Глава 7
Шпионская камера
Толкачев имел доступ к чрезвычайно конфиденциальным и секретным документам, но для ЦРУ от этого было бы мало пользы, если бы не было возможности их копировать. Поначалу Толкачев запоминал материал и записывал его потом от руки в блокнот, но это был неэффективный способ, когда речь шла о таких объемах информации, какие он предполагал добыть за 12 лет шпионажа. Возможность скрытно копировать документы была ключом ко всему, чего он и ЦРУ хотели добиться.
Первым делом ЦРУ выдало ему для копирования миниатюрную камеру “Молли” – не самый совершенный разведывательный инструмент. 4 июля 1979 года из штаб-квартиры сообщили, что 10 кассет, переданных Толкачевым Гилшеру, “практически не читаемы”, за исключением нескольких страниц, которые удалось разобрать. Проблема состояла в плохой фокусировке и в дрожании руки Толкачева, держащей крохотную камеру. Это была обидная неудача, не только из-за потери 800 кадров с документами, но и ввиду немедленно возникших сомнений по поводу операции в целом.
Толкачев не мог просто пойти к ксероксу и сделать фотокопии. Советские власти всегда боялись копировальных аппаратов. Эти машины помогали распространять информацию, а строгий контроль над информацией был главным принципом власти КПСС. В большинстве учреждений ксероксы держали под замком.
“Копировальный аппарат находится в специальной комнате, с ним работают четыре или пять сотрудников, – описывал Толкачев для ЦРУ свою рабочую обстановку. – Входить в копировальную комнату тем, кто в ней не работает, не разрешается”. Секретные документы должны были приходить на копирование из первого отдела, а несекретные мог прислать любой работник. Но Толкачев пояснял: “Прежде чем направить в копировальный отдел несекретный документ, нужно заполнить бланк заказа. Эта форма должна быть заверена в первом отделе на предмет секретности документа, то есть нужно подтверждение, что документ не засекречен. В этих документах не должно быть слов или выражений, раскрывающих характер предприятия или института. К примеру, первый отдел не пропустит следующее предложение: “Станция РЛС имеет несколько рабочих режимов”. Предложение необходимо перефразировать: “Наименование 4003 имеет несколько рабочих режимов”.
Из письма Толкачева было понятно, что копировальные машины – не вариант. Нужно было полагаться на камеры и пленку.
Когда Пеньковский шпионил для ЦРУ и британцев в начале 1960-х, он пользовался доступной в открытой продаже камерой Minox III, которой также широко пользовались в КГБ и других разведслужбах. Фотоаппарат был 8 сантиметров в длину, 2,8 в ширину и всего 1,5 сантиметра толщиной и легко умещался в ладони. Он имел четырехлинзовый объектив, позволявший фокусировать с близкого расстояния. Камера Minox отлично подходила для фотографирования документов, писем, книжных страниц и конвертов, но ее трудно было использовать незаметно от окружающих. Затвор громко щелкал, камеру нужно было держать двумя руками, и ей требовалось хорошее освещение – не лучшие условия для шпионской фотографии.
Пеньковского арестовали отчасти как раз из-за отсутствия более совершенной технологии шпионажа. В аналитическом разборе операции подчеркивалось отсутствие эффективной техники, особенно для коммуникации с агентом. “У управления попросту не было в наличии подходящих для этого типа операции устройств, – вспоминали Роберт Уоллес и Кит Мелтон в своей авторитетной истории шпионажа ЦРУ. – К примеру, даже в 1962 году ЦРУ еще не успело разработать маленькую надежную камеру для копирования документов”. Но в следующие несколько лет произошел технологический прорыв. К 1970 году специалисты ЦРУ уже работали над созданием чрезвычайно маленькой и тихой камеры. Требования были просто фантастическими: камера должна была эффективно работать в здании самого КГБ, не привлекая к себе внимания. Потребность в такой технике стала насущной, когда ЦРУ завербовало Огородника в Колумбии в 1973 году. В условиях строгой секретности управление заключило контракт с производителем прецизионной оптики на разработку крохотной камеры под кодовым названием T-100, в шесть раз меньше Minox, имевшей вид маленького цилиндра, который можно упрятать в бытовых предметах вроде ручки, зажигалки или футляра для ключей. Фотоаппарат, писали Уоллес и Мелтон, был “перлом механической точности и оптического минимализма”. Объектив состоял из восьми микроскопических элементов из притертого стекла, с предельной точностью прилаженных друг к другу, чтобы обеспечить четкие фотографии документов стандартного размера. Пленка, объектив и затвор размещались в едином алюминиевом корпусе. После каждого снимка пленка автоматически перематывалась на следующий кадр, всего кадров было до сотни. Изготовление таких фотоаппаратов напоминало скорее производство дорогих часов, чем обычный заводской процесс; каждый экземпляр собирали вручную под большим увеличительным стеклом. Поставки были строго ограничены. Когда британская разведка попросила поделиться чертежами, чтобы открыть вторую сборочную линию, ЦРУ согласилось – но камера оказалась столь сложной, что британцам не удалось ее воспроизвести.
Крохотные размеры камеры вынудили разработчиков искать чрезвычайно тонкую пленку. Решение обнаружилось среди забытых запасов пленки Eastman Kodak, которую когда-то производили для спутников-шпионов; ее разрезали на ленты и сворачивали внутри миниатюрного кожуха. После некоторых технических проблем с загрузкой пленки ЦРУ разработало фотоаппарат второго поколения, T-50, в который помещалось 50 снимков. Теперь агенту не нужно было возиться с заменой пленки – он просто использовал устройство и возвращал его. В случае с Огородником роль тайника играла роскошная перьевая ручка, внутри которой скрывалась камера. Огородника обучали фотографировать документы, поставив локти на стол, соединив ладони и нацелив ручку вниз на документ. Оптимальным расстоянием до бумаги было 30 сантиметров. Фотоаппарату дали имя Tropel (так называлась компания из города Рочестер, штат Нью-Йорк, которая выпускала его для ЦРУ), и в середине 1970-х он великолепно служил Огороднику.
Когда Толкачев только начал шпионскую деятельность в начале 1979 года, ЦРУ не очень-то хотело снабжать его этой элегантной маленькой камерой. Толкачев был новым агентом, необученным и не проверенным в деле. Вместо этого ему выдали “Молли” – камеру размером со спичечный коробок, собранную на основе Minox внешним подрядчиком по чертежам ЦРУ и названную в честь дочери этого подрядчика. Фотоаппарат Толкачева имел серийный номер 018, к нему прилагался отдельный экспонометр. Пленка длиной в 80 кадров наматывалась на катушку внутри специальной кассеты, а кассеты были упакованы в коробки.
В апреле Толкачев доложил, что с “Молли” у него проблемы. Он понял, что это уже устаревшая техника. “Ознакомившись с фотоаппаратом, я был несколько разочарован, возможно, потому, что у меня были более радужные представления о развитии технологий в этой области”, – написал он в ЦРУ.
В ответ штаб-квартира решила выдать Толкачеву 35-миллиметровую камеру Pentax и штатив; их Гилшер передал Толкачеву 6 июня. Pentax нельзя было назвать шпионским оборудованием: этим фотоаппаратом пользовались по всему миру, и, вероятно, он не выглядел бы слишком неуместно, если бы его нашли в квартире советского инженера. Наличие Pentax и штатива позволяло надеяться, что снимки Толкачева больше не будут размытыми или расфокусированными. В агентурной работе такие камеры использовались как минимум со времен Второй мировой войны, когда немецкий шпион фотографировал документы с помощью 35-миллиметровой “Лейки” и самодельной подставки.
В ЦРУ колебались, стоит ли выдавать Толкачеву более современные камеры Tropel. В конце концов головной офис решил выделить ему два таких фотоаппарата, но с оговоркой, что это только для домашних опытов; не следовало брать их с собой на работу. Гилшер старался выжать максимум из этих требований и сомнений. Он согласился с планом передать Толкачеву камеры Tropel, но настоял на том, чтобы из штаб-квартиры прислали в Москву инструкции по использованию этих камер, причем на русском. Фотоаппарат можно было запрятать в разные предметы: ручки, брелоки для ключей, губную помаду. Важно было, чтобы Толкачев заранее одобрил тот или иной вид маскировки и чтобы предмет не выглядел странно рядом с другими в кармане его пальто. Толкачев сказал, что обычно носит в кармане ручку и ключи.
Все требовало тщательной подготовки. Фотоаппарат Tropel стал бы смертным приговором, будь он обнаружен КГБ. Его единственным предназначением был шпионаж.
Две миниатюрных камеры Tropel были в пакете, который Гилшер передал Толкачеву при новой встрече, 15 октября 1979 года. Один фотоаппарат был красный, другой – черный, чтобы ни у Толкачева, ни у ЦРУ не возникло путаницы. В оба была загружена пленка на 120 кадров, оба были спрятаны внутри ручек, для “тестирования” дома.
На встрече Гилшер почувствовал, что Толкачев чем-то раздражен. Прошло больше четырех месяцев с момента их предыдущего свидания. Толкачев был недоволен, что его запрос на таблетку для суицида, сделанный еще весной, игнорируют уже полгода. Он настойчиво говорил Гилшеру, что хочет получить ее как можно скорее. Толкачев описал Гилшеру один случай: водитель троллейбуса резко нажал на тормоза, чтобы избежать аварии, в результате чего пассажиры попадали, и некоторые из них получили серьезные травмы. Он напомнил Гилшеру, что регулярно ездит на автобусе и трамвае с секретными документами в карманах пальто. А вдруг он попадет в аварию? Толкачев обещал, что будет носить с собой таблетку, только когда у него при себе будут секретные документы. В остальное время он будет прятать ее дома. Он также обещал, что воспользуется ею лишь в самом крайнем случае. Ему хотелось избежать мук допросов и суда. В случае провала он хотел покончить с собой.
Толкачев сказал, что не хочет тратить драгоценное время на разговоры о финансах: он написал ответ ЦРУ в оперативной записке. Гилшер положил записку в карман.
На следующее утро, придя в резидентуру, Гилшер открыл записку Толкачева. Просмотрев несколько страниц, он добрался до пункта № 7, “Касательно финансов”, и понял, что возникли проблемы. “Последние финансовые предложения, переданные мне в июне, не внушают энтузиазма, – писал Толкачев. – Эти предложения резко расходятся с моими пожеланиями, переданными в одной из записок. Когда я писал о вознаграждении Беленко как о шестизначной сумме, я был неточен, потому что я имел в виду не шестизначное число, а число с шестью нулями. По информации, доступной мне, ему выплатили сумму, равную шести миллионам долларов”.
Гилшер читал и переводил все заметки Толкачева с момента своего появления в московской резидентуре. Он четырежды встречался с Толкачевым и считал, что понимает его. Но порой тому удавалось поставить его в тупик.
Толкачев требует миллионы долларов?
Гилшер стал читать дальше.
“Иногда мне кажется, что по части оплаты в отношении меня избрана определенная тактика, – недовольно писал Толкачев. – Я вижу, что вы решили применить ко мне в вопросе финансов градуальный подход. Однако чтобы ваша тактика в этом вопросе не вызвала приостановки или задержек в передаче информации и не привела к необратимым негативным последствиям, я бы хотел обратить ваше внимание на следующие факты, касающиеся моего финансового положения”. Толкачев писал с нажимом и подчеркнул слова о негативных последствиях.
“Моя основная цель в работе с вами, – продолжал Толкачев, – состоит в передаче вам максимального количества информации в кратчайшие сроки. Я не ограничиваюсь передачей информации по документам, которые непосредственно связаны с моей работой, но активно ищу новые важные материалы и стараюсь получить доступ к ним, чтобы выполнить фотокопии.
Как вы понимаете, я начал работать с вами добровольно. Чтобы установить контакт, с момента передачи первой записки до первой встречи потребовалось ровно два года. За эти два года я приучил себя к мысли о возможных последствиях моих действий. Сегодня, как и прежде, я понимаю, что конец может наступить в любую минуту, но это не пугает меня, и я буду работать до конца. Однако я не всегда буду работать исключительно на добровольной основе”.
Эти слова опять-таки были жирно подчеркнуты.
“Если я увижу, что со мной затеяли какую-то игру или что на меня давят, я прекращу сотрудничество, хотя прекрасно понимаю, что прекратить его я смогу, только совершив самоубийство”. Толкачев усиливал давление, угрожая прекратить работу, при этом давал понять, что если сделает это, то столкнется с такими рисками – вроде ареста, – что у него не останется выбора, кроме как уйти из жизни.
“Я написал о своем подходе к финансам искренне и открыто. Я надеюсь, что вы ответите мне в том же духе. Меня не смутит никакой ваш ответ. Я полагаю, – писал Толкачев, – что несколько миллионов долларов – не слишком фантастическая цена за такую информацию”.
Запрос Толкачева озадачил ЦРУ на несколько недель. Там пытались понять, блефует ли он. Гилшер понимал, что они в затруднительном положении. Ответ должен был произвести впечатление на Толкачева, но это не могли быть требуемые суммы. ЦРУ никогда не платило агентам столько.
16 ноября Гилшер и Хэтэуэй отправили в штаб-квартиру сообщение со своими соображениями, как следует ответить Толкачеву. Может быть, стоит оспорить внезапное повышение требований с сотен тысяч до миллионов долларов? Или просто разыграть удивление? В конечном счете, считали они, лучше не восстанавливать Толкачева против себя, а объяснить произошедшее “взаимным непониманием” и попытаться разрешить ситуацию.
В ЦРУ понимали, что Толкачев прав. Несколько миллионов долларов – не слишком фантастическая цена за ту шпионскую работу, которую он выполнял, добывая драгоценнейшие материалы советских военных исследований. Но они попросту не могли платить ему столько, прежде всего из страха, что он начнет выставлять напоказ свое богатство и поставит под угрозу собственную безопасность.
12 декабря начальник отдела Каларис написал Тернеру о необходимости решить проблему “шести нулей”. Из его записки хорошо понятно, насколько важное значение приобрела операция с Толкачевым.
“Как вам известно, – писал Каларис директору, – я был вовлечен в эту операцию с самого начала. У нас в СВ-отделе никогда еще не было такого проекта”.
Каларис указывал, что отдел старается следовать правилам операций, сформулированным при работе с предыдущими агентами, но Толкачев представлял собой уникальный случай. В предыдущих операциях – при работе с Поповым, Пеньковским и Поляковым – агенты-добровольцы в основном действовали за пределами Советского Союза. Толкачев же шпионил в самом центре Москвы. Каларис также напомнил Тернеру об упорном стремлении Толкачева установить контакт с ЦРУ и описал его как “зрелого, сдержанного человека”, в отличие от более молодых и увлекающихся агентов, с которыми они имели дело прежде.
“Мы все еще точно не знаем, что побудило “Сферу” найти нас и работать на нас, – писал Каларис. – На данный момент наша самая обоснованная догадка состоит в том, что им движет желание отомстить. Вплоть до этого момента и на ближайшее будущее отдел намерен вести это дело с чрезвычайной осторожностью, потому что вероятность, что нас “прокатят”, высока”. Но, как он писал, Толкачев к нынешнему моменту “предоставил некоторые чрезвычайно высококачественные данные, которые уже сейчас оказали влияние на наши ВВС, и обещал в дальнейшем предоставить еще больше информации”.
Ставки были высоки, но Каларис отмечал, что разногласия по поводу денег вызывают “у “Сферы” серьезные сомнения на наш счет”. Каларис рекомендовал на декабрьской встрече произвести щедрую выплату, чтобы совершенно успокоить Толкачева: 300 тысяч рублей, или примерно 92 тысячи долларов. “Я считаю, важно продемонстрировать ему, что мы не будем все время сквалыжничать”, – писал Каларис.
Он также заметил, что, хотя деньги и стоит выдать в подтверждение добросовестности ЦРУ, следует еще раз предупредить Толкачева о “высоких рисках, которые он навлекает на себя самим фактом владения такой крупной суммой”. Но все же “удовлетворение его конкретного денежного запроса впервые в полном объеме обеспечит хорошую основу для разговоров о будущем”.
Затем Каларис с опаской перешел к более трудному вопросу.
“Сфера” попросил у нас плюс-минус 10 миллионов долларов в следующие десять лет, – писал он. – На это мы не соглашались, и я предлагаю не соглашаться ни на какие подобные суммы в этот раз”. Каларис предложил: лучше оставить в этом вопросе некоторую неясность. ЦРУ может, указав на 300 тысяч рублей, сказать Толкачеву, что “мы обязуемся достойно платить ему в будущем, но размер выплат будет зависеть от нашей оценки результата”. Он также писал: “Я считаю, что мы должны добавить: если он предоставит то, что обещал, по нашей оценке, ценность материала будет измеряться семизначными числами. Но более я бы ничего не говорил”.
“Разговор о семизначной сумме позволяет нам еще раз поставить вопрос о депозитном счете по соображениям безопасности, – рассуждал Каларис. – Если он упрется, а я полагаю, что именно так он отреагирует на предложение о депозитном счете, мы можем попросить его подумать о возможности выехать из СССР с нашей помощью”.
Это был совершенно новый поворот. Каларис предупредил Тернера, что ЦРУ не дает реальные обязательства по эвакуации – вывозу агента из страны, но это можно в мягкой форме предложить ему. Каларис умолчал о том, что ЦРУ еще ни разу не удалось провести эвакуацию из Москвы. Он писал, что не знает, думал ли Толкачев об отъезде и будет ли он в нем заинтересован. Но в таком предложении было и еще одно преимущество: оно могло помочь отговорить Толкачева от таблетки для суицида. “Мы хотим, чтобы он жил и наслаждался плодами своего труда, – писал Каларис. – Если он снова будет настаивать, что хочет получить таблетку, и не примет наш отказ, мы можем в принципе согласиться. Но мы можем отложить передачу почти на год, запрашивая у него рекомендации по подходящим средствам маскировки и т. д.”.
Референт Чарльз Батталья, близкий к Тернеру, был в его офисе, когда на рассмотрение директора вынесли требования Толкачева о крупной выплате. В представлении Тернера, люди-агенты были склонны к ошибкам и непредсказуемому поведению, а этот еще и просил миллионы долларов. “Я никогда не забуду выражение на лице Тернера, – вспоминал Батталья. – Он поперхнулся”. А потом дал “зеленый свет”.
15 декабря из штаб-квартиры сообщили в московскую резидентуру: “мы получили добро от директора” выдать Толкачеву 300 тысяч рублей на следующей встрече “в знак нашей добросовестности и признания ценности переданной им информации”. Штаб-квартира отмечала, что Толкачев “должен отдавать себе отчет, что мы не можем взять на себя обязательства выплатить конкретную сумму в долларах за его будущие результаты, хотя если он предоставит то, что обещал нам, это вполне может быть оценено семизначной суммой”.
“Мы совершенно точно намерены достойно платить ему в будущем, – говорилось в телеграмме, – но мы будем определять размеры каждой выплаты, исходя из ценности получаемой информации”.
В действительности “ценность” данных Толкачева для военных и разведывательных ведомств США росла стремительно, ее уже тогда оценивали в сотни миллионов долларов. Но штаб-квартира ЦРУ не желала, чтобы Толкачеву это стало известно. Им нужно было найти способ произвести на него впечатление, показать, что его разведывательный труд высоко ценят, не выкладывая при этом миллион за миллионом. План был – передать ему внушительную пачку рублей. 300 тысяч должны были показаться достаточно крупной суммой для советского инженера, чья месячная зарплата составляла 350 рублей. (Однако это было гораздо меньше, чем 300 тысяч долларов, выплату которых Толкачеву руководство ЦРУ одобрило семь месяцев назад.) Гилшеру, которому предстояло доставить деньги, велели еще раз спросить, возможно ли выдавать оплату драгоценными камнями, другими ценностями или в виде взносов на депозитный счет на Западе. Также Гилшер должен был предложить, чтобы ЦРУ разработало план побега Толкачева из Советского Союза – эвакуацию в неопределенном будущем, но не прямо сейчас.
Что касается щекотливого вопроса о суицидальной таблетке, то Гилшера попросили тянуть с этим и пытаться отговорить Толкачева. И хотя это требование Толкачев формулировал как раз наиболее твердо, именно его ЦРУ меньше всего хотелось удовлетворять. “Вы можете сказать “Сфере”, что мы серьезно обдумываем его просьбу, – писали из штаб-квартиры Гилшеру, – но по-прежнему считаем, что иметь при себе такое средство будет ошибкой”.
