маленькой буквы. И не Бэтмен. И летать я не умею, хотя иногда – со стороны – может всякое показаться. Потому что – да, есть у меня некоторые способности, которые не объяснишь даже самыми упорными тренировками. Особенно одна. Я могу, как бы это поточнее объяснить, продлить падение. Или прыжок. Могу с места подпрыгнуть метров на восемь вверх. А если в модных среди подростков кроссовках с подпружиненными пятками, то и на все тридцать. Тот самый прыжок с крыши для меня примерно то же самое, что для всех остальных – прыжок со второго этажа, что подготовленные ребята из каких-нибудь спецназов выполняют довольно спокойно.
Способность редкая, что и говорить. Но не уникальная. Я про это, сами понимаете, много читал. Так вот. Есть немало исторических данных о том, что древнегреческие атлеты владели некоей техникой прыжка, позволяющей продлить «полет». Ну, то есть прыгали выше и дальше, чем это считается возможным. А знаменитый в начале двадцатого века танцовщик Нижинский, по многочисленным свидетельствам, «зависал» в верхней точке антраша чуть не на секунду. То есть он прыгал не выше или дальше, а – дольше своих коллег. Даже видеозаписи сохранились, хотя и ужасного, конечно, качества – кино-то только-только появилось.
Так что ничего такого сверхъестественного во мне нет. В конце концов, абсолютным слухом тоже далеко не каждый обладает. Люди все разные, и таланты у них – тоже. Ойген с его лаборантами изучает эту мою способность (помимо прочих исследований) в хвост и в гриву. Чего они только не мерили. Но пока уверенно могут сказать лишь одно: «летая» (ну пусть это так называется, мне не жалко), я трачу энергию. Как при обычных физических нагрузках. Ощутимо, но не запредельно.
Легко представить, что, займись я всерьез спортом, олимпийский пьедестал мне был бы обеспечен. Или, может, из меня вышел бы танцовщик не хуже того Нижинского. Но Ойген, помешанный на секретности, никогда бы, разумеется, такого не допустил. Да и ладно. Меня совсем не тянет в «звезды», поэтому ни к олимпийским лаврам, ни к балетной карьере я никогда не стремился. Меня вполне устраивает быть на своем месте. И совершенно прекрасно, что эта странная способность нередко помогает в работе спасателя. Ужасно жаль только, что дедулю этого не спас…
– Ладно, дружище, – примирительно сказал я, отпивая кофе. – Не надо мне кол на голове тесать, я же понимаю. Во двор ведь прыгнул, а не с фасада, где журналисты с камерами. – На самом-то деле во двор я прыгал из-за того, что с той стороны горело слабее, а внизу какие-никакие кусты виднелись, лишняя амортизация как-никак. Но Ойгена мое объяснение, кажется, удовлетворило. Даже если он и не поверил, для отчета начальству мой аргумент вполне сойдет.
– И все-таки мы очень просим тебя воздерживаться от подобных эскапад, – повторил он. – Пока, во всяком случае. Скоро все переменится, сможешь развернуться так, как вздумается.
– Скоро? – скептически хмыкнул я. – Когда рак на горе свистнет и мои ботинки человеческим голосом заговорят?
– Скоро, – загадочно повторил Ойген, а потом неожиданно улыбнулся и лукаво подмигнул. – Я тебе, братец, больше скажу: скоро у нас бабла будет столько, что каждый сможет купить себе по футбольной команде. Или по персональному острову. С феодальным замком посередине.
Но я только плечами пожал. Зачем мне футбольная команда или персональный остров? Меня более чем устраивает то, что у меня и так есть. Вот разве что яхту купил бы… Давно мечтаю. Но яхту, в конце концов, можно и арендовать, никаких проблем. В общем, зачем мне «столько бабла, что»? Если бы я гонялся за денежными мешками, пошел бы в супермодели, греб бы эти самые деньги лопатой.
– Что это у тебя сегодня за пророческие видения? – Мне вообще-то было все равно, но Ойген – мой друг, должен же я спросить о том, что ему явно не безразлично.
– Мы на пороге прорыва, – шепнул он с таинственным видом сквозь непрожеванный хот-дог. – Остались считаные дни.
Дожевав, Ойген с сожалением уставился на пустую тарелку, и я подвинул ему свою: есть не хотелось. Вспомнил о договоренности на выходные – отправиться в горы, чтобы понаблюдать за разрекламированным всеми СМИ явлением кометы оттуда, и спросил:
– Ты насчет субботы не передумал?
Кроме ожиданий прекрасного зрелища мной двигало еще желание познакомить наконец двух своих друзей. Наверняка у Ойгена с Феликсом найдется масса общих тем для разговора – оба ученые, причем в близких областях. Правда, гуманисту Феликсу могут не понравиться рассуждения Ойгена о самоценности научных исследований – дескать, в жертву им вполне можно принести жизнь «никчемного старикашки». Мне они самому не нравятся. Но я почти уверен, что Ойген это не всерьез, а чтобы меня одернуть и отчасти поддразнить.
– Нет-нет, что ты! – Ойген замотал головой. – Как я могу передумать! И, кстати… – Он отхлебнул кофе. – Очень может быть, что, спустившись с гор, мы увидим совсем другой мир. Совсем другой. Куда более для нас комфортный. По крайней мере, я очень на это надеюсь.
Ойген сегодня говорил сплошными загадками. Новый мир? Мне и в нынешнем вроде неплохо. Впрочем, поживем – увидим.
02.09.2042.
Городок Корпорации. Ойген
В детстве (мне было, кажется, лет семь-восемь) у меня был кролик. Точнее, кроликов-то у нас было много, но все как бы «на одно лицо», им даже кличек не давали, но к этому я в самом деле привязался. Онжей, как я его звал, был породы рекс. Не карликовый, каких держат даже в квартирах, а обычный. С плотной, словно плюшевой, шерсткой, весь серебристый, только на ушах, носу и хвостике красовались черные пятнышки.
Под Рождество отец его забил. При мне.
Это было очень волнующе. Почти так же, как первая охота, на которую меня взяли три года спустя. А в то предрождественское утро отец сказал мне… Не припомню точно его слова, но что-то вроде того, что пора взрослеть. Или становиться мужчиной, как-то так. Потом велел принести Онжея и точным ударом деревянного молотка (так забивают кроликов, чтобы не портить шкуру) его убил. Сноровисто освежевал и растянул серебристую шкурку на специальной треугольной рамке. Такие рамки стояли в «меховой» комнате: кроличьи шкурки приносили немалый доход.
Потом я всю неделю заходил в «меховую» и гладил шкурку Онжея.
Жалел ли я его? Нет. Я знал, что он, как и его собратья, закончит дни именно так, о чем тут жалеть?
В этом мире есть нечто, что сильнее всего, сильнее нас всех. Его появление неотвратимо и не зависит от нашего желания или нежелания. Называйте это «нечто» Богом, смертью или судьбой – это не имеет значения, главное – оно существует. И избежать этого не удастся никогда и никому. Так зачем же бояться, тем более мучиться бесплодными угрызениями о том, что невозможно?
Время занесло песком великие города древности. Когда-нибудь и наш город, и все существующие сегодня города мира занесет этот песок времени. И Солнце, став сверхновой, сожжет к чертовой бабушке и Землю, и все, что к тому моменту останется от человечества.
Но даже если не сожжет – ученые так и не пришли к единому мнению о конечной судьбе нашего светила, время неумолимо. Красавица, которую ты сегодня обнимаешь, через десять лет подурнеет, потом постареет, через тридцать-сорок станет старухой, а затем умрет и истлеет под землей вместе с деревянной тарой, в которую ее упакуют. Если, конечно, к моменту ее смерти в моду не войдет другой погребальный обряд. Что, разумеется, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что здесь и сейчас, а не когда-нибудь послезавтра.
Максу я про это, разумеется, не говорю: его такие вещи пугают, кажутся, смешно подумать, бесчеловечными. Попрощавшись, я ушел, а он остался сидеть в этом дурацком стеклянном сарае – «Космосе». Тоже мне – кафе.
На мой взгляд – и я, разумеется, прав, – Макс живет слишком уныло. При его-то возможностях! Да, мы запрещаем ему пользоваться своими способностями, но лишь в том смысле, что он не должен привлекать к себе внимание. Но ведь он и не пытается – за исключением своих бессмысленных спасательских подвигов – ими пользоваться. Напротив, он, кажется, их даже стесняется. В нем нет ни капли честолюбия, и это раздражает меня гораздо больше, чем само по себе его физическое превосходство. Будь я на его месте…
К сожалению, мои возможности (а с ними и мои нынешние доходы) не позволяют мне жить так, как мне хочется. Если говорить откровенно, аренда квартиры и машины плюс питание и одежда съедают практически весь мой бюджет. И если бы не Макс, я вообще не мог бы никуда толком выбираться. Он, простите за грубую сермяжную правду, – мой кошелек для вылазок в ночные клубы и тому подобные злачные места, он – возможность подцеплять таких девочек, которые никогда бы и не взглянули в сторону какого-то там никому не известного аспиранта.
Беда лишь в том, что сам Макс к такому времяпрепровождению совершенно равнодушен и на развлекательные мероприятия его приходится тащить буквально силком. Он, кажется, гораздо комфортнее чувствует себя в дебрях его обожаемого Национального парка, в тамошних безлюдных горах, чем в приличном заведении, будь то клуб или еще что-нибудь. И если его друг Феликс, с которым Макс так жаждет познакомить меня в эти «кометные» выходные, называет его Суперменом, то я (про себя, разумеется) зову его исключительно Тарзаном.
Нет-нет, он мой друг, и я люблю его, как же иначе. Но кролика по имени Онжей я тоже любил. Поэтому меня ничуть не смущает, что одновременно Макс – мой кролик. Подопытный кролик. Мой шеф говорит, что Макс и другие «дети» (как он их называет) – наш ключ к великолепному будущему. Шеф – сумасшедший в лучшем смысле этого слова (кажется, Нильс Бор утверждал, что научная идея, чтобы оказаться истиной, должна быть совершенно безумной: «Эта идея недостаточно безумна, чтобы оказаться верной», кажется, так). Так что господин Ройзельман – вовсе не анекдотически рассеянный ученый, который, как в сериалах, не видит реальности, ибо витает исключительно в каких-то там эмпиреях. О нет! Человека с такой практической хваткой, как у моего шефа, еще поискать надо. При этом сверхпрактичность не мешает ему быть в полном смысле гением и страстным, почти одержимым мечтателем. Второго такого, как Лев Ройзельман, нет на всей нашей планете.
Я изо всех сил стараюсь не показывать шефу своего восхищения; он не терпит подхалимства. Хотя ничто человеческое ему не чуждо. Взять хотя бы ту же Эдит… Ладно, не будем о грустном. Эта дама портит мне настроение не только личным, но и виртуальным – лишь в мыслях – присутствием.
Далеко мне до них. В плане научных медицинских изысканий я, конечно, не полный ноль, но никакими выдающимися талантами не обладаю. Ну да, окончил университет с прекрасными показателями, но про себя-то знаю: эти показатели – только на бумаге. Полученные во время учебы знания были, есть и остаются горстью фактов. Какие-то из них связаны в систему – кем-то до меня, разумеется, иные – так и остаются сумбурной россыпью, имеющей разве что справочную ценность. Я не способен, оперируя ими, создать что-то цельное, новое. Ну и надо ли говорить, что, получив от Ройзельмана приглашение на работу, я был предельно изумлен. Уже много позже шеф объяснил мне причины своего интереса к моей столь скромной персоне: во мне он разглядел идеального исполнителя, сочетающего дисциплинированность, педантичность и недюжинные административные способности.
– Вы энергичны, амбициозны и лишены бессмысленных предрассудков, – говорил он, глядя на меня так, как я, наверное, гляжу на какой-нибудь микробиологический препарат. – Меня это очень устраивает. Если будете продолжать в том же духе, мы сработаемся.
Ну а я прекрасно понимал, что Ройзельман – идеальный «локомотив» для такого, как я. И потому старался исполнять все поручения максимально тщательно. И – ничему не удивляться, не задавать лишних вопросов, ничем не брезговать. Надо – значит, надо. Как с кроликом Онжеем. Лев Ройзельман не знает, что такое этическая дилемма, и никогда, как мне кажется, не рефлексирует. Лишь однажды, после большего, чем обычно, количества коньяка, он расслабился и вдруг признался, что страх и ему не чужд:
– Я боюсь, мой мальчик, что после смерти они завладеют моим мозгом, – пробормотал он не совсем понятные для меня слова. – Наука идет вперед стремительно. В том числе и благодаря моим собственным усилиям. – Шеф усмехнулся. – И я прекрасно представляю, к каким рубежам она сможет подойти уже завтра. И мысль о том, что кто-то попытается манипулировать моим мозгом… эта мысль меня страшит. Это единственное, что меня вообще может устрашить. Я и только я хозяин этого мозга. И если… когда… мы ведь не раскрыли пока что тайну бессмертия. Когда я стану телом, постарайся проследить, чтобы к нему не прикасались. Ни в коем случае.
Когда я попытался протестовать – мол, у нас впереди еще много, много (я так и не смог сформулировать: много – чего?), – он лишь махнул рукой и безапелляционно меня прогнал. Мол, ему нужно подумать о Проекте.
Собственно, именно Проект и свел меня с Максом. И то, что мы ухитрились подружиться (несмотря на то что он на пять лет меня младше), ничуть не меняет дела и совершенно меня не смущает. В первую очередь он – объект исследований. Часть нашего Проекта. И ведь даже не предполагает, какая без преувеличения грандиозная судьба ему уготована. Мне, право, даже смешно, как он сейчас прячет свою… необычность. Смешно – потому что я-то знаю, что Макс – наше будущее. Блестящее великолепное будущее, которое дарит человечеству мой гениальный шеф. Да и мне есть чем гордиться, ведь Макс – именно мой подопечный. Ну и друг.
Служебная машина ждала меня за углом. Свою собственную таратайку я, когда есть возможность, игнорирую. Все-таки в «конюшне» Ройзельмана – машины представительского класса. И вообще, куда приятнее и солиднее, когда тебя везет водитель – такого же «представительского класса». Сразу чувствуешь свой статус.
Вот папаша мой искренне считает, что статус – это фуфло, пыль в глаза, а главное – то, что ты делаешь. И себя называет, подумать только, фермером. Какой он фермер – с тысячами гектаров пахотной земли и сотнями голов скота? Даже небольшой собственный мясокомбинат имеется. И винодельня, продукцию которой охотно берут самые престижные рестораны. Почему я при этом снимаю черт знает какую квартиру и езжу на изрядно подержанной тачке самой «простонародной» марки? Да все потому же: главное – то, что ты делаешь. Не балует меня папаша, сам должен, дескать, всего достичь. Ну да и правильно: было бы по-другому, очень возможно, что я вовсе никогда и ничего не достиг бы. Хотя в ранней юности скаредность отца вкупе с его вечными историями про нищее деревенское детство изрядно меня раздражали. Но и тогда я любил его куда больше, чем мать с ее слезливым, беспомощным, чисто славянским идеализмом. Я весь в отца. Ему, кстати, ее вечное уныние, замешанное на невесть откуда взявшейся набожности, в итоге надоело так, что… В общем, они разошлись, и я уверен: отец в этой ситуации был абсолютно прав. Нет, мое отношение к матери нельзя назвать плохим, вовсе нет. Но мы совершенно определенно очень и очень разные люди.
Искренне наслаждаясь ролью уважаемого пассажира, я ехал к шефу. У него в предместьях, на самой границе заповедника, у подножия вздымающейся почти отвесно ввысь скалы отстроен собственный научный городок – целый квартал лабораторий, цеха экспериментального производства, испытательные стенды, полигон и прочее в этом духе. Здесь же шеф и живет, я даже не знаю, есть ли у него какой-нибудь другой адрес.
Предъявив у ворот пропуск, мы въехали на внутреннюю стоянку. Дальше я пошел пешком – мимо одинаковых рифленых металлических ангаров, мимо невзрачных жилых и административных боксов постройки сороковых годов прошлого века (говорили, что когда-то здесь была военная база), мимо редких елей и скудных кустарников, – пока не вышел к столь же невзрачному двухэтажному дому с эркером.
У входа меня встретил угрюмый малый с выбритой наголо бугристой башкой, квадратным подбородком и переломанным носом, именовавшийся Пит и считавшийся секретарем Ройзельмана. Кривой нос и перебитые хрящи ушных раковин выдавали в нем бывшего боксера, а пронзительный взгляд, которым он буквально буравил гостей шефа, – опыт охранной работы. Почему Пит (я даже не уверен, что это имя было настоящим, а не кличкой) назывался секретарем, мне неведомо. Типичный телохранитель. Но это не мое дело. Встречал-провожал гостей и приносил кофе именно он.
Шеф ожидал меня в большой овальной комнате – той, которая как раз выходила в видимый снаружи эркер, и я, как всегда, изумился его сходству с какой-нибудь крупной хищной птицей. Высокий, выше среднего роста, смуглый, с резкими чертами длинноватого лица, изборожденного глубокими мимическими морщинами вдоль впалых щек – настоящий кондор или, может, гриф. И взгляд блекло-серых глаз был всегда равнодушным, непроницаемым, как у хищной птицы.
Здороваться и прощаться у нас было не принято, и я чувствовал, что это правильно: где бы я ни был, чем бы ни занимался, Лев Ройзельман словно незримо – и постоянно – присутствовал рядом, стоя за левым плечом. Как смерть в книгах Карлоса Кастанеды.
– У всех побывал? – спросил шеф с порога. Голос его не выражал никаких эмоций – все как всегда.
Я кивнул.
– И как они?
– В норме, – столь же бесстрастно ответил я. Проинформировал, не более. – Если вам интересна моя оценка, то я считаю, что они готовы. Любой из них.
– Даже твой любимчик? – в голосе шефа не звучало ни иронии, ни сочувствия, ничего. Но бесстрастный взгляд кольнул меня, как осколок зеркала – Кая из сказки про Снежную Королеву.
– Особенно он, – спокойно ответил я, позволив себе слегка улыбнуться. – Макс рвется из постромок и бьет копытом. Только что не ржет. Он в прекрасной форме. Есть что предъявить миру. Эффектный феномен…
– Это-то и плохо, – покачал головой Ройзельман. Помолчал с минуту, обдумывая что-то. – Макс чересчур эффектен. Тут нужно что-нибудь помягче, полиричнее, люди это любят… Ладно. Садись.
Он жестом указал мне стул и достал из шкафчика обочь стола, за которым сидел, бутылку армянского коньяка и два бокала. Это означало, что шеф доволен, несмотря на безразличие, даже скепсис его слов. Впрочем, не факт, что после пары глотков меня не ждет суровый разнос, хотя ничего фатального уже точно не предвидится. Ладно, что это я. Еще ни разу не было, чтоб Ройзельман остался мной недоволен.
Усевшись, я пригубил ароматный коньяк. Вообще-то я равнодушен к алкоголю, а крепкие напитки предпочитаю закусывать (что бы там ни говорили знатоки-гурманы). Но тут правила устанавливает шеф. А по его представлениям, аромат коньяка самодостаточен.
Однако запах дорогих женских духов, несмотря на коньячный аромат, я уловил. Он буквально заполнял кабинет и был отлично мне знаком. Его насыщенность говорила о том, что тут совсем недавно была Эдит. Я давным-давно понял, что эта хищная, опасная красотка у шефа на особом счету. Хотя точно ничего не знаю и свечку, как говорится, не держал. По правде сказать, я ее боюсь. Хотя… и сам не прочь бы… э-э… познакомиться с ней поближе. Со своим надменным взглядом, в ореоле медных волос Эдит – чертовски притягательная штучка.
– Знаете, – признался я (должно быть, под действием коньяка), – в последние дни я в некотором роде воодушевлен. Ведь все вот-вот начнется… Я дождаться не могу, весь в предвкушении этого момента. Хотелось бы видеть, как…
– Не увидишь, – сухо остановил меня Ройзельман, чем несколько меня удивил. – Они все – резервный вариант. Примеры на случай, если что-то пойдет не так. А по моим расчетам, все должно пойти так, как запланировано. Ну а Макс в любом случае в этом списке далеко не первый. Слишком вызывающе. Так что… при правильном раскладе лицом презентации будет Надин.
– Но она же… – почти растерялся я.
– Да-да, она еще ребенок. – Уголки его губ чуть дрогнули, что обозначало улыбку. Определенно он был в хорошем настроении. – Именно поэтому я ее и выбрал. Ее, а не этого, – дернул он уголком рта, – полубога. Твоего любимчика Макса. Ничего, в день «Д» и Надин окажется более чем достаточно, помяни мое слово.
– Могу ли я спросить…
– Можешь, – сухо прервал меня шеф. – Но на ответ не надейся. Всему свое время. Время, Ойген, это вообще самая драгоценная материя и самый благодарный, хотя и упрямый, самый качественный материал для работы. Время и люди.
Разумеется, я его не понимал. Закрытый ларец, свет драгоценностей которого мне никогда не увидеть. Не понимал, но – любил. Точнее, обожал. И был невероятно благодарен. Хотя бы – если даже забыть о несравненных профессиональных возможностях – за то, что он всегда называл меня только Ойгеном. Я ненавидел имя Евгений – его мягкость и банальность напоминали о матери. Но даже отец иногда называл меня именно так – когда был за что-то на меня зол…
– Никогда не спеши, – прервал мои мысли бесстрастный голос шефа. – Спешка – это бездарное разбазаривание времени. И это не парадокс. Смакуй время, как смакуют прекрасное вино – вроде тех, которые так мастерски делает твой отец. Цени время. Даже тогда, когда тебе покажется, что его некуда девать.
Он смотрел на меня, но казалось – сквозь. Туда, куда я, бескрылый слепец в сравнении со своим шефом, не смог бы заглянуть никогда. Но я… да, я умею ценить время. Особенно время, проведенное в его обществе.
– Итак, ты идешь с ним в субботу в горы? – спросил он, хотя прекрасно был об этом осведомлен. Вообще-то я не докладывал о запланированном походе, но Ройзельман по определению знал все. Все, что считал нужным знать.
Я кивнул:
– Вы ведь сами велели мне держаться подальше, вот я и…
Шеф взглядом остановил мою попытку ненужного оправдания:
– И вы берете с собой Феликса. – Губы его вновь дрогнули. – Ты даже представить себе не можешь, насколько это иронично: ты, Макс и ученик Алекса, а в небе над вами – символ явления нового мира и смерти старого.
Таким я видел шефа впервые. Похоже, намечающееся «явление нового» заставляло волноваться и его, такого всегда невозмутимого. Словно слегка приоткрылось скрывающее лицо таинственного рыцаря забрало.
– Следи за Максом. Нет, не усердствуй. В пределах обычного.
– Простите…
– Как ты думаешь, какова будет его реакция, если и когда он узнает правду?
– Ну, вообще-то с его профессиональной подготовкой его выдержке может позавидовать кто угодно. Реакция у него…
– Вот именно. И сделать он может все что угодно. Поэтому чем дольше он останется в неведении, тем лучше. И поэтому лицом должна быть Надин. Понятно?
Я кивнул.
– И приглядись к этому Феликсу, – продолжал шеф. – Он, говорят, очень способный. Это может пригодиться. Хотя он и выкормыш Кмоторовича…
– По рассказам Макса, этот Феликс – вполне безобидный рохля.
– Он ученик Алекса. Вряд ли тот приблизил к себе рохлю. Алекс – матерый волчище. И наш конкурент. Пока что…
Об их давнем знакомстве я, конечно, знал, но не более. А о прочем мог лишь строить догадки: расспрашивать шефа я, само собой, не мог. Даже и подумать о таком не решался.
– Предостерегаю тебя, Ойген. – Ройзельман поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. – Будь внимателен предельно. И даже сверх всякого предела. Оба они совсем не так просты, как тебе кажется. Собственно говоря, простых людей вообще не бывает, это миф. Человек – запечатанный кувшин, и что внутри – добрый джинн, ядовитая змея или просто вино – не узнаешь, пока не откроешь. Что непросто, очень непросто.
В дверях я обернулся: Ройзельман, стоявший ко мне спиной, пристально смотрел в окно. Уже смеркалось, в домах зажигались окна, там-сям уже поблескивали тревожным красным светом сигнальные фонари на ангарах. На возвышающейся над нашим научным «гнездом» скале по периметру расположенного там спецблока вспыхнули сторожевые прожектора.
Выходя, я думал о том, что шефу нет надобности «разбивать кувшин», чтобы узнать о содержимом: он видит людей насквозь. Смогу ли я этому когда-нибудь научиться?
02.09.2042. Город. Анна
Для матери ее ребенок остается ребенком всегда – и в пять лет, и в двадцать пять, и в сорок пять. Банальность, конечно, но от того она не перестает быть правдой. И совершенно неважно, родной ли ребенок или приемный. Материнство – это, разумеется, бремя и крест, но бремя легкое (своя ноша не тянет), крест, который хочется нести едва ли не вприпрыжку. Даже когда он, прямо скажем, нелегок…
С привычным усилием поднявшись с дивана, я перетащила себя в кресло-коляску. Увы, на костылях я ходить так и не научилась – моя единственная нога не слишком хорошо меня слушается. О протезе, даже самом современном биопротезе и речи быть не может, хотя и по другим причинам. Спасает меня только эта коляска – дар Корпорации Фишера. Уже шестой по счету. Точнее, шестая. Корпорация дарит мне каждую новую модель – всякий раз незадолго до того, как пустить ее в продажу. Думаю, так они их тестируют. Время от времени меня навещают их мальчики и девочки – вроде этого скользкого Евгения, с которым, увы, дружит мой сын. Пьют чай с принесенными сладостями и расспрашивают во всех подробностях: как я оцениваю их продукцию, какие вижу в ней недостатки, что можно изменить, а что, наоборот, усилить. И каждый раз предлагают киберпротез, чтобы услышать очередной категорический отказ. Нет. Всегда нет. В эти игры я не играю. Хватит с меня больниц. Того, что мне пришлось пережить, на две жизни хватило бы. И сколько бы Макс меня ни уговаривал – хотя бы лечь на обследование, – нет. Уж лучше просто умру.
До этого, впрочем, как мне кажется, не так уж далеко. И Макса можно понять: с каждым днем мне становится все хуже. Уцелевшая нога, как ни пыталась я ее поначалу разрабатывать, почти усохла и практически утратила подвижность, к привычному за истекшие двадцать пять лет тремору рук прибавилось неприятное онемение, которое чувствуется все чаще и наводит на пугающие мысли о полном параличе. Я надеюсь, что обойдется – лучше уж в самом деле умереть сразу, чем жить полурастением. Добавьте к этому гипертонию, регулярные мигрени, женские неполадки… С таким букетом не живут – доживают. И мучаются. Да, я стараюсь не показывать, насколько мне худо, но глупо было бы думать, что Макс всего этого не замечает. Знает, замечает, переживает, но все равно. Я не могу поддаться на его уговоры. И не только из въевшегося страха перед больничной палатой. Просто в моем случае нет никакого толку обращаться к медицине. И обследовать тут нечего. В конце концов, я не дитя. У меня медицинское образование и ученая степень, и я прекрасно знаю, в чем проблема. Никакие медицинские технологии, никакая клиника, никакое лечение этого не остановит.
Макс сегодня должен встречаться с Евгением, поэтому настроение у меня хуже обычного. Я слишком хорошо знаю его шефа. Человеку, который работает на Льва Ройзельмана, нельзя доверять ни на йоту. У Ройзельмана нет души, и сотрудников он для себя подбирает таких же. Нет души – это не фигуральное выражение. Есть такой редкий медицинский феномен: один из близнецов в утробе матери, развиваясь, «пожирает» – поглощает – другого. У Ройзельмана душа полностью поглощена – съедена – его интеллектом.
Но при всем при том мы живем на его деньги. Точнее, на деньги Корпорации, но это непринципиально. Мне это совсем не нравится, но куда деваться. И дело даже не в деньгах. Не столько в деньгах. Мы зависим от Ройзельмана. Впрочем, и это не совсем правда. Вот уже двадцать пять лет, с тех пор как Макс издал свой первый крик, мы держим у висков друг друга невидимые пистолеты. Ройзельман платит за право вести за Максом наблюдение – и за мое молчание. Я принимаю эту плату. Не ради себя, ради сына. И дело, повторяю, далеко не только в деньгах. Мы оба заинтересованы в молчании и повязаны им.
Ах, как я сейчас жалею, что мы с мужем тянули с детьми. Ведь всегда мечтали! А причины… Ах, какими все они сейчас кажутся пустяковыми! И вот – результат: Эрик так и не увидел сына, не подержал его на руках. От одной этой мысли у меня наворачиваются слезы. Поэтому я не считаю, что цена, которую мне пришлось заплатить за рождение Макса, чрезмерно высока. Нормальная цена.
Ройзельман стал моим Мефистофелем, моим змием-искусителем, дьяволом, проведшим меня через черную долину страданий – туда, где я смогла взять на руки своего сына. Радость, навсегда отравленная горечью: теперь я на всю жизнь обязана человеку, которого и человеком-то можно назвать с трудом. Но… Макса не было бы, если бы не Ройзельман. Дьявол. Мефистофель. Который даже добро творит, стремясь к злу.
Хотя нет, тут я несправедлива. Ройзельман никому не желает зла. Как, впрочем, и добра. Для него попросту не существует подобных категорий. Этика, мораль, нравственность – для него не более чем фантомы. Тени от света чистого познания. Это, между прочим, его собственные слова. Для него не существует ничего, кроме познания, ради которого он перешагнет… через что угодно. Именно поэтому я никогда не смогу ни в чем доверять ни ему самому, ни его присным, какими бы обходительными они ни были. И именно поэтому не нахожу себе места, когда Макс бывает в университетском госпитале. Тем более когда он там задерживается.
Вероятно, это смешно, но я до сих пор испытываю животный ужас при одной мысли, что его у меня отберут. Было время, когда страх этот поутих. Но потом разгорелся с новой силой: когда Макс пошел в гимназию, уже в первых классах стало ясно, что он – совершенно необычный ребенок. Да, все матери считают своих детей необыкновенными, но у нас – не тот случай. Макс – под стать своему имени – максимальная версия человека, как называет это все тот же Ройзельман. С тех пор я так и живу с этим страхом. Казалось бы, Макс давно уже не ребенок, а уж принудить его к чему-то против воли – задача и вовсе почти непосильная. Но… страх не подчиняется рациональным доводам. Тем более страх материнский. Хотя даже работа Макса, в которой риск – повседневная обыденность, даже его опасная профессия пугает меня меньше, чем всевидящее око Ройзельмана, неотрывно наблюдающее за моим сыном. И я ничего не могу поделать с этим страхом.
Чтобы отвлечься от саднящего ожидания (ну где же Макс, он ведь должен был уже вернуться!), я покатила свое чудо-кресло в гостиную, поближе к входной двери. По понятным причинам (мое кресло умеет «ходить» по лестницам, но это очень, очень утомительно) я живу сейчас на первом этаже нашего домика, а мальчики занимают второй этаж, где когда-то мы с Эриком планировали сделать спальню и детскую. В бывшей спальне теперь комната Макса, а Феликс, наш квартирант, занимает бывшую детскую. Я же устроилась внизу, в крошечной гостевой спальне.
Доехав до гостиной, я, чтобы хоть чем-то перебить тревогу, щелкнула телевизионным пультом. И наткнулась на очередной репортаж о комете:
«…российский аппарат «Пулково-7» подошел к комете, но осуществить взятие проб ему не удалось, – вещал серьезный диктор, пыжась так, словно зачитывал правительственное сообщение. – Пылегазовое облако, окружающее ядро кометы, не позволяет приблизиться к ней на расстояние, с которого возможно осуществить взятие проб. При попытке сократить расстояние «Пулково» потерял одну из солнечных батарей и получил повреждение главной управляющей антенны, в результате чего около сорока минут находился без связи с ЦУПом. В настоящий момент связь восстановлена, и специалисты Центра управления полетом работают над новым алгоритмом сближения. Этому мешает нехватка времени. Тем не менее российский аппарат получил снимки кометы с максимально близкого расстояния…»
Экран заполнила Она, больше всего напоминающая огромную кляксу, края которой мрачновато светились, а центр был значительно темнее. Картинку, и без того не слишком ободряющую, телевизионщики вдобавок (видимо, для пущей эффектности) «подкрасили» красным. Откуда бы у ледяной кометы такой цвет? Красным на нашем небосклоне светится лишь пыльный Марс, ему, богу войны, положено. Прочие, более добропорядочные небесные тела, сияют белым или голубым, в крайнем случае зеленым светом. Впрочем, я не астроном. Ну да как бы там ни было, зрелище вышло жутковатое. Казалось, что с экрана смотрит чей-то зловещий глаз. Глаз дьявола.
Или Ройзельмана, неожиданно подумала я и переключила канал.
«– …то есть, по-вашему, упавший возле Загреба метеорит – это часть кометы? – спрашивала миловидная курносенькая ведущая у сухонького старичка в смешных круглых очочках. Прямо классический профессор, сбежавший чуть не из девятнадцатого века. – Не противоречит ли это механике движения небесных тел?
Старичок нетерпеливым жестом поправил очочки и с энтузиазмом заявил:
– Напротив, – голос его оказался неожиданно высоким, почти писклявым, – кометы такого размера всегда сопровождаются целым потоком космического мусора. Пыль, обломки – своего рода свита. Иногда все это забегает вперед по курсу движения кометы…»
В замке входной двери знакомо заскрежетал ключ. Давным-давно можно было заменить всю эту механику на что-нибудь современное, открывающееся беззвучно, по одному касанию пальца или голосовой команде. Но я опасаюсь: чем сложнее устройство, тем выше вероятность его отказа. Мне, «запертой» в теле калеки, не хочется дополнительного риска – быть заблокированной в собственном доме. Да и привыкла я к этим звукам. Скрежет ключа – моя самая сладкая музыка. Это значит, возвращается Макс.
Но, увы, это оказался Феликс. Почему-то мрачный, подавленный – странно, он ведь ходил на юбилей своего шефа, то есть на праздник…
– Добрый вечер, – сообщил он мне из прихожей. Судя по голосу, вечер отнюдь не казался ему добрым.
– Привет, Феликс! Как прошло празднование?
– Нормально. – Он неопределенно пожал плечами. – Поздравил шефа, познакомился с его семьей. Очень приятные люди. Дочь у него просто прелесть, и сын тоже очень приятный. Она балерина, а он композитор.
Феликс говорил это таким тоном, словно докладывал о том, что семья шефа – сплошь людоеды или вообще жуткие страшные осьминоги. Кажется, парень был слегка на взводе. В смысле выпивши – не могу сказать «навеселе», ничего веселого в нем сейчас не было. Может, странная реакция на алкоголь?
«– …значительно крупнее всем известной планеты Галлея, – вещал профессор, задорно поблескивая очочками. – Но она доживает практически последние свои дни. Соприкосновение с магнитным и гравитационным полем системы Земля – Луна буквально разотрет ее, как крупная терка – картофелину.
– …возвращаясь к загребскому артефакту, – вопрошала ведущая, смешно дергая своим курносым носиком. – Как вы прокомментируете заявление группы Франтишека о нахождении на его поверхности микроорганизмов, возможно, имеющих внеземное происхождение?..»
– А почему ты такой нерадостный? Устал? – решилась, заменив в последний момент «убитый» на «нерадостный», спросить я, когда Феликс вошел в гостиную. В официальном наряде он напоминал викторианского джентльмена.
– Да так, – расстроенно отмахнулся он. – С Ритой не поладил.
– Кофе будешь? – автоматически предложила я. На кухне уже ждал горячий кофейник, а коротать время до прихода Макса в компании Феликса всяко веселее, чем слушать набившие оскомину разглагольствования о комете.
Он кивнул.
«– …но ведь если ядро разрушится над атмосферой Земли, – пытала очкастого гостя студии настойчивая журналистка, – его элементы вместе с предполагаемой ксилофонной…
– Ксеноморфной, – вежливо поправил ее профессор.
– Ага, ксе-но-морф-ной, – старательно повторила девушка, – формой жизни могут попасть на поверхность нашей планеты, и…
– Вы наверняка любите X-files и тому подобные сериалы, – разулыбался ее собеседник. – Если даже в безвоздушном ледяном пространстве в теле кометы могли сохраниться какие-то примитивные формы жизни – скорее всего, споры бактерий, – вход в стратосферу и сопутствующий нагрев подействуют на них…»
Я опять переключила канал и двинулась на кухню – за кофе.
– Комета только на подлете, а уже безумно надоела, я ее почти ненавижу. Она-то, конечно, ни в чем не виновата, но очень уж журналисты стараются, прямо из кожи лезут. Как будто их кто-то подталкивает, – задумчиво сказал Феликс, когда я вернулась в гостиную с кофейным подносом. На экране мельтешил клип какой-то дамы с выбритыми висками, грубым, почти мужским лицом и неожиданно мелодичным голосом. – Что они станут делать, когда их любимая тема наконец-то рассыплется в пыль?
Я протянула ему кофейную чашечку, пристроила поднос с конфетной вазочкой, печеньем и кофейником на журнальный столик и осторожно поинтересовалась:
– А что такое с Ритой?
Феликс мне в некотором роде почти как второй сын. К тому же он, бедняга, – круглый сирота. Из тех, которых много осталось после гражданской войны. Так что и обращаюсь я с ним, как тетушка с любимым племянником.
– Да вот, – повел плечом Феликс, – хотел вытащить ее с нами в горы. Ну, в выходные, полюбоваться на долгожданное зрелище. А она занята. Нет, это не отговорка, ее начальство по уши делами завалило, усиление там во избежание беспорядков и все такое… Но все-таки обидно…
– В горы? – Я вся подобралась. – Вы специально собрались в горы, чтобы встретить комету?
Феликс сделал небольшой глоток и энергично кивнул, едва не расплескав кофе. Удивленно взглянул на чашку и поставил ее на стол. Во избежание пролития, видимо.
– Ага, мы с Максом и Ой… ой. – Он запнулся и замолк, догадавшись, вероятно, что сболтнул лишнего. – А Макс вам разве ничего не говорил?
– Не успел, должно быть, – безмятежно ответила я, делая вид, что меня это ни капли не волнует. – Евгений тоже с вами идет?
– Он не любит, когда его так называют, очень просит называть его Ойгеном. – Феликс неловко поднял чашку, но, сделав глоток, как-то расслабился. Должно быть, решил, что раз я знаю Евгения, то и нет ничего страшного в том, что он проболтался.
– Ну и правильно, чего дома-то сидеть? – Я изобразила на лице улыбку. – В горах сейчас просто чудесно. Осень начинается, все золотое, рыжее, яркое, воздух хрустальный, самое время побыть на природе… А все-таки, – решила я сменить тему, чтобы он не заметил моего волнения, – как прошел юбилей?
Феликс оживился и начал рассказывать о своем профессоре, о его доме и его близких. Он явно был очарован этими людьми, но очень чувствовалось, что он, как всегда, комплексует, считая себя на их фоне полным ничтожеством. Ума не приложу почему? Откуда в нем это? На мой взгляд – а я все-таки ученый, хоть и бывший, так что потенциал оценить вполне в состоянии, – Феликс заслуживает куда большего, чем думает он сам. Я слышала, что он очень талантлив и в своей области, несмотря на молодость, уже стоит на пороге какого-то серьезного открытия. Недаром же его профессор так его выделяет. Всех подряд, знаете ли, на семейный праздник не зовут. И по-человечески Феликс очень мил. Порядочный, приятный, единственное, чего ему не хватает – толики самолюбия. Или самоуважения? В общем, чуть-чуть повыше самооценку, и все будет в порядке. А то его скромность разрослась уже настолько, что за ней не видно достоинств.
Я вполуха слушала расточаемые семье профессора Кмоторовича дифирамбы и думала, зачем Евгений (читай – Ройзельман) решил тащиться в горы вместе с моим сыном. Непонятно. И наверняка ничего хорошего за этим не стоит. Хотя, возможно, я по привычке преувеличиваю потенциальную опасность. Могут же молодые люди просто отправиться на прогулку?
Мы уже почти допили кофе, когда наконец-то изволил явиться и Макс.
03.09.2042.
Дом Анны. Феликс
В такси я почувствовал, что меня, что называется, «развозит», но постарался взять себя в руки и, кажется, мне это удалось. Правда, когда имеешь дело с алкоголем, первым сдает позиции самоконтроль, так что ни в чем нельзя быть уверенным. Я надеялся, вернувшись домой, потихоньку проскользнуть наверх, принять контрастный душ и лечь спать. Но не тут-то было, в гостиной меня перехватила Анна, мать Макса.
Мы сразу, едва я у них поселился, отказались от формальностей, поэтому я называю ее по имени. А она относится ко мне так, как, должно быть, относятся тетушки к племянникам. Правда, у меня никогда не было тетушки, так что это точно не знаю. Анна – инвалид. У нее нет одной ноги, причем совсем, от тазобедренного сустава. Насколько я знаю, это результат автомобильной аварии, в которой сама Анна едва уцелела, а ее муж – отец Макса – погиб. Мне ужасно ее жалко, хотя она научилась жить со своим увечьем, она вообще очень сильный человек. Цельный, умный, проницательный. Есть старая поговорка: я плакал, что бос, пока не встретил безногого. Так вот, когда я начинаю впадать в уныние (обычно это связано с тем, что на фоне кого-то достойного я чувствую себя ничтожеством), я вспоминаю об Анне, и мои собственные неприятности и переживания резко теряют свою значительность. Рядом с такими испытаниями и такой волей к жизни делать трагедию из пустяков – просто стыдно.
Анна угостила меня кофе, и, пока мы беседовали, я сдуру проговорился о запланированном на выходные походе в горы. Причем не вдвоем с Максом, а в сопровождении Ойгена. Анна, услышав это имя, сразу напряглась. Не то чтобы наша прогулка была таким уж великим секретом, но Макс просил об участии Ойгена особо не трепаться: Анна почему-то его не любит. Но, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сообразив, что прокололся, я попытался, как мог, замять ситуацию – благо сама Анна стала расспрашивать меня про Риту, про юбилей Алекса…
Когда явился наконец Макс, я вздохнул с облегчением:
– Пойду-ка я наверх, устал, – объявил я им. – Спасибо за кофе. Как всегда, вкусно и – очень вовремя. Спокойной ночи!
– Иди уж, – улыбнулась Анна. – Препарат от похмелья на кухне в аптечке. В холодильнике – минералка и холодный клюквенный морс.
– Спасибо за заботу. – Я был и вправду тронут. – Но не настолько уж я надрался, чтобы… Спокойной ночи!
Поднявшись наверх, я наконец-то смог нырнуть в вожделенный душ. Долго и сосредоточенно стоял под сильными струями, менял температуру, растирал все тело жесткой мочалкой, пока не почувствовал, что самочувствие в норме. Вытершись и облачившись в халат, я сгреб торжественный костюм в охапку и вышел в разделявший наши с Максом комнаты коридорчик. Коротенький, метра четыре в длину, с одной стороны – наша общая ванная, с другой – лестница на первый этаж.
Оттуда доносился горячий спор. Я, все еще стыдясь того, что проговорился об Ойгене, невольно прислушался:
– Тебе наплевать на мое мнение, – возмущалась Анна, но в голосе ее слышалось отчаяние, почти слезы. – Я… я просто запрещаю!
– Ма-ам, – примирительно тянул Макс. – Мне все-таки не пять лет, я большой уже мальчик.
– А ведешь себя, как легкомысленный упрямый подросток! Макс, как можно доверять…
– Он мой друг, – твердо сказал Макс. На мгновение я решил, что речь идет обо мне. – И знакомы мы уже черт-те сколько лет, я его знаю как облупленного.
– Друг… – горько усмехнулась Анна. – Он никому не может быть другом. Он просто делает свою работу. Наблюдает за тобой. Это гораздо удобнее делать, переведя отношения из официальных рамок в личную плоскость. Он человек Ройзельмана, и этим все сказано.
– Действительно. – Голос Макса (всегда добродушного дружелюбного Макса! Невероятно!) сочился сарказмом. – Это ведь тот самый Ройзельман, чье щедрое спонсорство обеспечивает нам такой приличный уровень жизни?
– Я была вынуждена, – глухо (я едва расслышал) проговорила Анна. – Но это была сделка с дьяволом.
– Мам, успокойся. – Голос прозвучал так же глухо, должно быть, Макс, успокаивая, обнял мать или склонился над ней. – Он хороший человек. Ойген то есть, – торопливо добавил он. – Возможно, Ройзельман и впрямь исчадие ада и змей подколодный, но Ойген-то при чем?
– При том! – с жаром воскликнула Анна. – Если он там работает, если Ройзельман ему доверяет…
– …то только потому, что Ойген – отличный исполнитель, – подхватил Макс, судя по голосу, с улыбкой. Кстати, улыбаясь, он перестает быть похожим на киношных суперменов. Улыбка у него почти застенчивая, совсем не то, что эти голливудские оскалы напоказ.
– Макс… мне страшно, – тихо призналась Анна.
– Почему? Откуда у тебя эти настроения? – Макс явно удивлялся, но после паузы раздумчиво добавил: – И не только у тебя. Замечаю, что все вокруг наперебой повторяют, как им страшно. Не понимаю.
– Я тоже, – тихо, так что я едва различал слова, ответила ему мать. – Это комета. Лев когда-то говорил, что придет день, который все изменит. «Тогда в небесах явится комета, – говорил он Эрику, – и мир, к которому мы привыкли, исчезнет. Ему на смену придет новый мир, совсем непохожий на прежний…» Конечно, он шутил… по крайней мере, тогда мне казалось именно так. Но сейчас…
– А что отец? – нетерпеливо поинтересовался Макс.
– Назвал его дураком и сказочником. В шутку, конечно. Ройзельман отнюдь не дурак, и Эрик прекрасно об этом знал. Они ведь, в общем, дружили. Хоть и спорили частенько и даже ругались.
– Вот видишь, – мгновенно откликнулся Макс. – Если отец дружил с Ройзельманом, почему… что ужасного в том, чтобы я дружил с Ойгеном?
Стало совсем тихо. Так тихо, что я отчетливо слышал тиканье каминных часов в гостиной.
– Просто обещай мне не рисковать, – едва слышно попросила Анна. – Что бы тебе не предагал Ойген.
– Ма-ам, – протянул Макс. – Он говорит мне то же самое, слово в слово.
– И поэтому тащит тебя любоваться этой дурацкой кометой в горы?
– Ты уверовала в предзнаменования? – Макс говорил мягко, даже сочувственно, но ирония в его голосе слышалась вполне явственно.
– Нет. – Даже не видя их, я мог бы поклясться, что Анна в этот момент отрицательно покачала головой. – Но… Я не считаю Ройзельмана ни дураком, ни сказочником, и если он говорил так о комете – почему именно о комете, подумай, – значит, имел в виду что-то очень конкретное. Ну и… не так уж они с Эриком и дружили. Дружба-противостояние, дружба-борьба… Они были очень разные. Как тьма и свет, – добавила она почти неслышно.
– Что? – переспросил Макс.
– Ничего, – вздохнула Анна. – Иди спать. Тебе завтра на работу, а время за полночь. Эх, Макс…
– Ты зря за меня беспокоишься, мам, – его голос был полон нежности. – Поверь, я могу о себе позаботиться.
– Ты горячий. Слишком горячий… Весь в отца. Ну хорошо, иди. Поздно уже.
Тихо, стараясь не нашуметь, проскользнув в свою комнату, я улегся в постель и задумался над опасениями Анны. Я знал, что из-за какого-то медицинского эксперимента Макс находится под постоянным наблюдением, но не понимал, каким образом это может ему угрожать. Конечно, странно и даже глупо было бы ожидать от людей типа Фишера или этого… Ройзельмана простого человеческого участия, конечно, их цели могут быть абсолютно меркантильными (и наверняка таковыми и являются), но… Но та же логика подсказывает: если Макс им настолько нужен, его будут беречь как зеницу ока.
И все же, засыпая, я дал себе клятвенное обещание приглядывать за этим самым Ойгеном. Береженого, знаете ли, бог бережет. Пословицы не врут, потому что они – результат многовекового опыта. Да и мой духовник, отец Александр, нередко повторяет, что чрезмерное упование на Господа самому Господу совсем не угодно, ибо Господь – не нянька, а человек – не младенец. Господь дал человеку силы и способности, а уж как человек ими распорядится… И напоминает притчу о зарытых талантах.
Засыпая, я сокрушенно подумал, что уже месяцев девять не был в храме…
