ПЯТЬ – ПЯТНИЦА

Прелюбопытный сегодня намечается флирт – свидание в крематории. Андрюша позвонил, что выезжает со своей Малой Бухарестской, и на часах семь двадцать утра. Об эту пору я встаю только за грибами или на похороны. За грибами-то и ходила как раз с бабушкой Федосьей, и брали мы две прутяные круглые корзинки, побольше и поменьше, и надевали самые стёртые, линялые и затрапезные одежды. Такое, по законам практической бабкиной магии, следовало надевать «в лес». Разбирая городское платье, Федосья безошибочно определяла, что именно годится «в лес». Я всегда волновалась перед охотой, хотя была на грибы везучая, а Федосья сохраняла невозмутимость. «Наши грибы нас ждут», – говорила она.

Перенять бы мне от Федосьи Марковны Божьего терпения, сделать бы законом жизни несокрушимую веру в то, что наши грибы нас ждут! Самое противное, что я знаю, доподлинно знаю свою главную ошибку, пока не приходит пора сделать эту ошибку ещё раз – тогда я забываю все уроки и делаю её снова.

Пятница – день Венеры, но и день распятия. Пятница двулична, и эти два лика пятницы не в ладах между собой. Вы никогда не угадаете, какая вам достанется пятница, полюбят вас или накажут, легко пойдёт день или тяжело. Недаром про человека, переменяющего решения, говорят: «У него семь пятниц на неделе». Венера-мама, кажется, так и не примирилась с тем, что на её жаркое царство легла угрюмая тень от одной исключительно неудачной недели в глухой римской провинции. Праздник отобран безоговорочно – день скорбный, постный, надо вспоминать Страсти Господни, а не своим страстишкам потакать. А между тем попробуйте в пятницу пренебречь указаниями Венеры, и вы будете иметь большие неприятности, ибо она злопамятна и мстительна. И какое, скажите на милость, возможно согласие между казнью и наслаждением? Запутали смертных.

Сегодня незачем думать, как одеться. Похороны. Есть и чёрное платье, и чёрный кружевной шарф. Распущу волосы, как обещала, – не то горе у нас, не то праздник, а шарф накину сверху. И всё-таки надену колечко с красным гранатом – привет маме-Венере от замученной дочки. Так надоело быть разумной.

Эта атеистическая шваль, мои родственнички, не позаботились об отпевании, дескать, Федосья была неверующая, хоть и крещёная. У бабки, Божьего человека, действительно были какие-то свои, чисто женские разборки с Богом. Видимо, он не сделал то, что она просила, и она обиделась, и перестала к нему обращаться, и он её подзабыл – всем-то не потрафишь. Во всяком случае, Федосья на моей памяти в церковь не ходила, упрямо сжимала губы, когда речь заходила об Отце Небесном, и было понятно, что там наросла история.

А я с таким удовольствием послушала бы сегодня про «несть печали и воздыхания». Неужели и я когда-нибудь успокоюсь, и душу мою примут там, где «несть печали»… Чего же лучше, спрашивается? Но не будем спешить.

Андрюшина машина оказалась пожилой, но опрятной и приветливой особой, а сам он, невыспавшийся, маленько опухший и явно в спешке забывший причесаться, лучился сочувствием, которое пытался как-то выразить. Хотел меня накормить бутербродами с колбасой.

– День-то постный, нехристь, – заметила я.

– Ой, да. Забываю. Знаешь, это всё-таки не для трудящихся. Я так выматываюсь. Всё ж на бегу. Стану старенький, буду поститься.

– Станешь старенький, так от родимого государства такой пенсион получишь, что только на постное и хватит. Я вот хочу нарочно, назло подольше пожить – они нас вымаривают, а мы как на гречу наляжем и будем здоровёхоньки, а у них печёнка лопнет от всяких устриц и паштетов. Ты дома что наплёл?

– А ничего. Улизнул, когда спали. Тебе траур к лицу. – И зевнул.

– Зевает ещё. Вежливый кавалер.

– Вчера на свадьбе работал, ну ты ж понимаешь, – смутился Фирсов. – Чудом встал. Ради тебя только…

– Хорошо тебе, на свадьбах бываешь. А у меня вот похороны. Давно я на свадьбах не гуляла. Всё такая же пошлятина?

– Круче. Народ жирку нагулял, стал чудной…

Он вёл машину спокойно и ответственно, вот разве что небольшая заторможенность ощущалась, немобильность. А руки хорошие – крупные, надёжные. Мягкие, наверное.

– А что твой сожитель, он по крематориям не ходит, нервы бережёт?

– Он и не в курсе, что у меня бабушка была. Ему моё происхождение до фонаря. Никаких вопросов, поел – и в койку.

Этого Фирсов одобрить не мог. Он был из тех мужчин, которым женщины сначала рассказывают всю свою жизнь, а уж потом дают.

– Загадочные у тебя мужики, Аль. И супруг этот толстый, и бизнесмен, которому всё до фонаря. Зачем они тебе?

– Что ж прикажешь, в монастырь идти или сексуальную ориентацию сменить?

– У тебя не получится, – засмеялся Фирсов. – Ты для нас, для землянских гадов, предназначена.

– Ну так и живу с гадами, что удивительного.

– Жалко… – совершенно искренне, что и пленяло, сказал Андрюша.

– Слушай, ты мне похоронный настрой сбиваешь. Жалко ему. Тебе сколько лет?

– В мае сорок будет. Сам не знаю, как так вышло, а вот.

– А детей сколько?

– Четверо… Но старший сын, который от Маши, взрослый, двадцать лет. У Насти девочка, той тринадцать. И у Нины мальчик и девочка, девять и шесть. Соответственно.

– И чего тебе жалко?

– Тебя жалко, – терпеливо объяснил Фирсов.