Глава 9
Шпион, стоящий миллиард долларов
17 июня 1980 года Гилшер снова загримировался и вышел на улицу. Наблюдатели из КГБ не опознали его, маскировка сработала. Тем не менее он попетлял, как было положено, и встретился с Толкачевым в 10.55 вечера. Это была их седьмая встреча. Небо было освещено. Толкачев, в хорошем настроении, рассказал Гилшеру, что никаких трудностей у него не было. Для него стало большим облегчением, что им удалось встретиться перед его летним отпуском, до этого он был очень занят. Толкачев принес хорошие новости: в феврале от усиленных мер безопасности внезапно отказались. Необходимость оставлять пропуск, расписываясь за документы, снова отпала. Возник бюрократический коллапс: служащие отдела, в основном женщины, из-за горы оставленных пропусков не могли отлучиться в обеденный перерыв – а в это время они обычно ходили по магазинам. Поэтому директор института решил вернуться к старому порядку: документы можно было взять утром и принести назад во второй половине дня, не оставляя пропуск.
С обычным для него усердием Толкачев воспользовался прорехой в системе контроля. С февраля по июнь он унес домой несколько тысяч страниц секретной документации и сфотографировал их на Pentax. Он сказал Гилшеру, что в портфеле у него 179 кассет с пленкой. Но Гилшеру не во что было их положить.
Правда, у него был пластиковый пакет, и он вытащил его из кармана.
Толкачев покачал головой. Кассеты туда не поместятся. Он протянул Гилшеру свой портфель, набитый катушками 35-миллиметровой пленки. “Возьмите его”, – настойчиво сказал он.
Гилшер вручил Толкачеву новые, улучшенные фотоаппараты Tropel и сказал, что в управлении надеются: с их помощью получится фотографировать документы при слабом освещении – возможно, на рабочем месте. Но Толкачев это сразу отверг: на работе использовать эти миниатюрные камеры нет никакой возможности. У него нет столько времени ни в начале рабочего дня, ни в конце, а только в эти промежутки рядом нет других людей. Он отдал Гилшеру старые фотоаппараты Tropel и сказал, что новые ему не нужны. 35-миллиметровая камера Pentax оказалась, по-видимому, для него максимально удобным инструментом. Гилшер сообщил в штаб-квартиру, что Pentax пригоден для “массированной фотосъемки” в гораздо большей степени, чем Tropel. Именно Pentax стал самым грозным оружием Толкачева в его борьбе с Советским Союзом.
Гилшер кратко рассказал о последнем предложении ЦРУ насчет вознаграждения Толкачева. Он подчеркнул, что предлагаемое жалованье выше, чем у президента Соединенных Штатов, и напомнил, что ЦРУ понесет значительные расходы при его переселении в Америку, если дело дойдет до эвакуации. Толкачев слушал с каменным лицом и не выказал никаких эмоций. Такое лицо Гилшер уже видел.
Для Гилшера, в чьих семейных легендах хранились рассказы о дивных русских летних вечерах, эти минуты были полны горькой радости. Вся его служебная деятельность была направлена на борьбу с советской властью – с тех пор как он начал слушать записи из берлинского туннеля и допрашивать перебежчиков и агентов. У него было преимущество – знание языка. А теперь, став куратором Толкачева, он отвечал за операцию, позволившую внедриться так глубоко в Советский Союз, как никогда прежде.
Пришло время прощаться, и Гилшер понимал, что может больше никогда не увидеть Толкачева. Они встретились впервые полтора года назад, холодным вечером на углу московской улицы. И теперь, когда у них оставались считанные минуты, оба они, сдержанные и мужественные люди, не могли найти нужных слов.
Толкачев спросил, вернется ли Гилшер в Москву. Тот ответил, что все хорошее когда-нибудь кончается. Маловероятно, что он когда-либо вернется сюда. Толкачев сказал, что читает книги диссидентов, которые принес ему в подарок Гилшер, – читает медленно, когда есть возможность. Они пожали друг другу руки и в последний раз попрощались. Толкачев, казалось, нервничал и хотел поскорее закончить встречу. На следующий день Гилшер сообщил в штаб-квартиру, что “главная причина, похоже, заключалась в его желании вернуться домой в разумное время”.
Была уже почти полночь.
Разведывательный “улов” со встречи с Толкачевым был колоссален. На пленке оказалось около 6400 страниц секретных документов. Хэтэуэй отправил директору ЦРУ Тернеру обобщение последних данных с пометкой “СЕКРЕТНО/КОНФИДЕНЦИАЛЬНО”. Там говорилось:
Встреча со “Сферой” состоялась 17 июня 1980 года, в это время он предоставил 179 кассет 35-миллиметровой пленки с засекреченной информацией о советских бортовых радарах и системах управления оружием. В частности, материал включает:
– первую документацию с параметрами рабочего проекта новой советской АВАКС (именно “Сфера” первым предупредил нас о существовании этой системы и позволил нам установить ее местоположение посредством воздушно-космической фотосъемки);
– обширную документацию по новой модификации МиГ-25, первого советского самолета, который будет оборудован системой обнаружения и поражения в нижней полусфере; этот самолет в совокупности с АВАКС позволит расширить периметр советской противовоздушной обороны против самолетов НАТО и крылатых ракет воздушного базирования;
– документацию по нескольким новым моделям авиационных ракетных комплексов и технические характеристики других советских истребителей и истребителей-бомбардировщиков, вводимых в эксплуатацию с нынешнего момента до 1990 года.
В записке Хэтэуэя также говорилось: “Этот документальный материал удваивает общий объем того, что “Сфера” предоставил за все 18 месяцев нашего сотрудничества”.
Вместе с документами Толкачев передал Гилшеру невеселую оперативную записку. Он сообщал, что список секретных документов на его читательском требовании к этому моменту в несколько раз длиннее, чем у других работников. “До тех пор пока у КГБ нет подозрений насчет утечки информации о советских РЛС для самолетов-перехватчиков, моя работа в НИИР и мой “читательский бланк заказа” могут, вероятно, никого не интересовать. Но если будет получен подозрительный сигнал из Америки, – писал он, – мой бланк будет первым, которым займется КГБ”. Он продолжал: “Я предполагаю, что прежде чем спрашивать меня, почему мне понадобился такой объем документов, КГБ обыщет мою квартиру. И то, что я могу скрыть дома от членов моей семьи, я никогда не смогу скрыть от КГБ”. Толкачев имел в виду тайник для шпионского оборудования, который обустроил в своей квартире.
И далее он со всей определенностью потребовал эвакуации. “Сегодня я обращаюсь к вам с конкретной просьбой о том, чтобы моя семья и я были вывезены из СССР. Так обстоят дела”. Страхи Гилшера сбылись: с тех пор как ЦРУ предложило эвакуацию, Толкачев все больше полагался именно на такой исход. Однако он ничего не сказал о том, обсудил ли этот важнейший шаг с семьей, так что, возможно, еще оставалось время.
Толкачев писал, что “нависшая над ним угроза растет” и что с его подписями на читательском требовании его “будущее можно считать решенным”. Он хотел, чтобы планирование эвакуации началось “как можно скорее”. Он писал: “Я прекрасно понимаю, что для вас эвакуация моей семьи и меня равнозначна смерти агента, который передавал высококачественную информацию. К сожалению, эта утрата неизбежна. Это лишь вопрос времени. Таким образом, ваш искренний ответ о том, предпримете ли вы попытку нашей эвакуации или предоставите все на волю судьбы, очень важен для меня”.
Оперативная записка Толкачева была окрашена в грустные тона. Можно было понять, что он считает – конец уже близко. По поводу следующей встречи, запланированной на осень, он приписал: “Если она состоится и я все еще буду функционировать”, а также “если меня не раскроют к тому времени”.
Вместе с оперативной запиской Толкачев приложил письмо, озаглавленное “Руководству Центра”, – это была его просьба о таблетке для суицида.
Он указывал, что их “отношения развивались не просто и не быстро”, напоминал о долгих задержках перед встречей с ЦРУ, о разногласиях по поводу оплаты и о том, что “почти все полтора года” он добивался таблетки от ЦРУ, “но всегда получал отказ”.
Толкачев также писал, что с тех пор, как он начал заниматься шпионажем, прошло несколько лет. “В течение этого времени, несмотря на то что у меня было много поводов приходить в уныние, я ни разу не отклонялся от намеченного плана. Я напоминаю вам обо всем этом, чтобы вы поняли, что у меня достаточно крепкие нервы. У меня достаточно терпения и самоконтроля, чтобы отложить использование средств самоубийства до последнего момента. Я настаиваю на том, чтобы средства самоубийства были переданы мне в ближайшем будущем, потому что ситуацию с моей безопасностью следует считать угрожающей”.
Кроме того, напоминал Толкачев ЦРУ, причиной, по которой он затребовал так много документов, была необходимость отвечать на их вопросы. Затем он перечислил те “следы”, что оставила его разведывательная деятельность, и сказал, что его самоубийство помешает КГБ обнаружить эти следы. “Самоубийство, без всякого сомнения, позволит защитить работу, которую я начал, а именно позволит сохранить в тайне масштабы моей деятельности и методы, которыми я пользовался”.
Шли последние недели Гилшера в московской резидентуре, и он вместе с Гербером написал длинную телеграмму в штаб-квартиру с оценкой результатов операции. Они могли позволить себе передышку, поскольку Толкачев уезжал на лето в отпуск. В телеграмме, посланной 24 июня, они отметили, что Толкачев находится в “колоссальном напряжении и стрессе”, в ситуации “далеко не безопасной”. Они обрисовали несколько вариантов развития событий. “Утечки с нашей стороны представляют серьезную угрозу” и могут спровоцировать расследование, при “котором его быстро раскроют”, писали они. Или же его может изобличить рутинная проверка читательских требований. “Бдительный служащий первого отдела” может обратить внимание на слишком длинный список его запросов. Сорвать операцию может и “случайное обнаружение” того, как Толкачев выносит документы под пальто, или даже обнаружение некой системы в том, что он каждый день уходит домой в обед после того, как получил документы, – предупреждали они. Помимо всех этих “серьезных факторов”, грозящих безопасности Толкачева, “без сомнения, есть и другие”.
“Мы с тяжелым сердцем признаем, что мало что можем сделать, – писали они в штаб-квартиру. – Мы имеем дело с целеустремленным человеком, твердо намеренным нанести как можно больший ущерб советскому режиму. Он будет продолжать копировать секретные материалы, будь то из первого отдела или из закрытой библиотеки, и, вероятно, не отреагирует на наши призывы умерить активность”.
Имея в виду ситуацию с безопасностью, “можем ли мы реалистично ожидать, что операция будет продолжаться еще несколько лет?” – спрашивали Гербер и Гилшер. Они так не считали. Они писали: “Похоже, “Сфера” близок к выполнению плана выработки, который он предложил нам, а мы приняли”. Поэтому, говорили они, “критически важно” иметь “предельно четкую позицию” по поводу проделанной Толкачевым до сих пор работы и той разведывательной деятельности, которую он может выполнить в будущем. Что касается требований об эвакуации, Гилшер спрашивал у штаб-квартиры, какими могут оказаться последствия, если Толкачева больше не будет в Москве? Будет ли это огромной потерей? Гилшер напрямую предупреждал штаб-квартиру: “Операция не может продолжаться бесконечно долго”.
“Мрачное” – так Гилшер охарактеризовал письмо Толкачева с просьбой о таблетке для суицида. “Если Толкачева раскроют, – предупреждал он, – ему предстоит тяжелое разбирательство с органами безопасности, а затем он наверняка будет расстрелян. Поскольку смерть в случае провала неизбежна, “Сфере” следует предоставить выбор, чтобы он мог использовать “запрошенный предмет” и избавиться от мучений в руках властей”. Наличие таблетки “в случае крайней нужды” обеспечит Толкачеву “столь необходимую психологическую и моральную поддержку”. Гилшер вновь предупреждал штаб-квартиру, что “дополнительные задержки и отказы в “особом запросе” оттолкнут “Сферу” в критической фазе операции и могут привести к серьезным проблемам в работе с ним или даже к ее прекращению”.
Хэтэуэй был согласен с этими доводами. В отличие от прошлого раза, когда Тернера просили дать добро на выдачу таблетки для суицида – тогдашний шеф “советского” отдела облек запрос в более обтекаемую форму, – Хэтэуэй не стал ходить вокруг да около. Он написал жесткий меморандум, приводивший аргументы начальника резидентуры и куратора. Предоставление Толкачеву L-таблетки будет “значительной психологической помощью для него”, писал Хэтэуэй, характеризуя Толкачева как “зрелого, разумного и осторожного человека”, который нуждается в “аварийном выходе” на случай, если КГБ его арестует.
В июле Хэтэуэй ответил на более ранние вопросы московской резидентуры о ценности разведданных Толкачева. Он сказал, что даже если Толкачев покинет Советский Союз, “ценность его продукции не станет меньшей еще как минимум 8–10 лет”. Почему? Потому что комплексы вооружений, документацию по которым Толкачев уже выдал Соединенным Штатам, либо только вводятся в эксплуатацию, либо находятся в стадии проектирования, и заменить их нелегко. С другой стороны, если бы Толкачев продолжил свою шпионскую работу в Москве, отдача могла бы быть еще большей, поскольку год за годом через его стол проходили разработки все новых комплексов вооружений.
Потрясающая добыча Толкачева – документы, чертежи и диаграммы – в оригинальном, непереведенном виде была доступна лишь очень узкому кругу людей в Вашингтоне. Одним из них был помощник по специальным вопросам из ВВС, который на основе этой информации принимал решения об “остановке или переориентации” исследовательских и конструкторских программ армии США. Толкачев снабдил Соединенные Штаты “дорожной картой”, благодаря которой они знали, как найти слабое место и обойти два крайне важных советских комплекса вооружений – радары на земле для защиты от нападения и РЛС военных самолетов, позволявшие атаковать противника. Это было несравненное преимущество в гонке холодной войны. Хэтэуэй попросил ВВС США оценить хотя бы приблизительно, сколько стоит информация Толкачева. Могут ли они выразить в долларах, сколько сэкономили на разработках? Ответ был: “где-то в районе двух миллиардов долларов”, – сообщил Хэтэуэй Герберу. И это еще до того, как они ознакомились со 179 кассетами, которые Гилшер принес в портфеле Толкачева.
Работа Толкачева стоила миллиарды.
