Глава 2
Московская резидентура
Марти Питерсон вела в Москве напряженную двойную жизнь. У нее было много дел на служебном месте в посольстве США – пять дней в неделю, восемь часов в день. В посольстве работали десятки советских людей, и восемь из них сидели рядом с Питерсон. Все они были женщины, все – потенциальные информаторы КГБ. Питерсон хорошо справлялась с работой, приходила вовремя и по окончании рабочего дня выходила повеселиться в компании с другими одинокими мужчинами и женщинами, работавшими в посольстве. Всё в ее квартире: одежда, сумочки, туфли, хозяйственные сумки, письма из дома, музыка, книги – говорило о том, что она типичная молодая американка, сотрудница посольства. Но днем она часто уходила, говоря, что идет обедать, и проводила час в московской резидентуре ЦРУ, печатая отчеты или готовясь к операции. Вечерами и в выходные она проверяла и фотографировала места встреч, доставляла и забирала посылки агентов, управлялась с электроникой, предназначенной для коммуникаций со шпионами, и постоянно была настороже: нет ли признаков, что КГБ в курсе ее занятий? Это была утомительная двойная жизнь. Днем Питерсон поддерживала обычный график обычной сотрудницы посольства, а во все оставшееся время несла полноценную нагрузку в ЦРУ. Эти две роли не следовало путать: первая должна была быть убедительной, вторая – незримой.
Питерсон – первая женщина, которая стала оперативным сотрудником ЦРУ в московской резидентуре. Ее лично выбрал шеф резидентуры Роберт Фултон, который просчитал, что КГБ не обратит внимания на женщину: в советской спецслужбе на таких ролях были задействованы лишь мужчины. Фултон, которому тогда было 49, посвятил свою служебную жизнь незримой войне с коммунизмом. Он служил в Корее в качестве офицера военной разведки, а в 1955 году начал работать в ЦРУ. Среди его заданий были разведывательные операции в Финляндии, Дании, Вьетнаме, Таиланде и Советском Союзе. Шпионаж стал его жизнью. Он был главной опорой для Питерсон: он терпеливо ждал, когда она придет в резидентуру в обеденный час, всегда был внимателен и наставлял ее в технических вопросах. У него была искорка в глазах, и он никогда не принимал себя слишком всерьез.
В 1975 году, когда Питерсон приехала в Москву, ей было тридцать лет. Она только-только начинала выкарабкиваться из своей трагедии, справляться с горем и неуверенностью в том, как жить дальше. За несколько лет до этого она поехала с мужем, Джоном Питерсоном, в Лаос, где тот руководил военными операциями ЦРУ во время вьетнамской войны. 19 октября 1972 года вертолет Джона сбили, он погиб. Потеря раздавила Марти, на какое-то время она лишилась способности что-либо делать, только испытывала боль при виде антивоенных протестов в США. В конце концов она решила пойти по стопам Джона и в 1973 году устроилась в ЦРУ. Она родилась в семье бизнесмена из Коннектикута, получила гуманитарное образование, выросла в годы холодной войны и хорошо помнила учебные воздушные тревоги в школе. Но ею руководила не столько идеология, сколько ее собственная деятельная натура. Когда приятель предложил ей попробовать себя в тайных операциях, она ухватилась за этот шанс. Питерсон была привлекательной и одинокой женщиной, и расчет Фултона оказался верным: по ее прибытии в Москву КГБ не заподозрил, что она работает в разведке.
Московская резидентура представляла собой тесную комнатушку на седьмом этаже посольства. Только там Питерсон могла быть собой. За стенами этой комнаты она должна была соответствовать своей легенде. Правила были жесткие: она не могла даже выпить кофе в кафетерии с другими сотрудниками ЦРУ, не говоря уже о неформальном общении с ними, потому что вокруг повсюду были советские граждане, которые могли донести в КГБ. Но оказавшись в резидентуре, она могла расслабиться, снять напряжение и разговаривать свободно. Еще в Соединенных Штатах Питерсон прошла обучение в ЦРУ, например, она тренировалась оставлять сообщение для агента, выбрасывая погремушку из движущегося автомобиля на парковке универмага Hecht’s на севере Виргинии. Ее броски попадали в цель, но реальные задания оказались куда труднее и требовали большего напряжения. Первые несколько недель в Москве она изучала улицы, колеся по городу (часто вместе с подругой) за рулем своих квадратных “жигулей”.
Маленький радиоприемник, разработанный в ЦРУ, позволял оперативникам на улице слушать разговоры группы наблюдения. Питерсон не слышала ничего. Коллеги в резидентуре завидовали ее возможности передвигаться без хвоста. Питерсон понимала: некоторые подозревают, что она просто не видит слежки. Она была твердо намерена доказать свою состоятельность, хотя сама то и дело испытывала сомнения. Может, она и правда не видит, как сотрудник КГБ наблюдает за ней из окна квартиры или милиционер следит за ней из своего “стакана” на перекрестке? Иногда казалось легче сдаться и сказать: да, она под наблюдением, – чем пытаться доказать, что слежки нет. Но она ее не видела и так и говорила. Питерсон часто брала с собой зеркальную камеру Nikon с широкоугольным объективом, принадлежавшую ее мужу Джону, и снимала на нее места возможных тайников или секретных встреч. Никто из прохожих ни разу не поинтересовался, чем она занимается.
Когда Питерсон прибыла в московскую резидентуру, операция с Огородником была в разгаре. Шпион получил кодовое имя CKTRIGON (“Треугольник”). Первые буквы CK обозначали “советский” отдел. По возвращении в Москву из Боготы Огородник получил работу в МИДе. Это не была руководящая должность, но на ней он имел доступ к секретным телеграммам, которыми обменивался головной офис с советскими посольствами по всему миру. Для ЦРУ это было просто идеально. После некоторой паузы Огородник обеспечил стабильный поток секретных документов из МИДа. Он хорошо овладел навыками съемки камерой T-50, его снимки всегда были четкими и правильно кадрированными. Он следовал процедурам, о которых с ним договорились в Боготе, и подавал сигнал ЦРУ, паркуя свою машину с 19.00 до 19.15 перед домом, где жила его мать.
Однажды, когда Огородник подал сигнал, что готов передать посылку, Фултон отправился на встречу сам. Он спокойно посадил своего пса Голиафа в машину и двинулся к лесистому холму с видом на город неподалеку от МГУ. Подъезжая к месту закладки, Фултон заметил, как за ним лениво следует группа наблюдения КГБ. Но он часто выгуливал собаку в лесу, и они не подозревали ничего необычного. Когда Фултон открыл дверь, пес внезапно выпрыгнул и умчался в березово-сосновый лес. Фултон погнался за ним. Собака помочилась на дерево именно в том месте, где был оставлен пакет. Фултон быстро схватил его и сунул в карман куртки, пока сотрудники КГБ не успели разглядеть, что происходит. Он отнес пакет домой, но не открывал его, подозревая, что КГБ установил в его квартире видеокамеру. На следующее утро пакет был вскрыт в резидентуре. В нем было десять катушек пленки и записка.
В 1976 году появились первые признаки того, что назревает проблема. Огородник по непонятной причине не выходил на связь в феврале и марте. Затем, в апреле, оставить передачу в условленном месте поручили Питерсон – это было ее первое оперативное задание в Москве. Был холодный и снежный вечер. Посылку следовало оставить у фонарного столба. Над ней тщательно поработали технические специалисты ЦРУ: она выглядела как раздавленная сигаретная пачка, но внутри скрывались миниатюрная камера, катушки с пленкой и сообщение. Питерсон ловко положила на землю пакет, делая вид, что сморкается и поправляет сапог. Следуя плану, разработанному в резидентуре, она около часа ходила по улицам, замерзшая и взволнованная, а затем вернулась к столбу проверить, забрали ли посылку.
Пакет был на месте. Огородник не пришел. Питерсон подобрала посылку и отправилась домой, в тревоге и сомнениях.
21 июня, когда Питерсон отправилась на следующее задание, в посылке была самая важная передача, которую ЦРУ когда-либо готовило для Огородника: та самая пилюля для суицида, которую он запрашивал. В муляже толстой полой ветки, изготовленном в ЦРУ, находились красивая черная перьевая ручка с капсулой жидкого цианида и другая, внешне такая же, ручка с вложенной миниатюрной камерой T-50. Капсула с цианидом была хрупкой, ее легко можно было раздавить зубами. Питерсон, бережно прижимая к себе ветку, отнесла ее к фонарю в парке, положила под ним и ушла. Затем появился Огородник. Он подобрал ветку и оставил вместо нее нечто вроде смятого пакета из-под молока, который он измазал горчичниками – чтобы было похоже на рвоту и чтобы никто не стал его подбирать. Полтора часа спустя Питерсон вернулась к фонарю, увидела пакет, быстро сунула его в полиэтиленовый пакет в своей сумочке и пошла к соседней автобусной остановке. Она ликовала. Следующим шагом было начертить губной помадой тонкую красную линию на столбе у остановки. Это был сигнал Огороднику, что передача получена. Но от волнения Питерсон нажала слишком сильно, помада сломалась и оставила красное пятно. После успешного обмена посылками она чувствовала прилив адреналина, но одновременно и опустошенность. Пока Питерсон ходила по улицам, она много думала об Огороднике. Она никогда не встречалась с ним лично. Должно быть, он чувствовал себя ужасно одиноким. Она спрашивала себя: боится ли он ареста? Отважится ли он воспользоваться пилюлей? Не подумает ли по ошибке, что конец близок, и не совершит ли самоубийство преждевременно?
Позже, в том же 1976 году, Огородник вдруг запаниковал: ему показалось, что его подозревают. Тогда он выбросил ручку с капсулой цианида, а позже попросил новую. Питерсон приготовилась доставить ее еще раз на то же место, снова в полой ветке. Но в этот раз за час до того, как Огородник должен был подобрать передачу, Питерсон, подходя к парку, увидела, как он проезжает мимо в своей машине. Она узнала его автомобиль по номеру, но ее обескуражило то, что на пассажирском месте сидела женщина с “конским хвостом”. Кто это такая? Питерсон отошла за деревья и стала напряженно, не двигаясь, ждать. В нужное время Огородник пришел один, с чемоданчиком, и подобрал ветку. “Конского хвоста” с ним не было.
В долгие, темные зимние месяцы, когда на работе было совсем напряженно, Питерсон старалась расслабиться, катаясь на лыжах в окрестностях Москвы. Резидентура выбрала в одном из окрестных лесов место для тайника. Огородник просигналил, что готов оставить передачу в субботу 29 января 1977 года, в 9 утра. Место закладки было рядом с крупным валуном. Питерсон показали рисунок местности.
В то утро Москву накрыла снежная буря. Питерсон выехала за город, по дороге не встретив почти ни души, припарковала машину и заскользила по лесу на лыжах. Валун размером с “фольксваген” утопал в снегу. Она надеялась увидеть следы Огородника, но снег был нетронутым, как корка белой сахарной глазури. Никаких следов. Питерсон искала передачу, но не могла ее найти. Она была уверена, что посылка где-то там; может, Огородник оставил ее с другой стороны камня. Она начала копать – и не нашла ничего. В исступлении она перерыла и просеяла весь снег вокруг валуна.
Но передачи не было. Питерсон отправилась домой, обессиленная и встревоженная.
Незадолго до этого, в начале января, начальник резидентуры Фултон заехал на заправку, которой пользовались дипломаты и другие иностранцы, жившие в Москве. Это был маленький павильон, с торчащими спереди насосами и надписью “Не курить”. Было 6 часов. Фултон пошел назад к автомобилю. Позади него ожидали очереди как минимум пять машин. Люди стояли рядом, разговаривали.
Когда Фултон открыл дверь машины, к нему подошел мужчина. Он заговорил по-английски: “Вы американец? Я бы хотел с вами поговорить”. Фултон не замечал его, пока тот не произнес эти слова.
Фултон ответил, что прямо здесь говорить трудно, и спросил мужчину, чего он хочет.
“А, трудно будет?” – с нажимом переспросил мужчина, как будто ожидал, что Фултон скажет именно это.
Перейдя на русский, он сказал: “Извините”, слегка наклонился к машине и оставил на сиденье сложенный листок бумаги. Фултон понял, что тот держал записку в ладони и явно успел обдумать свои действия.
Разговор продолжался не более 15 секунд. Мужчина отошел от заправочной станции и повернул в переулок. Фултон поехал назад в резидентуру, слежки за собой он не видел.
Добравшись до резидентуры, Фултон изучил записку. Она была написана по-русски на двух сторонах одного листа белой бумаги и обернута другим листом, на котором ничего не было. Фултон отправил в штаб-квартиру ЦРУ шифрограмму, в которой описал мужчину: ему под шестьдесят или чуть больше, рост примерно метр шестьдесят семь, вес около восьмидесяти килограммов, одет “как обычный советский человек, в темном пальто и меховой шапке”. Фултон отметил, что в тот момент на заправке его машина была единственная с американскими номерами. Такие шифрограммы было принято писать кратко, и Фултон только добавил, что мужчина “явно ждал, пока не появится американец”. Он “совсем не выглядел нервничающим и явно хорошо продумал свое обращение”.
В записке мужчина указал, что хочет “обсудить некоторые вопросы” на “строго конфиденциальной” основе с “компетентным американским официальным лицом”. Там ничего не говорилось о том, кто он и о чем хочет говорить, однако был предложен подробный план следующего шага – встречи либо на станции метро, либо в автомобиле.
У Фултона были дурные предчувствия. В том, что советский гражданин передал американцу записку, не было ничего необычного. Многие дипломаты из США, чуть-чуть приоткрывавшие окна в машинах летом, потом обнаруживали просунутые в щель послания. Но Фултон привык быть осторожным. КГБ часто пытался заманить сотрудников ЦРУ в ловушку. Иногда ловушка была настолько примитивной, что ее было легко избежать, но попадались случаи и более трудные. У КГБ был давний опыт искусных обманов. Агента ЦРУ заманивали на встречу, затем из засады выскакивали оперативники, сотрудника объявляли персоной нон грата и высылали из страны.
Московская резидентура каждый свой шаг согласовывала со штаб-квартирой. Фултон сообщил туда, что в записке, полученной на заправочной станции, содержался “тщательно продуманный” план встречи, но не стал излагать все детали. Послание выглядит “конспираторским, что может свидетельствовать об опыте работы в спецслужбах”, писал он. Фултон утверждал, что “очень хорошо понимает”, что обращение может быть приманкой КГБ, и что он предпочел бы выяснить точнее, чего этот человек хочет. Фултон написал, что даст знать мужчине, что заинтересован в варианте с автомобилем, но не будет сразу устраивать личную встречу. Если это и вправду ловушка, Фултон не собирался лезть в капкан.
Но при этом он был заинтригован. Записка производила впечатление достоверной. Фултон подумал, что, если пойти на контакт, возможно, мужчина в ответ выдаст больше информации. Он подъехал на машине к месту, которое упоминалось в записке, но не увидел ее автора. Затем из главного управления ЦРУ сообщили, что не хотят разрабатывать этот контакт, опасаясь, что это ловушка, и дали Фултону указание больше ничего не предпринимать.
3 февраля мужчина появился снова. На этот раз он подошел к машине Фултона на соседней с посольством улице в 7 часов вечера, уже в темноте. Фултон еще сидел в автомобиле с работающим двигателем. Неподалеку находился пост милиции, но машину заслонял высокий сугроб. Мужчина заглянул в окно со стороны водителя и постучал по стеклу. Когда Фултон опустил стекло, мужчина бросил внутрь записку, повернулся и ушел. За ним никто не следовал.
В записке снова предлагались условный сигнал и встреча. Сигнал следовало подать на следующий вечер, припарковав машину на близлежащей улице. Фултон отправил в штаб-квартиру телеграмму, где отмечал, что мотивы мужчины “по-прежнему неясны”, так что он не стал реагировать.
Две недели спустя, 17 февраля, Фултон вышел из посольства около 18.45 и, подходя к машине, увидел, как из телефонной будки в тени многоквартирного дома, примерно в десяти метрах от него, выходит тот же мужчина. Фултон уже забирался в машину, когда мужчина подошел к нему.
“Чего вы хотите?” – спросил Фултон.
Тот ответил, что хочет передать еще одну записку. Он бросил в машину сложенное письмо, резко повернулся и быстро ушел. Фултон не увидел вокруг больше никого, сел в машину и спокойно поехал домой. Слежки он не заметил.
Открыв письмо, Фултон обнаружил четыре страницы, написанные от руки. Следующим утром он отправил в штаб-квартиру примерный перевод. Мужчина писал, что понял, почему его неоднократные просьбы проигнорировали. “Мои действия, возможно, вызвали подозрения”, – отмечал он, подчеркивая, что очень хорошо понимает: ЦРУ страшится попасть в западню КГБ. Но, добавлял мужчина, если бы он хотел этого добиться, он бы это уже сделал. Но не таковы его намерения и не таков его метод. “Я инженер и не специалист в секретных делах”, – писал он, обещая предоставить больше информации о себе, чтобы развеять подозрения, но призвал ЦРУ обращаться с его следующим посланием очень осторожно. “Я работаю на закрытом предприятии”, – говорил он, что означало секретное советское учреждение, вероятно, имеющее отношение к оборонным или военным разработкам. Чтобы передать записки, писал мужчина, он был вынужден многие часы ждать в разных местах, чтобы уловить нужный момент; это было напряженное и отнимающее много времени бдение. Он призвал ЦРУ упростить дело и встретиться с ним для получения новой записки в следующую пятницу.
Фултон запросил в штаб-квартире ЦРУ разрешение продолжать контакт. Его впечатлила настойчивость мужчины. Он написал в Лэнгли: нет большого риска в том, чтобы припарковать машину на улице и дождаться, когда мужчина подкинет конверт в окно. Этот человек “уже, по сути, сделал это дважды”, указал он, и КГБ при желании мог уже задержать их.
Фултон понимал, что в штаб-квартире возникнут сомнения. Они могут спросить: а не слишком ли невероятно, что россиянин в Москве безо всякой помощи распознает шефа резидентуры США, чтобы передать тому записку? В январе, к моменту передачи первой записки, Соединенные Штаты уже выслали сотрудника КГБ, работавшего в ООН, – так, может, это ответная западня? Но все же что-то в поведении мужчины внушало Фултону, что он действует искренне. Фултон написал в штаб-квартиру, что, по его мнению, мужчина выбрал его на заправочной станции для дипломатов случайно и, вероятно, запомнил номер его машины; поэтому не было “ничего необычного” в том, что он продолжал искать с ним контакта. Фултон пообещал, что “ни при каких обстоятельствах” не будет выдвигаться в другое место, где может быть организована ловушка.
В штаб-квартире, однако, отнеслись к этому с большим подозрением и велели Фултону не подавать никаких сигналов.
Несколько месяцев спустя, в мае 1977 года, мужчина в четвертый раз обратился к Фултону. Он прятался в телефонной будке рядом с машиной Фултона, и в руках у него был пакет. Фултон увидел неподалеку оперативников из КГБ и пакет брать не стал.
Мужчина постучал по машине Фултона, чтобы привлечь его внимание. Фултон, как его и проинструктировали, не реагировал.
Летом работа Фултона в Москве подошла к концу. Новым шефом московской резидентуры стал Гарднер “Гас” Хэтэуэй, который подходил к делу иначе. Он вырос на юге Виргинии, о чем свидетельствовали легкий акцент (мягкое, раскатистое “р”) и манеры джентльмена, сочетавшиеся с твердым сознанием своей миссии. Хэтэуэю было 53 года, в конце 1950-х он служил в ЦРУ в Берлине, а потом в Латинской Америке и был склонен работать агрессивно, предпочитая настоящие операции.
Весной и в начале лета 1977 года у московской резидентуры начались проблемы с Огородником. В феврале для него оставили полую ветку, которую он не забрал. Он заложил посылку в тайник по графику в апреле, но, открыв ее, технические специалисты резидентуры заключили, что передача подготовлена кем-то еще. Фотографии Огородника обычно были безупречны, а тут они казались сделанными небрежно.
Хэтэуэй хотел возобновить контакт с Огородником и запустить операцию по новой. ЦРУ отправило шпиону закодированное радиосообщение на коротких волнах, где предписывалось подать сигнал в виде маленькой красной отметки на дорожном знаке “Дети”, если он готов к очередной передаче.
Рано утром 15 июля 1977 года Питерсон подъехала к знаку, отметка на нем была, но какая-то не такая. Это была жирная вишневая отметка, как будто нанесенная по трафарету. У настоящего агента нет времени на трафарет. Она вернулась в резидентуру и рассказала остальным, что увидела: да, сигнал на месте, но выглядит странно. Питерсон предложила, чтобы следующую закладку провел кто-то другой. У нее в животе словно узлом все стягивалось. Трафаретная отметка должна была сделать Хэтэуэя осмотрительнее, но нет: он хотел продолжать.
В тот день Питерсон работала по обычному графику на своей официальной работе. В 6 вечера она пошла в резидентуру и заново просмотрела план операции на столике в офисе Хэтэуэя. Потом отправилась домой и надела более удобную одежду: летнюю блузку и сандалии на платформе. Волосы убрала назад, чтобы скрыть мелированные светлые пряди. Она так и так не могла сойти за русскую, но хотела по возможности не выделяться. К бюстгальтеру она прикрепила липучкой крохотный радиоприемник ЦРУ, который улавливал переговоры КГБ. Затем накинула на шею петлевую антенну и вставила в ухо крохотный беспроводной наушник, полностью скрытый волосами.
Питерсон села в машину и начала петлять по городу, двигаясь по маршруту, специально спланированному, чтобы избавиться от хвоста – от наблюдателей из КГБ. Затем она припарковала машину, спустилась в метро, сделала три пересадки и вышла у спортивного стадиона, как раз когда зрители покидали его после матча. Она влилась в толпу и наконец оказалась на месте закладки – это была каменная башенка на железнодорожном мосту через Москву-реку.
Она поднялась на сорок ступенек – к месту, где прежде оставляла передачи для Огородника. В ее сумке был рыхлый кусок черного асфальта с потайным отделением, где находились сообщения и миниатюрная камера для Огородника. В 22.15, когда в Москве едва сгущались сумерки, Питерсон оставила кусок асфальта в узком квадратном окошке башенки, ровно на расстоянии локтя от края. Спускаясь по ступенькам, она увидела, как к ней бегут трое мужчин в белых рубашках. Ей некуда было бежать, в реку прыгать она не собиралась. Мужчины схватили ее, и она почувствовала, что закипает, – это были люди из КГБ. Подъехал фургон, из которого выскочили еще несколько человек. Питерсон изо всей силы пнула одного из них, но ее крепко держали. Сотрудник КГБ начал делать снимки со вспышкой. Потом они стали обыскивать ее и нашли радиоприемник, но не знали, как отклеить липучку. Затем они принесли кусок черного асфальта, найденный в башенке. Питерсон громко объявила, что она американская гражданка, что они должны позвонить в посольство и не могут ее задерживать. “Отпустите меня!” – закричала она. “Пожалуйста, говорите тише”, – сказал один из оперативников. Питерсон продолжала повторять телефонный номер посольства. Наконец они сняли с бюстгальтера приемник и нашли антенну. Однако так и не нашли наушник.
Питерсон отвезли в здание КГБ на Лубянке и допросили. У нее все сжалось внутри, когда они достали кусок асфальта, выкрутили четыре винта с обратной резьбой, сняли крышку с тайника и опустошили его у нее на глазах. Сотрудник доставал предмет за предметом, а следователь наблюдал. Там было послание для Огородника, напечатанное крохотными буквами на 35-миллиметровой пленке, контактные линзы и жидкость для них, несколько рулонов туго скрученных рублей и изумрудные украшения. Когда достали большую черную перьевую ручку, главный следователь резко приказал положить ее и не трогать. По его тону было ясно, что он знает о капсуле с цианидом, которую ЦРУ выдало Огороднику. На самом деле в этой ручке была камера, а не цианид, но по поведению следователя Питерсон почти сразу поняла, что Огородника поймали.
Тем же вечером ее отпустили – это была обычная процедура при арестах шпионов. За ней приехал офицер из консульства, разглядывавший ее с изумлением: он думал, что она просто клерк, а не оперативник, работающий на улицах. Офицер довез ее до посольства, и Питерсон сразу пошла в резидентуру. Она знала, что вскоре ее объявят персоной нон грата в СССР. Было уже за полночь, но еще несколько часов, сидя в резидентуре, она пересказывала коллегам события дня и иногда выругивалась. Один из них делал заметки, чтобы составить шифрограмму для штаб-квартиры. Телеграмму отправили в 3.30 утра по московскому времени.
Подавленная, вымотанная, не понимающая, как все-таки раскрыли Огородника, Питерсон успела только чуть-чуть поспать перед тем, как улететь из Москвы на следующий день, в субботу 16 июля.
Для штаб-квартиры это был сокрушительный удар. Огородник был ценнейшим агентом, впервые продемонстрировавшим, что энглтоновские годы наконец остались позади. Теперь агент был потерян, и никто не знал почему. Оперативный сотрудник Джеймс Олсон вспоминал, что происходило в штаб-квартире вскоре после того, как “советский” отдел получил новости. “Весь отдел, занимавшийся СССР, все они, от самого мелкого клерка до сварливого старого начальника, плакали, – рассказывал Олсон. – Потому что мы потеряли “Треугольника”. Мы поняли, что его больше нет”.
Потом Питерсон узнала, что Огородника арестовали у него на квартире. Его раздели до нижнего белья. Зная, что КГБ не терпится узнать обо всех подробностях его работы на ЦРУ, он предложил написать признание. Ему подали его ручку, и Огородник раскусил ту часть корпуса, в которой находилась капсула с цианидом. Он умер в считанные минуты. КГБ не успел ничего узнать.
