ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Рабочая пчела имеет чуть больше сантиметра длины и весит всего около шестидесяти миллиграммов; несмотря на это, она может летать с грузом, тяжелее, чем она сама.
«Медоносная пчела»
Жара скапливалась в углублениях локтей, в нежных местах под коленками. Лежа поверх простыней, я дотронулась до своих век. Я так много плакала, что они были распухшими и полузакрытыми. Если бы не мои веки, я бы не смогла поверить тому, что только что происходило между мной и Августой.
С тех пор, как Августа вышла, я не двигалась, а лишь лежала, глядя на стену, на полчища ночных букашек, которые появляются и начинают сновать туда-сюда, как только решают, что ты уже спишь. Когда мне надоело на них смотреть, я положила руку себе на глаза и сказала: Спи, Лили. Пожалуйста, просто усни Но это, конечно же, было невозможно.
Я села, чувствуя себя так, словно мое тело весит двести фунтов. Меня угнетала эта тяжесть.
Не раз, глядя на стенку, я вспоминала о Нашей Леди. Мне хотелось поговорить с ней, спросить: Что же дальше? Но когда я видела ее чуть раньше, только войдя с Августой в медовый домик, было непохоже, что она сможет сейчас кому-нибудь помочь — связанная, обмотанная цепями. Хочется, чтобы та, кому ты молишься, хотя бы выглядела сильной.
Я с трудом встала и отправилась на нее взглянуть. Я решила, что даже Мария не обязана постоянно быть в силе. Все, что мне от нее хотелось, это чтобы она меня поняла. Мне нужен был кто-то, кто сможет глубоко вздохнуть и сказать: Бедняжка. Я знаю, что ты чувствуешь.
Мне тут же ударил в нос запах цепей, их густой, ржавый аромат. У меня возникло побуждение развязать Марию, но это, конечно, разрушило бы Августе и Дочерям всю их инсценировку.
В ногах Марии мерцала красная свечка. Я опустилась на пол и села перед ней, скрестив ноги. Снаружи доносился шум ветра, и его монотонный голос вернул меня в давние времена, когда я просыпалась ночью от такого же звука, и, затуманенная сном, воображала, что это была моя мама, поющая о своей бездонной любви. Однажды я влетела в комнату Т. Рэя, крича, что мама стоит у меня за окном. Он произнес только три слова: «Собачья чушь. Лили».
И вот он оказался прав. Не было никакого голоса среди деревьев. Не было мамы за окном. Не было бездонной любви.
Но самым ужасным, действительно ужасным, была злость, поселившаяся во мне. Она возникла на веранде, когда выдуманная мною история мамы оказалась совершенно несостоятельной, и земля ушла у меня из-под ног. Я вовсе не хотела злиться. Я говорила себе: Ты не злишься. У тебя нет никакого права злиться. То, что ты сделала своей маме, намного хуже того, что она сделала тебе. Но невозможно отвернуться от злости. Ты или зол, или нет.
Злость меня распирала. Еще минута, и я уже не смогла дышать из-за нее.
Я поднялась на ноги и двинулась в темноту. На столе полдюжины банок меда «Черная Мадонна» ожидали, пока Зак доставит их кому-нибудь — может, Клейтону, или в универсальный магазин Фрогмора Стю, или в бакалейную лавку, а может, в «Божественные Деяния» — салон красоты для цветных.
Как она посмела? Как посмела она меня бросить? Ведь я была ее дочерью!
Я смотрела на окно и хотела перебить в нем все стекла. Я хотела запустить чем-нибудь прямо в небеса и сбить Бога со своего трона. Я схватила одну из банок с медом и птырнула ее со всей силы. Она пролетела в нескольких дюймах от головы Марии и разбилась о стену. Я схватила еще одну и швырнула ее вслед за первой. Она раскололась о пол возле штабелей суперов. Когда банки закончились, а все вокруг было забрызгано медом, я стояла среди заляпанной комнаты, полной битого стекла, и все думала: «Моя мама меня бросила. Какое мне может быть дело до меда на стенах?»
Затем я схватила жестяное ведро и, зарычав, швырнула его с такой силой, что на стене осталась выбоина. В руке уже почти не было силы, но я подняла поддон со свечными формами и тоже запустила им в стену.
Я стояла не шевелясь, глядя, как мед сползает со стен на пол. По моей левой руке стекала яркая струйка крови. Мое сердце бешено колотилось.
Комната вращалась, как карусель, а мой желудок то поднимался, то опускался. Мне хотелось подпереть стену обеими руками, чтобы она остановила свое вращение. Я подошла к столу, на котором еще недавно стояли банки с медом, и схватилась за его край. Я не знала, что мне делать. Я ощущала невероятную печаль — не оттого, что я сделала, сколь бы плохо это ни было, но оттого, что все теперь казалось пустым — чувства, которые я к ней испытывала, все, во что я верила, все эти легенды о ней, которыми я жила, словно это была пища, вода и воздух. Потому что я была девочкой, которую она бросила. Вот в чем было дело.
Оглядывая учиненный разгром, я подумала, не мог ли кто-нибудь в розовом доме слышать, как я бью банки о стены. Я подошла к окну и вгляделась в темноту, но было тихо… Окна Августы были темны. Я чувствовала, как болело мое сердце. Словно его раздавили каблуком.
— Как ты могла меня бросить? — прошептала я, глядя, как мое дыхание оставляет на стекле запотевший след. — Как ты могла меня бросить?
Еще некоторое время я стояла, прижавшись к окну, затем подошла к Нашей Леди и раскидала в стороны осколки стекла, которые валялись перед ней. Я легла на бок, подтянув колени к подбородку. Надо мной нависала черная Мария, забрызганная медом, и ничему не удивлялась. Я лежала опустошенная, обессиленная, и все во мне — даже ненависть — умерло. И ничего нельзя было сделать.
Нельзя никуда пойти. Я есть только здесь и сейчас, только здесь и сейчас.
Я приказала себе не подниматься и не ходить, если не хочу порезать свои ноги осколками. Я закрыла глаза и начала придумывать сон, который мне хотелось увидеть, — будто в статуе черной Марии открывается дверца, прямо над ее животом, и я залезаю внутрь в потайную комнату. Это не было моим воображением, я видела такую картинку в книге Августы: скульптура Марии с распахнутой дверцей и внутри нее — люди, нашедшие свое утешение.
* * *
Я проснулась оттого, что меня трясли огромные руки Розалин. Яркий свет резанул по глазам. Ее лицо нависало над моим, обдавая запахом кофе и виноградного желе изо рта.
— Лили! — вопила она. — Что за дьявольщина здесь произошла?
Я и забыла о крови, которая запеклась у меня на руке. Я посмотрела на руку, на осколок стекла, крошечный, как брильянт, вставленный в оправу из моей кожи. Я лежала, окруженная зазубренными осколками банок и лужами меда. Повсюду виднелись капли крови.
Розалин глядела на меня и ждала, не зная что и подумать. А я глядела на нее, стараясь сфокусировать взгляд на ее лице. Солнечный свет скатывался с Нашей Леди и падал на пол рядом с нами.
— Отвечай, — сказала Розалин.
Я щурилась на свет. Мне не верилось, что я смогу открыть рот и что-нибудь сказать.
— Посмотри на себя. Ты истекаешь кровью.
Моя голова мотнулась на шее. Я оглядела разруху, царящую в комнате. Я чувствовала себя пристыженно, глупо, нелепо.
— Я… я разбила несколько банок меда.
— Ты устроила весь этот бардак? — спросила она, словно бы не могла этому поверить, словно она ожидала, что я скажу, что это была банда грабителей, ворвавшихся сюда среди ночи. Она выпятила нижнюю губу и дунула на свое лицо, так сильно, что ее волосы взметнулись вверх, что было не так-то просто сделать, учитывая количество лака, которым она их мазала.
— Господь Бог на небесах, — сказала она.
Я поднялась на ноги, ожидая, что она станет на меня орать, но вместо этого она попыталась своими толстыми пальцами выщипнуть у меня из руки осколок стекла.
— Нужно промыть ранку, пока не началось заражение, — сказала она. — Пошли.
Она выглядела раздраженной, словно бы ей хотелось схватить меня за плечи и трясти до тех пор, пока у меня не повылетают все мозги.
* * *
Я сидела на краю ванны, пока Розалин протирала мою руку тампоном, смоченным жгучей жидкостью. Она залепила руку пластырем и сказала:
— Теперь ты хотя бы не умрешь от заражения крови.
Я смотрела, как она садится на стульчак и живот повисает у нее между ног. Когда Розалин сидела на унитазе, тот полностью под ней исчезал. Глядя на нее, я думала: как хорошо, что Августа с Июной до сих пор в своих комнатах.
— Ладно, — сказала Розалин, — ну и зачем ты раскидала весь мед?
Я глядела на ряд морских ракушек на подоконнике, зная, насколько они здесь уместны, хотя мы и находились в сотнях миль от океана. Августа говорила, что у каждого в ванной должны быть ракушки, чтобы напоминать ему, что океан — наш дом. Ракушки, говорила она, любимые вещи Нашей Леди, после луны, конечно.
Я подошла и взяла одну из ракушек. Это была красивая белая ракушка, с желтизной по краям.
Розалин сидела на унитазе, продолжая на меня смотреть.
— Я вся — внимание.
— Т. Рэй был прав насчет моей мамы, — сказала я, и эти слова будто бы придавили меня к земле. — Она меня бросила. Все было так, как он и сказал. Она меня бросила.
На какую-то секунду злость, которую я чувствовала ночью, вспыхнула с новой силой, и я чуть было не швырнула ракушку в ванну. Но вместо этого я глубоко вздохнула. Истерики, как выяснилось, не приносили мне особого успокоения.
Розалин переместила свой вес, и унитаз заскрипел. Она пригладила рукой волосы. Я стала смотреть в сторону, на трубу под раковиной, на ржавые потеки на линолеуме.
— Значит, твоя мама все-таки тебя оставила, — сказала она. — Господи, этого я и боялась.
Я подняла голову. Я вспомнила, как в ту первую ночь, когда мы убежали, возле речки, я рассказала Розалин, о чем говорил мне Т. Рэй. Я хотела, чтобы она посмеялась над самой мыслью, что моя мама могла меня бросить. Но Розалин тогда колебалась.
— Ты ведь все знала, так? — сказала я.
— Я не знала наверняка, — сказала она. — Я просто кое-что слышала.
— Что ты слышала?
Она вздохнула. Даже более чем вздохнула.
— После смерти твоей мамы я слышала, как Т. Рэй разговаривал по телефону с этой соседкой, миссис Уотсон. Он говорил ей, что больше не нужно, чтобы она за тобой присматривала, что теперь этим будет заниматься одна из его сборщиц персиков. Он говорил обо мне, так что я решила послушать.
За окном пролетела ворона, наполнив комнату отчаянным карканьем, и Розалин остановилась, выжидая, пока шум утихнет.
Я знала миссис Уотсон по церкви и по тем эпизодам, когда она останавливалась купить у меня персиков. Она была добра, насколько это возможно, но всегда смотрела на меня так, словно на лбу у меня было написано нечто невыразимо печальное и ей хотелось подойти и стереть эту надпись.
Когда Розалин продолжила свой рассказ, я схватилась за край ванны, вовсе не будучи уверенной, что хочу ее слушать.
— Я слышала, как твой отец говорит миссис Уотсон: «Дженни, вы сделали больше, чем могли, присматривая за Лили в последние месяцы. Даже не знаю, что бы мы без вас делали». — Розалин посмотрела на меня и покачала головой. — Мне всегда было интересно, что он тогда имел в виду. Когда ты рассказала мне о том, что говорил Т. Рэй по поводу твоей мамы, тогда я, наверное, уже знала.
— И ты мне ничего не говорила, — укоризненно сказала я, складывая руки на груди.
— Так как же ты узнала? — спросила Розалин.
— Августа мне рассказала. — Я вспомнила, как плакала у нее в спальне. Как я мяла ее платье в своих руках. Монограмму на ее платке, царапающую мне щеку.
— Августа? — сказала Розалин. На ее лице нечасто можно было увидеть ошеломленное выражение, но сейчас был именно такой случай.
— Она знала мою маму в Виргинии, когда та была еще девочкой, — объяснила я. — Августа была ее няней.
Я подождала несколько секунд, чтобы до нее дошло.
— Именно сюда моя мама приехала из Силвана. Когда… миссис Уотсон за мной присматривала, — сказала я. — Именно сюда, в этот дом.
Глаза Розалин стали еще уже, если, конечно, такое возможно.
— Твоя мама… — сказала она и замолчала. Я видела, что она силится связать события воедино. Моя мама уезжает. Миссис Уотсон за мной ухаживает. Моя мама возвращается, лишь для того, чтобы быть убитой.
— Мама прожила здесь три месяца, прежде чем вернуться в Силван, — сказала я. — Полагаю, в один прекрасный день ей подумалось: А, ну да, у меня же дома осталась маленькая девочка. Надо бы съездить ее забрать.
Я услышала в своем голосе горькие нотки и поняла, что отныне, когда бы я ни подумала о своей маме, я уже могла отгородиться от этих мыслей стеной горькой иронии. Я сжала ракушку в кулаке и почувствовала, как ее острые крал врезаются мне в ладонь.
Розалин поднялась на ноги. Я посмотрела на нее, такую большую в этой маленькой уборной. Я тоже встала, и мы на секунду оказались прижатыми друг к другу между ванной и унитазом.
— Жаль, что ты раньше не рассказала мне всего этого, — сказала я. — Ну почему ты не рассказала?
— О, Лили, — отозвалась она, и ее слова прозвучали как-то очень мягко, словно бы они раскачивались в маленьком гамаке нежности, подвешенном у нее в горле. — Ну зачем бы я стала расстраивать тебя такими вещами?
* * *
Розалин шагала рядом со мной к медовому домику, со шваброй на плече и шпателем в руке. Я несла ведро с тряпками. Мы отскребали мед, который разлетается по самым невероятным местам. Мед был даже на арифмометре Августы.
Мы вымыли пол и стены, а затем принялись за Нашу Леди. Мы перевернули все вверх дном, а потом вернули на место, и за все время мы не произнесли ни слова.
Я работала, а моя душа была словно выпотрошена. Вот мое дыхание — оно с пыхтением вырывается у меня из ноздрей. Вот сердце Розалин — настолько переполненное жалостью ко мне, что это видно по ее потному лицу. А вот Наша Леди, говорящая нам вещи, которые мы не в силах понять. И ничего больше.
* * *
В полдень приехали Дочери и Отис. Они опять привезли всевозможной снеди, словно бы мы не объелись всем этим лишь накануне вечером. Они запихали все в духовку, чтобы не остывало, и стояли на кухне, отщипывая кусочки от кукурузных лепешек, которые испекла Розалин. Дочери приговаривали, что вкуснее лепешек они в жизни не ели, отчего Розалин раздувалась от гордости.
— А ну-ка перестаньте поедать лепешки, — сказала Июна. — Они для обеда.
— Да ладно, пускай едят, — сказала Розалин, чем сразила меня наповал, поскольку всякий раз шлепала меня по рукам, если я до обеда пыталась отщипнуть от лепешки хотя бы кусочек. К тому времени, как появились Нейл с Заком, лепешки уже почти закончились, а Розалин раздулась от похвал так, что рисковала взлететь.
Я стояла в углу кухни, безмолвная и неподвижная. Мне хотелось на коленях доползти до медового домика и забиться под одеяло. Я хотела, чтобы все заткнулись и разошлись по домам.
Зак двинулся было ко мне, но я отвернулась и стала разглядывать что-то в раковине. Краем глаза я заметила, что Августа за мной наблюдает. Ее рот ярко блестел, словно намазанный вазелином, так что было ясно, что она тоже приобщилась к лепешкам. Августа подошла и прикоснулась рукой к моей щеке. Я не думаю, что она знала то, во что я превратила медовый домик, хотя у нее были свои способы обо всем узнавать. Возможно, она давала мне понять, что все в порядке.
— Я хочу, чтобы вы рассказали Заку, — сказала я. — Как я убежала, о моей маме, обо всем.
— Ты не хочешь рассказать ему сама? Мои глаза стали наполняться слезами.
— Я не могу. Пожалуйста, сделайте это вы. Она взглянула в его сторону.
— Ладно. Расскажу ему при первом удобном случае.
Она вывела нас наружу для проведения заключительной церемонии Дня Марии. Мы прошествовали на задний двор. На губах Дочерей висели жирные крошки. Июна была уже там, сидя на стуле и играя на виолончели. Мы столпились возле нее, придавленные полуденным солнцем. Музыка, которую она играла, была из тех, что пилит тебя на кусочки, проникая в потайные комнаты твоего сердца и выпуская на волю грусть. Слушая ее, я видела мою маму, сидящую в автобусе, едущем в Силван, в то время как я, четырех лет от роду, посапывала в своей кроватке, не зная еще, что ждет меня, когда я проснусь.
Музыка Июны превращалась в воздух, а воздух превращался в боль. Я покачивалась на пятках и старалась ее не вдыхать.
Для меня наступило облегчение, когда из медового домика Нейл с Заком вынесли Нашу Леди; это отвлекло меня от автобуса в Силван. Они несли ее так, словно это был свернутый рулоном ковер, а цепи, раскачиваясь, хлестали по ее телу. Непонятно, почему они не поставили ее на тележку, что все-таки было более ей к лицу. И, словно всего этого недостаточно, они установили ее прямо посреди муравейника, чем вызвали панику среди муравьев. Нам пришлось прыгать, стряхивая их со своих ног.
Парик Сахарка, который она, по неясной причине, упорно называла «париковая шляпка», от этих прыжков сполз ей на глаза, так что нам пришлось ждать, пока она зайдет в дом и приведет себя в порядок. Отис крикнул ей вслед:
— Я же говорил не надевать его. Сейчас слишком жарко для парика. Он скользит по твоей потной голове.
— Если я желаю носить свою париковую шляпку, значит, я буду ее носить, — огрызнулась она через плечо.
— Никто в этом и не сомневается, — огрызнулся он в ответ, глядя на нас так, словно мы все были на его стороне, тогда как на самом деле мы поддерживали Сахарка. Не потому, что нам нравился ее парик, — уродливее этого парика было трудно себе что-нибудь вообразить, — но нам не нравилось, что он ею командует.
Когда все наконец собрались, Августа сказала:
— Итак, вот — мы, а вот — Наша Леди.
Я оглядела статую, гордясь тем, какая она чистая. Августа зачитала слова Марии из Библии: «Ибо отныне будут ублажать меня все роды…»
— Святая Мария, — прервала ее Виолетта. — Святая, святая Мария. — Она смотрела в небо, и мы все посмотрели вслед за ней, подумав, что, может, она видит там Марию, порхающую среди облаков. — Святая Мария, — повторила она еще раз.
— Сегодня мы празднуем Успение Марии, — сказала Августа. — Мы празднуем то, как она восстала ото сна и вознеслась на небеса. И мы здесь для того, чтобы не забывать историю Нашей Леди в Оковах, чтобы напомнить самим себе, что эти оковы не могли ее удержать. Наша Леди всякий раз от них освобождалась.
Августа схватилась за цепь, обмотанную вокруг Марии, и размотала один виток, прежде чем передать ее Сахарку, которая размотала еще. Каждый из нас, в свою очередь, размотал часть этой цепи. Что я отчетливо помню, так это звон, с которым размотанная цепь упала возле ног Марии. Виолетта снова принялась повторять: Святая, святая, святая, святая.
— Мария возносится, — сказала Августа. Ее голос сгустился до шепота. — Она возносится к своим высотам. — Дочери воздели руки. Даже Отис вытянул руки прямо вверх.
— Наша Мать Мария не будет повергнута и связана, — сказала Августа. — И ее дочери тоже. Мы будем стоять. Дочери. Мы… будем… стоять.
Июна резала струны своим смычком. Я хотела поднять руки вместе с остальными, услышать голос с неба, говорящий: Ты будешь стоять, почувствовать, что это возможно, но руки бессильно свисали у меня по бокам. Внутри я чувствовала себя маленькой, покинутой и презренной. Всякий раз, когда я закрывала глаза, я все еще видела автобус, идущий в Силван.
Дочери тянулись руками к небу, создавая впечатление, что они возносятся вместе с Марией. Затем Августа достала откуда-то из-за стула Июны банку с медом и с его помощью вернула всех на землю. Она открыла крьппку и опрокинула банку на голову Нашей Леди.
Мед потек по лицу Марии, по ее плечам, стал сползать по складкам одежды. Кусок сот застрял на сгибе ее локтя.
Я взглянула на Розалин, словно бы говоря: Просто замечательно. Мы потратили столько времени, отмывая ее от меда, и теперь они снова ее измазали.
Я решила: что бы эти женщины теперь ни делали, это меня уже не удивит. Но такого решения хватило ровно на одну секунду, поскольку Дочери тут же начали роиться вокруг Нашей Леди, словно придворные пчелы вокруг королевы-матки, и втирать мед в дерево — в голову, щеки, шею и плечи, в грудь и живот Марии.
— Давай, Лили, помогай нам, — сказала Мабель. Розалин уже была среди них и покрывала медом бедра Нашей Леди. Я сперва заупрямилась, но Кресси взяла меня за руки, подтащила к Марии и сунула мои ладони в жижу нагретого солнцем меда — прямо туда, где краснело сердце Нашей Леди.
Я вспомнила, как посреди ночи приходила к Нашей Леди, как клала свои руки ей на сердце. Ты моя мать, сказала я ей тогда. Ты — мать тысяч детей.
— Не понимаю, зачем мы это делаем, — сказала я.
— Мы всегда купаем ее в меду, — сказала Кресси. — Каждый год.
— Но чего ради?
Августа втирала мед в лицо Нашей Леди.
— Во многих церквях принято купать священные статуи в святой воде, в знак их почитания, — сказала она. — Особенно статуи Наших Леди. Иногда их купают в вине. Но мы выбрали мед. — Августа перешла к шее. — Понимаешь, Лили, мед — это консервант. Он залепляет соты в ульях и сохраняет все так, чтобы пчелы могли пережить зиму. Когда мы купаем Нашу Леди в меду, думаю, можно сказать, что мы сохраняем ее на весь следующий год. По крайней мере, мы делаем это в наших сердцах.
— Я не знала, что мед — консервант, — сказала я, начиная получать удовольствие от ощущения своих пальцев, от того, как они скользили, словно смазанные маслом.
— Ну, люди обычно об этом не задумываются, но на самом деле мед — настолько сильнодействующий консервант, что им мазали даже трупы, чтобы их бальзамировать. Матери погружали в мед своих умерших детей, и они выглядели как живые.
Мне и в голову не приходило, что мед можно использовать еще и так. Но я видела, как в похоронных бюро продают мед для мертвецов — вместо гробов. Я пыталась представить себе такое в окне для автомобилей в похоронном бюро для белых в Тибуроне.
Я принялась растирать дерево руками, несколько смущаясь интимности наших действий.
Мабель наклонилась вперед слишком сильно, и мед оказался у нее в волосах. Но больше всех отличилась Люнель — у той мед просто стекал с локтей. Она пыталась его слизнуть, но ее язык, конечно же, не мог достать так далеко.
Муравьи выстроились в шеренгу и стали победным маршем взбираться сбоку по Нашей Леди, влекомые медом. Не остались в стороне и пчелы — несколько пчел-разведчиков приземлились Марии на голову. Стоит только вытащить мед, и насекомое королевство окажется там в мгновение ока.
Куини сказала:
— Скоро, наверное, к нам и медведи присоединятся.
Я рассмеялась, и, заметив непокрытое медом место у основания статуи, принялась над ним работать.
Нашу Леди покрывали руки — все оттенки черного и коричневого — и каждая из них двигалась своими маршрутами. И тут стали происходить удивительнейшие вещи. Постепенно все руки подчинились одному движению — скольжению вверх и вниз по статуе в долгом, медленном поглаживании, сменяясь затем движением вправо-влево, подобно стае птиц, синхронно меняющей в небе направление своего полета и недоумевающей: кто же отдал приказ?
Это продолжалось очень долго, и мы не нарушали нашего действа разговорами. Мы работали, чтобы сохранить Нашу Леди, и я получала удовольствие от того, что я делала, — впервые с тех пор, как узнала о своей маме.
Наконец мы все отступили на шаг назад. Наша Леди стояла перед нами, совершенно золотая от меда, а цепи валялись на траве под ней.
Одна за другой Дочери погружали руки в ведро с водой и смывали мед. Я хотела быть самой последней, желая как можно дольше сохранить на руках медовую оболочку. Было ощущение, что я надела какие-то волшебные перчатки. Ощущение, словно я могла сохранить все, к чему в них ни прикоснусь.
* * *
Пока мы ели, Наша Леди оставалась во дворе одна, а затем мы вернулись и вымыли ее водой, так же тщательно, как перед тем натирали ее медом. После того как Нейл с Заком отнесли ее на свое место в гостиной, все разъехались. Августа, Июна и Розалин принялись за посуду, а я вернулась в медовый домик. Я лежала на своей кровати и пыталась не думать.
Замечали ли вы, что чем сильнее вы стараетесь не думать, тем замысловатее становятся ваши мысли? Пытаясь не думать, я провела двадцать минут, обсасывая вопрос: если бы со мной могло произойти одно из библейских чудес, что бы я выбрала? Я отвергла чудо с приумножением хлебов и рыб, поскольку не желала вообще никогда больше видеть еду. Я подумала, что ходить по воде — это, конечно, забавно, но зачем это нужно? Ну будете вы ходить по воде, и что дальше? Я остановилась на воскрешении из мертвых, поскольку какая-то часть меня все еще была мертва, как дверной гвоздь.
Все это произошло прежде, чем я вообще осознала, что думаю. Не успела я возобновить попытки не думать, когда в дверь постучала Августа.
— Лили, можно войти?
— Конечно, — сказала я, но даже не потрудилась подняться. С недуманием покончено. Попробуйте-ка находиться хотя бы пять секунд рядом с Августой и не думать.
Она вошла, держа в руках шляпную коробку — белую с золотыми полосами. Какое-то время Августа стояла, глядя на меня сверху вниз, и казалась мне необыкновенно высокой. Вентилятор на прибитой к стене полочке, вращаясь из стороны в сторону, пустил струю воздуха на Августу, от чего воротник захлопал по ее шее.
Она принесла мне шляпу, подумала я. Может быть, она съездила в город и купила мне соломенную шляпку, чтобы меня взбодрить. Но в этом было не слишком много смысла. Каким бы образом соломенная шляпка могла меня взбодрить? Затем мне пришло в голову, что это шляпа, которую обещала сделать Люнель, но это тоже было навряд ли. У Люнель не хватило бы времени сшить мне шляпу.
Августа села на бьшшую кровать Розалин и поставила коробку себе на колени.
— Я принесла кое-какие вещи твоей мамы.
Я смотрела на идеально круглые стенки коробки. Затем я глубоко вдохнула и выдохнула. Воздух выходил из меня толчками. Вещи моей мамы.
Я не двигалась. Я вдыхала запах воздуха из окна, перемешанного вентилятором. Он словно бы стал гуще, как перед дождем, хотя небо было чистым.
— Ты не хочешь посмотреть? — спросила Августа.
— Просто скажите мне, что там внутри.
Она положила руку на крышку коробки и побарабанила по ней пальцами.
— Не уверена, что я помню. Я вообще не помнила о коробке до сегодняшнего утра. Я думала открыть ее вместе с тобой. Но тебе не обязательно смотреть, если не хочешь. Это просто горстка вещей, которые твоя мама оставила здесь, когда поехала за тобой в Силван. В конце концов я отдала ее одежду Армии Спасения, но сохранила остальное. Думаю, оно лежит в этой коробке уже лет десять.
Я села в кровати. Я слышала, как колотится мое сердце. Интересно, слышит ли его Августа, сидя на другой стороне комнаты. Ту-дум, ту-дум. Несмотря на панику, которой обычно сопровождается подобный стук, в нем есть что-то очень родное и до странности утешительное — ведь это твое сердце.
Августа поставила коробку на кровать и сняла крышку. Я слегка вытянулась, чтобы заглянуть внутрь, но не смогла ничего увидеть, кроме белой папиросной бумаги, пожелтевшей по краям.
Августа отогнула бумагу и достала какой-то предмет.
— Карманное зеркальце твоей мамы, — сказала она, продолжая держать его в руке. Зеркальце было овальным, в черепаховой оправе, не больше моей ладони.
Я сползла на пол и оперлась спиной о кровать. Августа вела себя так, словно ожидала, что я возьму у нее зеркало. Я засунула руки под себя. Наконец Августа поднесла зеркало к своему лицу и посмотрелась в него сама. За ее спиной по стене забегали солнечные зайчики.
— Если ты посмотришься в него, то увидишь лицо своей мамы, глядящее на тебя, — сказала она.
В жизни не стану смотреть в это зеркало, подумала я.
Положив зеркало на кровать. Августа достала из коробки щетку для волос с деревянной ручкой и протянула мне. Еще не успев подумать, я уже держала ее в руках. Ручка была прохладной и гладкой, словно бы вытертой от частого использования. Я подумала, что она, наверное, каждый день расчесывалась, делая по сто положенных взмахов.
Когда я уже собиралась вернуть щетку Августе, то увидела длинный, черный, вьющийся волос, запутавшийся в щетинках. Я поднесла щетку поближе к глазам и разглядывала его, волос моей мамы, подлинную часть ее тела.
— Однако, — сказала Августа.
Я не могла оторвать от него глаза. Этот волос вырос на ее голове и теперь был здесь, словно мысль, оставленная ею на этой щетке. И я уже знала, что, как бы ни старалась, сколько бы банок меда ни швыряла и сколько бы ни думала, что могу оставить маму в прошлом, она всегда будет во мне. Я вжалась спиной в кровать и почувствовала приближение слез. Щетка и волос, принадлежащие Деборе Фонтанель Оуэнс расплывались у меня перед глазами.
Я отдала щетку Августе, а она положила мне на ладонь какое-то украшение. Золотая брошка, сделанная в форме кита с крошечным черным глазком и фонтанчиком из горного хрусталя.
— Эта брошка была на ее свитере в день, когда она сюда приехала, — сказала Августа.
Я зажала брошку в кулак, а затем на коленях подползла к кровати Розалин, положила брошку возле карманного зеркальца и щетки и стала передвигать их так, словно бы делала коллаж.
Точно так же я всегда раскладывала свои рождественские подарки. Это всегда были четыре вещи, которые выбирала для Т. Рэя продавщица в торговом центре Силвана: свитер, носки, пижама и пакет апельсинов. Веселого Рождества. Можно было смело ставить на спор свою жизнь, я знала, что он мне подарит. Я раскладывала их вертикальной линией, квадратом, диагонально — массой различных способов, в надежде увидеть в них любовь.
Когда я вновь посмотрела на Августу, она вытаскивала из коробки черную книгу.
— Я дала это твоей маме, когда она здесь жила. Английская поэзия.
Я взяла книгу в руки. Листая ее, я заметила на полях множество карандашных пометок — не слова, а маленькие чертики, спиралевидные вихри, стайки птичек, закорючки с глазками, кастрюльки с крышками, кастрюльки с лицами, кастрюльки с убегающим молоком, лужицы, внезапно вздымающиеся страшной волной. Я смотрела на личные несчастья моей мамы, и мне захотелось выйти на улицу и закопать книгу в землю.
Страница сорок два. Там я наткнулась на восемь строчек Уильяма Блейка, которые мама подчеркнула. Некоторые слова были подчеркнуты дважды.
О Роза, ты чахнешь! —
Окутанный тьмой
Червь, реющий в бездне,
Где буря и вой,
Пунцовое лоно
Твое разоряет
И черной любовью.
Незримый, терзает.
Я закрыла книгу. Я хотела тут же забыть эти слова, но они пристали ко мне намертво. Моя мама была розой Уильяма Блейка. Больше всего мне хотелось сказать ей, как мне жаль, что я была одной из ее незримых червей, реющих в бездне.
Я положила книгу на кровать к прочим вещам и повернулась к Августе, которая вновь засунула руку в коробку, запгуршав папиросной бумагой.
— Последнее, — сказала она и вынула маленькую овальную фотографию в рамке из потускневшего серебра.
Передавая фотографию мне. Августа на секунду задержала свою руку. На фото была женщина в профиль, наклонившая голову к маленькой девочке, сидящей в высоком стуле. Рот девочки был вымазан какой-то едой. Волосы женщины вились во все стороны так красиво, словно их только что причесали сотней взмахов. В ее правой руке была детская ложечка. Из-за вспышки, лицо было словно покрыто лаком. На девочке был слюнявчик с медвежонком. Пучок волос на голове был завязан резинкой. Одной рукой она показывала на женщину.
Я и моя мама.
В этом мире для меня не осталось больше ничего интересного, только то, как ее голова склонялась к моей, едва не касаясь моего носа своим, и ее широкая, прекрасная улыбка, от которой словно бы сыпались искры. Она кормила меня с крошечной ложечки. Она терлась со мной носами и лила на меня свой свет.
В открытое окно пахнуло Каролинским жасмином, что было истинным южнокаролинским запахом. Я подошла, облокотилась о подоконник и вдохнула глубоко, как только могла. Я услышала, как за моей спиной пошевелилась Августа. Кровать заскрипела и затихла.
Я опять посмотрела на фотографию, а затем закрыла глаза. Должно быть, Мая наконец попала на небеса и рассказала моей маме о знаке, которого я ждала. О знаке, по которому я узнаю, что меня любят.
