Тексты, подвешенные в интернете, тоже, разумеется, явились прообразом подвесных трасс и почтовых ящиков, а впоследствии они органично вписались в новую всемирную паутину.

Блуждание по сайтам всегда было удовольствием особого рода, удовольствием, хорошо понятным виртуальным бродягам и крайне загадочным для сторонников ratio. И когда эти компьютерные странники стали переселяться в джунгли целыми общинами, они не только не отказались от своих прежних увлечений, но и добились того, чтобы походный ноутбук приравняли к веревочной лестнице в качестве предмета первой необходимости. Большинство племен согласились с этим (в том числе и бланкисты, демонстративно отказывающиеся даже от ношения часов). Впрочем, обратный шаг из виртуального измерения в реальное многое изменил для шагнувших, но он стал следствием решительного перехода через незримую границу резерваций.

В свое время философ Николай Федоров рассматривал привилегированные формы символического (мифы, притчи, заповеди) как простые, но очень важные напоминания: вот вам то желаемое, что следует во что бы то ни стало сделать реальным. Не можешь – передай дальше, но не упускай случая овеществить хотя бы один маленький фрагмент.

С тех пор и отчасти благодаря этому реализация далеко шагнула вперед: желания, воплощенные в коврах-самолетах, сапогах-скороходах, в наливных яблочках на золотых блюдечках, осуществлены и стали будничным антуражем. В сущности, они давно превзойдены изощренностью разума. Вот только в этих желаниях, которые исполнила техника, никто не усмотрел родства с их предковыми формами, с заветными желаниями сказок. Нестяжатели знают, почему это произошло. Дело в том, что сказочное (а стало быть, даровое) предстало в камуфляже товарной формы. Диковинные вещи являлись пред лицом человека не как лист перед травой и не благодаря волшебным палочкам, а благодаря уплаченным денежкам (волшебным бумажкам). Тем самым их сокровенная сущность, соприродная субстанции заветного желания, была непоправимо повреждена.

С переносом в реальность висячих садов интернета все произошло несколько иначе. Здесь сброс в железо, в плотные слои социальности был опосредован не зелеными бумажками, а разноцветными ленточками. Может быть, поэтому та же flash-mobилизация до сих пор не утратила привкуса чуда, в отличие от полета на самолете или просмотра «ящика». Многое из того, что прошло проверку на виртуальном полигоне, было теперь инсталлировано в маргинальных зонах социума, и обитатели этих заброшенных территорий должным образом использовали сказочный подарок.

Тем не менее революционность свершившегося перехода очевидна. Что ни говори, а перемещения в сети можно лишь косвенно сравнить с шатаниями по городу. Разница здесь примерно такая же, как между теоретическим обличением вещизма и реальной практикой бытия-поперек. Некоторым образом сидящий за монитором со всех сторон обложен подушками безопасности, в том числе и внутренними подушками, которые впитывают легкий адреналин. Прививка навыка виртуальных странствий к повседневным маршрутам самой жизни, которая теперь уже не имеет раскадровки в виде обязательных расписаний, приводит к двояким последствиям. С одной стороны, сорное время будней поглощает высокие скорости виртуальных перемещений, возникают характерные «зависания», которые и побуждают уйти в виртуальный мир. Но с другой стороны, отсутствие подушек и ремней безопасности вызывает внутренний гормональный дождь, резко усиливая контактность проживания при сохранении очень важной авантюрной составляющей.

Обращаясь к юзерам Е-бурга, Бланк, в частности, сказал: «Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, что Господь Бог величайший Программист. Конечно, его программа задается не двоичным кодом, не последовательностью нулей и единиц, а самим раскладом вещей. Но это очень продвинутая программа. И если бы вы знали, как Господь вознаграждает тех, кто прошел хотя бы на второй уровень, вы были бы с нами, а не сидели бы перед отстойными игрушками».

Формирование мобильного жизненного мира нестяжателей происходило на встречном движении виртуальной сетевой утопии и суровой реальности первого уровня. Клубок легких скоростей натолкнулся на противоестественный ход вещей, в котором все трассы сплетаются в лабиринт, препятствующий переходу на второй уровень, – лабиринт Минотавра по сравнению с этой ловушкой просто пустяк. Встречное движение вызвало завихрение обоих потоков, фигурально выражаясь, обильную пену, которая, однако, вскоре схлынула, обнажив архипелаг обновленного бытия.

Каким оно будет в своей устойчивой форме, сказать трудно, но опыт «эмигрантов из сети» уже сыграл важную роль в жизненном укладе автономных коммун. Это, например, опыт общения по существу, без ритуальных расшаркиваний и риторических паразитизмов. Это отсутствие привычки к пожизненной идентификации и готовность в любой момент сменить свою «железную» биографию на ту или иную сетевую версию. Прививка обогатила и одновременно освободила от мусора экзистенциальный проект нестяжательства, научив новых охотников и собирателей, что их сегодняшний день ничем не обязан дню вчерашнему. И ничего не обещает завтрашнему дню. Это и есть краткая формулировка принципа трансцендентальной беспечности.

Тексты, подвешенные в интернете, пришлись ко двору и в условиях новой подвески. Процесс конвергенции представляется чрезвычайно любопытным, хотя его первые, самые важные этапы изучены явно недостаточно. Известно, однако, что уже в «Личике» наряду с прочими полезными и бесполезными вещицами стали оставлять послания «литературного характера». Среди первых было короткое стихотворение, причем автор его остался неизвестен, в отличие от первых читателей, среди которых был и Кубинец, ныне лидер бланкистской коммуны Замоскворечья. Стишок был написан прямо на пачке сигарет – ее как раз и снял Кубинец, порадовавшись удивительному совпадению спроса и предложения. Закурив сам и угостив товарищей, Кубинец заодно огласил прилагавшееся послание:

. . . . .

Последняя строчка явно не поместилась на пачке. Это дало компании повод неплохо провести время, домысливая кульминацию и отслеживая литературные влияния, испытанные стихотворцем. Обсуждение незатейливого стихотворения продолжалось, пока не кончились сигареты. Такое внимание не могло даже и присниться самодеятельному автору, разместившему свой опус случайным образом где-нибудь в сети. Благодаря популярности Кубинца история о забавной подвеске быстро распространилась. Трудно сказать, насколько она повлияла на дальнейший ход событий, но в формирующуюся подвесную трассу литературная составляющая (точнее будет сказать, художественная составляющая) влилась уже широкой рекой.

Распространение символических ценностей через альтернативный канал обменов прошло несколько этапов. На первый взгляд рассылка «в железе» (то есть в бумаге) представляется регрессом: стоило ли создавать всемирную паутину, обустраивать электронные кладовые, теоретически способные обеспечить чуть ли не вечное хранение вкладов, чтобы вновь взяться за ручку и доверить свое детище случайным прохожим? Но все не так просто. Да, тот факт, что свободные обмены через подвеску единичны или «штучны», заставляет, конечно, забыть о массовости электронной рассылки, зато тем самым на порядок повышается персональная адресованность.

В действительности «вечные» электронные кладовые забиты хламом, до которого нет дела даже электронным мышам. А то, что снято с подвески, будет непременно прочитано, прослушано, если речь идет о музыке, удостоится внимательного взгляда, если предложено что-нибудь изобразительное. Случайные прохожие, скорее всего, окажутся такими же странниками, как и ты, что существенно повышает вероятность встретить понимание. Одиночное попадание, конечно, уступает возможностям многоцелевой баллистики, но явно превосходит залп вхолостую… И авторы очень быстро оценили это обстоятельство.

Представим себе вольного бланкиста, идущего по заброшенной территории бывшего завода ЛОМО в Петербурге, то есть по самому сердцу индустриальных джунглей города, куда уже много лет не ступала нога ни одного вещеглота. Сегодня утром ему досталась подвешенная чашечка кофе, билет на выставку сторожевых собак и еще несколько приятных, экологически чистых безделушек. На случайные денежки, полученные в порядке спонсорской помощи родителей, наш бланкист приобрел ласты и подвесил их в давно полюбившемся месте. Ластам кто-нибудь непременно порадуется, а путник этой радостью уже рад. Понятно, что настроение у него приподнятое и походка его легка.

Заметив у столба развевающуюся на ветру желтую ленточку (знак принадлежности послания к духовной пище), наш герой направляется туда и снимает посылочку. Возможно, что в другом настроении он прошел бы мимо, но сегодня и сейчас пища духовная будет ему в кайф. И бланкист разворачивает свернутый в трубочку листок из блокнота, содержащий четверостишие в духе изумрудной версификации:

Бланкист улыбается и пожимает плечами. Затем кладет листок в карман и идет дальше. Он идет себе дальше, но вскоре обнаруживает, что невольно напевает про себя:

Послание сработало. Встреча с искусством состоялась, и дух преобразовал материю.

Эта забавная история записана со слов Птичника, преподавателя Подвесного университета, причем последние два предложения записаны слово в слово. Встреча с читателем действительно состоялась – и вне всякого сомнения, это была приятная встреча, желанная для любого автора. Не исключено даже, что неизвестный автор наблюдал из укрытия за читательской реакцией (что нередко случается). Что ж, в этом случае он или она получили свой резонанс, свое заслуженное вознаграждение, которое, несмотря на единичность воздействия, относится к фимиаму высшей пробы. Вроде бы воздействие на уровне микродозы, но зато без всякой фальсификации. Можно, пожалуй, сказать, что авторское вознаграждение предстает здесь в столь же экологически чистом виде, как и сами вещи, распространяемые по подвеске.

Происходящий в массовом порядке перевод авторских посланий с электронных носителей на ленточные вновь заставляет задуматься об эволюции статуса художника. Дарение своих опусов в качестве фенечек, широко распространенное еще у экзистенциальных авангардов ХХ века (разумеется, практикуемое и новыми нестяжателями), представляет собой все-таки малый круг циркуляции: творческий замысел автора в значительной степени определяется знанием конкретного адресата. Но распространение произведений на ленточных носителях, сохраняя единичность заброшенности в мир, ближе к большому кругу. Здесь мы имеем дело с новой аватарой предъявления послания миру (предыдущей была публикация). Ведь и подвесная публикация не связана никаким угождением, по большому счету она так же выносится на суровый суд, как и публикации эпохи Гутенберга. И значимость этого суда только возрастает от того, что решающее слово принадлежит не профессиональному критику, а возможно, единственному, но зато абсолютно непредвзятому читателю. Примером для подражания подвесным авторам непосредственно служат творческие принципы Того, Кто Развешивает Сливы.

История подвесной культуры весьма поучительна, несмотря на ее краткость. Как только были проложены первые подвесные трассы, возник настоящий бум предложения, в десятки раз превышающего спрос. Здесь, на развалинах социальности, энергия графоманства в очередной раз продемонстрировала свою способность проникать в любую нишу эскапизма. Любой посторонний наблюдатель мог убедиться, что воля к произведению осталась последней движущей силой западной цивилизации – какое-то время даже казалось, что эта сила неукротима.

Авторские послания заполонили формирующуюся сеть: каждый кому не лень норовил подбросить свой опус обитателям индустриальных джунглей. Бо´льшая часть озабоченных авторов не имела никакого отношения к нестяжательскому движению – скажем так, никакого другого отношения. Но праздные скитальцы, не располагая средствами для материального вознаграждения, да и презирая принцип эквивалентных расчетов как таковой, располагали тем не менее самым драгоценным для автора читательским ресурсом – свободным временем. Ясно, что голодные духи авторствования, учуяв такую роскошную приманку (свободные уши!), слетелись на нее как мухи на мед.

Понятно также, что для ленточных носителей угроза интеллектуально-духовного спама оказалась более серьезной, чем та же проблема в электронной сети. Причина уязвимости, конечно же, в том, что обработка ленточных носителей требует несопоставимых затрат времени, а также инвестиций личностного присутствия, без чего вполне можно обойтись в режиме быстрого просмотра электронных документов. Нетрудно представить себе разочарование открывающего посылку: он-то надеялся увидеть подержанный скейтборд, удобный складной стаканчик или, на худой конец, какой-нибудь съедобный помидор… А вместо этого – очередной «крик души». Да, крик достоин сочувствия, но сегодня он уже далеко не первый, все пытаются перекричать друг друга – а помидор такой сочный, и сигарета не помешала бы, да и баночка пива пришлась бы кстати… И вот посетитель «Грдлички» или «Пестрой ленты» в ярости топчет дискету с каким-то самодеятельным музыкальным предложением. В результате в подвешенных кафе и в так называемых «точках», где за подвеской кто-нибудь наблюдает, перестали принимать произведения. Что, впрочем, не спасло положения: коварные авторы тут же перешли к практике «вкладышей» (с чего все и начиналось, если верить Кубинцу), да и внешнюю городскую подвеску проконтролировать невозможно.

К чести нестяжателей, им удалось справиться с наваждением. В каждом регионе этот вопрос решался по-своему. В России, где тем же бланкистам в ряде отношений удалось добиться удивительной чистоты и интенсивности нестяжательства, справиться с вирусом маниакального авторствования оказалось труднее всего. А вот проблеммейкеры Нью-Йорка и аргентинские пумахос решили вопрос сравнительно легко… Тут можно лишь заметить, что особенности национальных менталитетов отнюдь не смыты волнами нового антропогенеза.

Приемлемое же решение сложилось благодаря совпадению ряда обстоятельств. С чисто технической стороны удачным ходом стала желтая ленточка, повсеместно утвердившаяся в качестве отличительного знака духовного послания. На сегодняшний день только культурные посылки имеют свой особый цвет подвески. В экзистенциальном плане сыграли важную роль тенденции, обозначившиеся уже в эпоху всемирной паутины: дискредитация позы мудрости вообще и магии печатного слова в частности (действительно, какая там магия, если каждый волен размещать в сети все что угодно). Опять же интернет если и не упразднил совсем, то все же решительно упростил церемониал цитирования и прочих библиографических расшаркиваний. Слившись с другими тенденциями, сетевые влияния внесли огромный вклад в развернувшуюся культурную революцию, сопровождающую процесс антропо– и социогенеза.

Среди участников подвесного обмена заведомо не существует привилегированных фигур, каждый может подвесить и снять то, что найдет нужным. Поскольку ни симметричность, ни транзитивность, ни тем более эквивалентность в этих обменах не соблюдаются, какая-либо персональная пометка становится совершенно излишней. И как только коллективный читатель выразил непоколебимую волю игнорировать персональную атрибуцию духовных вкладов, литподвеска тут же вошла в общее русло нестяжательских практик, заняв подобающее ей место в общем круге подвесных обменов.

Когда автор обнаруживает, что поставленная им подпись это всего лишь проявление дурного тона, когда он убеждается, что поставить свою подпись под текстом, предназначенным для подвески, и поставить себя в смешное положение это практически одно и то же, он уже легко поддается процессу внутреннего перевоспитания, а лихорадка авторствования идет на спад. «Желтая лихорадка», возникающая время от времени в том или ином очаге индустриально-урбанистических джунглей, протекает в несравненно более мягких формах, чем эпидемия маниакального авторствования, свирепствовавшая в ХХ столетии.

Тот, кто оставляет подвешенным в кафе какое-нибудь угощение, не сообщает своего имени. В частности потому, что он по опыту знает, как разочаровывает необходимость навязываемой благодарности. Мир, в котором настоятельно подчеркивается, кому и чем ты обязан, есть мир покидаемый, а не обретаемый. Подвешенные вещи экологически чисты именно потому, что их «отправитель» не рассчитывает на компенсацию даже в том смысле, что ему это когда-нибудь «зачтется», а получатель, испытывая благодарность, никак ее при этом не персонифицирует. В сущности, подвесной обмен регулируется евангельскими принципами. Почему же какое-нибудь стихотворение должно быть исключением? Почему оно должно сниматься с подвески иначе, чем божьи сливы, требуя еще какой-то эксклюзивной признательности алчному автору?

Сегодня содержимое посланий, отмеченных желтой лентой, либо вообще не содержит подписи, либо подписано ником. Ник лишен родовых пороков имени собственного (кстати, кто является действительным собственником имени собственного, хорошо знали даосы), в частности, невозможно удостоверить постоянную самотождественность соответствующего ему лица. Ну а если кто и спрятался в укрытии, чтобы понаблюдать за реакцией попавшегося читателя, так это в пределах естественного хода вещей. Ведь и оставивший связку бананов может при случае поступить так же: разве не вправе он приобщиться к резонансу причиненной нечаянной радости? Разве он не вправе убедиться, что содеянное им хорошо весьма?

Как раз отправитель символического предложения, автор произведения, оказывается в более сложной ситуации. В отличие от предложившего ласты или те же бананы его может ожидать жестокое разочарование: опус имеет все шансы не понравиться. И хотя дезертиры с Острова Сокровищ в целом снисходительны ко всем адресованным им символическим посланиям (не каждый автор – Пушкин – Изумруд), имитировать энтузиазм они тоже не будут – не для того дезертировали, оставив лицемерам их лицемерные церемонии.

Желтые ленточки как предупредительные знаки – это своего рода охранные грамоты для хрупких посылок, что-то вроде надписи «не кантовать». Цвет ленты предупреждает: здесь точно не банан (кстати, какой выгодный контраст с навязчивостью массовой культуры общества потребления), и если уж кто-то снимает послание с подвески, значит, он намерен ознакомиться с ним, и не между делом, а в полноте присутствия. Примат пищи духовной обеспечивается ее обособлением, тем самым в полной мере исполнено требование не путать божий дар с яичницей, хотя аборигенам джунглей лучше, чем кому бы то ни было, известно, что яичница – это тоже божий дар. Таким образом, счастливое совпадение ряда обстоятельств привело к тому, что анонимное, но доставшееся тебе лично культурное послание приобрело форму шанса, сравнявшись в этом отношении с дождем, завтраком на траве или внезапной смертью от сердечного приступа.

Распространение новых (вновь созданных) произведений на ленточных носителях оказало обратное воздействие и на способы усвоения классической культуры. Перевод классического наследия на ленточные носители прошел в полном соответствии с теорией Маклюэна: особенности новой медиа-среды изменили облик нетленных ценностей. Не чтобы уж до неузнаваемости, но по крайней мере так, что для внешнего наблюдателя стали вполне возможны обознатушки.

Ценность из сферы символического, отправляемая в подвеску, может быть создана самим отправителем, однако это необязательно. Допустим, что отправитель очарован чем-то помимо собственного творчества – такое возможно, и, к счастью, нестяжательская культурная революция эту возможность упрочила. Тогда предмет твоей очарованности можно передать дальше по эстафете, снабдив свое послание привычной уже желтой ленточкой и проделав определенную редакционно-издательскую работу, правила которой тоже уже устоялись и стали общепризнанными. Вот как сформулировала их содержательную сторону Ирина Бутоева:

«Редко какая книжка нравится целиком, от начала и до конца. Всегда есть любимые страницы – в них заключено то, что тебя задело, и именно этим ты хочешь поделиться. Зачем тогда понапрасну грузить другого – вырви то, что тебе понравилось, и подвесь. Или перепиши, набери на компьютере – тогда можно изменить кое-что, чтобы было совсем так, как тебе хотелось».

Сегодня именно таким образом культурное наследие и поступает в подвеску. Чтобы очистить духовный продукт от наслоений собственности, от родимого пятна буржуазности, достаточно применить элементарные очистительные обряды (поскольку главный «обряд», сама подвеска, уже предполагается). Подобно тому как с вещей смывается их товарная форма, то есть необходимость платить хотя бы персонально адресованной признательностью, с ленточных носителей «смывается» имя автора. Если книга, точнее говоря, ее текст подвешивается целиком, обложка отрывается заранее и выбрасывается. Никаких прямых директив на этот счет, конечно, нет, но получается, что осуществляющий подвеску должен так или иначе позаботиться об уничтожении следов персональной атрибуции произведений, подобно тому как врач должен позаботиться о дезинфекции своих инструментов.

Достигнутая сегодня самоочевидность очистительного обряда, совершаемого над ценностями из круга символического, отправляемыми в подвеску, является едва ли не главным поводом для обвинения новых племен в вандализме. Язвительная критика со стороны стражей духовности и состоящих на службе интеллектуалов не смолкает и по сей день. Даже авторы, во многих других отношениях сочувственно относящиеся к дезертирам с Острова Сокровищ, «не понимают», как можно допускать подобное варварство. Зато критикуемые прекрасно понимают своих критиков. Им есть на что сослаться. Даже сам Карл Маркс, великий теоретик обобществления и сторонник решительной экспроприации собственников, с поразительной наивностью пишет в предисловии к «Капиталу»: «Кстати сказать, если Ф.Лассаль все общие теоретические положения своих экономических работ, например об историческом характере капитала, о связи между производственными отношениями и способами производства, заимствует из моих сочинений почти буквально, и притом без указания источника, то это объясняется, понятно, соображениями пропаганды».

Обида вождя мирового пролетариата наверняка многократно возросла бы, если бы он увидел, в какую нарезку превратились его вообще-то очень популярные, в особенности среди бланкистов, сочинения. В эту нарезку к тому же вмешался и Карло Маркс, тоже по-своему популярный «автор» и одновременно персонаж книги Керуака «On the Road». Так сводные братья Маркс, встретившись в подвеске, вынуждены теперь отвечать друг за друга. «Проколов», подобных тому, что допустил автор «Капитала», более чем достаточно в авторской культуре; в этой точке поразительной слепоты и уязвимости подставляется даже Фрейд. Самое любопытное, что рассчитывать в таких случаях на сочувствие или хотя бы на снисходительность своих собратьев не приходится, наоборот, каждый прокол встречается злорадством. Как утонченно издевается над тем же Фрейдом Жак Деррида, имея в виду ляпсус великого психоаналитика, который, «во-первых, не находит у себя никакого сходства с идеями Ницше, а во-вторых, вообще никакого Ницше не читал»! Ясно, что авторские войны находятся не просто в общем русле стяжательских войн, но еще и не знают аналогов запрещенного оружия.

К счастью, нестяжательская культура, во многом благодаря именно подвеске как господствующему способу ее дистрибуции, прекратила фратрицид. Примиряющую роль сыграл ритуал коллективного жертвоприношения – всесожжение имени автора. Правда, очистительные обряды по смыву персональной атрибуции весьма различаются в зависимости от жанра и вида искусства. Будучи наиболее строгими в отношении собственно литподвески и изобразительных искусств, они в гораздо меньшей степени касаются музыки – возможно, потому, что музыкальные группы и без того пользуются никами, да и позиция автора в современной музыке не столь жестко фиксирована – фигура диджея изначально напоминала роль отправителя в музыкальной подвеске.

Как уже отмечалось, несмотря на лишение классиков их священного сана, культурный багаж нестяжателей вмещает в себя наследие почти всех веков – от поэзии миннезингеров и теологических выкладок Ансельма Кентерберийского до философии Лакана, Вирильо и Пылькина. Разумеется, все это, как правило, в «нарезке» и в самом неожиданном соседстве. Зато эти расхожие почти в буквальном смысле слова знания не лежат на полках мертвым грузом, а висят на желтых ленточках до востребования. И востребуются ежедневно. Дезертиров с Острова Сокровищ, располагающих огромным запасом свободного времени, отличает, кроме того, чистая, не замутненная соображениями престижа и профессионализма любознательность. Как можно судить по путеводителю Лоэнгрина и другим подобным исследованиям, в джунглях существует даже «любительское естествознание». Лоэнгрин рассказывает, как искренне обрадовался Мур, когда в его руки попал подвешенный кем-то микроскоп: «Я давно хотел позаниматься кристаллографией, изучить строение ногтей. Вот теперь и займусь. Прямо сейчас». Мур не расставался с микроскопом «целых пять дней», а затем подвесил его, приложив результаты своих исследований… Логические задачи и занимательная химия пользуются в джунглях такой же популярностью, как и рок-музыка ХХ века, а макраме и другие подобные ремесла (техники изготовления фенечек) процветают. Следует, пожалуй, согласиться с выводом Евы Кукиш, что, если подвесная трасса станет господствующим способом распространения знаний вообще, дисциплинарные науки могут потерять даже импульс простого воспроизводства и тогда, к примеру, математика вернется в свою колыбель, в сферу «математической смекалки», так же как музыка композиторов уже в какой-то мере вернулась к стихии народных напевов и ритуальных гимнов. Правда, предугадывать будущее – дело неблагодарное, особенно сейчас, когда антропогенез набрал фантастическое в масштабах истории ускорение.

Если мы сегодня сравним две случайные выборки, вещеглотов и нестяжателей, на предмет погруженности в культуру и реальной образованности, сравнение будет далеко не в пользу вещеглотов. Любой непредвзятый наблюдатель без труда определит, где настоящее варварство. Ведь добропорядочным обывателям попросту некогда читать – они должны приносить пользу. А вдоволь натаскавшись пользы, то есть в «свободное время», они занимаются шопингом и строительством домика Тыквы. За исключением отдельных узкоспециализированных профессионалов, все остальные тыквы и прочие овощи потребляют «принудительную электронную подвеску», то есть то, что показывают в их «ящиках», где всем показывают одно и то же.

Что с того, если Мур, Птичник или кто-то из их друзей в большинстве случаев не могут указать источники своих знаний, впечатлений и озарений (как будто рядовые потрошители универсамов на это способны). Зато вольные странники воистину владеют тем, что знают, а не просто перетаскивают багаж знаний, как носильщики чужого имущества. Они не имеют привычки отгонять приходящие в голову мысли, предпочитая продумывать их.

Вот бланкисту, не утомленному работой и не перегруженному заботой, попадается странный текст, «извлеченный» из какой-то книжки и висящий рядом с яблоком, карманным фонариком и фляжкой очень уместного в данный момент вина. Скорее всего, наш читатель не отложит его в сторону, а внимательно прочтет, и прочитанное станет его сегодняшним материалом для размышлений. Такое ситуативное чтение (в некотором смысле чтение– поперек) органично сочетается с образом жизни в целом и представляет собой полноценный способ отклика на духовные предложения. Соответственно, уникальность нестяжательской культуры (хотя ввиду многообразия племен и общин правильнее говорить о культурах) включает в себя и моменты, связанные с подвеской как формой символических обменов. Во-первых, отсутствие «бульварного чтива», то есть общедоступной, навязываемой всем и каждому жвачки. В джунглях мегаполисов нет массовой культуры, этой духовной основы общества потребления. Тиражи «публикаций» не превышают в общем случае нескольких экземпляров (исключение составляют сакральные тексты племен, например «Полный Бланк» для бланкистов), зато практически каждая «публикация» находит своего читателя. Во-вторых, отсутствует и лицемерное почтение к «нетленным ценностям» – отчасти потому, что «подписчикам» собрания сочинений на ленточных носителях, в особенности последнему поколению, попросту неизвестно, кто классик, а кто нет (когда-то Мандельштам мечтал, чтобы так читали Данте – как последнюю новинку, только что вышедшую в свет). Вообще, встречи с искусством, происходящие в джунглях, больше привязаны к местности, чем к имени.

В то же время популярные ники остаются на слуху, их произведения пользуются любовью нестяжательского народа. Сегодня неплохо налажен и процесс обратного перевода, когда тексты, впервые появившиеся в подвеске, переводятся с ленточных носителей на электронные, издаются приличными тиражами и сами становятся своего рода классикой. Можно вспомнить недавний успех таких «авторов», как Николай Нидвораев, Нина Аляска и Чеширский Пес, – авторство приходится ставить в кавычки, поскольку носители этих ников не предъявили себя широкой общественности. Но, наверное, самый яркий пример – это основатель неокинизма монгольский философ Долгодумал Дубадал. Тексты, подписанные этим ником, впервые мелькнули в подвеске Е-бурга пару лет назад, сегодня же они изданы многотысячными тиражами, переведены на множество языков (возможно, даже и на монгольский), цитируются профессорами философии, при том что физически блистательного киника-нестяжателя вообще никто не видел…

Впрочем, благодаря устоявшейся практике очистительных обрядов и прежде всего всесожжению имени автора, многие современные абоненты крупнейшего в мире агентства «Желтая лента» искренне полагают, что Сократ, Платон, Эшер и Магритт – это такие же ники, как Колесо или Нина Аляска (и в отношении Платона они совершенно правы). Довольно часто персонализация духовных посылок связывается не с первым отправителем, создавшим произведение когда-то и для кого-то, а с тем, кто реализовал свои культурные предпочтения здесь и сейчас, проявив определенный вкус и сумев на нем настоять. Именно таков случай с Кубинцем – в библиографических ссылках московских бланкистов он вводится соответствующей отсылкой: «А помнишь те стишата, которые в „Грдличке“ снял Кубинец? Там как раз последней строчки не хватало. Здорово тогда оттянулись…» В некоторых ситуациях на свою долю «авторского гонорара» может претендовать и инициатор уместного припоминания.

Когда-то Гегель, размышляя о происхождении собственности, о ее, так сказать, первых зацепках в душе, заметил: «Подобно тому как у детей право владения достается тому, кто говорит: „Я это первый увидел“ или „Это я нашел“, так и современное право собственности сохраняет следы своего происхождения из непосредственного отношения наблюдающего сознания» («Йенская реальная философия»). Последующее укоренение идеи собственности в природе человека, сначала посредством «естественного права господина», а затем через легитимацию трудовой теорией стоимости, оттеснило непосредственную реакцию владения далеко на задворки сознания. И лишь подвеска восстановила в правах принцип «кто первый увидел, того и вещь». Этот базовый принцип зачастую дополняется столь же легкой формулой расставания: с глаз долой – из сердца вон. Персонализированные обмены-дарения тоже содержат в себе здоровую долю ребячества. Одна из таких форм, введенная в оборот питерскими бланкистами («махнёмся не глядя?»), во всем нестяжательском мире так теперь и называется – russian change.

Нет ничего удивительного в том, что общие правила обменов распространились и на духовные (символические) послания. Ситуативное авторство гораздо лучше согласуется с принципом трансцендентальной беспечности, чем пожизненная признательность, отравляющая чистоту бытия в мире как для благодарящего, так, особенно, и для благодаримого. Что же касается новаций, то любая контркультура предоставляет для них эксклюзивный материал, на котором кормятся целые стаи авторов-стяжателей, руководствующихся все тем же принципом «я первый увидел». Дезертиры с Острова Сокровищ относятся к таким «заимствованиям» с полным равнодушием. В одной из «Желтых орхидей», входящих в «Малую гирлянду», помещен небольшой очерк, написанный, видимо, на самой заре нестяжательского движения.

«Мало что изменилось и сегодня» – говорится в тексте. Что ж, сегодня изменения уже заметны: резко сузилась сфера персональной атрибуции, а первичное авторствование с его наивной претензией на полный цикл художественного производства перестало оказывать существенное влияние даже на трансляцию «высокой» культуры. Тенденция к вытеснению автора из производственной цепочки в ряды передовых потребителей наметилась еще в конце ХХ столетия в некоторых художественных авангардах, что проницательно подметил упоминаемый в очерке Гройс:

«Художник сегодня – это не столько производитель, сколько образцовый, эксклюзивный потребитель анонимно произведенных вещей, циркулирующих в нашей культуре. Можно утверждать, что в современной художественной системе производятся уже не новые продукты, а исключительно новые способы, образцы потребления и желания. В современном искусстве изобретается потребление, которое затем еще раз потребляется обществом. Искусство стоит сегодня уже не в начале художественного производства, а в его конце. Это уже не изготовление вещи, а ее эксклюзивное употребление, хотя такое употребление, конечно же, может включать в себя художественную обработку и преобразование вещи. Подпись художника означает уже не то, что он произвел определенный предмет, а то, что он этот предмет использовал, причем каким-то особенно интересным образом» («Язык денег»).

Все отмеченные здесь тенденции действительно нашли воплощение в практике перпендикулярной культуры, хотя, как это обычно и бывает, в неузнаваемом для пророков виде. Акт «эксклюзивного художественного потребления» вполне может рассматриваться сейчас как вторичное авторствование, но нанесенное поверх очищенных продуктов культуры взамен штрих-кода первичного авторствования. По этой причине все симптомы воспаленной воли-к-произведению оказываются устраненными, а художественный эффект потребления практически не зависит от цвета подвески.

Желтая ленточка стала сопроводительным знаком духовных посылок – и осталась единственным устойчивым цветоразличителем практически на всех нестяжательских территориях. Предпринимались, и не раз, попытки добиться однозначного соответствия между означаемым и означающим, но они не увенчались успехом – во многом благодаря принципиальной позиции бланкистов.

Когда Колесо, друг и сподвижник Бланка, приехал в Берлин, он обнаружил, что беспечные бродяги этого города отнюдь не расстались с немецкой основательностью. Под руководством Дункеля, авторитетного сквоттера, его партайгеноссе развили бурную деятельность по упорядочиванию своего перпендикулярного бытия. Кое-что произвело должное впечатление на гостя: прекрасное состояние веревочных лестниц и других «средств индивидуального жизнеобеспечения», организованность и оперативность в проведении flash-mobилизаций… Массовые акции по уничтожению лицензионных дисков и вывешиванию плакатиков с символом «копирайт» на туалетных кабинках произвели ожидаемое впечатление. Однако начавшееся в Берлине «упорядочивание подвески» решительно не понравилось петербургскому гостю.

Немцы, конечно, исходили из вполне рациональных на первый взгляд оснований. Предположим, человеку требуется что-нибудь из одежды – зачем же ему терять время на перемещения вдоль подвесной трассы, ему достаточно, например, увидеть синюю ленточку, и он почти у цели. Почти, потому что между штанами, курткой и ботинками тоже есть некоторая разница. И тут ему на помощь может прийти количество бантиков: один для обуви, два для рукавиц и так далее… Еда может сопровождаться зеленой лентой, выпивка и сигареты – красной, своим цветом можно обозначить и подвесной траффик легких наркотиков… Кроме того, вполне уместной представляется локализация однородных предложений в одном месте. В определенном районе будут подвешены преимущественно инструменты, в другом – как раз духовные послания…

Колесо, прогуливаясь вместе с Дункелем по берлинским джунглям, долго выслушивал пояснения и проекты практичного немца и все больше мрачнел. Наконец он спросил: «Скажи-ка мне, Дункель, а съестные припасы у вас на подвеске не снабжены ли сертификатами годности и указателями количества калорий?»

Дункель радостно подтвердил, что как раз над этим они сейчас думают, а пока подвешивающий просто указывает число. Тогда Колесо, видимо, будучи уже не в силах сдерживаться, и произнес свою получившую широкую известность речь («Hцrst mich, Dunkel»), включенную впоследствии в «Полный Бланк». Вот она в обратном переводе на русский.

Страшнее этого может быть только одно: умереть дома в собственной постели, в окружении плачущих родственников и всего честно заработанного – вещей, справок, наград, репутации, – все равно понимая, что ты никому не нужен. За исключением одной только смерти. В этом наше преимущество, Дункель, – мы и ей не нужны.

Колесо потом и сам удивлялся «неожиданному приходу», но слова его возымели действие. Попыток упорядочить подвеску на манер нормального товарооборота больше не предпринималось, желтая ленточка так и осталась единственным дифференцированным знаком, указывающим на содержание посылки.

Но это не исключает индивидуального стиля, так сказать особенностей почерка. Многие бродячие нестяжатели сохраняют верность лентам излюбленного ими цвета, предпочитают определенные формы узла или «фирменную» длину свисающих концов. Обитатели джунглей знают свою среду обитания так же хорошо, как Дерсу Узала знал уссурийскую тайгу, и, выйдя на охотничью тропу, они многое могут рассказать: кто здесь прошел, когда и даже в каком настроении. Лоэнгрин приводит любопытное свидетельство, как Мур, обойдя окрестности Сытного рынка (при этом временами буквально продираясь сквозь толпу), растерянно разводит руками и говорит: «Надо же, сегодня здесь никого нет».

В большинстве мегаполисов сохраняются различия уровней подвески. Различия в самом прямом смысле: высший уровень требует веревочных лестниц или по крайней мере проникновения на крышу. В силу этого на высшем уровне осуществляются в основном «близкородственные обмены» (свои для своих) – сочувствующим туда просто не добраться. Это же в какой-то степени относится и к самым трущобным районам, населенным преимущественно воинами и собирателями племен, хотя в криминальном смысле эти районы сегодня уже не представляют опасности. Важно подчеркнуть, что в целом процесс подвесного обмена остается открытым, то есть именно таким, каким он и был задуман.

Воины, радикальные бланкисты, а также вознесенные пользуются лентами еще и в других случаях – например, для передачи сообщений. Речь идет не о коммуникации внутри племени или общины – не для того ведь боролись с мобильниками и прочими средствами пустого бессодержательного общения. В этом отношении «дезертиры» единодушно полагают, что всё достойное быть высказанным можно сказать при личной встрече, а если личной встречи не требуется, то и без разговора, скорее всего, можно обойтись.

Другое дело публичные обращения – передача воззваний, призыв к flash-mobилизации, предупреждение об опасности… На обитаемых территориях есть, как правило, специальные места, где «брахманы» вывешивают свои обращения. Поскольку вознесенные соблюдают ритуальную чистоту (некоторые из них не умеют пользоваться компьютером, а другие делают вид, что не умеют), они составляют свои призывы с помощью особым образом связанных разноцветных лент. Эти призывы тут же считываются обладателями походных ноутбуков и просто сочувствующими и переводятся с ленточных носителей на электронные. Практика показывает, что в течение нескольких часов с момента вывешивания призыва можно организовать достаточно массовую акцию, причем параллельно проводимую в нескольких городах.

В целом коммуникативная функция подвески остается подсобной, но, например, в Иерусалиме, Е-бурге и Сиднее язык ленточных сообщений достиг уровня узелковой письменности индейцев майя, и эволюция в этом направлении продолжается. Появились и исследования, посвященные этому вопросу, – можно указать на солидный труд Юджина Глоусберри «The General Grammar of Ribbon Languages».

Сегодня вознесенные, следящие за чистотой эталонов нестяжательского бытия, занимают все же периферийное положение. Но они обозначают некий предел, приближение к которому доступно многим. Скажем, принцип категорического отказа от оплачиваемого труда вообще соблюдают только вознесенные, но отказ от систематических трудовых усилий исповедуют все нестяжатели, демонстрируя тем самым, что жизнь отнюдь не теряет смысла, даже если ее не положить на алтарь пользоприношения. Опять же принципиальный отказ от какого-либо удостоверения личности связан с множеством неудобств, поэтому он строго соблюдается только «брахманами». Прочие вольные бродяги и члены племен пользуются «ситуативными» документами: они откликаются на официально удостоверенное имя до тех пор, пока им не надоест, а потом подбирают себе что-нибудь другое, благо в подвеске всегда можно найти какой-нибудь подходящий документ. Разумеется, не на все случаи жизни, но на какой-нибудь из случаев.