Дорога, шедшая к Белым горам, была немощеной, и облака пыли кружили над грузовиками марки «тойота» — любимым средством передвижения в Афганистане. Поскольку Джелалабад и его окрестности располагались на равнине, я надеялся, что, несмотря на качество дорог, нас не слишком будет трясти, но ошибся. Я ворчал про себя, что афганские дороги, очевидно, самые плохие и запущенные в мире. Грязь была повсюду, за исключением разве что двух центральных улиц Джелалабада. И пассажиров на дорогах бросало так, что зубы стучали, особенно когда колеса попадали в кротовые норы или наезжали на камни. Меня швыряло по грузовику, словно щепку, и я шумно и горестно вздыхал, начиная сожалеть, что отец из всех сыновей выбрал именно меня сопровождать его в этом путешествии.

Я все еще не мог поверить, что мы докатились до такой жизни. Отец был членом одной из самых богатых семей Саудовской Аравии. Мои двоюродные братья жили в роскошных домах и посещали лучшие частные школы страны. А я, сын одного из богатых бен Ладенов, оказался в дикой стране и задыхался в маленьком грузовике, окруженный афганскими солдатами, вооруженными до зубов, направляясь вместе с отцом на пустынную гору, чтобы заявить на нее права и построить там жалкую лачугу для нашей семьи!

Я взглянул на отца. Его, похоже, не тяготили суровые условия существования, даже напротив — он испытывал воодушевление. Возможно, риск, которому он подвергался, совершая в молодости свои военные подвиги в Афганистане, стал для него необходимым жизненным стимулом. Я надеялся, что это не так. Но в любом случае мой отец был сильным и выносливым человеком.

Я заметил в окно силуэт горы Тора-Бора — она величественно возвышалась милях в тридцати пяти от нас. Джелалабад остался далеко позади, и дорога становилась все ухабистей и все сильнее петляла среди крошечных деревушек. Перед глазами представали удручающие картины: убогие лавки, выстроившиеся вдоль узких деревенских улиц, подростки, поливающие водой дорогу, чтобы прибить пыль, дети, забавляющиеся игрушками, сделанными из маковых головок. Как несложно догадаться, женщины и девушки, достигшие половой зрелости, были заперты в своих домах, надежно спрятанные от посторонних глаз.

Огромные маковые поля отвлекли меня от моих забот. Даже отец заинтересовался ими и спросил:

— Каково предназначение всего этого? — указав рукой на бескрайние зеленые маковые поля.

Мы прекрасно знали, что из мака делают опиум, который потом превращается в героин.

Шофер пожал плечами.

— Здешние фермеры рассказывают, что духовный лидер талибов мулла Омар выпустил фетву, в которой говорится, что афганский народ должен выращивать и продавать мак, но продавать только Соединенным Штатам. Мулла сказал, что его цель — отправлять столько тяжелых наркотиков в Соединенные Штаты, сколько удастся вырастить, чтобы американские деньги текли рекой в Афганистан, а американская молодежь гибла, пристрастившись к героину.

Отец нахмурился, и на его лице появилось выражение озадаченности. Из того, что он слышал про муллу Омара, он знал: как и большинство мусульман, тот избегает всего, что связано с наркотиками. Когда он сказал об этом шоферу, тот ответил:

— Да, наш добрый мулла Омар не приветствует торговлю наркотиками. Он издал эту фетву только в целях борьбы с американцами.

Отец ничего не сказал, но я знал, что он не одобряет этой идеи. Несмотря на его растущую ненависть к американцам, он следовал исламским убеждениям, запрещавшим верующим торговать наркотиками, независимо от целей торговли.

Меня удивило, что лидер «Талибана» ненавидит американцев. Я знал: мой отец считает, что, если бы американцы не совали свой нос в дела Саудовской Аравии, он и его бойцы-моджахеды смогли бы спасти Кувейт и Саудовскую Аравию без их помощи — тем самым укрепилась бы репутация отца, он стал бы величайшим арабским героем всех времен. Именно американцы виноваты в том, что он оказался в столь невыгодном положении и вынужден был бежать из родной страны. А затем из-за них его выслали из Судана.

Мне стало любопытно, чем же американцы навредили мулле Омару. Несомненно, мулла Омар прожил нелегкую жизнь. Он был пуштуном из рода Хотаки. Родился в 1959 году в земляной хижине в крошечной деревушке провинции Кандагар. Отец его умер очень рано. В стране, где власть получали благодаря богатству, родственным связям или принадлежности к королевской семье, мальчик из крестьянской среды имел мало шансов на то, чтобы в будущем управлять всей страной.

Мулла Омар изучал исламскую теологию в пакистанском медресе — специальной религиозной школе, где ему привили наиболее строгое понимание заветов Корана. Он вырос высоким и крепким подростком и много трудился в юности, помогая своей семье бороться с бедностью.

Когда русские вторглись в Афганистан, мулла Омар присоединился к моджахедам и, по имеющимся сведениям, сражался под командованием Нека Мухаммеда, знаменитого афганского борца. Омар был превосходным стрелком и вскоре завоевал уважение многих соратников. Его не раз ранили в бою, он даже потерял глаз в одном из сражений, а на лице остался шрам. Когда он утратил физическую возможность сражаться, то стал преподавать в деревенском медресе недалеко от Кандагара.

После ухода советских войск из Афганистана страна устремилась в пучину гражданской войны. Мне говорили, что сперва мулла Омар не хотел вмешиваться в драки между полевыми командирами, но, узнав о мерзких преступлениях, которые совершали вчерашние борцы за свободу Афганистана — об их зверствах, похищениях детей, насилии над юными мальчиками и девочками, — благочестивый мулла собрал вокруг себя группу учеников и стал вдохновлять этих молодых мужчин на борьбу с преступниками.

Ему пришла в голову благословенная идея создания чисто исламского государства. Благодаря своей набожности и стремлению установить строгие законы и порядок мулла Омар быстро завоевал широкую поддержку. Он возглавил движение «Талибан», которое вступило в гражданскую войну и одного за другим побеждало всех своих противников, включая «Северный альянс» во главе с Ахмадом Шахом Масудом.

К тому времени, как мы с отцом прибыли в Афганистан, все, кто хотел поселиться в стране, должны были получить на это одобрение муллы Омара. И отец с осторожностью выбирал направления наших поездок по стране, потому что еще не встречался с муллой Омаром и не был уверен, что тот примет его с распростертыми объятиями. Пока отец заручился только поддержкой муллы Нураллы, который являлся главой своей провинции. Но в любой момент мулла Омар мог выгнать отца из Афганистана.

Через три часа тряски по пыльной дороге, превратившейся к тому времени в сплошные ухабы и рытвины, наше путешествие наконец подошло к концу. Вершины горы Тора-Бора вырастали прямо перед нами, уходя в темно-синее небо, и их было так много, что казалось, будто одна переходит в другую, создавая непрерывную линию.

На какой же из этих вершин моя несчастная семья найдет себе пристанище?

Мы свернули с дороги и стали забираться наверх по крутому склону. Извилистая колея была такой узкой, что наши небольшие грузовики с трудом проезжали там по одному. Колеса грузовиков цеплялись за выступы горной породы. Одно неверное движение — и мы рухнули бы вниз с отвесной скалы, найдя свою смерть на дне ущелья.

Спустя час после осторожного, тщательно вымеренного подъема на гору мы наконец заметили какие-то строения, примостившиеся на узком выступе. Это и есть та гора, которую мулла Нуралла столь щедро подарил моему отцу? Очевидно, да, потому что наш водитель направил грузовик вверх по этому голому склону, но вскоре остановился, и мы вышли — оставшуюся часть пути предстояло пройти пешком. Отец показывал дорогу. Он явно гордился своей новой горой. Как обычно, он сжимал в правой руке трость, с каждым шагом вонзая ее в твердую землю склона, а через левое плечо был перекинут неизменный «Калашников».

Меня всегда смешит, когда я читаю в статьях некоторых журналистов, что отец был левшой. Это доказывает, как мало они знают об Усаме бен Ладене. Сейчас я в первый раз расскажу правду, которую отец и его семья скрывали бо́льшую часть его жизни — ведь в нашей культуре считается, что любой физический недостаток мужчины — это его слабость. Отец правша, но плохо видит правым глазом и вынужден пользоваться левым, когда нужно четко различать предметы вдалеке, в том числе прицеливаться. Объяснение этому простое.

Когда отец был еще мальчиком, он однажды выковывал что-то из металла, и металлическая стружка попала ему в правый глаз. Травма оказалась очень серьезной, и отца поспешно отвезли в Лондон, чтобы показать специалисту.

Диагноз врачей всех расстроил. Они сказали, что отец больше не сможет хорошо видеть правым глазом. С годами отец научился скрывать свой недостаток. Он предпочитал, чтобы его считали левшой, чем знали, что один его глаз едва различает предметы. И единственная причина, по которой отец стрелял, держа винтовку с левой стороны, заключалась в том, что его правый глаз был практически слеп. Возможно, отец рассердится, что я выдал его тщательно охраняемый секрет, но это правда, а правды нельзя стыдиться.

В отличие от отца, я видел гору Тора-Бора обоими глазами. Грандиозные размеры отвесных утесов и их изрезанный рельеф поражали воображение. Впечатляющая картина простиралась до самого горизонта и, казалось, не имела конца. Величественную панораму портили только жавшиеся в уголке старые лачуги, годившиеся разве что для скота. Я надеялся, что отец прикажет снести эти хижины и велит построить здесь роскошный дом, более подходящий для его семьи.

Но отец зашагал в сторону этих примитивных строений, бросив на ходу:

— Здесь мы будем жить, по крайней мере пока не закончится гражданская война.

Я вздохнул, подумав, что война может затянуться на долгие годы. Наверное, когда я стану дряхлым стариком с седой бородой, все еще буду обитать в горной лачуге.

Отца вдруг охватила ностальгия при виде хижин, в которых отныне будут жить его жены и дети.

— Омар, — сказал он мне, — в годы войны эти домики служили пристанищем для наших храбрых бойцов.

Я ничего не сказал, но с изумлением думал о том, как моя мать будет жить в таком диком и пустынном месте. Условия жизни были не только примитивны, но и опасны, в особенности для малышей. С другой стороны от домиков находилось крутое ущелье глубиной метров в триста. И я уже мысленно видел, как кто-то из ребятишек, только что научившихся ходить, срывается вниз с обрыва.

Потрясенный, я последовал за отцом внутрь первого домика. Всего в домиках было шесть крошечных комнат. Отец сообщил:

— У твоей матери и каждой тети будет по две комнаты.

Я хмыкнул, опасаясь, что стоит мне открыть рот, и уже не смогу сдержать негодование. Отец зачастую не умел контролировать свой буйный нрав, хотя обычно ограничивался тем, что колотил сыновей тростью. Но сейчас мы находились рядом с пропастью, и кто знает: вдруг сказанные мною слова так оскорбят его, что он швырнет меня вниз со скалы. Я хранил молчание, делая вид, что с интересом рассматриваю домики. Они были построены из блоков скальной породы, высеченных из этой самой горы и грубо отполированных. Плоские крыши сложены из веток и соломы. Но больше всего меня поразило, что вместо окон и дверей здесь зияли пустые проемы.

Отец словно прочел мои мысли. Он указал тростью на окна и сказал:

— Мы завесим двери и окна шкурами животных.

Неужели он это всерьез?

Кругом в заброшенных лачугах виднелись следы прошедшей войны. Там и тут валялись гнилые матрасы, пустые патроны от снарядов, старые банки из-под консервов, пожелтевшие страницы газет, рваное тряпье и пластиковые бутылки. И, как следовало ожидать, в горах не было электричества, поэтому не приходилось мечтать даже о тусклом свете электрической лампочки.

Я понял, что настали тяжелые времена.

Итак, теперь члены семьи Осамы бен Ладена превратятся в настоящих горцев и будут жить в старой лачуге, освещаемой только пламенем свеч и газовых ламп. Неужели моей хрупкой матери придется ходить по воду с кувшином на голове и каждый раз карабкаться по крутым скалам, чтобы добыть воды и напоить детей или приготовить обед? Потом я вспомнил, что здесь негде готовить — не было кухни. Где же мы будем хранить продукты? В следующую секунду я осознал, что не было здесь и ванной. Я нахмурился. Так не пойдет — ведь моя мать, тети и сестры всегда были спрятаны от посторонних глаз и не могли выйти из дома, если поблизости находились незнакомые мужчины. Им просто необходим туалет в доме!

И снова отец словно прочитал мои мысли.

— Мы построим три небольшие ванные — для каждой хозяйки.

Погрузившись в пучину бессильного отчаяния, я только грустно мычал в ответ.

Отец же, казалось, пребывал в эйфории, хотя было от чего упасть духом. Похоже, воспоминания о прежних временах, о войне вызывали у него необычайный прилив энтузиазма. Как же мне хотелось возразить ему, заставить раскрыть глаза на очевидное: эти ветхие сооружения, столь милые его сердцу — сердцу воина, — совершенно не подходили для женщин и детей! Но я промолчал. Я еще не дорос до того возраста, когда храбрость становится сродни инстинкту. И чувствовал себя ребенком в присутствии отца и беспомощно барахтался в мощном потоке, стремительно несшем всю нашу семью к гибели.

— Да, — сказал отец, и в голосе его прозвучала неколебимая уверенность. — Все будет хорошо.

Я взглянул на Абу-Хафса и Саифа Аделя. Они оба так привыкли к образу мыслей отца и его манере действовать, что их лица оставались невозмутимыми. Двое других солдат недоуменно чесали в затылке, но, как и я, не осмеливались спорить с отцом. Вообще-то, каждый, кто служил моему отцу, привыкал спрашивать у него разрешения, прежде чем произнести хоть слово: «Уважаемый принц, позвольте мне сказать?»

По приказанию отца мы с его людьми несколько недель вытаскивали из домиков хлам десятилетней давности, подметали земляные полы, вешали шкуры на двери и окна и время от времени ездили в Джелалабад, чтобы привезти продукты и все необходимое. Мы купили для жен отца три переносные газовые плитки, каждая на одну конфорку, металлические ведра, чтобы носить воду из близлежащего источника, и несколько металлических кастрюль, чтобы готовить пищу. Мы притащили огромное количество пластмассовых тарелок и самое простое постельное белье из хлопка, а еще несколько походных коек для взрослых. Я обрадовался, когда отец велел купить также несколько дешевых ковров, чтобы накрыть ими полы.

Несмотря на все наши усилия — тщательную уборку и покупку разных предметов обстановки, — хижины по-прежнему выглядели уныло и неуютно.

Самой трудной задачей оказалось построить три небольшие ванные, но в конце концов мы справились. Я не понимал, как они будут выполнять свою функцию, ведь здесь не было системы водоснабжения, но отец сказал, что в соседней деревне есть небольшое предприятие, которое сможет доставлять нам воду в контейнерах. К счастью, матери не придется таскать воду ведрами из горного источника, чтобы напиться и приготовить пищу.

После того как мы закончили все необходимые приготовления, отец объявил, что принял решение отложить переезд жен и детей на три месяца. Некоторые районы страны все еще были охвачены войной, и никто не знал, чего ожидать в ближайшем будущем. К тому же отца беспокоило, что он до сих пор не получил никакого ответа от муллы Омара, жившего отшельником.

Я испытал облегчение, увидев, что отец проявляет разумную осторожность, но все же огорчился, поскольку скучал по матери. Возможно, присутствие этого ангела образумит отца, и он поймет всю абсурдность своей идеи поселить жен и детей на вершине горы в холодных, старых и полупустых лачугах.

Отец, его люди и я сам в основном находились в Тора-Бора, хотя иногда ездили по делам в Джелалабад. Отец встречался там с разными военачальниками, но не разговаривал с ними в моем присутствии — я обычно оставался ждать снаружи.

Время шло, и я постепенно познакомился поближе с солдатами, которые прилетели вместе с нами из Хартума. Больше других мне нравился Мухаммед Атеф. Как и многих других солдат, Мухаммеда Атефа не пустили после войны на родину — в Египет. И хотя когда-то он служил в полиции, он стал испытывать недовольство политической ситуацией в стране и вступил в египетское движение джихада. Вскоре из-за радикальных политических взглядов у него начались серьезные неприятности на родине, он вынужден был бежать в Афганистан и стал участвовать в джихаде в этой стране. В те дни их с отцом связала крепкая дружба.

Мухаммед Атеф был старше отца на тринадцать лет. Он выглядел весьма примечательно: темно-каштановые волосы, длинная борода, высокий рост (всего на дюйм короче отца), крепкое телосложение. Я уверен, что отец любил Мухаммеда Атефа так сильно, как только может один мужчина любить другого. Благодаря их нерушимой дружбе Мухаммед стал кем-то вроде доброго дяди детям отца. Он всегда сердечно относился ко мне, а позднее и к моим братьям.

Мухаммед улыбнулся и сказал мне:

— Зови меня Абу-Хафс.

Это значило «отец Хафса».

Как-то раз я вежливо спросил его о сыне. И узнал, что у него не было сына. В отличие от отца, Абу-Хафсу хватало, по его словам, одной жены — она родила ему несколько дочерей, но так и не подарила сына, о котором он уже давно мечтает. Абу-Хафс сказал:

— Верю, что Господь однажды благословит меня сыном — я уже выбрал ему имя, — и тогда я по праву буду носить свой почетный титул.

Он весело засмеялся, и я, удостоверившись, что отца нет поблизости, тоже захохотал. Хоть я уже стал подростком и носил оружие, отец все еще бранил меня, если я показывал слишком много зубов, когда смеялся.

Вот почему все называли Мухаммеда Атефа Абу-Хафсом, чествуя как отца сына, которого у того никогда не было.

Мой отец настолько серьезный и чопорный, а Мухаммед был беспечный и большой любитель едких шуточек, так что меня всегда поражала их дружба. Отец редко улыбался и еще реже принимал участие в праздных разговорах — чтобы перечислить все случаи, хватит пальцев одной руки. Но каким-то непостижимым образом этих двоих связала самая крепкая дружба, какая только была в жизни отца.

Отец сказал, что я должен выполнять хоть какие-то обязанности, пока мы живем здесь, в горах, и заявил, что я буду его личным слугой. Поверьте, я обрадовался этому, поскольку жизнь на горе Тора-Бора была скучна так, что не опишешь словами. Находясь рядом с отцом в любое время дня и ночи, я получил возможность глубже изучить его и понять его истинный характер. Все мое детство отец оставался для меня далекой, почти призрачной фигурой. Он был всегда слишком занят, чтобы растрачивать время на сыновей. Но в Афганистане я оказался единственным членом семьи, кто находился с ним рядом, и зачастую одним из немногих людей — всего трех или четырех, — кому он мог безоговорочно доверять. И я оправдывал его доверие. Пусть я даже ненавидел то, что он делал, и не мог простить бед, которые его поступки навлекли на нашу семью, — все равно он оставался моим отцом. И раз так, я никогда не посмел бы его предать.

Со временем он даже стал делиться со мной своими мыслями. Признаться, мне было приятно, когда это случалось, и приятно было делать все, чтобы ему угодить.

Помню, как-то днем я омывал ступни отца перед молитвой. Мы понятия не имели, что мулла, живший неподалеку, решил навестить нас. Он прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть процедуру, ставшую для нас привычной. Мусульмане должны омывать тело перед каждой молитвой — пять раз в день. Как-то отец сильно устал и попросил меня сполоснуть ему ноги. С тех пор это стало традицией.

Мулле не понравилось, что я мыл ноги отцу. Он раздул из этого целый скандал и заявил отцу: то, что он делал, неправильно в глазах Аллаха. Ни один человек не может ставить себя выше другого. Мужчина не должен мыть ноги другому мужчине или выполнять другие унизительные действия. Мулла сказал:

— Даже если к вам в дом придет сам король Саудовской Аравии, мальчик не должен мыть ему ноги.

Отец молча слушал муллу, и лицо его пылало от смущения, потому что отец всегда питал глубочайшее уважение к представителям религии и меньше всего ему хотелось проявить невежество в отношении велений Господа. Отец повернулся ко мне и резко сказал:

— Омар, ты слышал, что сказал мулла? Он прав.

С того дня он никогда не позволял мне мыть ему ноги. Я сердился за это на муллу, потому что во время этой процедуры чувствовал особенно тесную связь с отцом. Мне хотелось выразить свое несогласие, но я не посмел.

Помимо случая с омовением происходили и другие неприятные вещи. Однажды я подавал чай отцу и его друзьям, когда он напомнил мне один из самых унизительных моментов моей юности:

— Омар, помнишь тот день, когда к нам пришел египетский генерал, который тоже сражался с русскими в Афганистане, где я с ним и познакомился?

Я густо покраснел, вспомнив тот позорный случай. Мы жили тогда в Хартуме, и отец велел мне принести воды для омовения. Поскольку генерал был почетным гостем в его доме, отец приказал:

— Сначала нужно омыть руки нашему гостю, Омар.

Я встал на одно колено, чтобы сделать, как велел отец, но у генерала было свое мнение на этот счет, и он отказался от моих услуг. Он потянул у меня из рук кувшин с водой и сказал:

— Мне нужен только кувшин. Я умоюсь сам.

Поскольку я был молод и не знал, что делать в такой ситуации, я повиновался указанию взрослого и протянул ему кувшин.

В тот самый момент отец увидел, что генерал берет в руки сосуд. Не разобравшись, что произошло, и не задавая вопросов, отец начал кричать на меня и всячески оскорблять:

— Ты что, захотел отведать палки? Зачем ты позоришь меня? Как ты посмел предложить генералу омыть тебе руки? С какой стати он станет омывать твои руки? Ты никто!

Отец так разозлился, что пена появилась у него на губах. Он схватил кувшин и лично омыл руки генералу, который при этом не проронил ни слова.

Я ждал, что меня жестоко накажут после ухода генерала, но в тот раз отец почему-то не прибег к насилию. Я решил, что он увлекся делами и позабыл про случившееся.

Теперь, спустя несколько лет, я вновь переживал свой позор, когда он подробно пересказывал ту историю друзьям — людям, с которыми я теперь довольно тесно общался. В конце он посмотрел на меня с одобрением.

— Ты многому научился с тех пор, сын, — сказал он.

Я не знал, рассмеяться мне или заплакать. Отец так и не узнал, что произошло в тот день — что генерал сам забрал у меня из рук кувшин. Но я не пытался ничего объяснять, потому что давным-давно понял: если отец что-то вбил себе в голову, его мнение не изменят даже очевидные факты. Стоило кому-то выразить несогласие, и гнев вспыхивал мгновенно, словно от горящей искры. А кому хотелось испытать на себе всю силу его ярости?

Я делал все, чтобы жизнь отца стала приятнее. Заваривал ему чай так, как он любил: очень горячий, но не слишком крепкий, с двумя ложками сахара — и всегда наливал его в маленький стакан. Не помню, чтобы отец хоть раз попросил сварить кофе. Чай был его любимым напитком. А еще он иногда пил мед, разведенный кипятком, считая, что это оказывает целебное действие на тело и разум. Отец презирал разные газировки и никогда не разрешал класть лед в напитки. Он ненавидел холодные жидкости, и если кто-то, не знавший об этой особенности, угощал отца холодным напитком, то он терпеливо согревал напиток в руках.

Как-то отец признался, что скучает по своему любимому напитку, который часто готовил в Судане. Высушенный виноград засыпали в большой чан, который затем доверху заливали водой и оставляли на ночь. Виноград и вода смешивались, и к утру получался вкусный и полезный виноградный сок, который отец с удовольствием пил.

Из еды отец больше всего любил фрукты, он с нетерпением ожидал, когда наступит сезон для манго. Также обожал хлеб, но ел его немного — только чтобы утолить голод. Он не особенно любил мясо, предпочитал ягнятину — ел ее куда охотнее, чем курицу или говядину, особенно с рисом на гарнир. Но по правде, отца мало волновало, какое кушанье ему подадут. Он часто говорил, что ест лишь для того, чтобы поддержать силы. И я могу заверить, что это правда.

Отец никогда не расставался с двумя вещами: своей тростью и автоматом Калашникова. И требовал, чтобы несколько других важных для него предметов тоже всегда были под рукой: его четки, карманное издание Корана, радио, принимавшее европейские радиостанции, включая его любимую «Би-би-си», и маленький диктофон. Еще в Хартуме отец завел привычку записывать на пленку свои мысли и планы. И эта привычка сохранилась у него в Афганистане.

Пока я молча составлял ему компанию, он мог часами говорить в диктофон, записывая свои размышления о каких-то исторических событиях или текущих политических вопросах, а также рассуждения об исламе и его традициях. Когда его одолевали грустные мысли, касавшиеся последних перемен в его жизни, он с негодованием вспоминал свои злоключения или высказывал новые идеи о том, как изменить к лучшему этот мир.

Пока я сновал туда-сюда, выполняя разные его распоряжения, я слышал, как он яростно ругает королевскую семью Саудовской Аравии, американцев и британцев. Он сокрушался о том, что к исламской вере не проявляют должного уважения — это всегда оставалось отправной точкой его растущего недовольства. Эти мысли и слова отца зачастую вызывали у него бурю эмоций. Он начинал говорить очень громко, лицо его искажалось гневом — подобные проявления чувств сильно отличались от его обычной, спокойной манеры речи.

С неделю послушав его тирады, я заткнул уши и перестал обращать внимание на эти злобные речи. Теперь жалею о том, что проявил к ним так мало интереса. С тех пор я столько раз желал, чтобы те пленки оказались у меня в руках! Я мог бы лучше понять причины дикой ненависти отца к правительствам многих стран и того, что он погубил столько невинных жизней.

И все же за те три-четыре месяца в Афганистане я узнал об отце больше, чем за все предыдущие годы. Хотя отец, всегда отличавшийся чрезмерной серьезностью, редко заговаривал со мной о личных переживаниях, в Тора-Бора случалось, что он полностью расслаблялся и, словно забывшись, начинал рассказывать мне о своей юности.

Поскольку я знаю теперь, что больше не увижу отца — путь насилия, который он выбрал, разлучил нас навсегда, — все чаще вспоминаю те дни и истории, которыми он со мной поделился. Самые светлые его воспоминания касались далеких дней детства, когда он приезжал в Сирию к родственникам своей матери. В то время он еще не был зол на весь мир.

— Омар, подойди сюда, — говорил он приятным низким голосом, похлопывая рукой по яркому коврику, лежавшему у его ног. — Я хочу рассказать тебе одну историю. Когда я был подростком, я ездил на каникулы в Сирию. И мы с Наджи, братом твоей мамы, часто уходили на длительные прогулки. Мы оба любили изучать окрестные леса, обследовать каждый уголок, каждый изгиб узенькой тропки, которая порой выводила нас к быстрой, бурлящей речке. Леса на холмах Сирии были девственными, совершенно дикими. Думаю, мы с дядей Наджи — единственные смельчаки, которые решились войти под сень могучих крон этих деревьев. Однажды мы гуляли по лесу, где росла особенно густая трава, и вдруг услышали шелест змеи. Змея была прямо у нас на пути, но мы не хотели ее убивать. Мы стояли и наблюдали за ней. Змея замерла и стала смотреть на нас с таким же пристальным вниманием. Наконец она скользнула в сторону, а я поспешно отошел в другую, но дядя Наджи проявил чрезмерное любопытство — ему хотелось разглядеть цветной рисунок на спине у змеи. Я предостерегал его от этого, но твой дядя был слишком упрям и подвинулся ближе к длинной твари. Внезапно змея, раздраженная столь явным вниманием человека, зашипела и стала сворачиваться кольцами. Глупому Наджи такое поведение змеи показалось любопытным, и он подошел еще ближе, пока змея не сделала стойку и не прибегла к угрожающим выпадам — это заставило Наджи обратиться в бегство. — Отец улыбнулся и, немного помолчав, добавил: — Он бежал так быстро, что вскоре догнал и даже перегнал меня. Когда я обернулся, то чуть не вскрикнул от удивления — змея переключила свое внимание на меня. И я припустил что было сил. Так мы и бежали с твоим дядей, стараясь обогнать друг друга. Никто из нас не хотел оказаться ближе к разъяренной змее.

Мой вечно серьезный отец вдруг захихикал, вспоминая тот день, но в заключение грустно заметил:

— Я слишком часто попадал в неприятности из-за необдуманных действий других людей.

Он любил вспоминать о своей матери — моей бабушке Аллии. С момента его рождения их связывала самая чистая и нежная любовь, которая только может быть между сыном и матерью. Даже будучи совсем ребенком, я видел, что у них какие-то особенные, удивительно тонкие отношения. Все наши близкие родственники знали, что он любил мать сильнее, чем своих жен, детей или братьев. Он давал ей все, что она пожелает. Если он был дома, то навещал свою мать каждые два дня. Когда он говорил с матерью или с кем-нибудь о ней, его лицо озарялось светом.

В Афганистане отец поведал мне несколько историй, которых я прежде не слышал.

— Омар, я расскажу тебе кое-что о бабушке. Ты должен это знать. Помню, однажды, когда мы всей семьей гостили в Сирии, мой отчим, Мухаммед Аттас, повез нас с твоей бабушкой на небольшую прогулку на машине. Мы приехали в Сирию отдыхать, и настроение у нас было праздничным и беззаботным. Мухаммед не заметил, что медленная скорость, с которой двигалась наша машина, стала раздражать водителя микроавтобуса, который оказался на дороге позади нас. Этот нетерпеливый парень так взбесился, что вдавил педаль газа, обогнал нас и заблокировал нашу машину. А потом выскочил из своего автобуса и устремился к нам с красным от злости лицом. Парень был в такой ярости, что, как только Мухаммед открыл дверцу автомобиля, чтобы вежливо поговорить с ним и разрядить ситуацию, стал угрожать Мухаммеду, а потом грубо толкнул… Омар, ты же помнишь, каким учтивым человеком всегда был Мухаммед, он и пальцем никого ни разу не тронул. Чтобы избежать ссоры, Мухаммед юркнул назад в машину и захлопнул дверь, а грубиян остался стоять на улице и разражался бранью. И хотя Мухаммед сохранял спокойствие, поведение парня так разгневало мою обычно милую и мягкую маму, что она выскочила из машины в ту же секунду, как Мухаммед в нее запрыгнул! Она двигалась так проворно, что ни я, ни Мухаммед не успели ее остановить. Она бросилась к грубияну и ударила его по лицу, а потом толкнула его так, что он свалился на землю. Но этого ей показалось мало. С негодованием думая о том, что этот тип может помешать еще кому-нибудь на дороге, мать запомнила номер микроавтобуса и рассказала о случившемся моему сводному брату — тот оказался знаком с семьей Асадов, которые, как вы знаете, сегодня правят Сирией. И в результате парня арестовали через пару часов.

Отец покачал головой и улыбнулся:

— Моя мама — сильная и своенравная женщина.

Но больше всего я любил рассказы о его отце, моем дедушке, Мухаммеде бен Ладене, который погиб, когда отец был еще ребенком. Отец, так и не сумевший эмоционально оправиться от потери, возвел деда бен Ладена на пьедестал.

Была одна странность, которую я заметил еще в юности. Отец никогда не называл при мне отца «мой отец». Он всегда говорил о нем «твой дедушка». Я никак не могу это объяснить. Единственное, что приходит в голову, — ему слишком больно было произносить слово «отец».

Я читал много лживых историй об отношениях моего отца с родителями. К примеру, однажды прочел, что дедушка Мухаммед якобы развелся с бабушкой Аллией сразу после рождения сына. Но это неправда. Бабушка сама попросила развода.

Вскоре после рождения отца бабушка Аллия обнаружила, что снова беременна. Она никогда не говорила, обрадовало это ее или опечалило, но в те дни женщины в Саудовской Аравии еще не вели такую беззаботную жизнь, как теперь. И хотя она была замужем за человеком, ставшим вскоре одним из самых богатых в королевстве, у бабушки Аллии не было служанок, ей самой приходилось стирать и убирать. И она решила приобрести одну из технических новинок того времени — стиральную машину с валиками для отжима белья. Вероятно, машину неправильно собрали, потому что, когда бабушка принялась стирать, какая-то деталь машины отскочила и сильно ударила ее в грудь и живот. Она упала на пол и скорчилась от сильной боли. На следующий день она потеряла ребенка, которого носила и который так и не стал братом или сестрой моему отцу.

Вероятно, эта потеря пробудила в бабушке желание перемен. Вскоре после этого она попросила мужа о разводе. Дедушка Мухаммед, видя, что она несчастлива, великодушно дал ей свободу. Он с пониманием отнесся к ее желанию.

В те дни разведенной женщине не полагалось жить одной, и вскоре мать вышла замуж за Мухаммеда аль-Аттаса, ставшего отчимом моему отцу, доброго и мудрого человека, относившегося к пасынку так же, как к родным детям.

Существуют также слухи, что, уехав из дома бен Ладенов, бабушка не взяла своего сына Усаму с собой. Кто-то даже писал, будто мой отец редко виделся с матерью. Это неправда. Отец только-только научился ходить, когда бабушка развелась и снова вышла замуж. И когда она покинула семью бен Ладен, ее сын остался с нею. Если не считать нескольких поездок в имение бен Ладенов, отец никогда не покидал дом своей матери. И хотя Мухаммед аль-Аттас работал в компании бен Ладенов, его личная жизнь и их личная жизнь не пересекались. Бабушка Аллия перестала быть частью ближнего круга бен Ладенов. Какое-то время не входил в него и отец, пока не подрос и не вернулся в семью уже на постоянных началах.

— Омар, я хочу рассказать тебе несколько историй о твоем дедушке, бен Ладене. Возможно, тебе будет интересно их послушать, — многообещающе начинал отец, устроившись поудобнее, скрестив ноги и сжимая в руке чашку чая. Я с радостью присоединялся к нему и жадно ловил каждое слово.

— Омар, твой дедушка был истинным гением: он помог построить Королевство Саудовская Аравия, создав целую страну на голых песчаных равнинах. Пока твой дед работал, многие члены королевской семьи, в особенности Сауд, один из старших сыновей короля, транжирили нефтяные богатства страны. Но твой дедушка был так предан первому королю страны, Абдул-Азизу, очень славному человеку, что ни разу не сказал дурного слова о сыне короля.

Отец помолчал, и взгляд его устремился куда-то вдаль. Подумав немного, он добавил:

— А я вот поступил по-другому… Омар, твой дедушка был очень суровым человеком. Этого требовали непростые времена, в которые он жил. И строже всего он обходился со своими детьми. Он для всего установил жесткие правила. Помню, один раз твой дедушка позвал всех сыновей к себе. У него было строгое правило: когда он встречался с сыновьями, они должны были выстроиться в четкую линию по росту, а не по возрасту. Мы нервничали, определяя, кому где стоять. Сводные браться виделись друг с другом нечасто, и мы тратили много времени, вымеряя, кто из нас выше, кто ниже, чтобы не ошибиться — потому что дедушка всегда без труда выявлял, если кто-то занял не свое место. В детстве я не был высоким — гораздо позже я обогнал всех своих братьев. В тот день двое моих старших братьев — оба выше, чем я — стиснули меня с двух сторон. Я не знал, что мне делать. Будучи весьма застенчивым, я молча стоял, надеясь на невозможное — что твой дедушка не заметит меня, зажатого между двумя более высокими братьями. Но твой дедушка заметил. В ярости он подошел ко мне и, не говоря ни слова, ударил со всей силы по лицу. Я покачнулся и чуть не упал на спину. Никогда не забуду боль, которую испытал в тот день — и физическую, и моральную. Уверяю тебя: больше я никогда не нарушал этого правила и не вставал в строй до тех пор, пока не был уверен, что занимаю положенное мне место.

Притом что твой дедушка проявлял строгость по отношению к собственным детям, он был самым великодушным человеком на свете, когда речь шла о чужих ему людях. Помню, однажды он набил холщовый мешок деньгами и отправился в одну маленькую деревушку, известную своей бедностью. Он стучался в каждую дверь и раздавал деньги изумленным, но счастливым жителям. Этот поступок был сродни тем, что часто совершал наш король. Многие люди, знавшие их обоих, отмечали, что король Абдул-Азиз и твой дед имели схожий образ мыслей.

Помню, мама поведала мне одну из причин, по которым стала чувствовать себя несчастной в браке с дедушкой. Она вспоминала, что у дедушки всегда было много слуг — обычно молодых мужчин и мальчиков. Твой дедушка завел шокирующую привычку: выстраивал своих жен в линию и велел им открыть лицо. Затем звал своих слуг и приказывал мужчинам посмотреть на его жен и сказать, кто из них красивее. Конечно, слуги приходили в ужас, они боялись не угодить своим ответом хозяину или разозлить жен — ведь те тоже имели определенную власть в том, что касалось дома и хозяйства. Не удивительно, что жен твоего дедушки угнетало подобное отношение. В те дни женщины предпочитали закрывать лицо и считали унизительным, когда их выставляли напоказ, как публичных девок. Но твой дед был королем у себя в доме, и все делали то, что он прикажет. Возможно, именно этим объясняется одно из его редких признаний. Он сказал однажды: он сожалеет о том, как несправедливо поступал с женщинами. Сказал, что сильно огорчается по этому поводу, но надеется, Господь простит ему его дурное поведение.

Отец замолчал на несколько минут, глаза его глядели сквозь меня. В памяти у него оживали воспоминания о том, что случилось задолго до моего рождения.

— Омар, я всего лишь раз встречался с твоим дедушкой один на один. Это произошло примерно за год до его гибели. Когда мне было девять лет, мною овладело непреодолимое желание иметь собственный автомобиль. Я с детства полюбил машины. И непрерывно говорил об автомобилях, доводя этим милую маму и отчима до полного отчаяния. Как ты знаешь, Мухаммед не был состоятельным человеком и не мог исполнить мою прихоть. После того, как я за несколько месяцев до смерти надоел маме, Мухаммед заявил, что попросит о встрече с моим отцом, чтобы я лично выразил свою просьбу единственному человеку, который был в состоянии ее удовлетворить.

Когда я услышал эту идею, то был взволнован, но счастлив. Я еще никогда не стоял один перед лицом твоего дедушки — видел его только в те дни, когда он созывал всех сыновей. Так что у нас были не слишком близкие отношения, и это не упрощало мою задачу. Но я был полон решимости добиться своего.

И наконец великий день настал. Мухаммед Аттас отвез меня к твоему дедушке в офис в Джидде. Там он сидел за таким огромным столом, какого я прежде не видал. Строго посмотрев на меня, он спросил: «Чего ты хочешь, сын?» Мухаммед Аттас сжал мне руку, чтобы подбодрить. Мы оба испытали облегчение от того, что он так быстро меня признал. Всем известно: твой дедушка обычно не узнавал собственных сыновей. Он часто просил стоявшего перед ним сына назвать имя своей матери. Но в тот день отец знал, что перед ним его сын. Теперь я понимаю, это случилось благодаря тому, что со мной был Мухаммед Аттас — твой дедушка знал человека, за которого вышла моя мать. Но в тот день я не искал логических объяснений. Так обрадовался, что твой дедушка узнал, кто я такой!

Твой дедушка пристально смотрел мне прямо в глаза. Я опустил взгляд — не смел посмотреть ему в лицо, боясь проявить неуважение. Приковав взгляд к полу, слышал, как он в очередной раз спрашивает, зачем я пришел. Ему пришлось повторить вопрос трижды, прежде чем я обрел дар речи. Ответив наконец, я удивился тому, как твердо прозвучал мой голос: «Я хочу машину, отец».

Он продолжал задавать мне тот же вопрос, а я отвечал на него как и в первый раз. Наконец твой дедушка спросил меня: «Усама, зачем тебе машина?» Я ответил: «Мне нужна машина, чтобы ездить в школу». Он спросил: «Почему ты считаешь, что заслуживаешь машины?» Я ответил: «Я люблю машины. И буду хорошим водителем». — «А хорошо ли ты учишься?» — спросил он. Я ответил: «Да». Тогда он спросил: «Ты послушный мальчик?» — «Очень послушный», — ответил я.

Он помолчал несколько секунд, принимая решение. Я стоял очень тихо, затаив дыхание.

Наконец он нарушил тишину: «Я не дам тебе машину. Я дам тебе велосипед».

Мечты мои разлетелись вдребезги, но я знал, что меня накажут, если посмею перечить его решению.

Твой дедушка снова устремил взгляд на документы, лежавшие на столе. Я поблагодарил его и ушел. Он не сказал ни слова на прощание. Я тоже. Думаю, тогда я в последний раз видел твоего дедушку, но тогда, конечно, не знал, что это наша последняя встреча. Только Богу известно наше будущее, только Он знал, что через год моего отца не станет.

На сердце у меня была такая тяжесть, что я не мог говорить. Мухаммед Аттас был добрейшим отчимом и по дороге домой прилагал все усилия, чтобы меня развеселить. Он напоминал, что скоро я получу новый велосипед, и наделся, что эта мысль меня хоть немного приободрит.

Мне действительно прислали красный велосипед, но он не зажег радости в моем сердце. Я покатался на нем пару раз, а потом отдал одному их младших братьев. А несколько недель спустя меня ожидало одно из самых сильных потрясений в жизни. Новенькая, блестящая машина прикатила к нашему дому в Джидде! Моя машина!

Это был один из счастливейших дней в моей жизни. И хотя мама и Мухаммед Аттас не позволяли мне водить ее самостоятельно еще несколько лет, наш шофер или сам Мухаммед возили меня в ней на прогулки, и я был страшно этому рад…

А через год твой дедушка погиб — мне тогда исполнилось десять, — так что мне не представилось случая второй раз встретиться с ним один на один.

Услышав рассказы отца о детстве, я пожалел его и в то же время был озадачен. Если спустя столько лет он хорошо помнит боль, которую испытывал, когда отец бил его или не обращал на него внимания, то почему же он с такой легкостью, даже охотой, избивал собственных сыновей и лишал их своей любви и ласки?! У меня не хватило духу задать этот вопрос, но теперь я жалею, что в свое время струсил.

Хотя жизнь в Тора-Бора и давала мне возможность проводить много времени рядом с моим прежде неуловимым отцом, условия здесь были поистине нечеловеческими. Мы постоянно сталкивались с серьезными трудностями. Если кто-то из нас заболевал, не приходилось рассчитывать на медицинскую помощь — мы были слишком далеко от обжитых мест. И так уж случилось по воле судьбы, что однажды утром я почувствовал сильный жар. Уверенный, что подхватил простуду, решил поспать подольше, но сон не принес выздоровления. Я все время ворочался и скоро почувствовал, что мне становится хуже: голова раскалывалась, и все тело ныло. Больше всего мне хотелось, чтобы рядом была мама. Она всегда успокаивала своих детей, когда они болели, подбадривала ласковыми словами и готовила им горячий суп. Но мать была в тысячах миль отсюда и не знала: ее сын Омар так болен, что не в силах даже позвать на помощь.

Когда мне стало совсем нехорошо, люди отца забили тревогу и вызвали одного из наших шоферов — мужчину по имени Шир. Увидев мое скорчившееся от страданий тело, Шир решил действовать. Он закричал, что отвезет меня в Джелалабад.

Не помню, где находился в то утро мой отец, но насколько я его знаю, скорее всего, гулял в горах. Никто не любит долгие походы по крутым склонам больше, чем отец.

Так что меня без ведома отца посадили в машину и повезли в Джелалабад. Дорога причиняла мне жуткие мучения — я редко чувствовал себя более несчастным. Жар усилился, и меня начало тошнить. Я извивался и ворочался. Бедняга Шир очень быстро гнал по узкой петляющей дороге. И я удивляюсь, как мы не слетели в пропасть. В рекордные сроки мы примчались в больницу Джелалабада, где какой-то студент, едва научившийся брать анализ крови, опробовал на мне свои скромные познания в медицине. В конце концов мне поставили следующий диагноз: брюшной тиф и малярия. Врач предупредил сопровождавших меня мужчин, что я могу умереть.

Мне назначили какие-то уколы и медикаменты. Люди отца не захотели оставить меня в больнице без присмотра — было решено отвезти меня в старый дворец. Я удивился, когда мне сказали, что во дворце для меня нет места — к тому времени ветераны отца из Пакистана, Йемена и других стран наводнили Афганистан и привезли с собой жен и детей. Старый дворец отдали женщинам. В силу наших строгих традиций мужчинам вход во дворец теперь был закрыт. Так что меня оставили бороться с двумя тяжелейшими недугами в саду под деревом, на тонком матрасе.

И я пролежал там три дня, часто теряя сознание. На моей стороне была молодость, и я медленно поправлялся, хоть и сильно ослаб после болезни. Еще до моего полного выздоровления отец приказал, чтобы меня привезли назад в Тора-Бора. Оказавшись там, я с трудом дополз до ближайшей подстилки и рухнул. В тот же день болезнь вернулась с новой силой. И вскоре пришлось повторить бешеную гонку до больницы Джелалабада.

Я совсем не помню вторую поездку вниз по склонам гор. Но помню, что в больнице меня опять принял тот юный врач. Он был невысоким и худеньким, с жидкой бородкой. Поскольку я совсем ослаб, он позвал более опытного врача проконсультироваться. Но тот лишь назначил мне еще какие-то лекарства. И снова я оказался под тем же деревом возле старого дворца.

Думаю, всех удивило, что я не окончил там свои дни и не был похоронен в песках Афганистана, завернутый в саван…

Отдельного упоминания заслуживает здоровье отца. Я слышал много глупых предположений о том, что отец страдал от серьезной болезни почек; высказывались даже утверждения, будто его почки были в таком плохом состоянии, что пришлось привезти на спине мула аппарат для диализа. Все эти измышления далеки от истины. Единственное объяснение глупым слухам об отце — тот факт, что, как и многие его родственники из семьи бен Ладен, он страдал от камней в почках. Эти камни причиняли ему жуткую боль, пока наконец не вышли, но почки его при этом были сильными и работали нормально.

Хотя русские применяли против отца и его солдат отравляющие газы, оставшимися надолго последствиями были только редкие приступы кашля. Потом он заболел малярией в Судане, и, как у многих жертв малярии, у него случались рецидивы, но он всегда быстро выздоравливал. В целом отец был физически вполне здоров и мог без труда посостязаться в быстроте и выносливости с сильными мужчинами вдвое моложе его.

Когда мы жили в Тора-Бора, отец решил, что без труда сможет пройти по горам до границы Пакистана. К моему ужасу, он решил взять меня с собой, заявив:

— Омар, мы не знаем, когда может разразиться война. Нам нужно изучить все проходы в горах на тот случай, если придется бежать.

Он не успокаивался, не исследовав каждый поворот и каждую тропку. Отец настойчиво твердил:

— Надо запомнить каждый камень. Нет ничего важнее, чем знать секретный путь к отступлению.

Он мог без предупреждения разбудить меня в любое время дня и ночи и сказать, что мы отправляемся на территорию Пакистана. И хотя граница была не так уж далеко, наш маршрут все время менялся, а время похода отец никогда не ограничивал. Мы могли шагать по семь часов без передышки, а однажды весь путь занял у нас четырнадцать часов. Как-то раз я шел впереди и исследовал новые участки, поднявшись чуть выше тропки, по которой двигался отец. Плохо зная рельеф этой местности, я оступился и покатился по жесткой земле, чуть не свалившись вниз с уступа. Отец, как всегда, сохранял спокойствие, наблюдая за моими судорожными попытками уцепиться за склон. Он терпеливо ждал, пока я не вскарабкался наверх и не вернулся на ту же тропинку. А потом спокойно зашагал дальше. Когда я спросил его, что бы он стал делать, разбейся я насмерть, он невозмутимо ответил:

— Я бы похоронил тебя, сын.

Добравшись до Пакистана, мы укладывались спать на голой земле. Несколько раз, рискуя вызвать его гнев, я брал с собой небольшое одеяло. Отец совсем не изменился с тех дней в Судане, когда брал нас в пустыню и велел накрываться травой и землей.

Я столько раз участвовал в этих походах до границ Пакистана, что и припомнить страшно. Когда несколько месяцев спустя к нам присоединились мои братья, им, разумеется, тоже пришлось подвергнуться этому нелегкому испытанию. Мы с братьями ненавидели эти изнурительные переходы по горным тропам, а отцу они, похоже, казались приятными прогулками.

В конце июня или начале июля 1996 года, примерно через два месяца после нашего приезда в Афганистан, к нам прибыл гонец с грустной вестью. Низко склонив голову, он произнес:

— Уважаемый принц Усама, я принес дурные вести. Разрешите ли вы мне говорить и сообщить их вам?

Лицо отца побелело, но он сделал гонцу знак продолжать.

— Уважаемый принц Усама, мулла Нуралла убит.

Губы отца сжались, но он не произнес ни слова, ведь оплакивая друга, он выразил бы недовольство волей Господа, решившего, что мулле Нуралле пришло время отправиться в рай.

Мы все были потрясены, узнав от гонца подробности этой неожиданной смерти.

— Я был с ним в тот день, уважаемый принц. Мы ехали по делам из Джелалабада в Пакистан. Мы уже были на полпути, когда из засады выскочили враги, вооруженные автоматами Калашникова. Они начали расстреливать всех, кто сидел в машинах. Поскольку красный грузовик муллы Нураллы было видно издалека, его застрелили первым. Я думал, что скоро окажусь в раю вместе с ним, но Господь решил иначе. Когда пули начали свистеть над головой, я споткнулся о большой камень. У меня под рукой не было оружия, и я остался лежать, притворившись мертвым, пока нападавшие не скрылись. Тогда я вскочил на ноги и стал оказывать помощь выжившим… Позже нам удалось выяснить, что убийцами были брат и другие члены семьи того самого головореза, которого мулла Нуралла приговорил к смерти год назад, — он покачал головой. — Мулла Нуралла уже лежит в могиле.

Я помню, как отец и другие люди не раз просили муллу Нураллу беречь свою драгоценную жизнь. Но он был не из тех людей, кто беспокоится о том, что не в его власти изменить. Возможно, он чувствовал, что его судьба — погибнуть под градом пуль, ведь такова была участь большинства афганских солдат. Убийства были привычным делом в Афганистане, где малейшая обида не оставалась безнаказанной, даже если месть разрушала жизнь всех членов этого племени.

Отец сел. Он был так потрясен, что не мог говорить.

Я слышал за это время достаточно разговоров и знал, почему он так обеспокоен. Мулла Нуралла был нашим могучим покровителем в этой стране, где на тот момент царило полное беззаконие. Находясь под его защитой, мы не боялись, что кто-то осмелится причинить нам обиду, решив, что арабам не место в Афганистане. Теперь, оставшись без поддержки его сильной личности, прикрывавшей нас, как щит, стоило опасаться любых неприятностей.

Люди отца собрались вокруг него и печально молчали, ожидая, что он скажет. Однако впервые в жизни он не знал, что сказать, у него не осталось никаких планов действий. Так странно было видеть, как он сидит, безмолвный и безучастный ко всему, что происходит вокруг, устремив взгляд в пустоту.

Но в нашей земной жизни печальные новости всегда сменяются радостными. Всего через несколько часов молчание было нарушено. Портативный радиопередатчик отца передавал сигнал тревоги от его часовых, наблюдавших за проходами в горах: «Мы видим приближающийся автомобиль с тремя людьми. Они одеты как талибы. Что мы должны делать?»

Талибов нетрудно отличить в стране, где важно уметь определить по внешнему виду, к какому племени или группировке принадлежит стоящий перед тобой человек. Члены «Аль-Каиды» — весьма консервативные мусульмане-сунниты, но взгляды талибов еще строже: они запрещают музыку и пение, воздушных змеев, разведение голубей, телевидение, кино и образование для женщин. Им не разрешено бриться, и у взрослых мужчин бороды такой длины, что они не могут достать пальцами до их кончиков.

Их автомобили обычно черного цвета с тонированными стеклами.

Организация «Аль-Каида», основанная отцом, опиралась на взгляды ваххабитов — одного из движения мусульман-суннитов. И хотя ваххабиты тоже чрезвычайно консервативны и руководствуются предписаниями исламской веры во всех аспектах своей жизни, они во многом отличаются от талибов. Ваххабиты уничтожают могилы святых людей, считая, что истинные верующие должны поклоняться только Богу, а не чтить мертвецов, талибы же придерживаются иного мнения. Мусульмане из «Аль-Каиды» не верят в сны, а талибы часто основывают на них свои решения.

Отец без колебания ответил:

— Пропустите их. Окажите им радушный прием и приведите ко мне.

Вскоре отряд охраны сопроводил этих людей к отцу. Они были одеты как талибы — на голове тюрбаны из двух полотнищ, один конец свободно свисал до плеч. Традиционный для пуштунов наряд состоял из рубах с длинными рукавами из грубого хлопка, доходивших почти до колен и перетянутых на талии поясом, поверх рубах были темного цвета жилеты. Дополняли костюм свободные брюки и распространенные в той местности ботинки, сшитые из шкуры яка.

На второй месяц нашего пребывания в Афганистане мы с отцом отказались от традиционных саудовских тобов и тоже стали носить одежду пуштунов — она лучше подходила для этой местности, к тому же отец полагал, что жить нам здесь будет проще, если не выделяться в толпе. Мы редко носили тюрбаны, поскольку требовалось много сноровки, чтобы обвязать вокруг головы длинный кусок ткани, но иногда надевали небольшие шапочки, вроде тюбетеек, которые часто носят пуштуны.

Главный из мужчин подошел к отцу, а тот приветственно протянул ему руку.

Представитель талибов сразу перешел к делу.

— Мулла Мухаммед Омар послал нас к вам. Он велел передать, что слышал о смерти муллы Нураллы. Мулла Мухаммед Омар рад приветствовать вас на нашей земле и велел сообщить, что отныне вы и ваше окружение находитесь под защитой «Талибана». Вас приглашают посетить дом муллы Омара в Кабуле в любое удобное для вас время.

Лицо отца озарила улыбка — он только что получил помилование. Принесли чай, и гости стали беседовать о насущных проблемах страны, о том, что непременно произойдет в ближайшем будущем. К тому времени талибы уже завоевали бо́льшую часть Афганистана.

После непродолжительного визита посланники попрощались и отправились в путь, чтобы передать своему хозяину следующие слова отца:

— Скажите мулле Мухаммеду Омару, что я бесконечно рад и благодарен ему за его радушие. Я хотел бы навестить его как можно скорее, но сперва мне нужно наладить жизнь моей семьи, которая скоро переедет сюда из Хартума.

Когда наши гости удалились, отец пришел в настоящий экстаз. Он так открыто выражал свой восторг, что, казалось, сейчас бросится обнимать всех вокруг. Но не бросился, только сказал мне:

— Омар, это послание передал сам Господь. Приветствие, переданное нам муллой Омаром, это решение всех проблем, вставших перед нами в дни суровых испытаний.

Отец никогда раньше не встречался с муллой Омаром, но внимательно следил за успехами «Талибана».

— Увидишь, Омар, — сказал он мне. — Скоро «Талибан» будет править всей страной. Очень хорошо, что мы получили приглашение от их лидера.

С того дня отец заметно расслабился и впервые на моей памяти совсем перестал кричать на окружающих, даже если они чем-то доставляли ему неудовольствие. Он успокоился, зная, что теперь ничто не мешает ему привезти семью в Афганистан, ведь он больше не опасался, что на нас нападут талибы. Меньше чем через час после отъезда посланников отец заявил, что мы как можно скорее должны отправиться в Джелалабад. Требовалось многое сделать, чтобы организовать переезд нашей семьи из Судана.

Несмотря на огромное облегчение, которое испытывал отец, дорога в Джелалабад прошла невесело. Наши мысли снова вернулись к гибели муллы Нураллы. Мы грустили, что больше не увидим его веселое лицо. До этого мы всегда ездили в Джелалабад по его приглашению. Муллу Нураллу любили все, кто его знал. Он был неизменно приветливым и любезным. И мы оплакивали его уход, хоть и знали, что он получил награду в раю. Но даже радость от этой мысли не помогала нам смириться. Мы знали, что будем скучать без него на земле. Он был одним из добрейших людей Афганистана, чуткий к чужим бедам и внимательный к людям — даже самым незначительным, самым юным. Я никогда не забуду тот день, когда мулла Нуралла в третий или четвертый раз навещал нас в Тора-Бора. Он принес под мышкой рыжего с белым щенка и сказал отцу, что юному мальчику скучно одному на вершине горы.

— Усама, этот щенок для Омара, — пояснил мулла.

Отец не возражал, хотя, вспоминая его отношение к собакам в Хартуме, я был уверен, что он не в восторге. Я назвал щенка Бобби, в честь моего любимого пса из Хартума, и этот щенок стал мне верным спутником. Он скрасил мне много часов одиночества, прижимаясь ко мне своим теплым тельцем, и помог примириться с жизнью отшельника.

Я не поделился своими грустными мыслями с отцом — боялся, он обвинит меня в том, что я перечу воле Бога. Но даже мысль о рае не могла изгнать из моей головы жуткое зрелище окровавленного и умирающего муллы Нураллы.

Возможно, для того чтобы отвлечь меня от воспоминаний о мулле Нуралле, отец заговорил о своей миссии в этом мире:

— Омар, я знаю, тебя часто удивляло, почему я совершаю те или иные поступки. Когда ты станешь старше, ты поймешь. А сейчас просто запомни: Господь послал меня на эту землю с определенной целью. Моя единственная задача в этом мире — вести джихад и добиваться справедливости для всех мусульман. — Он сурово посмотрел на меня и добавил: — С мусульманами дурно обращаются в этом мире, сын. И моя миссия в том, чтобы заставить некоторые страны серьезно относиться к исламу.

Вероятно, он принял мое молчание за проявление интереса и согласия, потому что разразился одной из своих обычных речей о враждебной политике Америки:

— Американский президент считает себя королем всего мира, сынок. Американские правительство и народ во всем слушаются своего президента и вторгаются в мусульманские страны, даже если весь мир против. События в Кувейте их совершенно не касались. Вторжение Ирака в Кувейт было проблемой стран Ближнего Востока, и только мы сами должны были ее решить. Разумеется, американцам нужна была нефть, но, помимо этого, они хотели поработить мусульман. Американцы ненавидят мусульман, потому что любят евреев. На самом деле Америка и Израиль не две разные страны, а одно целое.

И тогда я вспомнил, что люди отца порой ворчали за его спиной, что он пренебрегает угрозой в лице Израиля. Его бойцы ненавидели Израиль еще сильнее, чем Америку. Они мечтали напасть на Израиль и удивлялись, почему им ни разу не дали приказ это сделать. Но никто из них не осмеливался прямо задать этот вопрос отцу.

Мой язык произнес быстрее, чем я осознал, что делаю:

— Отец, а почему ты не нападаешь на Израиль вместо Америки?

Отец посмотрел на меня и ничего не ответил. И тогда я повторил слова, которые слышал от его солдат:

— Израиль — маленькая страна рядом с нами. А Америка огромна и находится так далеко от наших границ.

Отец еще немного помолчал, а потом объяснил мне.

— Омар, — сказал он, — представь двухколесный велосипед. Одно колесо сделано из стали, а другое из дерева. Теперь, сын, скажи: чтобы сломать этот велосипед, ты попытаешься разрушить стальное колесо или деревянное?

— Конечно, деревянное, — не задумываясь, ответил я.

— Ты прав, сын. Теперь запомни: Америка и Израиль это один велосипед с двумя колесами. Деревянное колесо — Соединенные Штаты. А стальное колесо — Израиль. Омар, из этих двух держав Израиль сильнее. Скажи мне, разве опытный генерал будет атаковать в бою более сильные отряды противника? Нет, он сосредоточится на более слабых. Американцы слабее. И лучше всего сначала нанести удар по слабым точкам. Как только мы разрушим менее прочное деревянное колесо, стальное окажется бесполезным. Разве можно ездить на велосипеде с одним колесом?

Он похлопал меня рукой по колену.

— Сначала мы уничтожим Америку. Я не имею в виду, вооруженным путем. Мы разрушим ее, подорвав экономику страны, ослабив ее рынок. Когда это произойдет, Америка перестанет снабжать Израиль оружием, потому что у нее не будет на это денег. И тогда стальное колесо покроется ржавчиной и станет разрушаться. Так мы поступили с русскими. Мы выпустили много крови из организма этой огромной страны. Русские растратили свои богатства на войну в Афганистане. И когда они уже не могли финансировать эту войну, то сбежали. А вскоре после этого рухнула вся их система. Священные воины джихада, защищавшие Афганистан, сумели поставить эту громадную страну на колени. Мы сможем сделать то же самое с Америкой и Израилем. Но следует проявлять терпение. Полное поражение и крах этих стран, вероятно, произойдут не скоро. Возможно, я этого не увижу. Возможно, и ты этого не увидишь. Но это произойдет. Когда-нибудь мусульмане будут править миром. — Он помолчал. — Таков план Господа, Омар. Мусульмане будут править.

Я хранил безмолвие, совершенно не разделяя энтузиазма отца, величайшей страсти в его жизни. И хотел одного: чтобы он был как все отцы и интересовался только своей работой и семьей. Я не осмелился открыть ему свои мысли, объяснить, что никогда не пойму, почему его великая миссия по изменению мира важнее обязанностей мужа и отца.

Поскольку я сидел как истукан, не выражая восторга по поводу его грандиозных идей, отец поглядел на меня с разочарованием. Он привык видеть пыл и увлеченность своих соратников. Эти люди ловили каждое его слово. Они ели, пили, спали и дышали только с одной целью — уничтожать других.

Но в моем сердце не горела подобная страсть. Мы с отцом проделали остаток пути по каменистой дороге в полном молчании.

Отец возвращался в Джелалабад с кучей планов. Теперь, получив благословение от муллы Омара, он собирался послать за своими ветеранами. Многие из них жили с ним в Судане, и организовать их переезд было проще простого. Было решено, что они прилетят тем же самолетом, что и моя мать с братьями и сестрами.

Хотя правительства мусульманских стран не радовал тот факт, что отец живет в их регионе, потому что его страстная борьба против неисламских государств привлекала нежелательное внимание со стороны сильных западных держав, простые люди во всем мусульманском мире почитали отца как великого героя войны. И если мусульманские правительства не доверяли ему и даже ненавидели его, то их народ любил моего отца. Как только распространилась весть, что Усама бен Ладен создает новые тренировочные лагеря для воинов ислама, многие с охотой вступили в число новобранцев, горя желанием присоединиться к джихаду. Новые солдаты пополнили ряды старых, и я был свидетелем того, как в один миг сформировалась целая армия рвущихся в бой моджахедов.

Вскоре у отца оказалось еще больше преданных сторонников, чем когда-либо — все они мечтали умереть за его идеи. Когда они приезжали в Афганистан, я встречался со многими из них, потому что отец приказал мне повсюду его сопровождать. И я обнаружил, что в большинстве своем те опытные солдаты, что сражались с отцом против русских, — очень хорошие люди. Они отказались от своих личных интересов и целей, чтобы отстоять свободу мусульманской страны, зажатой в тиски огромной державой. Они никогда не ставили целью убивать мирных граждан. Но я заметил, что, хоть им и нравилось общество старых боевых соратников, в них не осталось былого огня и стремления сражаться.

Юные солдаты заметно отличались от старшего поколения ярым стремлением убивать и готовностью к смерти. Они гордо расхаживали по лагерю — воины до мозга костей. Но, если присмотреться поближе, возникали сомнения в их высоких моральных устоях. Похоже, многие из них бежали от каких-то проблем у себя на родине. Кто-то скрывался здесь, чтобы избежать наказания за совершенные преступления. Один из юных солдат хвастался, что перерезал горло собственному брату, узнав, что тот позволил себе секс до брака. Другие бежали от бедности — они прозябали в такой нищете, что всего несколько раз в жизни пробовали мясо. Большинство из них были слишком бедны, чтобы жениться. Поскольку традиции стран Ближнего Востока поощряют ранние браки и многодетные семьи, эти мужчины чувствовали себя неудачниками, не сумевшими достичь того, что так ценится в их культуре. Многие из них были так несчастны, что считали: их жизнь на земле хуже, чем в аду — они с радостью отозвались на призыв джихада и готовы были искать смерть, чтобы потом обрести благополучие в раю.

Мне было жаль этих молодых ребят. Знаю, они верили, что смерть станет для них величайшей наградой. Я же никогда не испытывал стремления умереть. Напротив, изо всех сил цеплялся за жизнь. И хотя я тоже не был счастлив, но хотел жить и наслаждаться дарованной Господом радостью земного существования.

Однажды я сидел на краю обрыва на горе Тора-Бора в особенно мрачном расположении духа, и тут пришел отец и сообщил, что моя мать и братья с сестрами завтра утром вылетят из Хартума. Я был вне себя от счастья. Даже вскочил на ноги — мне хотелось прыгать от радости, когда я думал о том, что вскоре вновь увижу милое лицо матери. Отец сказал:

— Я останусь в Тора-Бора. Их отвезут во дворец в Джелалабаде. На следующее утро после их благополучного приезда ты отправишься к ним и поживешь там несколько дней, а потом мои люди помогут вам добраться сюда.

Итак, он был твердо настроен обречь своих жен и детей жить в горах. И хотя меня расстраивали мысли о том, во что превратится здесь жизнь моей дорогой матери, я все равно был счастлив, ведь почти четыре месяца не видел близких. Мне хотелось кричать от радости так, чтобы эхо моего голоса прокатилось по всей горной гряде. Но я подавил свой порыв — отец не одобрял бурного проявления эмоций.

Два дня спустя Шир повез меня в Джелалабад, и мы все больше удалялись от горы бен Ладена. Обернувшись, я увидел, что отец стоит и смотрит мне вслед. Резко выделяясь на фоне мрачных скал, он казался мне издалека одиноким стариком. Впервые в жизни я осознал, что он это прошлое, а я — будущее. Впервые в жизни я почувствовал себя мужчиной.