Пес уныло бродил по улицам города, пугливо прижимаясь к земле и стараясь держаться поближе к стенам домов. Он быстро шнырял через проезжую часть, успевая выскочить из-под колес мчащихся машин, иногда останавливался, подбирал с асфальта съедобные куски, случайно оброненные людьми, и шел дальше. Он трусил вперед, опустив голову, пушистый хвост, обычно свернутый кольцом, неподвижно висел между задними лапами.

Отец Мэй и муж Май так сильно любил жену и дочь, что постоянно думал о них. Даже на работе, как только выдавалась свободная минута, он доставал бумажник, где в специальном кармашке из прозрачной пленки лежала фотография, и любовался на свою жену, которая держала на руках младенца. Женщина с улыбкой смотрела на ребенка, а ребенок улыбался в камеру беззубым ртом. Он любил их так сильно, что постоянно жил с тревожным чувством вины: он недостаточно заботится о них, он слишком мало делает для своей семьи. И хотя недавно он получил повышение по службе и, став прорабом крупной строительной компании, начал зарабатывать неплохие деньги, его преследовала мысль, что жене было бы легче управляться с домашним хозяйством, если бы в их маленькой квартирке были разные современные приборы, и она была бы счастливее, если бы у нее в шкафу висело много красивой и модной одежды, и что у дочки должно быть много больших и ярких игрушек. И поэтому всякий раз, когда он садился за карточный стол, у него в воображении возникала одна и та же картина: Май в теплом зимнем пальто, Мэй на маленьком трехколесном велосипеде из яркой пластмассы: ножки девочки быстро-быстро крутят педали, она словно ветер носится по двору их дома. В тот вечер ему везло: он удачно играл и раз за разом срывал банк. Вскоре перед ним лежало достаточно фишек, чтобы начать делать по-настоящему большие ставки. Он забрал свой выигрыш и, оставив друзей, которые играли по мелочи ради удовольствия, перешел к другому столу, где сидели люди, которые относились к игре несколько серьезнее, и где выигрыш измерялся гораздо более крупными суммами. Когда его долг достиг таких размеров, что ему не оставалось ничего иного, как только продолжать играть в надежде, что полоса невезения вновь сменится удачей, он играл, думая лишь о жене и дочери. Их лица, словно сияющие лики двух ангелов, он видел перед собой, когда его схватили, затолкали в рот кляп и поволокли к машине, а потом забили насмерть бейсбольной битой где-то на пустыре неподалеку от города.

Профессор приехал в Шанхай уже в четвертый раз. Ему предстояла интересная и в принципе несложная работа: пока китайский профессор сидел в аудитории итальянского университета и рассказывал студентам об истории и культуре Китая, он читал лекции в одном из университетов этой прекрасной страны и отвечал на вопросы китайских студентов — в основном их интересовали различные аспекты истории и культуры Европы, главным образом периода Римской империи и Второй мировой войны. Подобный научный обмен не приносил ему больших гонораров, однако китайские коллеги проявляли столь щедрое гостеприимство и окружали его такой заботой, что профессор, не раздумывая, принимал приглашения, которые поступали каждые два-три года. Он был одинок, поэтому в Италии его ничто не держало, и к тому же профессор не мог отказать себе в удовольствии поработать в богатейшей библиотеке Шанхайского университета. Два часа в день он читал лекции, а все остальное время проводил в библиотеке, занимаясь изучением древних и современных китайских диалектов и роясь в книгах в поисках новых фактов, связанных с историей страны, которые могли заинтересовать его коллег и студентов в Италии. У профессора была репутация непревзойденного специалиста в своей области. Он всегда возвращался с таким количеством материалов, что их вполне могло хватить на диссертацию.

На следующий день после приезда профессор отправился в библиотеку. Он искал одну старинную книгу о веке Разделения, на которую ссылался в своей утренней лекции. Книги на месте не оказалось. Профессор в недоумении водил пальцем по корешкам томов, разыскивая, куда переставили столь нужный ему фолиант, и не сразу заметил, что рядом с ним кто-то стоит. Это была женщина лет тридцати, невысокая, с темными коротко стриженными волосами.

— Вы ищите это? — прошептала женщина, протягивая ему книгу.

— Да, но если она вам нужна, я могу взять пока что-нибудь другое.

Профессор хорошо знал местный диалект и свободно говорил на нем. Каждый раз, бывая в Шанхае, он брал уроки китайского и старался беседовать с коллегами на их языке. Стремясь освоить живой язык, на котором говорят в различных бытовых ситуациях, он взял за правило обсуждать с официантами меню в дешевых ресторанах или заводить разговоры о погоде со стариками, сидящими на скамейках в парке. Обычно эти разговоры превращались в захватывающие дискуссии. Даже на занятиях он почти не нуждался в услугах переводчика, который во время лекций всегда стоял рядом.

— Нет, нет, возьмите, пожалуйста, — испуганно прошептала женщина. — Я все равно не имею права пользоваться библиотечными книгами. Извините.

— А, так вы не сотрудник университета? — удивился профессор. Женщина не была похожа на студентку, и он решил, что она библиотекарь.

— Я здесь работаю, — сказала женщина, — но не библиотекарем… я уборщица. Моя смена начинается рано утром, и, закончив уборку, я должна уходить. Но они смотрят сквозь пальцы на то, что я задерживаюсь и каждый день прихожу в библиотеку на час-другой. Они разрешают мне почитать, но, если я начну брать книги, которые нужны профессорам и студентам, у меня могут быть неприятности. Так что, пожалуйста… — Она снова протянула ему книгу. — Да и все равно мне уже пора.

Ему хотелось продолжить разговор, начатый таинственным полушепотом между библиотечными стеллажами, и узнать мнение женщины о книге, которая, похоже, интересовала ее ничуть не меньше, чем самого профессора. Но он заметил человека, появившегося в дальнем конце прохода. Профессор взял из рук женщины книгу и поставил на полку.

— Разрешите, я провожу вас до двери, — сказал он.

Он уговорил женщину выпить с ним чашку чая в кафе, расположенном на той же улице, что и библиотека. Проходившие мимо студенты с удивлением поглядывали на седовласого профессора из Европы, увлеченно беседующего с молодой женщиной, — имени женщины они не знали, но видели, что она убирала у них в университете. Однако их преподаватель и уборщица с таким жаром обсуждали события, которые, возможно, происходили, а возможно, и нет много столетий тому назад, что не замечали обращенных в их сторону взглядов. Пожилой профессор был удивлен и даже немного смущен, обнаружив, что женщина знает о периоде между правлением династий Хань и Суй гораздо больше, чем он сам. Ей, как и профессору, было известно, под чьей властью находились те или иные китайские провинции, но она могла еще и процитировать целые страницы из Као Као, Као Пэй и Као Цзи и при этом точно сказать, какие политические реалии современной поэтам действительности стоят за их строками. Через некоторое время женщина извинилась, сказала, что ее ждут дома, и, попрощавшись с профессором, ушла.

Два дня спустя они вновь встретились в библиотеке, неподалеку от того стеллажа, где столкнулись в прошлый раз, и продолжили разговор об ушедших эпохах за тем же самым столиком в соседнем кафе. Вскоре от разговора о прошлом они перешли к настоящему. Женщина рассказала профессору о своей трехлетней дочке и о том, что ее муж бесследно исчез около года назад, его тело так и не нашли. Но она не верит в чудеса и не питает никаких романтических иллюзий, что в один прекрасный день он появится на пороге дома живой и здоровый. Она уверена: муж мертв и никогда больше не вернется. Она сказала, что любила мужа и очень тоскует по нему, но она всегда знала: он был азартным человеком и страстным игроком. И как ни пытался он скрыть от жены свое пристрастие к игре, так же, как его друзья пытаются скрыть это от своих жен, она с самого начала всё знала. Единственное, о чем она узнала слишком поздно, — это насколько серьезно он увяз. Она полагала, что муж по-прежнему играет с друзьями в карты ради удовольствия и возможности выиграть немного денег на лишнюю бутылку пива. Но когда он исчез, друзья рассказали, что он связался с какими-то посторонними людьми. Наверное, смерть мужа была похожа на смерть какого-нибудь героя из гонконгского боевика: люди, которым он задолжал деньги, убили его в назидание другим незадачливым должникам, имеющим немного больше шансов расплатиться по счетам. Она лишь благодарила судьбу, что эти люди, кто бы они ни были, не тронули ее и дочку. Должно быть, понимали, что с них нечего взять. Женщина рассказала профессору, как после исчезновения мужа они переехали в дом двоюродной сестры, где у них с дочкой есть маленькая комната. Она работает и отдает сестре все жалованье, но у той своя семья и четверо детей, они растут, и скоро им будет тесно в небольшом двухэтажном доме. В университете ей обещали дать дополнительные часы, она будет работать в две смены, и, может быть, тогда удастся снять комнату и начать жить самостоятельно. Но ее путает мысль, что придется искать какую-нибудь другую работу, где она окажется вдали от книг и университета. Она призналась профессору, что всегда мечтала учиться в университете, но у нее не было возможности, а потом она очень рано вышла замуж. А еще она мечтает передать своей маленькой дочке все те знания, которые у нее есть, и с нетерпением ждет того дня, когда сможет начать учить девочку. Женщина сказала, что каждый день приходит в библиотеку и читает книги и каждый раз чувствует себя ужасно виноватой перед сестрой, которая присматривает за Мэй и думает, что сразу после смены мать девочки со всех ног бежит домой. Чаще она выбирает книги наугад, но иногда у нее появляется интерес к какому-то определенному предмету, и тогда она по нескольку недель читает все, что может найти на эту тему. Одно время она увлеклась изучением английского языка. Вначале были трудности с латинским алфавитом и правописанием, но потом у нее стало неплохо получаться; она выучила много слов, но, не имея возможности услышать живую речь, не знала, как они произносятся, и вскоре бросила эту затею. Женщина сказала профессору, что, может быть, ей стоит начать учить итальянский.

Рассказывая о своей жизни в Италии, профессор чувствовал себя неопытным подростком: все эти годы, отданные работе, он провел в стенах разных библиотек, преподавал в университете, читал лекции, иногда публиковал научные статьи и книги — ну, словом, рассказывать-то было особенно и не о чем.

— Странно, что вы никогда не были женаты, — сказала женщина.

— Да, — согласился профессор, — пожалуй, это немного странно.

Они вновь вернулись к разговору о прошлом. Профессора не удивляло, что о современной истории Китая он знает гораздо больше, чем его собеседница, поскольку на Западе у него была возможность читать материалы, которые оставались недоступны людям, живущим в самом Китае. Однако на эти темы они говорили шепотом, хотя рядом никого не было. От бесед со своей новой знакомой профессор получал гораздо больше удовольствия, чем от разговоров с учеными мужами, у которых были строгие консервативные взгляды, окаменевшие, точно древние ископаемые, а также горы научных трудов и высокая репутация, — и то и другое нуждалось в защите, и академики упрямо цеплялись за собственные воззрения, словно это была последняя капля воды в безжизненной пустыне. Профессор знал, что и сам иногда грешил подобным консерватизмом. Май было абсолютно несвойственно с ходу отвергать теории, которые не согласуются с ее взглядами, — напротив, она с легкостью допускала самые невероятные варианты развития исторического сюжета, что зачастую оказывалось вполне оправданным и приводило к довольно интересным выводам, и не считала зазорным отказаться от своего первоначального мнения; иногда, начиная что-то доказывать, она на полуслове замолкала и, подумав, соглашалась с оппонентом.

Они начали встречаться в музеях и картинных галереях. Однажды Май пришла вместе с дочкой. Поначалу девочка боялась пожилого господина и робко пряталась за спину матери. Но после третьей или четвертой встречи решила, что он ей нравится. Господин брал Мэй на руки и подносил к витринам, чтобы она могла получше рассмотреть экспонаты. Девочке это казалось очень забавным. Она цеплялась за его шею и хохотала в полный голос, ее смех гулко разносился по залам музея.

Как-то, посетив выставку керамики начала девятнадцатого века, они, не сговариваясь, решили, что в следующий раз встретятся не в музее, не в библиотеке и не возле какого-нибудь памятника, имеющего огромное историческое и культурное значение, а в парке, где Мэй сможет смеяться, бегать и шуметь в свое удовольствие и где они смогут покупать ей всевозможные сладости, какие только найдутся на лотках у торговцев, а потом возьмут напрокат лодку и поедут кататься по озеру.

Пару дней спустя, когда они ели лапшу в каком-то дешевом кафе, профессор и Май взглянули друг на друга и расхохотались: наверняка, со стороны они выглядят очень странно — седовласый профессор из далекой страны и молодая вдова. Когда они перестали смеяться и снова взглянули друг на друга, то оба почувствовали себя подростками, которые смущены и взволнованы своим первым, робким и неумелым, поцелуем. Никто из них не знал, что сказать и как вести себя дальше.

Родственники профессора ожидали увидеть юную красавицу — холодную, властную и неприступную, но были приятно удивлены, встретив дружелюбную молодую женщину, которая выглядела вполне обычно, одевалась неброско и носила короткую, почти мужскую стрижку. Особенно их поразило, с какой быстротой и легкостью она освоила язык, вскоре она уже довольно свободно говорила по-итальянски. Ее четырехлетняя дочка была спокойным и милым ребенком. Родственники по-прежнему в недоумении пожимали плечами: и о чем он только думает — жениться, в его-то возрасте, да еще первый раз в жизни! Однако, посплетничав и не найдя ничего такого, что могло бы стать достойным поводом для нелюбви к его жене и падчерице, родственники перестали волноваться за профессора. «В конце концов, это не наше дело, — говорили они друг другу по телефону. — Мы просто должны оставить его в покое».

Профессор продолжал заниматься своими исследованиями, писать научные статьи и читать лекции студентам, предоставив жене полную свободу: она готовила, ходила по магазинам, играла с дочерью, изучала итальянский и читала книги из обширной библиотеки профессора, занимавшей все стены его кабинета. По выходным они все вместе гуляли по городу, ходили в музеи, устраивали пикники в парке или садились в машину и ехали на побережье загорать и купаться в море. Профессор всей душой полюбил малышку Мэй. Ему нравилось смотреть, как ребенок играет, сидя на ковре в гостиной, перед сном он с удовольствием читал девочке сказки, но, оказываясь в ситуации, когда нужно было просто поговорить с ребенком, профессор терялся. Он понятия не имел, как надо общаться с детьми, и не знал, о чем они любят говорить. Если девочка начинала рассказывать профессору о каких-то вещах, которые казались ему само собой разумеющимися, он приходил в замешательство. Пожилой человек не мог понять, почему она считает необходимым сообщать ему, что строит башню из кубиков или что сегодня мама одела ее в красную футболку, если он и сам прекрасно видит, чем она занимается и во что одета. Повседневные заботы о Мэй полностью лежали на его жене. Это она мыла, причесывала и кормила девочку, вытирала перепачканное кашей личико ребенка. Профессор не мог смотреть, как Мэй ест. Желтоватые подтеки супа на подбородке и вокруг рта девочки казались ему похожими на рвоту, он сразу терял аппетит и не мог проглотить ни куска. Профессор утыкался в свою тарелку или прикрывался газетой, лишь бы не видеть сидящего напротив ребенка. Если Мэй начинала капризничать, профессор тут же поднимался и выходил из комнаты, предоставляя жене возможность воспитывать дочку по собственному усмотрению. В присутствии девочки они с мужем говорили только по-итальянски, лишь вечером, когда Мэй уже спала, переходили на китайский язык. Они вместе работали над статьями для различных научных журналов, одна из которых была посвящена теме политических аллюзий в поэзии Као Као, Као Пэй и Као Цзи. Два раза в неделю Май посещала курсы итальянского языка. В ее отсутствие за девочкой присматривала Мария — одинокая пожилая женщина, жившая в доме напротив. Ее собственные дети давно выросли, и она с удовольствием приходила посидеть с малышкой. Встречая профессора, Мария с неизменным восторгом говорила о том, какой ангел его падчерица — хорошо воспитанный, милый и ласковый ребенок.

Май быстро привыкла к своей новой жизни в Италии: язык давался ей легко, местную кухню она тоже освоила без особого труда, и к тому же Май всегда была столь любезна с соседями и так щедро рассыпала комплименты по поводу их славных детишек, что вскоре людям стало казаться, будто они давным-давно знают эту вежливую молодую женщину. Поэтому все соседи искренне переживали, когда на их улице случилось несчастье: у грузовика на полном ходу лопнула шина, и водитель, не справившись с управлением, въехал на тротуар и припечатал к стене дома жену профессора, которая направлялась на урок итальянского языка.

Профессор оставил университет и никогда больше не возвращался к научной работе. В возрасте шестидесяти восьми лет он оказался единственным родителем шестилетней девочки. Профессор совершенно растерялся и не знал, что делать. Он договорился с Марией, что та будет приходить рано утром, готовить завтрак и собирать Мэй в школу, а вечером кормить ее ужином, купать и укладывать спать. Он обложился книгами по педагогике, честно пытаясь разобраться в противоречивых советах, которые давали авторы этих бесценных трудов. Он жил в постоянной тревоге и волнении.

Он провожал девочку в школу и стоял у ворот, дожидаясь, пока Мэй поднимется по ступенькам и обернется к нему, чтобы махнуть на прощание рукой. Придя домой, он сразу же начинал готовиться к возвращению девочки из школы: профессор внимательно изучал правила настольных детских игр, придумывал, как развлечь Мэй и в то же время пробудить в ней интерес к окружающему миру и желание узнать что-то новое.

Мэй с нетерпением ждала окончания уроков. В течение всего школьного дня девочка мечтала только об одном: поскорее вернуться домой, где она услышит много интересных вещей, гораздо более интересных, чем то, о чем им рассказывают в классе; и где никто не будет швырять ей в затылок жеваную бумагу или переворачивать ее ранец, а потом хохотать, наблюдая, как она собирает раскатившиеся по полу карандаши и фломастеры, или говорить, что у нее узкие глаза и плоское лицо. Дома Мэй занималась с таким энтузиазмом и прилежанием, что у них с профессором почти не оставалось времени для игры. Он учил девочку естественным наукам, рассказывал ей о природе, истории и культуре разных стран, о великих людях и удивительных событиях, которые происходили в далеком прошлом. Он сочинял массу веселых историй, пытаясь сделать свои рассказы занимательными и понятными ребенку. Мэй, словно зачарованная, слушала его истории, поражаясь тому, как профессор умеет отвечать на ее вопросы, — казалось, он знает всё на свете, и о чем бы она ни спрашивала профессора, он неизменно давал глубокий и исчерпывающий ответ. Иногда Мэй чувствовала разочарование и недоверие к своим школьным учителям, если они не могли точно сказать, сколько голов оставалось у гидры к моменту, когда Геракл окончательно расправился с чудовищем, или какая была погода накануне осады Лиссабона и в чем разница между шкалой Меркалли и шкалой Рихтера.

Мэй любила рисовать. Профессор всячески поощрял ее увлечение. О чем бы он ей ни рассказывал, в какой-то момент девочка брала лист бумаги и, разложив на кухонном столе карандаши, цветные мелки и краски, принималась за работу. Она фантазировала, создавая свои собственные, причудливые и яркие, картины. Профессору безумно нравились ее рисунки — все до единого, и он мог точно сказать, что изображено на каждом из них. Вскоре стены квартиры были завешаны живописными полотнами, с которых на зрителя смотрели страшные колорадские жуки или искаженные болью и страданием лица первых христиан, терзаемых кровожадными львами; это были портреты, выполненные восковыми мелками: «Мата Хари», «Россини, работающий над созданием оперы „Севильский цирюльник“», пейзаж «Могилы бельгийских солдат», красочный чертеж «Аппарат для искусственной вентиляции легких» и множество рисунков на самые невероятные темы. С появлением каждой новой картины профессор все больше убеждался, что у девочки талант настоящего художника.

Когда они собирались в гости к родственникам, Мэй получала задание нарисовать в качестве подарка очередной шедевр. Едва переступив порог, профессор кидал на девочку выразительный взгляд и, сияя от гордости, смотрел, как она протягивает сестре картину, на которой красуется гордый корабль викингов, или старательно выведенную цветной тушью карту страны басков, а потрясенной кузине по отцовской линии вручает акварель «Кроманьонец, отдыхающий возле костра после удачной охоты».

До женитьбы профессор редко посещал светские вечеринки. Обычно эти визиты строились по одной и той же схеме: он здоровался с хозяйкой дома, задавал два-три вежливых вопроса, рассеянно слушал ответы, сам бормотал что-то неразборчивое о книге или статье, над которой работал в данный момент, после чего садился где-нибудь в укромном уголке и некоторое время сосредоточенно смотрел в пространство; потом, как будто вспомнив вдруг о неотложном деле, поднимался и, извинившись, уходил, не забыв сказать на прощание, что с нетерпением будет ждать ответного визита. Однако все прекрасно знали: официальное приглашение последует не раньше чем через несколько месяцев, а то и лет. Теперь же, когда у него появилась Мэй, профессору хотелось, чтобы девочка чувствовала себя частью большой семьи, где ее все искренне любят. Превратившись в настоящего светского льва, профессор начал ходить в гости как минимум раз в неделю. Он мог часами говорить о Мэй: о том, как успешно она учится в школе и какие дополнительные уроки он сам дает ей дома и, если девочки не было поблизости, какой она умный и невероятно талантливый ребенок.

Он так много и часто думал о будущем девочки, что оно представлялось ему такой же реальностью, как их повседневная жизнь. Однако профессор старался держать эти мысли при себе. Он не хотел, чтобы у Мэй сложилось впечатление, будто на нее давят, да к тому же профессор был уверен, что девочка сама сделает правильный выбор и пойдет по тому пути, который он так ясно видел в своих мечтах. Ее талант будет стремительно развиваться; окончив школу, Мэй продолжит занятия живописью и одновременно начнет изучать метеорологию или зоологию или другой предмет, который к моменту поступления в университет покажется ей наиболее интересным. Естественно, она станет лучшей студенткой, поскольку в любом деле, за какое бы ни взялась Мэй, она всегда будет первой. Потом она найдет хорошую работу по специальности, а в свободное время будет писать картины. Вскоре это увлечение живописью принесет ей огромный успех, постепенно она начнет выставляться в лучших галереях страны. Возможно, профессор даже поможет ей открыть собственную частную галерею. И вот на самом взлете карьеры она выходит замуж — нет, конечно не за ученого, профессор никогда не встречал в академической среде человека, который был бы достоин стать мужем его девочки, — она выйдет за блестящего молодого хирурга. Он станет для Мэй надежным спутником и верным мужем, который никогда не заставит ее страдать. Через год у Мэй родится ребенок — мальчик или девочка, — профессору было все равно. И вскоре после того как он возьмет младенца на руки, поцелует его чистый лобик и толстые щечки, профессор мирно уснет, сидя на лужайке перед домом в своем любимом кресле-качалке и больше никогда не проснется. Это случится на закате, теплым апрельским вечером. Он подсчитал — ему будет восемьдесят семь лет.

За неделю до тринадцатого дня рождения Мэй профессор купил подарки и спрятал их у себя в кабинете. Это был пластмассовый скелет человека в натуральную величину, резец скульптора, коробка масляных красок, сборник нот — недавно девочка начала учиться играть на рояле — и куча научно-популярных книг.

— Как мы будем отмечать твой день рождения? — спросил он за завтраком.

— Никак.

— Но мы же всегда придумывали что-нибудь интересное, — сказал профессор. — Ты можешь пригласить друзей, я попрошу Марию — она все устроит.

— Я ведь уже сказала: мне не нужна никакая вечеринка.

— Ну, тогда мы могли бы поехать куда-нибудь. Маршрут выбираешь ты.

Мэй покачала головой.

— Не хочу я никуда ехать, — отрезала она. — И вообще, оставь меня в покое.

Профессор никогда не видел девочку в таком состоянии. Он с трудом перевел дыхание, сердце в груди болезненно сжалось и застучало коротко и отрывисто.

— Мэй, что случилось? — спросил он, понимая, что должен что-то сказать.

И Мэй сказала, что случилось. Она сказала, что он не ее настоящий отец и никогда им не станет и что, если бы не он, ее мама, которую девочка почти не помнила, была бы жива; и что она ненавидит эту страну и никогда не чувствовала себя настоящей итальянкой, но и в Китае она тоже будет чужой, потому что ничего китайского в ней не осталось. Она всегда умирала со скуки, слушая его глупые истории, которыми он пичкает ее с самого детства. И она ненавидит рисовать, и у нее нет друзей, и она ненавидит его и ненавидит свой день рождения — лучше бы ее вообще не было на этом свете. Она вскочила из-за стола, схватила портфель и ушла в школу.

Он слышал, как хлопнула дверь, но звук был далеким и приглушенным, словно кто-то ударил в ладоши — так на радио изображают стук закрывающейся двери, когда герои ссорятся и один, не выдержав, выбегает из комнаты. Он попытался сделать глубокий вдох и не смог — воздух не проходил в легкие. Старик, шатаясь, поднялся на ноги и ухватился за край стола, чтобы не упасть. Перед глазами все поплыло, в ушах звенели тысячи маленьких колокольчиков. Пока он, держась за стену, шел к входной двери, звон все усиливался. Он хотел побежать за ней, догнать и сказать, как он сожалеет, что отнял у нее столько времени своими глупыми уроками и скучными историями, и попросить прощения за то, что увез ее из Китая и так старался быть ей настоящим отцом, и за то, что испортил ей жизнь.

Он спустился по лестнице, с трудом переставляя налитые свинцом ноги.

— Мэй, прости меня! Мэй! — Он попытался крикнуть в надежде, что она еще не успела далеко уйти и, может быть, услышит его призыв, но голос не слушался, и вместо крика из пересохших губ вылетел лишь хриплый шепот.

Болезненно щурясь, он посмотрел в дальний конец улицы, но девочки нигде не было видно. Спотыкаясь, он побрел по тротуару. Неожиданно стены домов, освещенные ярким солнцем, потемнели; они становились все чернее и чернее, пока не превратились в уродливые глыбы, которые надвинулись на него, обступили плотным кольцом и, сомкнувшись над головой, окончательно заслонили солнечный свет. Черная громада рухнула и придавила его своей ужасающей тяжестью. Он почувствовал обжигающую боль в груди, словно кто-то вонзил ему нож в самое сердце и медленно, раз за разом поворачивает острое лезвие.

Было около полудня, когда Мария пришла в школу к Мэй. Они сели на скамейку возле гардероба, и Мэй услышала историю о том, как профессора нашли лежащим на улице и как врачи «скорой» пытались спасти его, но все их усилия оказались напрасны.

— Это часто случается со старыми людьми, — сказала Мария, обнимая трясущиеся плечи девочки, — их сердце просто останавливается, и нет такой силы, которая могла бы заставить его биться вновь.

Мэй была единственным ребенком, который присутствовал на похоронах профессора, и единственным человеком, который плакал, когда гроб опускали в могилу. Остальные люди — его родственники и бывшие коллеги — хранили молчание и наблюдали за церемонией с непроницаемым выражением лица. Девочка подумала, что из всех присутствующих она единственная по-настоящему знала и любила его; тем невыносимее была мысль, что это она стала причиной смерти профессора, — если бы не ее ужасный поступок, он сейчас был бы жив.

Она вытерла слезы и, подняв глаза, увидела сквозь небольшой просвет в черной толпе взрослых, плотным кольцом обступивших могилу, собаку, которая робко пробиралась вдоль ограды кладбища. Даже на расстоянии Мэй увидела, какая это грустная и красивая собака. Девочке захотелось подойти к ней, погладить длинную мягкую шерсть и ласково потрепать теплые шелковистые уши. Мэй подумала, что если они подружатся и если хозяин собаки не найдется, то, может быть, ей разрешат взять собаку домой. Интересно, в чьи обязанности теперь входит решать, что ей можно делать, а что нельзя. Она даст собаке какое-нибудь красивое имя, в котором будет что-то китайское. Девочка тихо отделилась от траурной толпы и сделала несколько осторожных шагов в сторону. Отойдя от взрослых на достаточное расстояние, она со всех ног бросилась догонять собаку. Никто не заметил отсутствия девочки. Лишь услышав глухой звук удара и резкий вскрик, они обернулись: девочка споткнулась об угол соседней могилы и, неловко вытянув вперед руки, плашмя упала на землю. Одна из женщин пошла взглянуть, всё ли в порядке, в то время как другие уныло смотрели на лежащую между могилами девочку и думали, что станет с этим ребенком, которого старый профессор привез из Китая, — странная молчаливая девочка, которая рисует все эти ужасные картинки.

Испуганная внезапным шумом, собака повернулась и побежала в обратную сторону. У пса был такой целеустремленный вид, словно он вдруг очнулся от забытья и вспомнил о каком-то важном деле. Хвост, до сих пор неподвижно висевший между задними лапами, бодро взметнулся вверх и свернулся тугим кольцом. Пес выскочил из ворот кладбища и шмыгнул через дорогу. Теперь он точно знал: его путь лежит на север.

В 1974 году Кокрофт написал музыку к комедийному сериалу «Турок — слово из пяти букв». В фильме рассказывалось о судьбе иммигранта, который вместе с женой и детьми приезжает в тихий провинциальный городишко. Сюжет строился на забавных эпизодах из жизни турка: то он пытается завязать дружбу с соседями, то выслеживает кровожадного убийцу, а то разоблачает местного мафиози. Но все добрые начинания героя наталкиваются на непонимание со стороны обывателей: в конце каждой серии несчастный турок, снова оказавшись в полном одиночестве, и при этом нередко в полицейском участке, вслух рассуждает о том, как доказать соседям, что он миролюбивый человек и никому не желает зла.

Сериал пользовался огромной популярностью, ключевая фраза фильма «Я ведь только хотел помочь» стала крылатым выражением. Однако у сериала появились и свои противники, которые обвиняли авторов в расизме и безответственности, и это в тот момент, когда в стране сложилась напряженная политическая обстановка, а в мире то и дело вспыхивают конфликты на национальной почве. Кокрофта, к тому моменту руководителя известного оркестра, композитора, продюсера и всеми признанного весельчака и острослова, пригласили на Би-би-си выступить перед телезрителями и ответить на обвинения недоброжелателей. Передача шла в прямом эфире, и поначалу ничто не предвещало беды. Вместе с Кокрофтом в программе участвовал исполнитель главной роли. Актер, сам по происхождению турок, родившийся в семье иммигрантов, признал, что шутки и комедийные ситуации базируются на расистских анекдотах и стереотипах восприятия людей другой национальности, распространенных в британском обществе, но именно эти негативные вещи и высмеиваются авторами фильма, что в результате ведет к обличению националистов, а отнюдь не к поощрению расистских настроений. Ведущий некоторое время обсуждал с турком вопросы социальной ответственности художника, а затем настал черед Кокрофта. Вообще-то в передаче должен был принимать участие сценарист, но накануне он слег с приступом хронического аппендицита, и в последний момент решили пригласить композитора. Кокрофт, имея большой опыт выступления в прямом эфире, свободно держался перед камерой и говорил легко и непринужденно. Он начал с того, что заявил: да, сериал насквозь пропитан расистским духом, но это, так сказать, позитивный расизм, в основе которого лежат самые добрые намерения. Ведущий вежливо поинтересовался, что он имеет в виду, называя расизм позитивным. И Кокрофт, который за кулисами успел немного расслабиться и выпить полбутылки бренди, пояснил свою мысль.

Британия, сказал Кокрофт, к счастью или к сожалению, является многонациональной страной. Однако он всячески приветствует тот вклад, который вносят в британское общество люди, прибывающие в Соединенное Королевство из других частей мира, особенно ему нравятся рестораны с экзотической кухней и веселые карнавалы. Подталкиваемый наводящими вопросами ведущего, Кокрофт стал развивать тему. Он сказал, что иммигранты, уже попавшие в страну, имеют право остаться, если они действительно этого хотят, но при одном условии: они должны быть готовы полностью и безоговорочно принять порядки и устои британского общества. Такова реальность, заявил он, мы — нация расистов, и прав был Енох Пауэлл, произнося свою знаменитую фразу: «Достаточно — это значит достаточно». Если в Британии появится еще больше иммигрантов, то страну захлестнут потоки крови. Турки начнут воевать с греками, евреи — с египтянами, а нигерийцы станут убивать ирландцев прямо на улице. Кокрофт побагровел и, ударив кулаком по подлокотнику кресла, закончил свою речь на интернациональной ноте, сообщив, что у него имеются близкие друзья среди владельцев магазинов и ресторанов — выходцев из Уганды, Бангладеш и Турции.

— Я не имею ничего против иностранцев, — взревел Кокрофт, страшно выпучив глаза, — но ради их собственной и нашей с вами безопасности мы обязаны взглянуть на данный вопрос с практической точки зрения и решительно заявить: достаточно — это значит достаточно. Англия, — добавил он, — должна оставаться Англией, а это, фигурально выражаясь, означает — поднять мосты, заполнить рвы водой и, отбросив всяческое лицемерие, постараться убедить как можно большее число иммигрантов вернуться туда, откуда они приехали.

Поблагодарив обоих участников программы за интересный рассказ, ведущий плавно перешел к следующему сюжету. Съемки очередной серии фильма «Турок — слово из пяти букв» были приостановлены, кроме того студии пришлось прекратить уже начатую работу над аналогичным сериалом под названием «Во всем виноваты греки». Для Кокрофта работа над музыкой к фильму про турка тоже стала последней в его карьере. Он больше никогда не получал заказов и не выступал с концертами.

— Это было ужасно, — сказал Кокрофт, обращаясь к Боснийцу. — Они аннулировали все мои контракты и отдали их другим композиторам, потому что я оказался расистом, а те, другие, считались порядочными людьми. Я пытался извиниться, я звонил в газеты, но никто не пожелал меня выслушать: мои извинения их не интересовали. Им гораздо больше нравилось топтать меня ногами и помещать на первой полосе карикатуры, изображая меня полным идиотом. Я хотел объяснить, что не имел в виду ничего такого. Но, боюсь, мои объяснения не нашли бы отклика в сердцах широкой публики: простите, со мной случилось нечто вроде нервного срыва, потому что утром меня бросил возлюбленный — один молодой бизнесмен из Марокко. Я совсем недолго был расистом — всего лишь несколько часов. У каждого из нас бывают дни, когда мы становимся расистами, — голос Кокрофта дрогнул. Он кашлянул и замолчал. — На самом деле я никогда так не думал. Честное слово, я всегда придерживался либеральных взглядов. — Кокрофт швырнул на землю окурок сигары и раздавил его каблуком. — Я всегда говорил: все люди — братья. — Он покосился на Боснийца, который сидел, откинувшись на спинку шезлонга, и безучастно смотрел в пространство. — Господи, да я был просто пьян. А что, разве другие ведут себя иначе? Разве все мы в пьяном виде не говорим разные глупости? — Босниец молчал, по-прежнему глядя вдаль. — Надеюсь, ты не станешь утверждать, что сам никогда не напивался до бесчувствия и не делал ничего такого, в чем потом горько раскаивался. — Кокрофт залпом допил остатки вина. — Чушь, ни за что не поверю, — пробормотал он, уставившись на дно бокала. — А знаешь, что было самым ужасным? На следующий день после выступления по телевизору я пошел на костюмированную вечеринку. Я понятия не имел о той шумихе, которая поднялась в прессе. В то утро я не читал газет, и никто не удосужился позвонить мне и сообщить, что я стал врагом нации номер один. Итак, напялив костюм короля Генриха — можешь себе представить, Генриха, черт бы его подрал, Восьмого! — я заявляюсь на вечеринку. Естественно, прихожу, как и подобает королю, с некоторым опозданием, вваливаюсь в зал и ору: «Шляпы долой!» И что же? Музыка смолкла, зажегся верхний свет, и все, кто был в зале, начали скандировать: «Пошел вон, Кокрофт, пошел вон! Затолкай свою вонючую шляпу себе в задницу! Убирайся, ты, грязный ублюдок!» А потом кто-то плеснул мне в лицо вином. Сладким белым вином. Отменное марочное вино «Либфраумильх». Если эти подонки пьют «Либфраумильх», они полагают, что им все дозволено? И меня выкидывают на улицу. Кругом ни одного такси, мне пришлось ехать на автобусе. Я сидел наверху, одетый в костюм короля Генриха Восьмого, с ног до головы облитый сладким белым вином, и плакал в голос.

Как обычно, когда Кокрофт был пьян и зол на весь мир — и то и другое случалось довольно часто, — в его речи появлялся сильный акцент, характерный для выходцев из Западной Англии. Он схватил бутылку и, запрокинув голову, хлебнул прямо из горлышка.

— Генрих, сволочь гребаная, Восьмой. И ты думаешь, хоть одна гадина заступилась за меня? Кто-нибудь встал и сказал: «Послушайте, Кокрофт не такой уж плохой парень. Может быть, стоит дать ему шанс?» Нет, ни один. Вся свора вдруг поняла, что они давно меня недолюбливали. Да что там — я им с первого взгляда не понравился. И все вдруг забыли, как собирались на вечеринки у меня в квартире и как я пускал их в спальню для гостей, где они трахали своих мальчиков — желторотых юнцов, купленных на соседнем углу. А я молчал, я никогда и никому не рассказывал, что они вытворяют, эти звезды шоу-бизнеса. Все, что я получил, — это горы писем от руководителей Национального фронта, которые приглашали меня выступить на их сборищах. Никто из бывших друзей не протянул мне руку помощи, никто даже не позвонил, чтобы просто поддержать и утешить. Зато я получил восторженное послание от кого-то, назвавшегося Эриком Клэптоном. Он писал, что согласен с каждым моим словом, которое я произнес с экрана телевизора: в Англии слишком много пришлого отребья, скоро белому человеку на улицу страшно будет выйти. Он аплодирует мне и жмет мою мужественную руку. На обороте страницы я обнаружил какое-то пятно, похожее на засохшую блевотину. Я до сих пор не знаю, действительно ли автором письма был Эрик Клэптон. Но на всякий случай я отправил послание на его студию звукозаписи, сообщив, что он может подавиться своими аплодисментами.

Босниец рассеянно смотрел в далекую точку на горизонте, словно не замечая сидящего рядом старика.

— Вот так-то, — успокоившись, сказал Кокрофт. — Со мной все было кончено. Одно мгновение, один неверный шаг и — вчера я был на вершине мира, а сегодня оказался в выгребной яме. И только потому, что принял участие в какой-то идиотской программе, которую все равно никто не смотрит. — Кокрофт снова вздохнул. Он часто вспоминал о своем провале, вновь и вновь переживая события почти тридцатилетней давности. — Вот таков я, Кокрофт, композитор и дирижер, некогда купавшийся в лучах славы. Кокрофт, любимец домохозяек, оскорбивший весь мусульманский мир.

Весь день в воздухе висела тяжелая, неподвижная духота. Кокрофту пришлось три раза менять пропитанную потом рубашку. К вечеру небо заволокло тучами, стал накрапывать дождик. Старик и Босниец поднялись и ушли в дом.