Глава 5
“Диссидент в душе”
В первый день нового, 1979 года Москву сковал пронизывающий холод. Окна заиндевели, автомобили не заводились, улицы практически опустели. Джон Гилшер заметил, что наблюдение КГБ практически исчезло – возможно, из-за праздника и цепенящих морозов. Он решил, что настал подходящий момент. Джон и Кисса отвезли дочь Аню на день рождения в посольский комплекс. По окончании праздника, примерно в 5.30 вечера, когда на город уже спустились вечерние сумерки, они направились домой. Недалеко от дома они притормозили. Джон молча выбрался из-за руля и исчез в переулке. На нем были простое пальто и меховая шапка, в которых он выглядел как обычный российский пенсионер. Кисса поехала домой.
Гилшер сел на автобус и вышел у станции метро неподалеку от квартиры Толкачева – около того места, где в августе прятал строительную рукавицу. Он осмотрел широкую, открытую площадь и увидел, что за ним никто не следит. Его наушник, который позволял отслеживать переговоры КГБ, молчал. Гилшер подошел к телефонной будке и набрал номер Толкачева. Он представился Николаем и попросил Толкачева выйти “прямо сейчас” и принести с собой “материалы”. Через 15 минут Толкачев появился на месте встречи.
Он был аккуратно одет, ростом немного ниже Гилшера, с длинным, продолговатым лицом, слегка выступающей челюстью – несколько сурового вида – и парой золотых или серебряных зубов. Спокойный и выдержанный, Толкачев не озирался нервно по сторонам, придерживался темы беседы и четко отвечал на вопросы.
Когда Гилшер спросил, взял ли тот блокнот, Толкачев извлек его из пальто. Обычно Гилшер носил с собой портфель, но в этот раз оставил его дома, полагая, что на празднике он будет выглядеть неуместно. Он заткнул блокнот за ремень и почувствовал, как ледяной воздух закрался под одежду.
Затем он задал Толкачеву вопрос, который мучил их всех: по каким соображениям тот идет на такой огромный риск? Толкачев неохотно ответил, что это вопрос сложный и его обсуждение потребует много времени.
Гилшер продолжил попытки: почему?
Толкачев ответил только, что он “диссидент в душе”.
У него тоже был вопрос к Гилшеру. Он хотел знать, сколько Соединенные Штаты заплатили Беленко, пилоту МиГ-25, который перелетел в Японию в 1976 году. Гилшер предвидел этот вопрос. Он сказал, что не знает, сколько получил Беленко, но предложил Толкачеву за сотрудничество тысячу рублей в месяц. Толкачев попросил у Гилшера 10 тысяч рублей за уже выполненную работу. Гилшер сказал, что проблемой это не будет, и пока выдал Толкачеву одну тысячу рублей. Это была до смешного маленькая сумма, где-то три месячных зарплаты советского академического ученого средних лет, тогда как ценность даже тех разведданных, которые Толкачев уже прислал, составляла для США десятки миллионов долларов. Гилшер передал Толкачеву список из нескольких дополнительных вопросов, чтобы тот ответил на них при следующей встрече.
Гилшер предупредил Толкачева, что деньги часто становились причиной раскрытия агентов. Он напомнил, что в 1977 году в Москве арестовали двух агентов (об этом писали в газетах), и сказал, что это произошло из-за денег. Он погрешил против истины – арестованы те были по другим причинам, – но Гилшер считал, что это побудит Толкачева серьезно все обдумать. Кроме того, сказал Гилшер, в Москве, страдающей от дефицита, и так мало что можно купить. Толкачев признал этот риск и сказал, что будет вести себя осторожно и разумно. Он заметил, что на самом деле его семья не нуждается в дополнительных деньгах. А наличие денег он может объяснить тем, что получил их в наследство от матери, которая недавно скончалась. У Гилшера сложилось четкое впечатление, что для Толкачева деньги – знак уважения, признания того, что его труд ценят.
Во время их прогулки улицы были пусты. Двое мужчин в пальто тихо беседовали, одни среди русской зимы и темноты. Они были немногословны и говорили только по делу. Гилшер, который прежде не выступал в роли куратора настоящего агента, хотел сделать все правильно. Он спросил Толкачева, нет ли у того своего кабинета на работе, в котором он мог бы фотографировать документы. Нет, ответил Толкачев, но если у него будет достаточно тихая камера, он, наверное, мог бы задерживаться в офисе по окончании рабочего дня, минут на 20–30, пока двери не будут заперты, и делать снимки. Гилшера впечатлил этот ответ: он показывал, что Толкачев понимает границы допустимого и как надо себя вести, чтобы не вызвать подозрений. Толкачев сказал, что камера избавит его от необходимости писать столько от руки. Гилшер пообещал скоро передать камеру.
Толкачев рассказал, что дома ему абсолютно негде уединиться. Телефон стоит на кухне, и на звонки часто отвечает жена или сын. Комнат всего две. Он признался, что часами ждал у телефона звонка “Николая”. Когда ему нужно было уединиться, чтобы поработать со своим 91-страничным блокнотом, он шел в Ленинку, крупнейшую публичную библиотеку Москвы, где часами сидел один, корпя над записями.
Они гуляли и разговаривали на пронизывающем морозе 40 минут. Гилшер чувствовал, что пора расставаться. Они пожали друг другу руки, и Толкачев исчез в ночи.
Гилшер поехал домой на автобусе. Блокнот был заткнут у него за поясом. Он ни слова не сказал Киссе о встрече и отправился спать, положив блокнот под матрас. На следующий день он отнес его в резидентуру. Первым же делом Гилшер отправил в штаб-квартиру телеграмму о том, что встреча состоялась без наблюдения, что он передал Толкачеву тысячу рублей и дополнительные вопросы. Гилшер писал: “Никаких нежелательных инцидентов не было. “Сфера” передал более 91 страницы, на мой взгляд, бесценных разведданных”.
В следующей, более длинной телеграмме Гилшер описал встречу. Он сказал, что “весьма впечатлен хладнокровием и профессиональным поведением” Толкачева. “В день, когда обычный советский гражданин находится в той или иной степени подпития, он казался абсолютно трезвым”, – писал Гилшер. Толкачев позволил Гилшеру направлять беседу и, видимо, воспринимал его “как специалиста, кому он доверяет свою будущую безопасность”.
Вся задача Гилшера как куратора сводилась к оперативным деталям: коммуникации, встречам, планированию. “Позитивные разведданные”, информацию о советских военных РЛС и по другим вопросам, содержавшуюся в блокноте Толкачева, спешно направляли напрямую в штаб-квартиру, где текст переводили и тщательно анализировали.
У штаб-квартиры немедленно возникли сомнения по поводу денег. Там были обеспокоены ситуацией, что Гилшер будет передавать агенту пачки купюр. Сказанное им Толкачеву, безусловно, было правдой: денежный поток часто побуждал шпионов вести себя беспечно, что и приводило к их провалу. 22 января Гилшер заверил штаб-квартиру, что Толкачев “прекрасно понимает” опасность, и обещал предупредить его еще раз на следующей встрече. Во время прогулки, по словам Гилшера, он поднял вопрос о возможности открыть для Толкачева депозитный счет в твердой валюте на Западе. Так было бы безопаснее, но Толкачев отверг эту возможность, пояснив, что никогда не сможет ею воспользоваться. Гилшер призывал главное управление не отказываться от передачи обещанных им 10 тысяч рублей. Им все еще предстояло завоевать доверие Толкачева. “В данный момент, как мы считаем, крайне важно соблюдать условия нашей договоренности и передать ему запрошенную сумму”, – написал он в головной офис. Быстро выдав деньги, добавлял он, “мы надеемся внушить ему полное доверие к нам, и, как только он будет уверен, что мы выполняем свои обязательства, мы можем деликатно попробовать разрешить эту щекотливую проблему”. Гилшер предложил подождать и поднять тему снова через полгода.
Первая встреча дала всплеск бурной деятельности. Наконец-то московская резидентура вернулась к разведывательной работе. Любое действие по работе с агентурой: закладка передачи, как, например, строительной рукавицы с тайнописью внутри, телефонный звонок, оперативная записка агенту или подготовка мест встреч и подачи сигналов – требовало интенсивной подготовки со стороны резидентуры и частого обмена телеграммами со штаб-квартирой. Разработка агента предполагала уровень сосредоточенности и внимания к деталям, сопоставимый с запуском ракеты на Луну: ни резидентура, ни штаб-квартира не собирались оставлять на волю случая ничего, ни один шурупчик не должен был выпасть из гнезда. Готовились фотографии и карты каждого места, планировались маршруты для ухода от слежки, составлялись сценарии и проводились репетиции, снова и снова задавался вопрос: что может пойти не так?
Гилшер должен был выступать от имени агента в переписке со штаб-квартирой, стать его другом и доверенным лицом, его советником и защитником, обеспечить его подготовку, снабжать его техникой, деньгами и обратной связью; а также стать полномочным представителем ЦРУ и Соединенных Штатов в глазах человека, который никогда не бывал в Америке, – притом человека, которого он практически не знал. Каждый оперативник, работая, держит в уме, что стопроцентно понятных агентов не бывает. Что они могут вести себя непредсказуемо и часто выходят из-под контроля кураторов.
Следующим делом Гилшера стала подготовка личного письма для февральской передачи Толкачеву. Он составил письмо так, чтобы в нем не было никаких двусмысленностей. Гилшер превозносил “надежность и спокойствие” Толкачева, выражал уверенность, что тот “всегда будет действовать разумно”, что можно будет полагаться на его “следование инструкции” при коммуникациях и что он “спокойно исполнит выбранную им роль”.
Затем Гилшер переключился на роль тренера, отметив, что Толкачев должен стремиться “не привлекать внимания никаким образом”. Он объяснял: “На улице следует выглядеть и вести себя как обычный обыватель; на работе не проявлять слишком большого интереса к делам других, не запрашивать из первого отдела документы, которые не имеют отношения к вашей работе, и не работать слишком часто допоздна, то есть не оставаться в лаборатории в одиночестве”. Первый отдел в советских исследовательских институтах был местом хранения совершенно секретной документации, а также играл роль службы безопасности, наблюдавшей за работниками и контролировавшей допуск к секретным материалам. Гилшер также указывал: “В вашей личной жизни важно выстроить такой режим, который сможет быть прикрытием для наших контактов и не вызовет подозрений дома. Главное, необходимо действовать спокойно и без спешки”.
Гилшер призвал Толкачева делиться с ним “в любое время любыми мыслями, которые он не может обсуждать с женой и друзьями”. Он настоятельно советовал шпиону высказывать прямо то, что его беспокоит. Письмо он закончил словами: “Жму руку, Николай”.
17 февраля 1979 года Гилшер избавился от хвоста КГБ и заложил передачу для Толкачева в тайник. Посылку снова спрятали в грязной строительной рукавице. В этот раз в ней была одна миниатюрная камера “Молли”, экспонометр, пленка, инструкция к камере, оперативная записка, личное письмо от Гилшера, аналитическая оценка из штаб-квартиры ЦРУ, дальнейшие “запросы” от ЦРУ, план коммуникаций и 5 тысяч рублей – половина того, что Толкачев запросил за уже проделанную работу.
Формулировки ЦРУ были ободряющими, но слишком общими. В анализе говорилось, что сообщения тайнописью были подготовлены “технически прекрасно”, а информация “получила одобрение”. Январский блокнот с 91 страницей текста демонстрировал “кропотливые усилия и самоотдачу”, и ЦРУ было “весьма впечатлено”. Но конкретных деталей в этой оценке не было, кроме одной.
Перед Толкачевым поставили очень конкретную задачу: получить любую доступную ему информацию о радаре под названием РП-23. Она будет представлять “огромнейшую ценность”.
В марте из московской резидентуры в штаб-квартиру пришла телеграмма, где сообщалось, что теперь Толкачев “полностью включился в работу”. Однако на самом деле агент ЦРУ и его куратор все еще притирались друг к другу.
Гилшер проинструктировал Толкачева, как подтверждать незапланированные встречи. По плану, ЦРУ обеспечивало Толкачева списком мест для быстрой встречи поблизости от его дома. Каждое из них получало кодовое русское название, например “Ниночка”. Согласно плану, Гилшеру следовало позвонить на домашний номер Толкачева и спросить “Ниночку” – это означало, что ему назначают встречу в этом месте. Если у Толкачева была возможность без промедления явиться туда, он должен был сказать, что звонящий, видимо, ошибся номером, повесить трубку и выйти на улицу.
Однако когда Гилшер сделал первый такой звонок (это было в феврале) и попросил к телефону “Ниночку”, Толкачев допустил ошибку. “Это Николай звонит?” – спросил он.
Это был неправильный ответ. Гилшер повесил трубку.
Гилшер сделал еще одну попытку вечером 4 апреля и попросил позвать “Валерия”. В этот раз все сработало. Толкачев быстро вышел, они встретились на 15 минут в месте под кодовым названием “Валерий” и обменялись пакетами. Толкачев передал Гилшеру 5 кассет экспонированной пленки с малоформатной камеры “Молли”, по 80 кадров каждая, 56 рукописных страниц, в том числе длинное письмо для ЦРУ, и 4 рисунка.
Семь дней спустя штаб-квартира дала понять Хэтэуэю и Гилшеру, что материалы из блокнота Толкачева впечатляют. “Вам будет интересно узнать, – говорилось в телеграмме, – что материал январской передачи” преобразован в “документ более 100 страниц длиной”, что “первую реакцию ВВС можно назвать восторженной и материал, очевидно, произвел значительное впечатление”. Действительно, январский блокнот дал богатый урожай. Толкачев подробно описал секретную работу, в которой участвовал, а также привел точные формулы, диаграммы, изображения и спецификации систем вооружений и электроники. Он от руки скопировал совершенно секретные документы с указаниями о разработке новых типов самолетов, еще не известных на Западе, вроде перспективного истребителя Су-27. Он тщательно зарисовал на больших листах миллиметровки различные диаграммы. Каждый документ был переписан аккуратно, можно было разобрать каждое слово. В блокноте содержались важнейшие подробности о конструкции самолетов, об их скорости, радиочастотах, вооружении, электронике, бортовых РЛС – планы, которые тогда все еще находились на чертежных досках, наброски самолетов, которые должны были отправиться в полет лишь десятилетие спустя.
Обе встречи Гилшера с Толкачевым были результативными, но во время них не было времени для свободного разговора, в котором стали бы лучше понятны мотивы или образ мыслей Толкачева. Гилшер жаждал знать больше. Длинное письмо, которое Толкачев передал 4 апреля, соблазнительно характеризовало его как сильного и целеустремленного человека, который рассчитывает на долгую перспективу. В письме Толкачев изложил план работы на Соединенные Штаты в течение 12 лет, в семь этапов. Он описал, какие материалы предоставит и когда именно. Это был необычайный проект, заявление о серьезности намерений. Толкачев писал, что его цель – нанести Советскому Союзу как можно более серьезный ущерб. “Я выбрал курс, который не позволяет мне отступить назад, и у меня нет намерений сворачивать с этого курса, – писал он. – Поскольку я поставил себе задачу передать максимальное количество информации, я не намерен останавливаться на полпути”.
Другим ключом к личности Толкачева, с точки зрения Гилшера, были его упрямые и неотступные попытки установить контакт с американцем, о которых он теперь рассказал в некоторых подробностях в длинном письме в ЦРУ. “Идея передать записку у машины или в машине пришла не сразу, – писал он. – Сначала я пытался выяснить, возможно ли наладить связь на выставках, в которых участвуют Соединенные Штаты. Это оказалось трудно, поскольку выставки проходят относительно редко и на них всегда присутствует много людей”. Тогда он в одиночку стал бродить по Москве. Он заметил автомобиль с номером D-04–526; цифры 04 показывали, что машина принадлежит американцам. Он решил установить контакт, просунув записку через открытое окно машины или поговорив с водителем. “Сначала, – вспоминал Толкачев, – я наивно полагал, что необходимо лишь выбрать подходящий момент, подойти к машине, попросить о разговоре и меня примут с распростертыми объятиями”. Он писал: “Я начал искать место, где можно подойти к автомобилю. Так начались мои целенаправленные прогулки по улицам Москвы и по Девятинскому переулку, которые продолжались много дней и много часов”. Девятинский переулок – это та самая маленькая улица сбоку от посольского комплекса, где Толкачев подошел к Хэтэуэю.
Толкачев выучил несколько предложений по-английски на случай, если встретит американца. Наконец он увидел машину с номером D-04–526 на заправочной станции на улице Красина, в нескольких кварталах от своего дома, – это был тот холодный вечер в январе 1977 года. “Ситуация был подходящей, – вспоминал он, – улица была пустынной, в тот момент на заправочной станции не было советских автомобилей или машин из стран советского блока”. Он обратился к Фултону и повторил английские фразы, которые заучил, в том числе вопрос: “Вы американец? Я бы хотел поговорить с вами”. Получив от Фултона отпор, он “оставил записку и быстро ушел”.
По словам Толкачева, оставив записку, он ожидал, что события начнут разворачиваться быстро, но несколько месяцев ничего не происходило. Он стал пытаться снова и снова, но безрезультатно. Чем больше Гилшер узнавал о Толкачеве, тем сильнее он ощущал, что это человек целеустремленный. Что именно им двигало, было еще не до конца понятно, но Толкачев отнюдь не был случайным перебежчиком. Он был настойчив и решителен.
Толкачев также демонстрировал стремление к точности, характерное для инженера. В письме ЦРУ он дал строгое описание порядка работы с секретными документами в своем институте. В качестве иллюстраций он нарисовал от руки несколько схем. Секретные документы хранились в первом отделе, в двух разных зданиях – Толкачев называл их зданиями номер один и номер два, они были обозначены “на рисунке четыре”. Он расписал, как сотрудник может получить секретный документ в любое время рабочего дня и держать его у себя весь день. Документ следовало вернуть к пяти часам вечера. “В результате, – указывал он, – можно выйти из института на полтора или два часа в течение дня с секретным документом. Это, разумеется, следует делать скрытно, например спрятав его под пальто, дождевик или пиджак. Естественно, таким образом можно вынести только документы небольшого размера”. В здание запрещалось приносить портфели, а сумки проверяли случайным образом, но довольно часто. В отдельной библиотеке с ограниченным доступом хранились совершенно секретные научные исследования и диссертации, писал Толкачев. “Но я могу пользоваться всеми материалами в закрытых фондах”. Получалось, что засекреченные материалы хранились и в первом отделе, и в библиотеке.
Но Толкачев обнаружил зияющую дыру в системе безопасности: он мог просто выйти на улицу с документами в кармане пальто.
Гилшер дважды пользовался тайными закладками для связи со шпионом, но теперь он понял, что терпение Толкачева на исходе. Толкачев сказал, что ему все труднее объяснять дома, почему он должен выбегать на улицу после каждого телефонного звонка. Толкачев обратился к Гилшеру и объяснил, что “психологически” для него будет лучше, если они пойдут на риск и будут периодически встречаться лично, а не валять дурака, припрятывая грязные строительные рукавицы за телефонной будкой, где их может найти любой прохожий. Это был еще один признак твердой натуры Толкачева. Если уж он рисковал своей жизнью, занимаясь шпионажем, то хотел знать и встречаться с человеком, ради которого подвергал себя такой опасности. Передача через тайник не давала ему такой возможности.
Толкачев попросил и еще об одном. Он запросил у ЦРУ смертоносную капсулу с ядом, чтобы покончить с собой, если его раскроют. Такие капсулы в ЦРУ называли L-таблетками, от lethal – “смертельный”. Двумя годами ранее L-таблетку передали Огороднику, и он воспользовался ею, чтобы покончить с собой вскоре после ареста. Гилшер понимал, что добиться одобрения штаб-квартиры на передачу такой таблетки Толкачеву будет крайне трудно. В главном управлении всегда боялись, что агент запаникует и примет таблетку без необходимости или что ее обнаружат, и она выдаст агента. 1 мая из штаб-квартиры пришла телеграмма: “Как и в предыдущих случаях, мы хотели бы отложить этот вопрос”. В телеграмме предлагалось, чтобы Гилшер на следующей личной встрече с Толкачевым отклонил эту просьбу. Гилшер ответил 4 мая, что он согласен с этим и что “будет предпринято все возможное, чтобы затянуть решение вопроса”. 7 мая штаб-квартира предложила Гилшеру “тезисы”, чтобы отговорить Толкачева:
A. Психологическое напряжение из-за постоянного ношения предмета при себе.
Б. Проблема сокрытия.
B. Риск преждевременного использования предмета из-за неверной оценки реальной ситуации.
Г. Владение этим предметом исключает возможность прибегнуть к каким-либо другим версиям при задержании, даже по посторонним причинам.
У Гилшера уже сложилось примерное представление о Толкачеве: человек, сознательно пошедший на шпионаж, имеющий доступ к секретным документам, обладающий дисциплинированным и точным умом инженера. Но запросы и пожелания Толкачева были на пределе возможного для разведывательной работы в Москве. В ЦРУ считали, что личные встречи, которые запрашивал Толкачев, – самый рискованный путь. Даже быть просто замеченным с иностранцем на улице опытной группой наблюдения уже грозило неприятностями. Вызывали беспокойство и денежные требования Толкачева. А его “особый запрос” – L-таблетка – мог спровоцировать фатальную ошибку.
Тем не менее Гилшер считал, что Толкачев – тот надежный и твердый человек, с которым можно работать.
