ДЯДЯ

Теперь мне бы надо выдумать какое-то третье имя, может быть, Пино, и сказать, что этот самый Пино работает потому, что ему насрать на все, и на компьютеры, и на шефов, и на фирмы, и на симпатичных животных. Вот никак не получается. Знаю, когда перечисляешь, нужно почему-то привести не меньше трех примеров… Нельзя сказать: Желько бьет жену, Рики доводит себя до изнеможения… Нужно добавить и Пино, тогда мысль обретет вес. Не получается у меня выдумывать имена, я понятия не имею, действительно ли какой-то Желько бьет жену, наверное, бьет. Рики — это уголовник, он получил десять месяцев исправительных работ за распространение наркотиков, я видел это утром в газете, ему продлили заключение, я с этим Рики вообще не знаком. А Пино — это рыбак, который во времена моего детства вершой ловил креветок. Мне трудно навязать имя Пино какому-то типу, который не ловит рыбу. Пино — это верша, креветки, море. Я не сказал «верша, креветки», я добавил море?! Дядя Пино стоит в своей лодке и гребет веслом. Я очень хотел научиться грести стоя. Грести стоя я не умею. Я учился в университете в Вене. В Вене учились самые великие умы. Это у них всегда написано в биографиях: учился в Вене с такого-то и до такого-то.

Мои венские дни , о них можно было бы написать книгу. Я хочу сказать, я думал, что сказал, а я этого не сказал, я хотел написать книгу о своей жизни.

Это из книги. Быть только компьютерщиком бессмысленно. И кроме того это вечный стресс. Я знаю одного детского хирурга, он мне грыжу оперировал, он написал поваренную книгу. Сам делал фотографии блюд. Понимаете? Люди это нечто большее, чем непрерывное глядение в экран, а рядом кошечка мяукает, попугай трещит, фиалки… Кошка, попугай, фиалки… Раз, два, три… Когда я приехал в Вену? Когда улетел в Америку? Все это я свалил в свою книгу, а потом в Интернете наткнулся на рецепт — что должно быть в интересной книге. Она должна быть одновременно и грустной и веселой, и в ней обязательно должна описываться какая-то засада. В моей жизни бывали страшные засады, например, не заплатил за квартиру и ждешь, когда мать пошлет тебе денег, или банкомат не принимает карточку, или ты в подземке без билета, а в Вене в этом смысле жуткие строгости… Это все ужасы, которые способны разрушить человеку жизнь. Книга о поездке в метро без билета еще не написана. Но где здесь труп, секс? На хрен поездку в метро. На хрен и компьютерщика без фантазии! А может быть, я потому и компьютерщик, что у меня нет фантазии? Кого убить, почему, как сплести интригу, чтобы читатели катались по полу от смеха, плакали и в напряжении ждали конца? Я начал.

На самом деле меня зовут не Секи и я совсем не такой весельчак, меня зовут Драгутин, в честь какого-то покойного священника, который моей старухе приходился кем-то, кажется дядей, его убили итальянские фашисты, одна маленькая улица в нашем городе носит имя нашего Драгутина. Драгутин — это имя, которое звучит не очень выразительно. Хай, пипл, я Драгутин… Поэтому я и написал: хай, пипл, я Секи! «Хай» мне потребовалось, чтобы все сразу зазвучало весело. Значит, я начал. Я не умею обманывать, это мой большой недостаток, меня мучило то, что меня зовут не Секи, я убрал хай, я Секи и написал хай, пипл, меня зовут Секи.

Здесь я задержался на три дня. Надо ли объяснить людям, кто зовет меня Секи? Все меня зовут Секи? Или только мама? А почему мама зовет меня Секи? Кто такой этот пипл, чтобы я перед ним отчитывался? Меня зовут Секи, еб твою мать, пипл! Самым трудным мне казалась необходимость быть логичным и написать такое, во что читатели могли бы поверить. А со мной происходили невероятные вещи. Написать так, как оно и было? Все скажут: ладно, не пизди, старик, не преувеличивай. Значит обманывать? Обманывать мне не хочется. Когда пишешь книгу о своей жизни, нужно с чего-то начать. С рождения? Что я знаю о своем рождении? Почувствовала ли моя мать во время родов, что рожает Великого Парня? Моя старуха на выходные приезжает домой из Италии, я из нее вытянул, что роды длились недолго, что пуповина не обмоталась вокруг моей шеи, я не накакал в околоплодные воды и не наглотался их, никто не боролся за мою жизнь, и никто, обезумев, не ждал моего первого плача. Сейчас в Хорватии в моде тексты о новорожденных, которые сразу после родов борются за собственную жизнь, а потом умирают, потому что дежурный врач смотрел матч «Хайдук» — «Динамо». Любая уважающая себя хорватская ежедневная газета хотя бы раз в месяц помещает на первой странице фотографию мертвого младенца с торчащими из мертвого носа трубочками, которые врачи слишком поздно засунули в маленький нос.

— Роды как роды, — сказала моя старуха. Это тема? Мать холодная, как морозильник, сын жаждет любви, всю жизнь он мечтает о материнской любви, она его почти не замечает, а когда он спрашивает: как это было, когда ты меня рожала, — мать говорит: «Роды как роды». Завязка? Сын в конце книги убивает свою мать из-за того, что она сказала ему: «Роды как роды». А все остальное, между «роды как роды» и мертвой мамой?

Очень мне нравится такое веселое начало. Хай, пипл! Гораздо лучше, чем хай, пипл, меня зовут Секи.

Много дней меня мучило, написать пипл с большой буквы или с маленькой. Если я обращаюсь к хорватскому пиплу, то тогда с большой, если…

Буду интернациональным писателем.

Я смотрю в текст на экране. Гадкими глазами? Достаточно ли написать гадкие глаза ? Персонажей нужно описывать. Мать, отца, бабушку, сестру. Мать у меня высокая, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза… Сестра у меня высокая, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза… Бабушка у меня высокая, седые волосы, темно-карие глаза… Темно-карие глаза… темно-карие глаза… Слишком много повторов. А почему я должен изменять цвет глаз членов моей семьи, раз я пишу книгу о членах моей семьи? Если к голове моей матери я приделаю светлые волосы, это будет совсем другой человек. Моя мать из тех женщин, которые не красят волосы. Не могу даже представить ее крашеной блондинкой. И натуральной тоже. У натуральных блондинок волосы в старости становятся грязно-желтыми. Не люблю старых натуральных блондинок. Писателю приходится трудно, когда женские образы у него из числа ближайших родственников. Женщины это не только волосы и глаза, но еще и грудь, колени, бедра, шея. Писатель должен бросить на свои женские образы мужской взгляд. Взгляд ебаря. Как посмотреть на бабушку таким взглядом? А на маму, на сестру? Даже сестра никогда не казалась мне привлекательной. А какими глазами писатель должен смотреть на свои мужские образы? Мой отец высокий, крупный, волосы каштановые, глаза… Никакого шанса! Лучше вернусь в поликлинику, к врачихе с гадкими глазами, которая сказала мне, что тот шприц предназначался для промывания ушей.

Этот текст смотрит на меня с экрана, а…

На самом деле я пошел в школу без хлеба в руке. Стиепан съел не всю курицу. И его звали не Стиепан, а Томи. Но только тот, кого зовут Стиепан, мог бы съесть курицу, приготовленную для ребенка, который первый раз в жизни отправляется в школу. Он, этот Томи, оставил мне две куриные ножки, я ножки люблю больше всего. Я наелся, почистил зубы, пошел в школу, без куска хлеба в руке, мама шла рядом со мной, и я не держал свою маленькую руку в ее руке… Каким был мой рюкзак? А моя маленькая рука? Сухая? Влажная? А мамина рука? Какая связь между руками и первым школьным днем, если эти руки не соприкасаются? Хотелось ли мне идти в школу? Следовало бы описать небольшое здание рядом с маленькой старой церковью. И двор. И детские крики, и визг, если были крики и визг. Каждый писатель, который описывает свой первый школьный день, должен иметь память как у слона или буйную фантазию. У меня нет ни того ни другого. А напряжение, а предчувствие чего-то мрачного вдали?

Я вспомнил. Сейчас я ее вижу! Вижу учительницу! Высокая, темноволосая, большая, круглая грудь, белые зубы, пухлые губы, я даже помню ее имя! Звездана, ее звали Звездана! Супер! На нее сегодня я мог бы смотреть глазами ебаря. Кто знает, заслуживает ли она сегодня взгляда ебаря? Большие круглые груди не могут выглядеть такими же высокими спустя двадцать лет. Как посмотреть взглядом ебаря на ее обвисшую грудь, иссушенную тяжелой жизнью?

— Вот корова, — сказала моя мама моей бабушке, — корова сраная! — Она имела в виду врачиху. — Пойду спущусь к ней, расквашу ее поганую морду!

Пойду спущусь…

Меня долго мучило, требуется ли объяснение слову спущусь ? Нужно ли написать, что детская поликлиника находилась ниже над уровнем моря, чем тот дом, в котором мы жили? Дело в том, что оба эти здания, наш дом и поликлиника, были на одном уровне, сейчас в этой поликлинике банк, а моей маме просто казалось, что поликлиника ниже.

Настоящий писатель сумел бы оценить важность высоты над уровнем моря в книге о жизни писателя.

Секи? Каждый раз, натыкаясь на Секи, я останавливаюсь: кто такой этот сраный Секи?

Что я хотел сказать? Еще неизвестно, мучает ли себя мальчишка-первоклассник вопросом о том, вписывается он или не вписывается. И вообще, насколько эта фраза понятна? Я никогда не ходил в садик, может, поэтому я никуда не вписываюсь?

(Написать такое сразу после «Успокойся, — сказала бабушка, — это просто потому, гто ты всегда и везде приходишь в последний момент. Если бы ты отвела ребенка на осмотр полгода назад, никто бы не нервничал. А она корова, — тут же быстро добавила бабушка, — да наш Секи уже в два года умел читать ». И кроме того… Я никогда не ходил в садик …)

Какая связь между нехождением в садик и нервной бабушкой? Писатель должен заботиться даже о самых мелких деталях. Его семилетние герои не должны быть обременены проблемами, которые мучают школьных психологов. И опять же, как именно пишет писатель, который описывает свою жизнь в первом классе, — как мальчик, который ходит в первый класс, или как взрослый умник, которому все ясно? Я никогда не думал о себе как о взрослом умнике, но мне всегда трудно читать книги, которые написаны так, как будто их автор мальчик. Кроме того, я сказал неправду, несколько дней я все-таки ходил в садик. Это совпало в празднованием Восьмого марта. Каждый из нас должен был выйти на сцену и перед всеми другими женщинами сказать своей маме что-нибудь хорошее. Не люблю и никогда не любил публично обмениваться нежностями. Я сказал: «Дорогая моя мама», — и замолчал. И тут же описался, но про это я никогда бы не написал в книге о своей жизни. Мне показалось, что, прежде чем воспитательница увела меня со сцены, прошло несколько лет, зрители смеялись и аплодировали, мама в уборной сняла с меня трусики и сказала, что ничего страшного, ерунда, а когда мы вышли из садика, она взяла меня за руку, тенниски мне жали, садик был не так уж близко от дома. Я плакал и говорил маме, что у меня болит нога. Мама мне не верила, поэтому мы пошли в детскую поликлинику только через неделю. Хирург сказал маме:

— Мамаша, вы в своем уме?! У ребенка палец нагноился до самой кости, вы ему мать или нянька, которую без рекомендации наняли присматривать за ребенком?

Мама плакала, плакал ли я — не помню. В книге о своей жизни я описал и то, как Кики ранцем разбил мне голову Мальчика звали Йосип, Йосип — это такое имя, которое убивает весь текст вокруг себя, Йосип — это тупица, борец за права рабочих, охранник в офисе с глупыми компьютерщиками, разве Йосип может сделать что-нибудь впечатляющее? Поэтому Йосипа в моей книге зовут Кики. Этот Йосип-Кики швырнул мне в голову свой тяжелый ранец. Из головы хлынула кровь, учительница отвела меня в поликлинику, голову зашили. Когда я пришел домой, мои уши были в засохшей крови. Поэтому, когда я сказал моей маме, что это мне в голову швырнул ранец Кики, которого я назвал, конечно, Йосипом, она сказала, и этого я никогда не забуду:

— Башку ему надо за это разбить!

На следующий день к нам пришла мама Кики, она сказала моей маме:

— Мадам! — Во времена товарищей никакая даже самая рассерженная мама не сказала бы другой маме «Мадам!». Но мама Кики сказала моей маме: — Мадам, вы действительно сказали вашему сыну, чтобы он разбил голову моему сыну Кики?

— Да, — сказала моя мама.

Мама Кики заплакала навзрыд. То есть не мама Кики, а мама того Йосипа, а потом она сказала:

— Секи, — на самом деле она сказала не Секи, она сказала: — Драгутин повалил моего сына на пол, а потом камнем ударил его по голове.

— Где сейчас ваш сын? — спросила моя мама.

— В больнице, врачи пытаются спасти ему жизнь.

— Несчастный ребенок, — сказала моя мама. Она хотела обнять маму Йосипа, но мама Кики отстранилась и ушла домой. Когда я пришел домой, мама мне сказала: — Ты смотри, так ведь и убить можно.

Это произошло на самом деле, и этот эпизод просто супер, Кики выжил, а если бы не выжил, это стало бы началом более волнующего варианта моей жизни…

Меня мучило, как быть дальше. Как мне, мальчишке, который уже на пороге жизни показывал склонность к насилию, шаг за шагом идти по жизни, в будущее: средняя школа, распространял наркотики, изнасиловал Коку с первой парты, распространял наркотики, изнасиловал Муки с третьей парты, распространял наркотики, факультет, поездка в венском метро без билета…

А начало войны? Три боевых товарища. По ком звонит колокол. Молодые львы. Уловка-22. Отсюда и в вечность. Начало войны? Смысл и бессмысленность жизни, смысл и бессмысленность войны? Сколько писателей золотом заплатили бы за возможность жить в стране, где бушевала такая война? Тысячи мертвых, сотни тысяч беженцев, дым, слезы, крики, трупы… Твою мать! Все кричали и падали мертвыми вдалеке от моего родного города. Помню только одну тревогу, одну сирену. Я был в магазине, ууууууууууу, потом, когда услышал «ээээээээ», вышел из магазина и пошел домой. От войны мне достался только ненормальный отец. И это немало, а некоторые писатели золотом заплатили бы за то, чтобы иметь в доме ненормального отца, который целыми днями сидит, уставившись в стену соседнего дома. Заплатили бы золотом! Стоило ли мне столько раз повторять про это золото? Уставился, сидит, курит, молчит? И? И дальше? Потом? Что я могу ему приписать? Может быть, он убил беспомощную старуху на пороге ее дома, а ее парализованному мужу отрубил голову топором? Течет ли кровь из отрубленной головы парализованного человека? Или она капает? Или бьет струей? Нет ли еще и какого-нибудь ребенка под кроватью, маленького внука, у которого навечно останется травма? Может быть, убить и мальчика? Как? Ножом? Топором, с которого капает кровь деда? Куда направится мой отец? Если он куда-нибудь пойдет, то пойдет ли он с топором в руке? Без топора? Вытрет ли окровавленные руки? Об штаны? Какие штаны? Маскировочные? Хаки? Джинсы? Будет ли он убивать зимой, летом, весной? В лесу? На лугу или в поле? В хлеву? Какие животные будут в хлеву? Если он будет убивать в хлеву, то что делает в хлеву кровать, под которой спрятался мальчик? А девочка? Лучше девочка! Какие глаза поместить на ее лицо? Большие и перепуганные, это будет о’кей. А какого цвета? Синие, голубые? Безусловно голубые, и светлые волосики. Бельгийские педофилы известны во всем мире, фотографии их пятилетних жертв стали общим местом, так что теперь просто не можешь убить девочку, если у нее не светленькие волосики. А как маленькой девочке из Лики покрасить волосы? Где вы видели пятилетних девчушек из Лики с волосами цвета льна? Может ли писатель позволить себе перейти любую границу? Поменять местами Брюссель и Дошен-Дабар? Что с ней мог бы сделать мой отец? Изнасиловать… Никаких шансов! Да я даже и в бреду не позволил бы своему отцу, чтобы он в моей книге трахнул бельгийку из какой-то дыры в Лике. Даже за Нобелевскую премию! Как мой отец после всего, что было, себя чувствует? После чего — всего? Если отказаться от девочки и мальчика, меня уже как-то не тянет описывать мучения парализованного старика. Убить старуху, которая заботится о парализованном муже и насмерть перепуганном внуке, — это мерзость, которая, вероятно, имела место, но быть писателем не значит кричать на всю округу, что твой отец военный преступник… Убить старуху… Может, все-таки убить? Я задумался. Почему тип мог бы заинтересоваться убийством старухи? Не дочитал Достоевского? Есть ли смысл писать книгу о проблемах такой обезьяны, которая даже не дочитала Достоевского? Чтобы написать книгу о мужчине, который не дочитал Достоевского, нужно самому прочитать Достоевского. Я его не читал, только слышал, что такой есть. А если человек прочитал Достоевского, как ему писать о человеке, который не читал Достоевского?

Где здесь напряжение? Можно ли в книге, которая должна быть одновременно грустной, смешной и страшной, разливаться насчет волос, которые растут на голове у ученика средней школы? Цвет волос? Темно-каштановые. У меня была себорея, я тогда не знал, что это аллергия на восстановитель волос, они у меня секлись… Я слышал, все слышали, любое ружье смертельно опасно в руке этого Вука. Мне казалось, что я и без ружья, и без рук, насрать на Вука-инвалида, кто станет читать его автобиографию, а документальные фильмы об инвалидах никто не смотрит даже в День инвалида.

Секс?

Какая Мики? Девчонка, которую мы в средней школе звали Мики, на мое счастье, никогда не лежала рядом со мной голая. Жуткая девчонка. Доротея лежала рядом со мной голая. Хорошо, Доротея, которую мы, не знаю почему, называли Желькой, лежала рядом со мной голая, мы только что трахнулись, об этом я мог бы написать, Желька теперь живет в Канаде. Если бы я назвал ее Мики, никто бы ее не узнал, те, кто знает Мики, знали бы, что это не Мики, а тем, кто знает Доротею, не пришло бы в голову искать ее в девчонке, которую зовут Мики…

Как писать о сексе?

Желька вовсе не была хрупкой, в ней было килограмм семьдесят, может, и побольше, и я пробивался не мучительно, мой член с комфортом следовал по своему пути, и, если быть совершенно откровенным, мне казалось, что он у меня слишком короткий и слишком тонкий для той миссии, которую он выполнял, хотя вообще-то член у меня большой, может быть…

Я буду действительно совершенно откровенным, кончил я еще до того, как вошел, Доротея не ожидала ни того, что я войду, ни того, что кончу. Она удивилась пятну на моих брюках, и я ни за что не стал бы описывать в книге тот взгляд, которым тогда посмотрела на меня Доротея, которую мы звали Желька.

Я никогда не мог читать ничего подобного. Не знаю. Я боюсь женщин, для меня настоящее мучение писать о встрече их половых органов с моим членом, про который я уже и сказал, что это крупная, жилистая скотина.

А война? Великая хорватская освободительная война в невинных глазах тощего ученика средней школы с длинными волосами? Нам, будущим солдатам, в седьмом классе раздали анкеты.

Национальность?

Я написал «неопределившийся».

Никогда я не видел мою старуху такой. Она орала.

— Каждый говенный хорватский серб в этой стране пердит, что он хорват, церкви полны сербов, которые в очередях ждут, чтобы католический поп за тысячу марок побрызгал на их старые плешивые головы, а ты, кретин сраный, ты, хорват, пишешь, что ты «неопределившийся»?! Тебе еще порвут задницу из-за этой «неопределенности»! Когда пойдешь на войну, тебя пошлют на линию фронта, на передовую, и все «хорваты» будут смотреть в твою сраную «неопределившуюся» спину! И когда тебя принесут домой, никто мне не скажет, как тебя убили — выстрелом в грудь или в спину, проклятый говнюк!

— Старушка, — сказал я, — я не хочу писать «хорват», кому какое дело? Разве это кому-то что-то говорит обо мне? Что значит быть хорватом? Кто такой хорват?

— Не пизди, — сказала моя старуха, — я не желаю с тобой разговаривать, не желаю анализировать твой поступок, ты не будешь писать, что ты «неопределившийся», не будешь! Написать «хорват» означает остаться живым. «Неопределившиеся» — это только те идиоты-сербы, у которых нет тысячи марок, а есть имя и фамилия, которые не оставляют места для сомнений. О’кей, — сказала она, — хочешь «Амигу» ?

Я мечтал об «Амиге», я вообще сходил с ума по компьютерам.

— Хочу «Амигу».

— Ладно, — сказала старуха, — я куплю тебе «Амигу», если напишешь, что ты хорват.

— Это шантаж, это непорядочно.

— Это предложение, — сказала моя старуха.

— О’кей, — сказал я. Я получил «Амигу» и чувствовал себя говном. Старуха ужас как боялась войны, поэтому заканчивать школу она послала меня в Америку. В Техас. Я был лучшим в классе, в школе, в городе, в Техасе. Обо мне писали в газетах, а американские ВВС на мой американский домашний адрес прислали предложение оплатить обучение, выдать грин-карту, только поступай к нам, только поступай к нам… Я отказался и вернулся домой, я упустил шанс бросать бомбы на Белград и написать хорватскую «Уловку».

Когда я вернулся из Америки, трупы были нормальным явлением. У старухи была навязчивая идея — мое мертвое тело. Я не нострифицировал свидетельство об окончании американской средней школы. Я все равно не смог бы сдать вступительные ни в один хорватский университет.

— Я тебя убью, убью тебя, — старуха смотрела на меня темно-красными глазами. Она слышала, что сын Каддафи учится на американском факультете в Вене, они с бабушкой продали бабушкин дом и отфутболили меня в Вену.

Мои венские дни… Интересно, кто-нибудь стал бы читать эту книгу? Девяносто четвертый или какой-нибудь похожий год, точно не помню, забыл. Квартиру мне сдал серб из Белграда, он жил на четвертом этаже, а Кико и я на втором, большая квартира. Нет, Кико зовут не Кико. Мики Четник, тот, кто нам сдал квартиру, он жил на четвертом этаже, я понимаю, писатель не должен два раза писать про то, что Мики Четник жил на четвертом этаже, но у меня страшная проблема, меня преследует мысль, что читатели глупы и что некоторые вещи им нужно повторять. Это страшно замедляет ритм моей книги. Итак, Мики Четник с четвертого этажа сидел на героине, он на всем сидел. На полке у него стояла стеклянная голова, на стеклянной голове меховая шапка, на меховой шапке кокарда, на стене постер — Дража Михаилович в сверхнатуральную величину. С нами учился еще черногорец, мы его звали Жирный, как-то раз он у маленькой герцеговинки, которая варила кофе в студенческой столовой, одолжил чайную ложку и вернул ее погнутой. Маленькая герцеговинка дико разоралась. Достаточно будет просто сказать «маленькая герцеговинка»? Глаза, рот, нос, зубы, фигура? Ужасно меня утомляет необходимость описывать героев, подмечать на их лицах мелкие детали и таким образом делать их реальными. Насколько бы получилось лучше, если бы я сказал, что у маленькой герцеговинки возле носа, с левой стороны была родинка? Намного? Ее образ так бы и просиял перед глазами читателей? Я не помню, какое лицо было у маленькой герцеговинки, хоть убейте, понятия не имею, а родинка была у профессора, индуса, он организовывал для нас поездки в Израиль, за которые драл несусветные деньги. А сына Каддафи ни следа. Сербы, сербы, сербы, русские, русские, русские и немного хорватов. Преподавателями в основном были менеджеры известных компаний, на нашем факультете преподавали серьезно, не для проформы. С некоторыми преподавателями мы были на «ты», год обучения стоил двадцать тысяч марок… Я крал туалетную бумагу из сортиров. Несколько недель жил в какой-то хорватской католической дыре, бесплатно, но они меня вышвырнули из-за того, что я проспал рождественскую мессу. А потом я уехал в университет в Америку.

Мои американские дни… Жизнь в кампусе, студия из тех, что получше, на двоих, получил диплом по информатике, женился на китаянке. Это могло бы быть темой. Почему я женился на китаянке, как мы встретились? Настоящая правда такая, что мы познакомились через Интернет, она была в несчастливом браке в Индиане, и в несчастливом одиночестве в Хорватии. В Хорватии я пробыл несколько месяцев перед тем, как отправиться в Сент-Луис за дипломом по информатике, старики остались совсем без денег. А потом старуха взяла кредит в каком-то австрийском банке, через тетю Сандру. Почему я влюбился в замужнюю китаянку? Я знаю только, почему я ее бросил. Когда я уезжал из Америки, я не знал, что она ждет ребенка. А если бы и знал, не остался бы, наш договор был ясным — никаких детей. Какой был китаянка? Это некрасиво, но когда ты писатель, у тебя жуткая проблема, сказать или не сказать правду о себе? Если соврешь, это сразу заметно, если напишешь правду, чувствуешь себя погано. Я хочу сказать, китаянка развелась, как только мы увидели друг друга в Анголе, штат Индиана, мы обнялись, и это длилось целый год. О’кей, я скажу, это свойственно человеку, думать о себе хорошо, мне казалось, что китаянка должна быть счастлива, что меня подцепила. Моя старуха думала… она не знала, что жена у меня китаянка, я ей сказал, что женился на американке, и это было правдой… Короче, моя старуха думала, что мне крупно повезло, потому что я в одном флаконе получил и женщину, которую люблю, и грин-карту. Таким образом, старуха думала, что повезло мне, я думал, что повезло китаянке, ведь она подцепила белого. Как мне писать в моей книге слово «старуха» — старуха или Старуха? Она и сейчас еще совсем не старая, я никогда не называл ее «Старуха», называл только «мама»… А что думала китаянка? Она сказала мне, что думает. Не сразу, не прямо, а по прошествии целого года, постепенно, чтобы мне не было больно. Так как я не писатель, а это становится мне все яснее, я не знаю, как правильно описать мою любовь к китаянке, которая началась с невероятно сильной потребности постоянно быть рядом с ней и дошла до невероятно сильной потребности навсегда с ней расстаться. Постараюсь быть точным. Процитирую, что она мне говорила.

— Белые едят тяжелую пищу.

— Белые кладут в пищу слишком много приправ.

— Белым следовало бы заботиться о том, что они едят.

— Белые сильно потеют, и от них воняет, потому что они не заботятся о том, что едят.

Мне потребовалось несколько месяцев, точнее, почти целый год, чтобы понять: китаянка говорит это не о «белых» вообще, она говорит это обо мне. Твою мать! А я-то думал, конечно, я никогда и нигде не признался бы в этом и никогда бы об этом не написал, но я думал, и я уже это говорил, что я для китаянки козырный туз. Меня это убило. Ошарашило. А потом как-то утром я заметил в зеркале свое лицо. Сосредоточенное, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза. В руке у меня был бритвенный прибор, которым я раз в неделю брил волосы под мышками и на груди. Она ненавидела волосы. В носу у меня стояла вонь капусты, которую готовила моя китаянка, я так никогда и не сказал ей, что терпеть не могу ни капусту, ни ее вонь. Вы не поверите, но я говорю правду, она по-китайски пела: «Чао бела, чао бела, чао, чао, чао…» Этому она научилась у своего отца. И я вернулся домой. Я имею в виду в Хорватию. Вот это моя проблема, если я говорю «я вернулся домой», то это не вполне точно, мне нужно добавлять «я имею в виду в Хорватию», как будто читатели болваны. Что делать. Такой уж я человек. Люблю точность.

Что за страна Америка? Я не буду писать книгу об Америке, она получится неполиткорректной. Амеры живут в жутко хлипких домах. Дома у них хорошо изолированы, поэтому создается впечатление, что живешь в настоящем доме. При этом любой кулак может пробить любую стену в их доме. Амеры в своей массе страшно толстые, ужасающе толстые. Я работал в одной фирме, в которой мы могли покупать дешевые майки с логотипом. Там практически все размеры были XXXXL. В основном они работают в фирмах, которые требуют от них крайней предупредительности по отношению к клиентам. Если клиент, неудовлетворенный тем, как лебезил перед ним раб, уходит к конкурентам, раба увольняют. У тех, кто работает в ресторанах фастфуда, жизнь особенно нудная. Клиенты достают всеми возможными способами, некоторые требуют бигмак с соусом для воппера. Каждый, кто жил в Америке, знает, что это за немыслимая комбинация. Когда ты в одном ресторане отработаешь свое, идешь в другой ресторан и там достаешь другого. Вся Америка кружит в хороводе из раздраженных слуг и раздраженных господ, постоянно меняющихся местами. Особенно мне действовали на нервы их бесчисленные общества, союзы, объединения. Нет таких больных, которые не объединялись бы в свой собственный союз, призванный защищать их находящиеся под угрозой права. Толстые, худые, беззубые, те, у кого избыток зубов, безглазые, одноглазые. Представители всех этих союзов постоянно читают газеты, следят за телепрограммой или смотрят фильмы. А потом вскипают, когда кто-то где-то выставит в смешном свете толстяка, хромающего на левую ногу. О домах нужно сказать еще кое-что. Высота травы в твоем саду говорит о том, кто ты. Если трава вокруг дома высотой в пятнадцать сантиметров, а дощатый дом не покрашен, ты этим подаешь сигнал, что ты в полной жопе. Но если травка не выше пяти сантиметров, а дом свежевыкрашен, значит, ты аккуратно выплачиваешь кредит и, может быть, осуществишь американскую мечту и к пятидесяти годам полностью выплатишь деньги за деревянный барак, который считаешь совершенством. Одна работница фабрики рыбных консервов с восторгом рассказывала в газетах, что в пятьдесят семь лет ей удалось стать полноправной владелицей домика-прицепа, за который не нужно выплачивать кредит! Этот прицеп стоил десять тысяч долларов. Каменный дом — это счастье совсем немногих, и о таких потом говорит весь мир, о таких снимают фильмы. А в фильмах холодильники у американских негров всегда ломятся от продуктов.

Что делал в Америке я, дипломированный психолог и специалист по информатике? На каком-то заводе я сваривал кусочки железа, триста кусочков в час, один кусочек кладешь рядом с другим, запихиваешь в станок, нажимаешь на педаль, девять часов на ногах, 8,5 доллара в час, медицинскую страховку получаешь через три месяца. Когда один кусочек металла приваривается к другому, искры через рукавицы обжигают тебе руки, из громкоговорителей по ушам бьет музыка для white trash, один день рок, назавтра кантри и так далее. Если выдержишь три месяца, медицинская страховка покрывает лечение только тех болезней, которые не связаны с «предыдущим состоянием». А «предыдущее состояние» — это те болезни, с которыми ты пришел работать в эту фирму. Их лечение фирма не оплачивает.

Я уже говорил, что мы жили в Анголе, штат Индиана, там есть место, которое называется Френч-Лик. Я развозил газеты. С двух ночи до восьми утра. Китаянка сидела за рулем, а я засовывал газеты в пластиковый пакет и швырял на газон. Пока у нас машина не сдохла. Еще я работал в «Бургер Квин» с пяти утра. Эх, если бы я умел и мог описать, как я себя чувствовал, когда заходил в холодильную камеру, она была огромной, температура минус пять, я с короткими рукавами. Я вытаскивал оттуда несколько мешков яиц и переселял их в обычный холодильник. Яйца были на «завтрак». Видели бы вы эти яйца! Готовые гамбургеры можно держать в тепле не больше семи минут, если их никто не заказал, их следует выбрасывать. Но так никогда не делают. Если мало народа, то их держат двадцать, а то и тридцать минут, пока не удается кому-нибудь сбыть. Самая большая толкучка с одиннадцати до двенадцати. Там я выдержал три месяца, это было просто drive-thru, 7,70 доллара в час.

Из Анголы, где население около двух тысяч человек, мы переселились в Форт-Уэйн, это довольно большой город, там мы жили в негритянском квартале. Я был единственным белым, и все было о’кей, потому что американские негры считают европейцев тоже неграми. Два месяца я работал в ресторане быстрого питания с мексиканской едой в часы «перед закрытием». С десяти вечера до двух ночи. Ужин я мог брать с собой, домой, но китаянка всегда отказывалась есть еду для белых. «Еду для белых»? Для китаянки, это я вам сказать забыл, «белыми» были все. И самые темные мексиканцы, и самые черные негры. Почему я всегда называю ее китаянкой, а не по имени? Мне невыносимо тяжело раскрывать свой внутренний мир, и мне неохота рыскать в Интернете в поисках какого-нибудь другого китайского женского имени, не такого, как у нее.

Лучше всего было на фабрике пластмассовых коробок. Негры и белые — отбросы общества. В час 8,25 доллара. Там я столкнулся с одним типом, он был с какого-то Берега Слоновой Кости, и он меня спросил, откуда я, короче, предельно затасканный сюжет, и тут же сказал мне, что он поклонник покойного Тито! Работали мы там с семи до пятнадцати, фабрика была огорожена проволокой, как-то я сделал целую кучу этих пластмассовых коробок и стал «рабочим месяца». Фотография «рабочего месяца» весь год на фабрике вывешивается на стене. Жалко, что у меня нет этой фотографии. На ней мы с шефом. Шеф в халате, на кармашке вышиты его имя и фамилия, Том Карбони. Я в белой футболке с короткими рукавами. Том итальянец, итальянского он не знает и никогда не был в Италии. Пять месяцев. Потом я нашел лучшую работу. Социальный работник, 13 долларов в час, 25 000 долларов в год, через шесть месяцев медицинская и социальная страховка, разумеется тоже не покрывающая «предыдущее состояние». Моя работа заключалась в том, чтобы разыскивать в негритянских кварталах малолетних беременных и убеждать их подписать договор с моей фирмой. Я должен был их посещать, возить к врачу, водить их с младенцами в зоопарк, приносить им памперсы, изредка денежный купон и продукты. Фирма, где я работал, была частной, но у нее был договор с государством. Мы выбивались из сил, заклиная негритянок остаться с нами и принимать нашу помощь. Сколько беременных и бездомных наркоманок, столько денег от государства. В основном это были девчонки от тринадцати до восемнадцати лет. Фирма находила этих клиенток через больницы и родильные дома. Как-то одна из них настучала, что от меня пахнет пивом. Я вообще не пью, ничего и никогда, тем не менее мне с трудом удалось удержаться на этой работе. Негритянки в основном жили без телефона, электричества и воды. В это черное гетто, а там убивали по сотне человек в день, я ехал на микроавтобусе фирмы длиной семь метров. Насколько важно, что микроавтобус был длиной семь метров? Своей машины у меня не было, негры смотрели на меня и буквально своим глазам не верили. Однажды я остановился на каком-то перекрестке и спросил у негров насчет адреса моей клиентки. Когда я рассказывал это амерам, они мне сказали: парень, такого быть не может. Я был единственным белым, который, появившись там, решился опустить стекло в машине. Туда не заглядывали даже черные полицейские. Мои клиентки, все до одной, видели во мне свинью — мужского рода и белого цвета. А я должен был завоевать их доверие, потому что от этого зависела моя жизнь. Каждый день натыкаешься на отказы, а нужно сохранить не меньше десяти-пятнадцати клиенток. Они прятались от меня, закрывались на ключ, я приезжал к ним без предупреждения, в самые невероятные часы дня и ночи и заклинал их поставить подпись на опросном листе. Их отказы меня просто убивали. И тут я узнал от своей китаянки, что от белых воняет. Возможно, мир выглядел бы иначе, если бы белые узнали, что думают о них черные и желтые. Не знаю. Что касается меня, то я от избытка знаний сломался. Я позвонил маме, она прислала мне денег, и я вернулся. Маме я сказал, что хочу видеть хорватский закат. Это я позаимствовал у Мимы, она живет во Флориде, раз в неделю она присылала мне сообщение: «Как я хотела бы смотреть на закат солнца в нашем городе». Мама это объяснение проглотила, она проглотила бы и любое другое, Мима и по сей день раз в неделю присылает мне сообщение: «Какой закат в нашем городе?» Тогда я выхожу из своей сраной фирмы и, если в Мимином сообщении учтена разница во времени, смотрю на солнце, если нет, пишу ей: «Старушка, солнце еще не село». Бедняга Мима, вчера выходила на связь, у них тайфуны, волны высотой в миллион метров, она заперлась в подвале и молит Бога, чтобы ее не унесло каким-нибудь харикейном.

Ужас как мне мешает, что я сплю в одной комнате с сестрой, причем в одной кровати. Может, она скоро переселится. Вчера я купил в палатке на Корзо длинную тряпичную змею, если бы хотел соврать, то сказал бы, что купил ее для маленькой китаянки, к которой когда-нибудь вернусь. Но в этом не было бы ничего общего с правдой. Просто я люблю мягкие игрушки и длинных змей. И не люблю китаянок, и не чувствую из-за этого никакой вины. Я хочу сказать, что не то чтобы в моей жизни не хватает материала для книги, просто это дело у меня не пошло. Никак.

А я так хотел стать писателем. Поэтому каждому из моих родственников я подсунул кассету. Если своя история есть у меня, она есть и у моей бабушки, и у моей мамы, есть она и у моей сестры, и у моего отца. Пусть говорят. Они сказали то, что сказали. Отец ничего не сказал. Я прослушал все эти истории, что добавить, что выбросить? Убить отца? Может, все-таки лучше убить мать? Она действительно в депрессии, но никто не ждет, что она повесится или бросится под поезд. В Хорватии каждый год кончают жизнь самоубийством около девятисот человек, почему не может покончить с собой и моя мама? Это выглядело бы достоверно и к тому же оказалось бы неожиданностью для читателей. Они ждут, что коньки откинет отец-доброволец, а их откинет мать-кормилица. Как убить маму? Климактерических женщин инфаркт буквально косит. Она схватится за груди, которыми кормила меня, короткая агония — и вот она падает мертвой. Самоубийства всегда требуют объяснений и детального анализа депресняка. Послать сестру на аборт? Или дать ей родить?

Сейчас я собираюсь в клуб, играть в «Мэджик». В настоящий момент я на сто тридцать седьмом месте в Хорватии. Вчера я заработал триста кун продажей карт. Через Интернет я заказываю карты по всему миру. Козлы, которые меня окружают, слишком ленивы, чтобы заниматься таким делом. Эти придурки амеры первое время указывали на конвертах ценность, и мне приходилось платить сбор на таможне, теперь они пишут, что это подарок и все о’кей. Не бог весть какой заработок, но дело идет все лучше. В «Мэджике» большое количество карт и постоянно выходят новые. Игроки могут сами составить свою колоду, как им нравится. В игре есть и свои архетипы — разновидности колод, которые существуют годами и изменяются по мере появления новых карт. Часто разыгрываются «контроли», «уничтожение земель» и «агрессив». В «контроле» игрок реагирует на карты противника и не позволяет разыгрывать сильные волшебства, а также игнорирует несущественные, пока противник не будет обессилен, а потом до победы рукой подать. Ввиду того что участники могут играть одну «землю» по кругу (земли — это равнины, горы, болота, леса и острова), а земли — это ресурс для волшебств, стратегия уничтожения земель сильна тем, что делает для противника невозможной игру с волшебствами, «так как нет ресурса», а тем временем армия противника его постепенно уничтожает, «Агрессив» сводится к очень простой тактике — как можно скорее создать максимально сильную армию и победить противника до того, как он сориентируется. Чтобы колода была успешной, исключительно важно, чтобы она была сфокусированной, то есть имела стратегию, которая будет ее вести, так как в противном случае мы получаем нестабильную колоду. На турнире в субботу я играл колодой, которая была абсолютно несфокусированной: у нее были возможности создания быстрой (но слабой) армии и одновременно элементы контроля, благодаря которым противник лишается возможности что бы то ни было предпринять. Она была комбинацией белой, синей и черной магии, а это наиболее часто встречающаяся предпосылка быстрого краха игрока с такой комбинацией. Тем не менее мне повезло. Мой первый противник разыграл красную магию, а у моих серебряных рыцарей к красной магии иммунитет. Он не мог поразить их молниями или остановить армией, и два рыцаря справились с ним за несколько ходов. После этого я играл против колоды, которая комбинировала красную и зеленую магию. Опять в игре приняли участие рыцари, которым такая комбинация ничего не могла сделать, и очень скоро я блокировал ее так, что она не могла сыграть против меня или напасть, и несколько следующих ходов беспомощно смотрела, как ее колошматит серебряный рыцарь, которого я для этого случая снабдил мечом огня и льда. Третий противник был несколько более опасным, чего и можно было ожидать, так как все успешные игроки из первых раундов всегда сходятся вместе, и поэтому у победителей в дальнейшей борьбе появляется больше вызовов, а проигравшие играют с проигравшими, и у них есть больше шансов победить хотя бы один раз. Мой третий противник разыграл исключительно агрессивную комбинацию синего и зеленого. Зеленое имеет опасных животных, а синее контроль, и он выпустил на меня маленьких ящериц и собак, одновременно не давая мне ввести в игру рыцарей. Во второй партии (ее играют на две выигранных) я из своих резервных карт ввел в игру несколько таких, которыми пользуюсь исключительно против подобных ему противников. Мне повезло, что во второй партии я разыграл одну из этих карт на первом же ходу, а в третьей партии его уничтожил волшебник с мечом огня и льда. В финале я играл с противником, который использует невероятно занудный контроль. Его стратегия сводится к тому, что он не позволяет противнику разыграть ничего, а затем нападает, используя неуничтожаемые металлические кубки, которые оживляет с помощью волшебства. Кроме этого, он располагает и таким волшебством, благодаря которому может украсть у противника армию, и в первой партии взял у меня Возвышенного ангела, в результате чего победил меня. Слабость его контролей в том, что они медленные, и в ответной партии я вывел из игры сильные создания, которые он мог у меня украсть, и в несколько ходов победил его многочисленными слабыми серебряными рыцарями и волшебниками. В третьей партии мы с ним рубились примерно полчаса, но дело решил мой остров, который я с помощью волшебства превратил в летящего духа, а его армия летать не может.

Игру в «Мэджик» я в книгу не вставлю. Большинство читателей не поймет, в чем там дело.

Закидываю за спину рюкзак и вперед.