Глава третья
Подвеска
Практика подвески, этого радикально нового, еще не встречавшегося в истории человечества типа обменов, в отличие от ряда других составляющих нестяжательства имеет своего вполне конкретного основателя. Основателем подвески является Гелиос, известная также под никами Ли и Парящая-над-Землей.
Гелиос (так назвали ее родители) родилась в обеспеченной семье, что, возможно, позволило ей избежать воздействия особо опасного вируса стяжательства. Ибо потакание детским капризам некоторым образом защищает от развития зависти и других печальных последствий острой имущественной недостаточности. Вопреки господствовавшим ранее предрассудкам жизнь показала, что умение довольствоваться малым, устойчивость к зуду стяжательства достигается не путем изначальных лишений, а благодаря некоторой, приобретенной еще в детстве беспечности по отношению к «сокровищам», – собственно, уже феномен хиппи свидетельствовал об этом со всей очевидностью. Конечно, даже самое обеспеченное детство не дает гарантий определенного будущего, но какие-то элементы иммунитета к вещизму все же формируются. Как бы там ни было, но именно беспечность, по мнению друзей, была самой заметной чертой характера Ли. «По жизни я, конечно, пофигистка, но увлекающаяся пофигистка», – говорит Парящая-над-Землей. И подобное сочетание очень характерно для многих нестяжателей, примерно как сочетание беспечности и воинственности для норманнов.
* * *
Как рассказывает сама Гелиос, все началось в 2005 году, после поездки в Прагу.
Город оказался таким чудесным – я просто пожалела, что не бывала здесь раньше. Пиво, готика, куклы, бехеровка, крыши, друзья, улеты – все вместе было так прекрасно, что уже на пятый день мне приснился сон, будто дверь моей прежней жизни, той, откуда я сюда проникла, захлопнулась и сама замуровалась стеной. Снилось, что меня пытаются выдворить, я развожу руками: некуда, мол, выдвориться… И еще снилось, что Кафка и Ян Швонкмайр за меня заступаются. Они говорят: без нее же все куклы будут скрипеть… Я тогда как раз занималась кукольным театром.
Так прошла неделя, и вдруг мой чудный приятель Мартин Вацке говорит: «А пойдем сегодня в подвешенное кафе?» Я отвечаю: «А пойдем!», а сама думаю, что кафе, может, подвешено на каких-нибудь цепях над Влтавой… ты в нем сидишь, а оно раскачивается.
Но все оказалось еще круче, хотя поначалу я была разочарована: обычная кафешка и обычный усатый чех за стойкой. Но тут Мартин показывает мне доску, похожую на школьную, и на ней мелом какие-то надписи написаны. А рядом еще висит подушечка, и в нее воткнуты булавки с лентами. Вот. Показывает мне все это и говорит на смешном русском языке:
«Можемы сейчас кусные вафли взять, есть тако же рюмка бехеровки, колбасков жареных есть порция, схема на транспорт пражский и грдличка… но она давно висит».
Я не стала спрашивать насчет грдлички, потому что непонятным было всё. Мартин заказал пива и «снял» колбаски. А когда мы наконец уселись за стол, он рассказал мне, что такое подвешенное кафе.
Допустим, приходят посетители и что-нибудь заказывают: кофе, пиво, орешки, какое-нибудь горячее блюдо. Заказ оплачен, но предположим, что орешки в конце концов остаются нетронутыми. И, уходя, компания говорит: а орешки подвесьте, пан. И пан записывает мелом на доске: орешки. А в подушечку втыкает булавку с цветной лентой. Теперь орешки подвешены, и любой следующий посетитель имеет право получить их бесплатно – если, конечно, ими заинтересуется. Можно что-нибудь подвешивать, вместо того чтобы давать чаевые. Или, например, блюдо, которое тебе понравилось, можно заказать повторно – на подвеску. Сняв подвешенное угощение, можно взамен оставить что-нибудь приглянувшееся тебе. Но никакого эквивалента соблюдать не требуется, любой посетитель имеет полное право воспользоваться подвеской, ничего не оставив взамен. Не важно, есть ли у него деньги или нет – может, ему просто так хочется.
Слушая разъяснения Мартина, я все больше приходила в восхищение: идея подвешенного кафе была воистину прекрасна. Помню, мне вдруг пришло в голову: ведь точно так же и Господь для нас развешивает сливы. Если вдуматься, то ведь важнейшие дары Господни достаются нам так, если бы они были оставлены в Подвешенном Кафе, куда мы случайно попали в выпавший нам час.
Посещение этого пражского кафе стало, пожалуй, главным событием в моей жизни. Там я обрела просветление. Уходя, я уговорила Мартина скинуться, и мы подвесили целую бутылку шампанского.
Просветление, обретенное Парящей-над-Землей, оказалось отнюдь не пустым звуком. Вернувшись в Москву и собрав знакомых ребят, она рассказала им, как они теперь будут жить:
Свою кафешку мы обязательно откроем – но это будет только начало. Это будет тренажер для начинающих – то есть для нас. Мы будем так жить, потому что это хорошо весьма. Я это и так знаю, вы же попробуете и убедитесь. Вы даже не представляете, сколько всего очень важного можно изменить нашей решимостью. Это шанс выйти из зацикленности на бабках. Мы объявим войну жлобству. Поставим на уши вещеглотов. Всё будет классно, пипл…
Впрочем, ребят долго уговаривать не пришлось. И Парящая-над-Землей была убедительна, и идея хороша весьма.
* * *
Московское кафе на Бауманской стало первым в России подвешенным кафе, но оно отнюдь не стало простым повторением пражского опыта. Кафе, которое Гелиос назвала «Грдличка», изначально задумывалось как идейное место, таковым оно и оказалось. С самого начала проявились два существенных отличия от чешского заведения. Во-первых – интенсивность обменов. В «Грдличке» (народ довольно быстро переименовал кафе в «Личико») прямой заказ постепенно отошел на второй план, уступив первенство депонированию и востребованию. А во-вторых, дозволялось подвешивать не только то, что имелось в меню заведения, но и принесенные с собой вещи. Общим же был принцип, поразивший Ли больше всего: подвешенная вещь принадлежала первому, кто ее спросит.
* * *
Очень скоро подвеска вырвалась из «Грдлички» на Бауманской, выплеснулась на улицы Москвы и Петербурга, а вскоре и других городов и других стран. В урбанистических джунглях мегаполисов появились подвесные трассы и подвесные аналоги почтовых станций – заборы, подвалы, стены домов, пестрящие цветными ленточками. В Петербурге, Осаке и Амстердаме интенсивность обменов через подвеску превзошла уровень архаического потлача и достигла интенсивности денежного обращения времен ранних цивилизаций. Степень самодостаточности круга подвесных обменов напоминает сегодня натуральное хозяйство, хотя в некотором смысле речь идет о полной противоположности натуральному хозяйству – о натуральной бесхозности, а если быть еще более точным, о натуральной беспечности, постепенно изменяющей человеческую натуру. На наших глазах проходит обкатку действительно новый экзистенциальный проект, получивший опору, способную сыграть роль решающего аргумента.
Следует признать, что, ухватившись за случайно подсмотренный завиток городского уклада, за блестку местной пражской экзотики, Парящая-над-Землей совершила подлинное открытие. Ошеломляющий эффект и действенность открытия состоят в том, что великой воительнице всё представилось сразу, в виде универсальной практики обменов, в виде победоносного боевого строя в войне, объявленной жлобам. Предчувствие Ли сбылось по полной программе, и, подобно тому как Бланк, Колесо, Лиля, Ютака, Крошка открыли пространство возможностей бытия-поперек, Парящая-над-Землей открыла кормовую базу новых нестяжательских племен. Без этого открытия опыт бытия-поперек вряд ли стал бы значимой социальной практикой.
* * *
Значение подвески в организации повседневной жизни всех обитателей джунглей очевидно для любого наблюдателя, как бы далеко от соучастия в таких обменах он ни находился. Но этнографические и вообще местные особенности подвески известны далеко не всем. Приведем отрывок из размещенного, то бишь подвешенного в интернете полевого исследования, подписанного ником Лоэнгрин. Исследование посвящено ареалу обитания питерских бланкистов и близких к ним общин.
Мур, в отличие от большинства своих приятелей, живет не в сквоте и не где придется, а у себя дома, в обыкновенной коммуналке. Там есть ванная, и друзья иной раз заходят к нему помыться, взбираясь по веревочной лестнице в незакрывающееся окно или просто звоня в дверь. Но иногда Мур все же на некоторое время покидает свою резиденцию. И тогда живет в сквоте или где придется.
Подобно прочим бланкистам, он носит с собой цветные ленты, чтобы отмечать, где он оставляет (подвешивает) какую-нибудь пригодную для жизни вещь, попадающую ему в руки. Такой вещью может быть что угодно: пачка печенья, книжка, компакт-диск, пара рукавиц или одна рукавица, клеящий карандаш или интернет-карта. Не то чтобы подвешиваемая вещь была ему вовсе не нужна, но она не нужна в ближайшее время, скажем сегодня и завтра, – и это уже является достаточным основанием для того, чтобы ее подвесить. Ведь кому-то она может понадобиться именно сегодня.
Чего только не подвешивают бланкисты в самых неожиданных закоулках города – вплоть до ключей от какого-нибудь жилья с указанием адреса. У меня особое умиление вызывают подвешенные мотки разноцветных лент, самого знака подвешивания. Поразительный пример автореференции – они, кстати, пользуются большим спросом.
Мур пустил меня пожить с условием не мешать ему и «не вешать лапшу на уши». Мы выходим из дому утром, причем утро начинается не по часам, а после того как Мур проснется и решит, что пора выходить. Выходит он «на прогулку», которая редко имеет определенную цель, но даже если цель есть, она может легко измениться под влиянием обстоятельств. Неизменными остаются лишь желания видеться с приятелями и оглядываться по сторонам. Как говорил в свое время Павел Крусанов: «Считать ворон – одно из самых благородных занятий в жизни».
Маршрут Мура нередко отклоняется к подвесной трассе, где этот неунывающий бланкист знакомится с подвеской, снимая заинтересовавшие его вещицы или предложения. Завтракает (точнее будет сказать, обедает) он в одном из многочисленных подвесных кафе, где любят тусоваться питерские бланкисты. Эти места встреч так и называются: «места». Некоторые из них вполне цивилизованны и общедоступны: «Дрель», «Диоген», «Три семерки», а другие – например, такие места, как «Яма» или «Тюбик», – это просто развалины или пустыри. Но и они располагают «столовой», распознать которую, правда, человеку постороннему не очень легко.
Я как-то спросил Мура, всегда ли ему удается найти еду. Мур с некоторой даже назидательностью заметил, что не следует этим заморачиваться. У нас состоялся любопытный разговор по этому поводу.
– Проблема возникнет тогда, когда она возникнет. Главное – поев сегодня, не думать о завтрашнем ужине.
– Но если с ужином ожидаются трудности, – возразил я, – не лучше ли позаботиться заранее, коли уж есть такая возможность?
– Ну, тут всё как в сказке «Кот в сапогах». Мудрая, вообще, сказка.
Я не понял, что он имеет в виду, и попросил уточнить, что Мур и сделал:
– Помнишь, там, когда братья поделили имущество после смерти отца, старшему брату досталась мельница, среднему – осел, а младшему – кот.
– Ну.
– Так вот, средний брат и говорит старшему: «Слушай, а что наш младший братец будет есть, ведь мы, кроме кота, ему ничего не оставили…» А старший, помнишь, что на это ответил?
– Нет, не помню.
– Он сказал гениальную вещь, настоящий девиз бланкистов: «Я так рассуждаю, – говорит старший брат, – будет что поесть – поест, а не будет чего есть, так и есть не станет». Вот и я так же рассуждаю.
С юмором, хотя и своеобразным, у них все в порядке.
Подвеской занимаются как сами нестяжатели, члены племен и общин, так и многочисленные сочувствующие. Тут нет никаких ограничений, и каждый может подвесить и снять все, что захочет. Правда, некоторые «станции» находятся высоковато и без веревочных лестниц до них иногда попросту не добраться. В силу этого обстоятельства ими пользуются в основном аборигены. Но по большому счету настоящий бланкист не заботится о том, кому достанется его подвеска. Ведь то, что он хочет подарить кому-то персонально, он всегда может вручить в виде фенечки.
Благодаря подвеске можно поесть, одеться, выпить, покурить (не только табак), почитать какую-нибудь книжку или рукопись, а то и мудрый афоризм, каковым нередко сопровождаются посылочки. Можно обзавестись инструментом или документом. Разовые «ксивы» пользуются спросом у этих ребят, поскольку постоянных собственных документов они, как правило, «не держат». В соответствии с молчаливой договоренностью всех нестяжателей запрещены к подвеске только деньги. Ибо лучшие воины племен ведут непримиримую борьбу с денежным обращением. Поэтому действует правило: если у тебя есть лишние деньги («других и не бывает», как утверждает сам Бланк), купи что-нибудь и подвесь. Или подари персонально кому сочтешь нужным. Я не раз видел, как Мур и его друзья прямо-таки получают настоящее удовольствие, проведя очередной день «без обращения к денежному обращению». Надо признать, что делают они это виртуозно и азартно, не снижая, а скорее повышая качество жизни в пределах отдельно прожитого дня.
Более того, вещица, снятая с подвески, довольно часто задает направление ближайшего времяпрепровождения. При мне Мур, сняв подвешенную кем-то старинную механическую машинку для стрижки волос (были раньше такие – блестящие, никелированные, с зубчиками), не успокоился, пока не постриг всех желающих и нежелающих (а именно меня), и был исключительно доволен проведенным днем. Как тут не вспомнить слова их полубогини Гелиос насчет Господа, развешивающего сливы в назидание всем нам. «Счастливовое дерево мое» – так назвала подвеску бланкистская поэтесса Ева Кукиш…
* * *
Взгляд, брошенный Лоэнгрином со стороны, отличается определенной зоркостью и наблюдательностью. Альтернативный канал дистрибуции вещей и вестей вывел на историческую арену новый неподкупный пролетариат в отличие от прежнего, продажного класса, называвшегося этим же именем. Практика подвески позволила одним ударом разрубить целый узел проблем.
Подвеска устранила напряженность нехватки, ту самую острую нужду, что подпитывает стяжательство не хуже, чем азарт присвоения и купание в роскоши. Как уже отмечалось, нерешенность именно этой проблемы погубила нищенствующие монашеские ордена средневековой Европы. Да и в дальнейшем профессиональное и полупрофессиональное нищенство, не исключая и нищенства эпохи изобилия, сохраняло свои порочные черты. Оно до сих предстает как мобилизация алчности и как тяжкий труд попрошайничества, вливающийся в общую экономию труда и потребления. Нищие словно бы специально поставлены на страже иерархии потребительских ценностей, подобно живым предостережениям на самом пороге царства мертвых. Их вид красноречиво предупреждает: тебе опостылело общество потребления? Может, ты хочешь к нам? Добро пожаловать! И без того запуганный обыватель вздрогнет и помчится приносить пользу с удвоенной энергией.
Жизнерадостность, воинственность, самодостаточность бланкистов в значительной мере опираются на background подвески, этим же определяется и столь характерный для нестяжательских племен легкий симпатичный пофигизм или, выражаясь кантовским языком, принцип трансцендентальной беспечности. Описанный Лоэнгрином Мур вызывает уже не сострадание, а скорее зависть изводящих себя производителей. Нищий понуро стоит с протянутой рукой, вещеглот, с мысленно протянутой рукой, суетится и носится как угорелый за желанной приманкой. А нестяжатель протягивает руку, чтобы снять с подвески понадобившуюся или приглянувшуюся вещь. Он богат, и ему немного жалко и тех и других нищих. Ростки свежего бытия, вырастающие на перегное выродившейся цивилизации, – сегодня они соль земли.
* * *
Сколько несчастных бездомных аутсайдеров Европы и Америки можно было бы спасти, если бы сети подвески чуть раньше покрыли городские джунгли! Ведь никакие ночлежки и социальные программы, будучи лицемерными гримасами сострадания, не способны создать среду обитания, пригодную для человеческой жизни. Тут уместно вспомнить растянувшуюся на десятилетия катастрофу российских бомжей, именно о них можно говорить как о трагически опоздавших. В 2005 году, когда Бланк создавал еще свой первый отряд, фальшивые сострадатели вовсю упражнялись в обличении несправедливости, зарабатывая политический капитал на разных утопических версиях «социальной адаптации». Но звучали и отдельные разумные голоса – как водится, именно их и считали безумными. Приведем отрывок из какой-то газеты тех лет, попавший затем в антологию «Желтая хризантема».
Вот две истории, разные по степени своей достоверности, но иллюстрирующие один и тот же более чем печальный вывод. Первую рассказал мне знакомый, уверявший, что сам был свидетелем описываемых событий. Ранним утром в микрорайоне шла обычная погрузка мусора. Автокран сопровождали двое рабочих-таджиков, быстро и привычно делавших свое дело. Все шло своим чередом, пока в одном из мусорных контейнеров не обнаружился спящий бомж. Таджики что-то пытались ему объяснить, но, очевидно, не встретили взаимопонимания. Тогда они осторожно извлекли бомжа из «постели» и отнесли его на ближайшую скамейку. При этом возмущенный до глубины души представитель титульной нации непрерывно ругался: «Понаехала тут всякая шваль… проходу нет… убирайтесь в свой чуркистан», – и так далее, с привлечением всех выразительных средств великого и могучего.
Вторую историю я услышал от выходца из Азербайджана, отца одного из моих студентов и владельца нескольких киосков.
«Видите ли, я сначала не хотел родню сюда выписывать: хлопот полно, регистрация и всякое такое… Думал, найду подсобных рабочих на месте – здесь, в Питере. Работа-то простая: машину разгрузить, ящики отнести… Это я по наивности так думал. Ну, год промучался, человек двадцать перепробовал, и все же пришлось из родного села земляков приглашать». – «Почему?» – спросил я на всякий случай, хотя суть дела была уже ясна. – «Да вот, никто не может работать. Три дня поработают, на четвертый что-нибудь обязательно разобьют, а на пятый и вовсе не явятся».
В этих словах владельца киосков была горькая правда. В столицах и уж тем более в провинции достаточно обширный социальный слой не способен ни к какой работе вообще. Вот почему, несмотря на безработицу и нищету «коренного населения», на стройках трудятся турки, ремонтом занимаются молдаване, маршрутки водят граждане Украины и так далее. На российском рынке труда такой отечественный товар, как «рабочая сила», практически отсутствует. Все россияне, сохранившие трудоспособность (и жизнеспособность), где-то работают. Чиновники, как всегда, на своих местах, вакансий там не бывает в принципе, корпус интеллигенции худо-бедно укомплектован, охранники (по-видимому, последняя социальная ниша, заполняемая трудоспособными россиянами мужского пола) тоже сомкнули свои ряды. Кстати, создается впечатление, что охранник – это на сегодняшний день самая популярная и самая массовая профессия для мужчин с городской пропиской. И всё. Отечественный рабочий класс в большинстве своем демобилизован и распущен, и похоже, что назад его уже не собрать. Зато сформировался огромный арьергард люмпенизированных элементов, очень напоминающих «перерожденцев», описанных Татьяной Толстой в романе «Кысь». В этом романе-антиутопии перерожденцы, лишь внешне сохраняющие человеческий облик, выведены как результат всеобщей ядерной войны. Действительные перерожденцы являются результатом грандиозной социальной катастрофы, разворачивавшейся толчками в течение целого века.
Их, увы, очень много. Некоторых можно сразу определить по виду, по голосу, по запаху. Другие умеют маскироваться, но, как правило, не нужно ждать пяти дней, чтобы понять, что имеешь дело с перерожденцем. Бомжи, спивающиеся и уже спившиеся люди, многие с генетическими отклонениями, все – с профессиональной бестолковостью и социальной беспомощностью. Они – безусловная часть народа, нередко принимаемая за весь народ. Можно сколько угодно оплакивать их горькую участь или обвинять «антинародный режим», допустивший и допускающий такое. Но даже самый «народный» режим уже едва ли что-то мог бы для них сделать. Если быть честным хотя бы с самим собой, придется признать, что в этом мире перерожденцы уже не спасаемы. По большому счету земное милосердие может облегчить их участь лишь одним способом – открытием гигантского социального хосписа. С той же целью, с какой открывается любой хоспис, – чтобы уменьшить ежедневную порцию страданий. Впрочем, вряд ли кто из политиков решится на это даже намекнуть, а стало быть, вымирать эти бедолаги будут, как и прежде, без всякой анестезии.
* * *
Если отбросить некоторый излишний и неточный пафос, обусловленный реалиями тогдашнего времени, автор, в сущности, оказался прав. И в том, что «возвращение к прежней жизни» – это всего лишь пустая отговорка, ведь именно неприятие участи «полноценного члена общества» и поставило аутсайдеров в положение «вне игры». И в том, что политики так и не предложат беднягам ничего приемлемого, кроме милостыни социальных программ. Неизлечимость социальной онкологии в рамках общества потребления была вызвана самим фактом загрязненности человеческих отношений товарообменом. Соответственно, аллергическая реакция расчеловечивания проявлялась в каждом поколении, исторически менялся (варьировался) лишь процент пострадавших да тяжесть протекания этой, говоря словами Кьеркегора, «болезни-к-смерти». Только радикальное устранение загрязняющего фактора, экзистенциального аллергена, способно было предотвратить развитие заболевания и сделать жизнь выносимой для тех, кто уже непоправимо болен.
Ассимиляция маргиналов, автохтонных обитателей дна новыми формирующимися племенами везде происходила по-разному. Скажем, парижские клошары и нью-йоркские vinos более или менее органично вписались в перпендикулярное бытие нестяжателей. В Японии адаптация прошла не столь гладко, не обошлось без потерь. Подлинная катастрофа, как уже отмечалось, постигла Россию: российские бомжи, самые расчеловеченные бездомные в мире, в соответствии с предсказанием цитированного автора просто поумирали без всякой анестезии. Подвеска могла бы спасти многих из них, как это доказывает опыт сегодняшнего дня.
* * *
Перемещение вдоль подвесной трассы по принципу «волка ноги кормят» содержит в себе как раз ту оптимальную порцию трудностей, которая позволяет поддерживать жизнь на плаву. Систематическая работа была бы уже трудностью запредельной, а доступность выпивки не сходя с места делает болезнь-к-смерти прямо-таки скоропостижной. Сравнительно недавно вокруг «точки равновесия» сформировалась небольшая, но очень колоритная нестяжательская коммуна, получившая название «митьковствующие». Эти несгибаемые наследники бомжей хранят верность своему гордому девизу: «Ни дня без рюмки!», но сохраняют при этом и своеобразное достоинство. Как ни странно, образовательный ценз этой коммуны один из самых высоких во всем нестяжательском движении – как было когда-то и у их духовных предшественников митьков, но ареал их обитания ограничивается Россией, и даже, кажется, одним только Питером. Северо-Западный совет племен попытался недавно осудить ересь митьковствующих, однако бланкисты выступили решительно против. Огласивший их позицию Купрум резонно заметил, что хотя митьковствующие практически не вносят свою лепту в подвеску, зато их вклад в бытие-поперек более чем существен…
* * *
Помимо действенного милосердия, недоступного никаким институтам благотворительности, подвеска продолжает играть роль решающего инструмента в дискредитации и преобразовании общества потребления. Можно упиваться азартом перпендикулярного бытия (как сказал поэт, «всё дуреешь на просторе»), можно обличать потреблятство со всей вещей силой красноречия и «краснодействия» (той же flash-mobилизации), можно, наконец, воспитать в себе воинственность и несокрушимость духа. Но ведь иногда необходимо хотя бы перевести дух, закрепиться на завоеванном плацдарме – а это невозможно без альтернативного способа дистрибуции вещей. Если для поддержания жизни необходимо систематически «ходить в магазин» и платить деньги, а для этого, в свою очередь, подключаться к процессу труда, то есть приносить пользу, совершать жертвоприношение чудовищу, погубившему всех донкихотов, – бунт рано или поздно будет обречен на поражение.
Но ситуация радикально меняется, когда возникает автономный круг жизнеобеспечения. Здесь циркуляция вещей и смыслов не подвержена товарной форме, здесь не действует закон стоимости. Сама же Парящая-над-Землей точно сформулировала основополагающий принцип подвески: обессмысливание товарного эквивалента, первоосновы подлости этого подлого мира. Подвеска устраняет и строгую транзитивность архаического одаривания (потлача), которая, по справедливому замечанию Леви-Строса, делала дар механическим социальным жестом, обеспечивающим воспроизводство иерархической структуры социума. Рикошетные обмены нестяжателей не поддаются расчету, неподвластны никаким исчислимым порядкам, в них словно бы встроен невидимый датчик случайных чисел. Подвеска – это материальная ипостась свободы.
* * *
Свои соображения на эту тему высказывали и видные бланкисты, и многие другие нестяжатели. В том числе и Ютака Эйто:
Изъятие вещей из-под власти золотого тельца, привыкшего оставлять на них свою родовую отметину, отпечаток товарной формы, – это жест беспрецедентно радикальный. Очень важно уяснить, что вещи, движение которых не опосредуется денежным обращением, проходят тем самым очистительный обряд и становятся экологически чистыми. Причем чистыми именно в том первичном смысле, в каком понимали этот термин индийские брахманы.
Экологические движения Европы конца ХХ века, тогда еще именовавшие себя «зелеными» (в честь баксов, что ли?), постоянно допускали роковую ошибку – роковую и в то же время детскую. Они боролись за «экологически чистые продукты», за «нетронутую природу», за сохранение разнообразия видов… Цели сами по себе благородные, вроде бы и нечего возразить. Но борцы за земную чистоту не знали, а точнее говоря, не желали знать, что главное искажение и загрязнение в человеческую природу вносится именно вещизмом. Вещизмом во всех его формах – от тяжелых и хронических до вполне невинных на первый взгляд. Если нас в этом мире представляют деньги и если сам мир, чтобы предстать перед нами, требует от нас денег, значит, фальшь и противоестественность уже заложены в ход вещей. И никакие гринписовские примочки тут не помогут, – как говорит старая японская пословица, «бесполезно подметать пол, пока в доме нет крыши». Когда примесь духовного яда содержится в самих вещах без какого-либо исключения, будь то хлеб насущный или материализованные иллюзии, нелепо ополчаться против генетически измененных огурцов. Достаточно присмотреться к тому, что показывают во всех окнах mass media, чтобы понять: эта планета находится под воздействием острой товарно-денежной интоксикации, уже вызвавшей соответствующие мутации, необратимые для большинства ее нынешних обитателей.
С высоты птичьего полета мир и сейчас таков. Но в нем уже есть экологически чистые зоны, свободные от мутировавших, искаженных форм человеческих отношений. Поддерживая и расширяя их, мы создаем среду обитания, куда не в состоянии проникнуть буржуазия, потому что ее жабры непригодны для вдыхания чистого воздуха нестяжательства. Все прежние резервации, включая советский и китайский коммунизм, были безнадежно инфицированы возбудителями алчности. Никто до нас не смог ослабить власть денег, их власть над человеческим воображением. Нам это уже удалось, и мы пойдем дальше. Ведь принципы существования крепнущих нестяжательских племен подрывают не чью-то персональную власть и даже не классовое господство – они подрывают основы так называемой сберегающей экономики, которая всегда была основана на принципах корысти и пользы, а главное, на отравленных грезах, на передаваемой из поколения в поколение пагубной привычке грезить деньгами. И вот мы сбили жар их воспаленного воображения. Мы показали, как можно без всего этого обойтись, показали, насколько чище и ярче становится жизнь, если она поддерживается экологически чистыми вещами.
Потому-то и прозвучал анонимный клич: «Вещеглоты всех стран, соединяйтесь!» – и они накинулись на нас. Ни с преступностью, ни с политической оппозицией они не вели такой тотальной борьбы, как с нестяжателями, хотя нам от них ничего не нужно. Мы-то знаем, конечно, что именно поэтому позиция имущих оказалась такой непримиримой. Когда выяснилось, что нечто, нужное им больше всего на свете, кому-то не нужно вообще, они стали терять почву под ногами. Когда они увидели, как они неинтересны нам, они перестали делать вид, что интересны друг другу. Теперь, как мне кажется, проблема вот в чем. Мы уже превзошли стяжателей силой духа, что, пожалуй, было и немудрено. Осталось еще превзойти их изобретательностью, а это значит не давать себе покоя, не ослаблять натиск бытия-поперек. (Перевод с японского Лены Микадо, Санкт-Петербургский подвесной университет.)
* * *
В каком-то смысле необходимость противостоять вызову нестяжательства придала свежих сил угасающей цивилизации. Во многих странах на основе полиции были созданы специальные подразделения чистильщиков, призванные подорвать автономию коммун и восстановить «контроль общества» над блудными чадами. Сколько уже грантов потрачено на сегодняшний день (и до сих пор тратится) с единственной целью реабилитации асоциальных элементов! До недавнего времени на крупные корпорации Европы и Америки помимо прочих налогов возлагалась обязанность организации «общественно полезного труда» для заблудших. А новые многочисленные учреждения, предназначенные для принудительной полезной деятельности? Пожалуй, ближайшим аналогом тут могут служить давние советские попытки перевоспитания тунеядцев, осуществлявшиеся, впрочем, с тем же успехом: перевоспитуемые в конце концов «совращали» перевоспитующих…
В Амстердаме, всегда гордившемся своими свободами, более двух лет пытались вести борьбу с подвесными обменами, круглосуточно уничтожая все появляющиеся предложения и штрафуя заставаемых на месте преступления как нарушителей чистоты и порядка (взыскать штраф, правда, удавалось довольно редко). Понятно, что успехом эта политика не увенчалась, вскоре была найдена альтернатива альтернативе – сформировалась живая подвеска. Молодые люди, увешанные цветными ленточками и прилагающимся к ним грузом, буквально заполонили Амстердам. Эти веселые, полные жизни парни и девушки выгодно отличались от унылых блюстителей порядка, замаринованных в собственной серьезности исполняемого долга. Неудивительно, что в итоге общины лишь пополнили свои ряды, уведя с собой тех, в ком не угасло чувство жизни, – по этой же причине постепенно были свернуты и реабилитационные программы корпораций. И поскольку территории урбанистических джунглей только расширялись, а способность традиционного истеблишмента к ясно выраженной политической воле, наоборот, меркла, ничего радикального спонтанным процессам антропогенеза противопоставить не удалось.
* * *
Ничто не мешает рассматривать городские трассы подвески как аналог охотничьих тропок в природных (первичных) джунглях. Современные племена так же выходят на охоту, совершая ежедневные рейды в поисках хлеба насущного и духовной пищи. И бетонно-пластиковая природа одаривает их, чем может, вознаграждая авантюрное начало, ведь у нее нет других первородных детей. Нестяжательские племена – это по большей части кочевники, располагающие лишь временными стойбищами. Они не создают запасов, руководствуясь принципом «будет день – будет пища» и предпочитая жить налегке.
Тем не менее собирательство да и подвесные обмены в целом не являются единственным источником существования коммун. Нестяжатели прибегают и к труду, так или иначе связанному с принесением пользы, но, следует заметить, к труду всегда кратковременному и ситуативному, как труд поденщика, к труду, зачастую содержащему внутреннюю провокацию, неустранимый, хотя порой и не сразу заметный элемент перпендикулярного бытия. Существенная роль в поддержании материальной базы принадлежит и просто сочувствующим, тем, кто не входит в состав племен. Симпатизирующие пользуются ответной симпатией тех, кто совершил более решительный шаг; расширенный симбиоз, в свою очередь, подрывает всевластие вещеглотов, разрушая главный оплот – универсум систематического труда.
Есть среди нестяжателей и «высшие касты», в чем-то подобные брахманам Индии. Критерии принадлежности к ним не отличаются особой четкостью, не существует и единого общепринятого термина для обозначения этих своеобразных подвижников недеяния. Самые праведные из нестяжателей берут обет вообще не прикасаться к деньгам, они имеют дело лишь с вещами, уже прошедшими обряд очищения от товарной формы, то есть с вещами подаренными или снятыми с подвески. «Ведь подвеска, – говорит Гоун, – снимает с вещей печать алчности, удостоверяющую их появление на свет, подобно тому как шлепок акушерки встречает появление каждого новорожденного».
Приверженцев таких строгих правил бланкисты поначалу называли отказниками. Бланк, как известно, к ним заведомо не принадлежал, весьма прохладно относясь к ритуализации и осуждая любые проявления фетишизма. Однако жест радикального отказа, жест необладания в его абсолютной чистоте имеет значимость эталона, который требует своего хранителя. Эта тема нередко обсуждалась Бланком и его друзьями.
БЛАНК. Наш принцип – контактное проживание. Мы ведь не уходим от жизни и не отстраняемся от нее. Мы только выбираемся из наезженной колеи, в которой жизнь давно уже угасла. Очень важные вещи основываются на маленьких различиях, совсем незаметных на первый взгляд, хотя я думаю, что не замечать их тоже своего рода искусство. Тут действует заповедь, придуманная еще в античности и, в отличие от святых заповедей, выученная назубок и успешно применяемая. Потому что она представляет собой формулу духовной капитуляции перед Мельницей-Гидрой и ее жрецами. Заповедь гласит: если не можешь достичь желаемого, научись желать достижимого. Чему-чему, а этому все научились. Образцом удавшейся жизни служит непрерывное достижение достижимого, а несбыточность достижимого – прямо-таки синоним социальной несправедливости…
КРОТ. Бланк, хорош уже про домик Тыквы…
БЛАНК. У тебя, я вижу, новая курточка, Крот. Где раздобыл?
КРОТ. Ну подарили. В магазины я не хожу, сам знаешь.
БЛАНК. Рад за тебя. Ну так вот, о маленьких различиях. Радость, доставляемая вещью, напрямую зависит от способа ее приобретения. Скажем, имущество, заработанное честным трудом, – это предмет законной гордости. Нет на свете выше звания, чем честный труженик, так думает каждый честный труженик, к радости жрецов идолища поганого… Ведь эти подобия мыслей – прекрасная закваска для зависти и жлобства, а следствие нелепой гордости – добровольно принудительное порабощение.
ВИКА. По-моему, Бланк, обличение нажитого честным трудом – не самая актуальная наша задача.
БЛАНК. Конечно. Но и считать гордость честного труженика образцом всех человеческих добродетелей тоже не наша задача. С этой задачей прекрасно справляются высокооплачиваемые моралисты, которым находится работа при любом режиме. Теперь обратите внимание, что лучшие вещи, которые нам достаются, в корне отличаются своим происхождением и от фетишей общества потребления, и от пожитков честного труженика. Они, эти вещицы, достались нам без труда, они нам подарены или сняты с подвески. Мы не внесли за них никакого эквивалента, следовательно, они освобождены от проклятия товарной формы, от субстанции стоимости. Субстанция наших легких даровых пожитков та же, что у рукопожатия, улыбки или поцелуя, и чем больше производных этой субстанции в нашем обиходе, тем чище наши отношения и мы сами.
ВИКА. Да, радость от подарка, от нечаянного приобретения совсем не та, что от выстраданной покупки. Непосредственная…
БЛАНК. Верно, Вика. Я бы сказал, что принцип вознаграждаемой беспечности – самая благодетельная сила в нашем мире. Но она не относится к сфере человеческого промысла. И кстати, ощущение обладания приобретенной, давно желаемой вещью может быть куда более интенсивным, чем ощущение от вещи, которой предстоит у тебя немного погостить. Дело вовсе не в эмоциях самих по себе, а в неизбежной примеси отравы, сопровождающей любой эквивалентный обмен. В том числе и покупку. Возникает эффект отравленной стрелы: ранка вроде бы небольшая, но проходит время, и яд, проникший в организм, вызывает смерть. Приобретение, ставшее исполнением желания, закрепляет в душе путь, приведший к этому результату. Ты трудился, откладывал, отказывал себе во многом – и прежде всего в себе самом отказывал, и вот наконец получил заслуженную награду – соковыжималку с двадцатью рабочими режимами. Блестящее достижение! Да к нему еще прибавляются зависть и уважение окружающих, тех, кого ты опередил.
Принцип действия яда – в бесконечном повторении пройденного. По мере того как настоящее и ближайшее будущее зацикливаются на приобретательских действиях, твой садик желаний зарастает монокультурой, какой-нибудь стандартной кормовой кукурузой. Внес удобрение, получи добро – каждая покупка утверждает тебя в этой уверенности.
Знаете, чем набиты чучела покупаемых вещей? Трухой размолотого времени. До своего перемалывания это разнокачественное время составляло плоть чьей-то особенной жизни. Теперь это стандартная начинка, пригодная для удовлетворения материальных и духовных запросов – разумеется, таких же стандартных. Верный путь к тому, чтобы превратиться в свое собственное чучело.
Экологически чистая вещь по крайней мере безопасна. Быть может, тебе досталось не то, о чем ты грезил. Зато теперь ты в состоянии понять, что те грезы унижали твое воображение. Вещица, снабженная ленточкой, это послание, в котором тебе желают нескольких приятных минут; в нем может быть совсем простой смысл: ты не одинок в этом мире. Тем самым с помощью ленточки обламывают наконечник отравленной стрелы, а Гидра не получает никаких процентов с подвесных обменов.
Но мы живем не в экологическом раю. Мы все еще живем в тени супермаркетов, и лишь немногие могут позволить себе полную свободу от товарно-денежного обращения. Я даже не думаю, что мы должны к этому стремиться как к самоцели. Вполне достаточно, если посещение магазинов будет вызывать не больше энтузиазма, чем посещение других мест общественного пользования, куда мы заходим по нужде, а не для того, чтобы полюбоваться…
КРОТ. То есть делать можно, но без всякого удовольствия. А то вот, Бланк, женщины иногда говорят: «Если тебя насилуют и этого нельзя избежать, постарайся, по крайней мере, расслабиться и получить удовольствие».
БЛАНК. Ну да, с этого и начинался наш разговор: если не можешь достичь желаемого… Но совет довольно бессмысленный, ведь как раз эту стратегию человечество освоило в совершенстве. Пожалуй, круче было бы сказать по-другому: если тебе кажется, что ты живешь в свое удовольствие, приглядись внимательно, не насилуют ли…
ГОЛОС. Оглянись вокруг себя, не…
(Беседа тонет в общем шуме.)
* * *
Из приведенного отрывка видно, что отношение бланкистов к новым брахманам хотя и уважительное, но весьма далекое от безграничного пиетета. Да и сами они, исповедуя строжайшие принципы нестяжательства, не претендуют на руководящую роль в движении, довольствуясь уважением понимающих. Сравнительно недавно утвердилось новое слово для обозначения нестяжателей-праведников – вознесенные. Происхождение термина связано с тем, что некоторые из этих людей отказывались не только держать в руках деньги, но даже спускаться на землю (на городской асфальт), проводя время на крышах, чердаках и в жилищах друзей, куда они попадали в основном сверху, спускаясь (снисходя) с помощью походных веревочных лестниц. Подобная «прихоть», конечно, вовсе не является атрибутом всех праведников (в отличие от приверженности исключительно к экологически чистым вещам), но любопытно, что после появления термина «прихоть» получила широкое распространение.
Вознесенных пока сравнительно немного среди нестяжателей, и они не составляют какого-либо отдельного племени или коммуны – свои вознесенные есть в разных течениях (как заметила Гелиос, «всегда должен быть кто-то, перед кем не стыдно было бы стыдиться своих поступков»). Зачастую это совсем молодые люди, отлично справляющиеся с задачей поддержания высокой планки, отнюдь не впадая при этом в грех уныния; как правило, и flash-mobилизации, и другие акции перпендикулярного бытия проходят при активном участии праведников. Одним словом, ничто нестяжательское им не чуждо, идет ли речь о вознесенных бланкистах (сам Бланк к ним не принадлежит), рискарбайтерах, теруцци или макаси.
Даже у митьковствующих есть свой вознесенный – преподобный Дык. В Питере о нем слагают легенды. Дык способен заснуть, привязавшись к веревке и раскачиваясь между небом и землей. На его одежде виснут летучие мыши, сопровождая праведника во время сознательного или бессознательного паломничества. По свидетельству верных товарищей, более чем лаконичные наставления преподобного Дыка стали источником просветления для сотен вещеглотов. Надо ли говорить, что священный принцип своих соплеменников – «ни дня без рюмки» – праведник соблюдает самым строжайшим образом. Дык воистину любим Господом. Кстати, митьковствующие при встрече так и приветствуют друг друга:
– Дык воистину любим Господом!
– Воистину Дык!
Следует еще заметить, что забота о тех, для кого подвеска единственно приемлемый способ жизнеобеспечения, это дополнительный источник солидарности племен. А вклад вознесенных в массовое дезертирство с Острова Сокровищ трудно переоценить.
