Глава 3
Его звали “Сфера”
Во время долгого перелета на родину Марти Питерсон мучилась оставшимися без ответа вопросами. Она не понимала, почему случился провал. Ее маршруты к местам закладок были длинными, тщательно спланированными, слежки за собой она никогда не видела, и все-таки они оказались в засаде на мосту. Но, даже схватив ее, они еще не знали, что она из ЦРУ; она два года ускользала от них. Как же они выяснили точное время и место закладки? Это ее промах? Была слежка, которой она не заметила? Или утечка при передаче информации? Ошибка Огородника? Или что-то хуже?
Питерсон вылетала из Москвы поспешно, в той одежде, которая была на ней вечером, во время задержания. В Вашингтоне она купила новое платье. В понедельник, 18 июля, менее чем через 72 часа после московского провала, она поднялась по ступенькам к главному входу штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли. На новой фотографии для пропуска, снятой тем утром, она немного неуверенно улыбается, но взгляд у нее ясный и живой. Во время расследования звучали те же вопросы, что она сама задавала себе: о встречах, которые пропустил Огородник, о появлении менее качественных фотографий, о необъяснимых событиях в парке и о женщине с “конским хвостом”. В коридоре она встретила Фултона, своего наставника, – впервые с тех пор, как он уехал из московской резидентуры. Они обнялись, пытаясь справиться со слезами; у них не хватало слов, чтобы выразить печаль, которую оба чувствовали.
Затем Питерсон поднялась на седьмой этаж, где находился большой кабинет адмирала Стэнсфилда Тернера, нового директора ЦРУ. Он был назначен четыре месяца назад и пока осваивался на новой работе. На публике Тернер демонстрировал напор, но в личном общении был приветлив и сдержан. Он сел в конце длинного стола для переговоров, отпустил сотрудника, который привел Питерсон, и жестом пригласил ее сесть в кресло справа от него. После того как она рассказала обо всем случившемся, Тернер пригласил ее пойти с ним завтра на утренний доклад к президенту Джимми Картеру. У нее будет девять-десять минут для ее сообщения.
Во вторник они вошли в Овальный кабинет. Питерсон положила на журнальный столик перед Картером копию куска асфальта, в котором находились секретные материалы для Огородника, и рисунки места закладки, сделанные ЦРУ, чтобы проиллюстрировать свой рассказ. Президент слушал с огромным вниманием. В какой-то момент в беседу вступил советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский; он добавил несколько деталей, вроде имени агента (Огородник) и названия железнодорожного моста, где задержали Питерсон. Бжезинский, чей отец был польским аристократом и дипломатом в антикоммунистическом правительстве Польши перед Второй мировой войной, посвятил свою академическую карьеру изучению упадка советского коммунизма. Он, вероятно, больше других в этой комнате понимал, как ценен и необычен был этот шпион. “Я восхищаюсь вашим мужеством”, – сказал Бжезинский Питерсон на прощание. Десять минут растянулись больше чем на двадцать. Питерсон вышла из Овального кабинета одна, и ей пришлось попросить секретаря Белого дома помочь найти выход на улицу. В тот же день Тернер прислал ей неформальную, написанную от руки записку с благодарностью: “Вы единственный человек, кто встретился лицом к лицу с КГБ и с президентом США, и все это – за три дня, – писал он. – Я восхищаюсь и поздравляю вас”.
Но на самом деле ее высылка стала для Тернера предметом серьезных раздумий. Происшедшее в Москве означало: что-то пошло не так.
Стэнсфилд Тернер вырос в Хайленд-Парке, штат Иллинойс; это был небольшой богатый городок на берегу озера к северу от Чикаго, с солидными домами и зелеными улицами. Его отец Оливер – бизнесмен, выбившийся из низов, – забил весь дом книгами. Мать воспитывала в Стэнсфилде честность и прямоту. Он завоевал звание “орла-скаута” и стал президентом своего класса в старшей школе, поступил в Амхерстский колледж и, благодаря протекции отца, был принят в Военно-морскую академию США. В июне 1946 года Тернер закончил академию 25-м на курсе из 841 человека. Он занимал первые позиции по пригодности к службе – лидерским качествам, честности, надежности и другим данным старшего офицера. Но Тернер тяготился академическим образованием, ориентированным в основном на инженерное дело, мореплавание и науки. Его интересы были куда шире. И вместо того, чтобы вступить на военно-морское поприще, Тернер выиграл престижную стипендию Родса в Оксфордском университете, где стал изучать политику, философию и экономику.
Вернувшись на флот, Тернер служил на эсминцах, но оказалось, что он с трудом переносит рутину корабельной жизни. Ему хотелось масштабных дел, быть в центре перемен. В 1950-х годах новый начальник штаба ВМС Арли Бёрк поручил ему собрать группу молодых офицеров, которые сформулируют, что не в порядке с американским флотом и как это исправить. Задача для Тернера была захватывающей. Потом, в 1960-х, когда в моду вошел системный анализ, ему поручили работать с группой “вундеркиндов” при Роберте Макнамаре. В 1970 году новый глава ВМС адмирал Элмо Зумвалт назначил Тернера руководить новыми проектами, которые запустил в первые два месяца своей службы. Занимаясь всеми этими заданиями, Тернер утвердился во мнении, что армия зашорена и отчаянно нуждается в новом мышлении. Однажды он, применив системный анализ, рассмотрел методы траления мин и показал, что лучше и быстрее это делать с вертолета, а не с корабля. Однако тернеровская жажда перемен часто сталкивалась с инерцией, особенно в годы войны во Вьетнаме, когда армейский дух и дисциплина были ослаблены поражениями и слабой поддержкой на родине. В 1972 году Тернера назначили командиром Военно-морского колледжа, и он не упустил возможности реформировать учебную программу, сделав ее более строгой и требовательной. Где бы он ни служил, он ставил во главу угла дисциплину и ответственность.
На одном курсе с Тернером в Военно-морской академии учился довольно застенчивый худощавый парень с захолустной ореховой плантации в Джорджии – Джимми Картер. Он тоже подавал заявку на стипендию Родса, но не получил ее. Картер закончил учебу 59-м на своем курсе. Он служил на ядерной подлодке, потом занялся фермерством и стал губернатором Джорджии. В 1973 году Тернер предложил Картеру выступить в военном колледже и был впечатлен его речью. На следующий год, в октябре 1974 года, они снова встретились, в офисе у Картера в Атланте. Картер полчаса без передышки забрасывал Тернера вопросами о состоянии американской армии и флота. По окончании разговора Картер сказал: “Кстати, послезавтра я объявлю, что буду баллотироваться в президенты Соединенных Штатов”.
Картер победил в президентской кампании 1976 года, призвав к доверию нацию, измотанную войной во Вьетнаме и Уотергейтским скандалом. Он предъявил свежий, моралистический подход к государственному управлению: “Я никогда не буду лгать” – и отмежевался от грязных вашингтонских скандалов. Среди них, по мнению Картера, было раскрытие (начиная с конца 1974 года) незаконной слежки ЦРУ за американскими гражданами, в том числе за антивоенными активистами. В следующие 16 месяцев были проведены три отдельные расследования работы ЦРУ, вскрывшие и другие неблаговидные операции. Когда Картер принес присягу в январе 1977 года, ЦРУ все еще трясло от этих проверок. У управления было три директора за четыре года. Последний из них, Джордж Буш, республиканец, назначенный президентом Фордом, был человеком приятным, в ЦРУ его любили, и он хотел остаться на своем посту. Но Картер требовал начать с чистого листа. Сначала он выбрал для замены Буша Теодора Соренсена, юриста-демократа, который был спичрайтером у Кеннеди. Но Соренсен снял свою кандидатуру, когда стало известно, что он отказался от службы в армии из-за своих убеждений, и в конгрессе образовалась группа противников его назначения.
К этому моменту Тернер был четырехзвездным адмиралом и служил командующим союзных войск НАТО в Южной Европе. Когда ему позвонили и пригласили приехать в Вашингтон, он надеялся, что его кандидатуру рассматривают на должность начальника или заместителя начальника штаба ВМС. Картер же, радушно приняв Тернера в своем личном кабинете в Белом доме, попросил его возглавить ЦРУ. К этому Тернер не был готов; он возразил, что может лучше проявить себя на военной должности. Но он быстро понял, что Картер уже принял решение. Именно военная карьера Тернера, его репутация принципиального и дисциплинированного командира импонировали новому президенту, обещавшему открыть новую страницу в истории ЦРУ. Тернер принял руководство ЦРУ, но говорил, что из кабинета “вышел в полном замешательстве”.
В первые месяцы на своих новых постах и Тернер, и Картер восхищались поразительными технологическими достижениями вроде совершившего революцию спутника KH-11: он напрямую передавал электронные изображения на землю, тогда как прежде спутники отстреливали контейнеры с пленкой, которые затем во время падения подхватывали самолеты. Изображения с KH-11 можно было разглядывать в реальном времени, а не через несколько дней или недель. Так совпало, что первые изображения с него ЦРУ получило всего через несколько часов после инаугурации Картера. На следующий день президенту продемонстрировали их в Центре слежения в Белом доме. “Это была изумительная система, – вспоминал потом Тернер, – как телевидение в космосе, которое практически мгновенно передавало картинки”. Тернер видел в техническом сборе информации будущее. Он хотел, чтобы разведданные можно было получать в ту же минуту, когда они нужны.
Работая в ЦРУ, Тернер имел привычку забирать домой на выходные проекты докладов национальной разведки и делать в них пометки красным карандашом. Эти доклады – результат обработки разведданных самого высокого уровня, который ЦРУ представляет ключевым руководителям правительства. Они отражают результаты как разведывательной деятельности, так и анализа, и, как правило, десятки сотрудников работают над ними и отшлифовывают их до того, как их распространить. Чтобы директор уносил их домой и лично редактировал – это было неслыханно. Кроме того, Тернер демонстрировал независимый взгляд на происходящее в мире и склонность к анализу. Он подвергал серьезным сомнениям мрачные оценки военных относительно разрастания советской военной угрозы. Это чрезвычайно раздражало Пентагон, но Тернер утверждал, что в ряде отношений американские силы имеют заметное превосходство, которое следует учитывать. Он хотел видеть хорошо сведенный баланс, а не просто каталог свежих советских угроз.
Однако Тернер был совершенно не готов к столкновению с опасным миром разведки. Шпионаж подразумевал необходимость убеждать людей предать свою страну и выкрадывать ее секреты. В отличие от большинства других ведомств при правительстве США, предназначение ЦРУ состояло в том, чтобы нарушать законы других стран. Люди, занимавшиеся этим на секретной службе, верили, что служат благородной цели. Тернер никогда не понимал их, а они воспринимали его как фигуру далекую и чуждую. Роберт Гейтс, некоторое время работавший референтом Тернера, вспоминал, что “культурный и философский разрыв между Тернером и секретной службой был попросту слишком велик и потому непреодолим”. Тернер говорил, что хочет, чтобы в ЦРУ были более высокие этические нормы и эффективная структура, как в корпорации. Но работников разведки отталкивали его проповеди и морализаторство. Их работа часто бывала грязной и жестокой. А еще они негодовали, что Роберт “Расти” Уильямс, один из ближайших помощников Тернера, совал свой нос в их личные дела, расспрашивал об интрижках и разводах, которые были обычным делом в жизни оперативников, полной стрессовых ситуаций. Кроме того, в 1977 году Тернер сократил сотни должностей в секретной службе. Сокращения давно назрели – после войны во Вьетнаме штаты управления были раздуты, однако Тернер провел их бесцеремонно и грубо. Многие ветераны были обижены до глубины души. “Его никогда в полной мере не убеждали доклады агентов, – вспоминал сотрудник ЦРУ, тесно работавший с Тернером. – Иногда это шло на пользу, иногда – нет. Он считал, что больше пользы от технической разведки, что она более надежна”.
Через несколько недель после встречи с Марти Питерсон в Овальном кабинете Тернер утвердился в своих подозрениях, что с московской резидентурой что-то не так.
26 августа 1977 года Дик Комбс, сотрудник политического отдела посольства США, задержался вечером на работе – он готовил отчет. Его кабинет находился на том же седьмом этаже, где и резидентура ЦРУ. Вдруг в кабинет ворвался охранник-морпех и спросил у Комбса: “Чувствуете запах дыма?” Комбс попыхивал трубкой и никаких больше запахов не слышал. Но вскоре он понял, что на восьмом этаже, прямо над ним, разгорается пожар. Он начался в нерабочее время, в экономическом отделе загорелся трансформатор. Здание посольства уже не первый год было пожароопасным. После недавнего капремонта были установлены панели из легковоспламеняющихся материалов, и охранники не смогли сами погасить огонь с помощью огнетушителей. Московские пожарные приехали не сразу, причем первые прибывшие, похоже, были плохо подготовлены, техника у них была старая, а брандспойты дырявые. Посол Малколм Тун примчался в офис с дипломатического обеда, в смокинге. Он стоял внизу, а его заместитель Джек Мэтлок бросился на девятый этаж. Мэтлок, книголюб, пытался спасти свою библиотеку от разгорающегося пожара. Потом прибыли более опытные пожарные, в том числе сотрудники КГБ, которые определенно знали, что в здании находится резидентура ЦРУ. Они надеялись завладеть конфиденциальными документами или попасть в секретные зоны. Когда возникло опасение, что огонь может охватить все этажи, посол распорядился найти шефа резидентуры Хэтэуэя и передать ему приказ покинуть здание. Сотрудник обнаружил Хэтэуэя на седьмом этаже. Тот, одетый в дождевик London Fog, с перепачканным сажей лицом, охранял резидентуру, преграждая путь “пожарным” из КГБ, которые могли вломиться в офис. Он отказался сдвинуться с места, несмотря на приказ посла.
Как вообще начался пожар? В штаб-квартире ЦРУ знали, что советские власти регулярно бомбардируют их московское посольство микроволновыми сигналами. Тернер постоянно поднимал эту тему и говорил, что его беспокоит “облучение” в посольстве. Кроме того, после пожара Тернер задумался, не мог ли КГБ специально спровоцировать возгорание, если не “облучением”, то каким-то иным способом. Что там вообще происходит? Сначала потеря Огородника, теперь загадочное воспламенение и “пожарники” из КГБ.
А неприятности продолжались. В сентябре московская резидентура потеряла еще одного агента – Анатолия Филатова, полковника советской военной разведки, который начал работать на ЦРУ в годы службы в Алжире. Филатов обменивался пакетами со своим куратором из ЦРУ – это была “автомобильная передача”, быстрый обмен предметами между двумя машинами, едущими рядом. Сотрудники КГБ наблюдали за этим из засады. Филатова арестовали, а оперативника ЦРУ и его жену выслали из страны.
Тернер был ошеломлен. Неужели КГБ прослушивает их переговоры? Или его агенты внедрились в московскую резидентуру? Что, если где-то там “крот”? Тернер считал: когда система не работает, ее следует чинить. То же самое он намеревался сделать в ЦРУ. Он пошел на экстраординарные меры, приказав заморозить операции ЦРУ в Москве. Это был полный отбой: московской резидентуре было приказано не контактировать ни с какими агентами и не выполнять никаких оперативных действий.
Ничего подобного с “советским” отделом ЦРУ ранее не происходило. Тернер требовал, чтобы работа была остановлена до тех пор, пока отдел не гарантирует, что никаких сбоев больше не будет. Многие сотрудники секретной службы были в недоумении: Тернер что, не понимает сути шпионажа? Оперативники и агенты в принципе не могли устранить все риски. У них не могло быть никаких гарантий от провала.
Хэтэуэй в Москве был в бешенстве. Решение Тернера казалось непостижимым. Оно противоречило всем жизненным принципам Хэтэуэя, его чувству долга и склонности к агрессивным разведывательным операциям. Теперь оперативники Хэтэуэя, вместо того чтобы работать с агентами, вынуждены были сидеть сложа руки. Хэтэуэй старался занять их, чем мог: поиском новых мест для тайников, составлением карт, подготовкой к тому дню, когда они смогут возобновить работу со своими агентами.
Между тем резидентура начала терять свои источники. Одним из них был ценный доброволец, с которым работа велась с начала 1960-х, – Алексей Кулак, сотрудник КГБ по научно-технической разведке, получивший от ФБР кодовое имя “Федора”. В СССР Кулак был героем войны, после нее он поступил на работу в КГБ и получил назначение в Нью-Йорк. Там Кулак в марте 1962 года пришел в отделение ФБР и предложил работать на Соединенные Штаты за деньги. Он страдал избытком веса, любил обильно поесть и крепко выпивал. Кулак дважды служил в Соединенных Штатах, и в те годы ФБР считало его надежным источником. Но к середине 1970-х бюро начало терять к нему доверие, подозревая, что его контролирует КГБ. В 1976 году Кулак готовился к возвращению в Москву, после которого, вероятно, уже не попал бы в Штаты. Хэтэуэй, который тогда вот-вот должен был вступить в должность начальника московской резидентуры, поехал в Нью-Йорк, чтобы лично завербовать Кулака для работы на ЦРУ. Встреча, проходившая в гостиничном номере, была весьма напряженной: сотрудник ФБР распекал Кулака, Хэтэуэй же пытался завоевать его доверие. Хэтэуэй победил, и Кулак согласился работать на ЦРУ по возвращении в Москву. Он выехал из Соединенных Штатов, имея при себе карту тайников и мест подачи сигналов. В ЦРУ присвоили ему псевдоним CKKAYO – “Нокаут”.
В начале июля 1977 года он впервые сделал закладку в московском тайнике, и содержимое было ошеломительным. Кулак передал рукописный перечень советских чиновников в США, которые занимались кражей научных и технических секретов. Многообещающим было его намерение осенью предоставить “списки всех советских чиновников и ученых по всему миру, вовлеченных в сбор научно-технической информации США”, а также пяти– и десятилетние планы управления научно-технической разведки КГБ. Это могло стать золотой жилой – проект КГБ на десять лет вперед по одному из главных вопросов того времени, краже западных технологий.
В соответствии с графиком осенью Кулак подал сигнал о закладке тайника. Но к этому моменту Тернер уже дал отбой всем операциям, и резидентура не ответила. Кулак дал сигнал повторно. Резидентура не реагировала. Хэтэуэю осталось лишь наблюдать за тем, как будет “профукан” ценный агент. Операция была загублена.
Мужчина, обратившийся к Фултону на заправочной станции, 10 декабря 1977 года стоял на углу у одного из московских рынков, рассматривая номера всех автомобилей и пытаясь найти префикс D-04, который получали машины американских дипломатов.
Больше года назад он услышал поразительный репортаж в передаче “Голоса Америки”, который ловил коротковолновым приемником у себя дома. Он узнал, что советский летчик Виктор Беленко перелетел на перехватчике МиГ-25 с советской авиабазы на Дальнем Востоке в гражданский аэропорт в Японии и стал перебежчиком. Это был дерзкий побег, и Беленко вслед за тем получил убежище в Соединенных Штатах. Он стал настоящим кладезем разведданных для американцев, рассказав удивительные новые подробности о грозном и загадочном советском перехватчике, разработанном, чтобы догонять и сбивать американский самолет-разведчик SR-71 (Blackbird) на большой высоте. Американо-японская команда инженеров разобрала самолет Беленко и сделала новые находки, особенно по части радара и бортовой электроники.
У русского, стоявшего на углу улицы, в кармане было письмо. С января он пытался вступить в контакт с ЦРУ, выискивая автомобили американцев. Начиная с первого обращения на заправке, он еще четырежды делал попытки, но всякий раз его либо игнорировали, либо он получал отказ. Потом он уехал в длительную командировку и потерял объект своих преследований. А теперь снова стал искать американцев.
У рынка он заметил машину с нужным номером. Из нее вышел сотрудник посольства. Мужчина быстро подошел к нему, вручил письмо и стал умолять, чтобы его доставили ответственному официальному лицу.
Письмо на рынке принял дворецкий Спасо-хауса, корпулентный мужчина, управлявший московской резиденцией посла США. Он принес письмо в резидентуру, и в конверте Хэтэуэй обнаружил две отпечатанные на машинке страницы с данными о радарах советских военных самолетов.
В письме мужчина объяснял, что после побега Беленко поступили приказы модифицировать радары МиГ-25. Затем шли слова, приковавшие внимание Хэтэуэя. Мужчина писал, что у него есть доступ к разработке системы “обнаружения и поражения целей в нижней полусфере”. Он также утверждал, что может предоставить чертежи радара, который станет базовым на перехватчиках вроде скоростного МиГ-25.
Автор письма в очередной раз изложил схему возможного контакта и указал, что будет ждать его 9 января 1978 года – в новом году.
Он написал, что хочет “сделать то же, что сделал Беленко”. Но так и не назвался.
На следующее утро Хэтэуэй пошел к своему другу, который служил в посольстве военным атташе.
“Что это за чертовщина – обнаружение целей в нижней полусфере?” – спросил Хэтэуэй, сразу перейдя к делу.
“ Ты что, издеваешься? – отвечал друг. – Да это же, черт возьми, одна из самых важных вещей на планете!”
Такой радар позволял бы советскому самолету, набравшему большую высоту, замечать низколетящие самолеты или ракеты на фоне земли. В то время, как считалось, советские военные самолеты такой способностью не обладали; у МиГ-25, на котором улетел Беленко, ее не было. Более того, советские наземные радары также не могли различать цели на малой высоте, и Соединенные Штаты много лет готовились воспользоваться этой уязвимостью с помощью маловысотных бомбардировщиков или усовершенствованных крылатых ракет, способных летать вне поля зрения советских радаров.
Хэтэуэя расстраивали бездействие и страхи Тернера. “Да что такое с этой штаб-квартирой? – спрашивал он. – Они с ума сошли! Что мы тут, на заднице сидеть будем?”
Хэтэуэй испытывал здоровое уважение к КГБ, но понимал, что это не всесильная организация, и он был уверен, что ЦРУ в состоянии работать с агентами в Москве. “Нужно понимать, что все в резидентуре, до последнего человека, точно знали: мы можем работать против этих людей”, – говорил он. Хэтэуэй считал, что Тернеру не хватает хороших советников. Он настоял, чтобы Тернер прислал своего помощника Уильямса в Москву. Как только тот прибыл, Хэтэуэй вывез его в город, чтобы продемонстрировать, как уходят от слежки КГБ, и показать тем самым небрежную работу его сотрудников, даже при плотном наблюдении. Хэтэуэй и Уильямс слушали радиопереговоры КГБ с помощью разработанных ЦРУ раций. “Мы встали на красный свет и услышали: “Помидор!” Эти тупицы кричали о красном свете”, – вспоминал Хэтэуэй. Он отправил Уильямса в Лэнгли с просьбой: разрешить московской резидентуре вернуться к жизни. Уильямс как будто понял его доводы. Но Тернер был непреклонен, и бездействие продолжалось.
После того как человек с заправки передал донесение о радаре для “обнаружения целей в нижней полусфере”, в ЦРУ ему присвоили кодовое имя CKSPHERE – “Сфера”.
Хэтэуэй добивался от центра, чтобы те проанализировали переданную “Сферой” информацию. Из предыдущих двух записок было ясно, что он инженер, работающий в сверхсекретной военной исследовательской лаборатории.
29 декабря из штаб-квартиры поступила внутренняя записка с оценкой ситуации. Необходимо было решить, может ли инженер предложить что-то важное. Но оценка головного офиса была двусмысленной:
Предмет сообщений Источника – бортовые радиолокационные станции, или радары, – чрезвычайно важен. Говоря об РЛС, “способной работать на фоне земли”, он имеет в виду систему “обнаружения целей в нижней полусфере”. Мы знаем, что у Советов нет достаточно эффективного радара для обнаружения целей на фоне земли и что они бросили много сил на решение этой проблемы. Действенная РЛС, способная обнаруживать цели в нижней полусфере, стала бы серьезной угрозой как для бомбардировщиков B-52, так и для крылатых ракет, и информация о передовых советских разработках в этой области соответствует весьма высокоприоритетным разведывательным требованиям. Его предложение предоставить чертежи и наброски имеющихся систем оказало бы значительное содействие анализу.
Однако в заключении говорилось:
Информация, полученная от “Сферы”, представляет разведывательный интерес, однако получение ее правительством США не нанесет серьезного ущерба СССР.
Хэтэуэй был потрясен. Как могли в штаб-квартире не заметить того очевидного факта, что информация инженера как раз и нанесет Советскому Союзу значительный ущерб? 3 января 1978 года, всего за шесть дней до предполагаемой встречи, Хэтэуэй направил в главное управление письмо с собственными аргументами:
Если информация “Сферы” о текущем состоянии советских РЛС для обнаружения целей в нижней полусфере точна, разработка эффективного радара такого типа должна быть для СССР одним из самых приоритетных направлений в свете угрозы крылатых ракет. Если Советы разработают действенный радар такого типа, не будет ли тогда подробная информация о нем относиться к категории “наносящей серьезный ущерб СССР”? Разве подробная информация о нем не поможет США противостоять его действию? Иными словами, если допустить, что “Сфера” говорит правду о себе и его положение позволяет ему следить за советскими разработками эффективного радара, не будет ли это оправдывать риск ПНГ?
Под “ПНГ” подразумевалась возможность высылки оперативника или объявления его персоной нон грата, как произошло с Питерсон.
Хэтэуэй был уверен, что информация “Сферы” слишком ценна, чтобы КГБ стал использовать ее как приманку. Они не стали бы так разбрасываться военными секретами. Готовясь к встрече 9 января, команда Хэтэуэя отправила в головной офис ее подробный сценарий, добиваясь разрешения вступить в контакт со “Сферой”. Они предлагали поговорить с ним лично, спросить инженера о том, кто он, чего хочет и есть ли у него еще информация. В частности, резидентура хотела расспросить его о военной разработке, которую он упоминал в своей декабрьской записке. Тогда инженер отметил, что может добыть чертежи советского радарного комплекса под кодовым названием “Аметист”, который, по его словам, становится базовой РЛС для перехватчиков вроде МиГ-25. Они также планировали выжать из него побольше информации о радаре, способном обнаруживать цели в нижней полусфере. В зависимости от того, сколько времени займет разговор, они намеревались составить график следующих встреч с интервалом в тридцать дней и выбрать для них четыре возможных места. Инженеру планировалось предложить, чтобы он, как и прежде, кидал конверты в окно автомобиля.
Хэтэуэй жаждал вернуться к разведывательным операциям, снова взяться за шпионские дела. Он следовал правилам Гербера: нужно проверять добровольцев, не отмахиваться от них просто так.
План попал к Тернеру 3 января 1978 года. На нем стояли штампы: “СЕКРЕТНО” и “ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: КАСАЕТСЯ КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫХ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫХ ИСТОЧНИКОВ И МЕТОДОВ”.
В кратком меморандуме, описывающем план, говорилось, что “Сфера” – это “советский инженер средних лет, который пять раз обращался в московскую резидентуру начиная с января 1977 года”. В документе подчеркивалось, что московская резидентура не реагировала на эти обращения, поскольку во время первых четырех из них мужчина “никак не попытался” объяснить, кто он, и поскольку имелись подозрения, что это провокация КГБ. Также меморандум ссылался на желание избежать инцидентов, пока администрация Картера только осваивалась на новом месте. Но, отмечалось в меморандуме, “Сфера” предоставил гораздо больше информации в своей последней записке, которую передал на рынке 10 декабря 1977 года.
Действительно ли это столь важные разведданные? В меморандуме, как и в присланной из главного управления оценке, не было на этот счет чрезмерного энтузиазма. Новости по радару МиГ-25 “не наносят серьезного вреда советскому правительству”, говорилось там, хотя радар для обнаружения целей в нижней полусфере представляет “приоритетный разведывательный интерес”.
В разделе “Риски” указывалось, что следует действовать осторожно:
У нас нет доказательств, что “Сфера” – это провокатор, но его поведение в некоторых деталях похоже на предыдущие случаи, когда был выявлен контроль КГБ. Даже если он изначально действовал добросовестно, его неоднократные попытки вступить с нами в контакт могли сделать его объектом тайного наблюдения КГБ. Добросовестность и потенциал “Сферы” в лучшем случае не доказаны – в отличие от уже имеющихся источников в Москве, с которыми мы не имели возможности вступить в контакт за время прекращения операций.
Тернеру предлагалось два варианта. Вариант Б – продолжать разработку и встретиться с агентом 9 января. Но в заключении меморандума говорилось: “Мы рекомендуем вариант А – не делать ничего”. Почему? Это слишком рискованно. Если произойдет сбой, говорилось в записке, это может привести к высылке еще одного оперативника, к продлению запрета на операции или даже к закрытию московской резидентуры. Тернеру рекомендовали: главной обязанностью и задачей резидентуры должен быть не контакт с инженером, а “возобновление безопасного и продуктивного контакта с проверенными источниками в Москве”.
Тернер был согласен: нужно действовать по варианту А.
“Не делать ничего”.
