Лихорадочно обустраивая дом в соответствии со своим причудливым вкусом, я совсем упустил возможность того, что Селия Клеменс когда-нибудь будет жить под его крышей.

Поэтому, хотя в доме насчитывалось одиннадцать спален, ни одна из них, по моему мнению, не подходила для женщины, которую Вайолет Бэтхерст звала «леди Меривел, твоя супруга» и о существовании которой я напрочь забыл. «Послушай, Вайолет, — отвечал я на ядовитые замечания леди Б., — Селия мне такая же жена, как Бэтхерст тебе муж. Я о ней и не думаю, поверь мне».

Обычно подобные слова усмиряли ревность Вайолет, но однажды вечером, когда я стоял над ней на коленях и нежно водил своим набухающим членом вдоль уютной ложбинки между грудями, она вдруг приподнялась и оттолкнула меня с такой силой, что я непременно скатился бы на пол, если б моя правая нога не запуталась в простыне. «Сравнение с Бэтхерстом неуместно, — сердито сказала Вайолет, — и, если ты привел его сознательно, показывает тебя жестоким и циничным человеком. Как тебе известно, у Бэтхерста бывают светлые моменты, когда к нему возвращается память, и тогда он просто невыносим. К примеру, в среду вечером просветление пришло к нему посреди ужина, и он пополз ко мне на четвереньках под обеденным столом, попутно расстегивая штаны. Не скажи я, что лежащие на тарелке вальдшнепы — его любимое блюдо — могут остыть, все могло произойти. То же самое может случиться и с тобой, Меривел. Ты клянешься, что все позабыл, но это не означает, что однажды ты не поползешь к ней униженно на коленях.

— Я только раз в жизни ползал на коленях и то перед королем, когда по неосторожности упал у его ног, — возразил я, занимая прежнюю позицию (хотя схожесть моей позы с положением Бэтхерста под столом была мне слегка неприятна). — Твое предположение, что я, находясь в здравом уме, буду ползать на коленях перед Селией, — полный бред, и не станем больше об этом говорить.

Сказав это, я заткнул Вайолет рот поцелуем, тем самым предотвратив дальнейшие излияния. Остаток вечера прошел исключительно приятно: внезапная вспышка ревности вызвала у Вайолет дикий и необузданный приступ чувственности.

Но, провожая Вайолет до кареты, я вдруг вспомнил Селию и задумался, где ее поселить, если она все же приедет в Биднолд. Если б в тот странный вечер моей свадьбы я не видел собственными глазами ее бесстыдно раскинутых ног и прильнувшего к ее лону короля, если б, сидя в чулане, я не слышал слетающих с ее уст воплей наслаждения, воплей африканской кошки, то решил бы, что Селия — непорочная девственница, скромница с непритязательным вкусом, не знающая, что такое страсть, девушка, которой по душе спальни, обтянутые муаром бледно-абрикосового цвета, украшенные темными гравюрами с изображениями рек и соборов. Однако к тому времени, когда карета с Вайолет растворилась во мраке и я перестал махать ей вслед рукой, решение было принято: в случае чего я предложу Селии поселиться в Золотой Комнате. Несмотря на поздний час, я разбудил слуг и заставил их зажечь свечи в этой комнате, решив как следует ее осмотреть. Если б не Вайолет, такая мысль никогда бы не пришла мне в голову. Ведь это она во время нашего вечернего свидания заставила меня вздрогнуть от мысли, что в моем доме может появиться жена. Однако на следующее утро мысль о Селии вновь перешла в тот уголок моего сознания, который я представлял в виде фистулы, только заполненной не гноем, а мраком, надежно укрывшим то, что я когда-то узнал.

И вот я стою в разорванных чулках, с окровавленной рукой и смотрю на мою бедную жену, она же с лестницы обернулась ко мне, и ее лицо говорит об огромном несчастье.

— Дорогая! — восклицаю я, быстро вытаскивая из кармана шелковый фиолетовый платок и торопливо обвязывая им руку. — Добро пожаловать в Биднолд. Почему не предупредила заранее? Я подготовился бы к твоему приезду.

— Мне не нужна торжественная встреча, — говорит Селия, голос ее звучит слабо, как у умирающей старухи. — Слуги проводят меня в мою комнату.

— Конечно, — говорю я запинаясь, — но и я могу это сделать. Тебе предназначена Золотая Комната…

Я уже перевязал руку, но, когда берусь за перила и собираюсь подняться по лестнице, вижу, как она отшатывается от меня, словно перед ней гадюка. «Не приближайся, — шепчет Селия, и вид у нее такой, что она вот-вот грохнется в обморок от отвращения. — Пожалуйста, не приближайся».

Я замираю на месте и ласково ей улыбаюсь. «Селия, — говорю я, вспомнив наконец ее имя, — не надо меня бояться. Мне ничего от тебя не нужно. Я всего лишь хотел проводить тебя в твою комнату, и, надеюсь, ее убранство и цвета хоть немного смягчат то горе…

— Меня проводят слуги. Где моя женщина, София?

— Что? — переспрашиваю я.

— Где моя женщина? Где София?

— Понятия не имею. Ты привезла ее с собой? Она твоя служанка?

— Да. Позови ее, пожалуйста, Меривел.

Я поворачиваюсь и смотрю на входную дверь. Два лакея, теснясь, вносят в дом кожаный дорожный сундук, заполненный, без сомнения, шляпками с горностаевой опушкой и туфельками из кожи тритона — подарками моего бывшего хозяина, влюбленного короля. Тут мои мысли принимают печальный оборот: я с грустью вспоминаю комплект полосатых столовых салфеток, которыми давно не пользуюсь, — они лежат в дубовом шкафу вместе с другим бельем. Поток грустных мыслей прерывает Пирс — он появляется в холле, тяжело дыша и сопя, как его мул.

— Пирс, — торопливо говорю я. — Ты не видел женщину по имени София?

Пирс только моргает. Большие глаза, крючковатый нос, длинная шея делают его похожим на одного из ведущих ночной образ жизни животных — они живут на деревьях, их еще называют сумчатыми (странное название).

— Нет, — отвечает Пирс. — Что стряслось, Меривел? Я чую беду.

— Ты прав, — согласился я. — Похоже, случилась беда. Но первым делом нужно найти служанку моей жены…

— Твоя жена приехала?

— Да. Вот она. Вернись к карете, Пирс, и скажи служанке, что ее зовет госпожа.

Пирс трет глаза старым плащом, словно желая убедиться, что похожая на призрак женщина в черном — та самая Селия Клеменс, которую последний' раз он видел веселой и смеющейся на ее свадьбе. Я уже собираюсь напомнить другу, чтобы он шел на улицу, но тут на пороге появляется некрасивая темноволосая дородная женщина лет тридцати пяти, она несет в руках два или три платья.

— София, — зовет ее Селия охрипшим голосом, — иди сюда!

София переводит взгляд с Пирса на меня; видно, что наш вид вызывает у нее омерзение, и она быстро поднимается по лестнице к хозяйке, простирающей к ней руки.

Рядом со мной неведомо откуда вырастает. Уилл Гейтс.

— Уилл, — поспешно говорю я, — пожалуйста, проводи мою жену и ее служанку в Золотую Комнату.

— В Золотую Комнату, сэр? — шепотом переспрашивает Уилл. — Может, в другую?

— Нет, — грубо обрываю я слугу.

Уилл озадаченно смотрит на меня, но, тем не менее, как вышколенный слуга — а он такой и есть, — идет к лестнице, поднимается по ней, проходит мимо женщин и дальше идет уже с ними, проявляя свою обычную сдержанную любезность. Следом лакеи несут тяжелые сундуки и коробки.

В тот день я больше не видел Селию.

После ужина, к которому вышли только мы с Пирсом, я спросил у повара: заказывали мои гости какую-нибудь еду? Только бульон и сливовый пирог, был ответ.

— Съели? — спросил я.

— Или они, — ответил пучеглазый повар Кэттлбери, — или их собака.

— Собака?

— Ну да, сэр.

— Какая еще собака, Кэттлбери?

— Мистер Гейтс сказал, что с ними собака, маленький спаниель, вроде того, что был у вас, сэр Роберт.

Как хитер король, с грустью подумал я, выходя, из кухни. В предчувствии расставания он дарит этот очаровательный живой подарок любившим его людям, дарит, чтобы быть уверенным в том, что любовь к нему не угаснет (как будто он в этом сомневается!) — на тот случай, если в них возникнет нужда. Бедняжка Селия!

К тому времени, когда я вернулся в кабинет, где оставил Пирса за чтением латинского текста из времен учебы в Падуе, я уже решил, что стоит в этой ситуации проявить понимание и участие (если Селия позволит), такое отношение, возможно, поможет и мне выйти из депрессии. Ведь сомнений нет: король с ней расстался. Она сыграла свою роль, как прежде сыграл свою я, и теперь король в нас больше не нуждается. Я как будто видел, как за обедом он изящным движением обнимает белые плечи леди Каслмейн, маленькие усики, которые он так безукоризненно подравнивает, обольстительно поблескивают при свечах. Он склоняется к даме, покусывает изумрудную сережку. «Что ты знаешь о Норфолке, Барбара?» — шепчет он.

— Очень немного, — отвечает она. — Только то, что это место далеко от Лондона.

— Вот именно! — смеется король. Как раз то, что мне нужно. Туда я envoie тех, кто мне наскучил.

— Думаю, я знаю, что произошло, — сказал я Пирсу, устраиваясь в кабинете. — Больше всего я боюсь, как бы Селия не решила, что теперь ее жизнь кончена. Не уверен, что она когда-нибудь утешится.

При этих словах Пирс даже не оторвался от книги (была у него такая скверная привычка, я не выносил ее еще в студенческие дни) и продолжал читать, словно меня не было в комнате. Я ждал. Иногда Пирс был таким несносным, что, будь я королем, непременно сослал бы его в Норфолк.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил я Пирса.

— Нет, не слышал, — ответил Пирс. — Думаю, это имеет отношение к горю твоей жены.

— Так и есть.

— Что тут скажешь? Когда умирает страсть и веселью наступает конец, шутов — одним из которых ты стал — и куртизанок — как она — обязательно настигает бич Божий.

Я вздохнул и уже открыл рот, чтобы положить конец этим невнятным метафорическим высказываниям, но тут Пирс поднял книгу, которую читал, и стал размахивать ею перед моим носом.

— Невероятно интересно! — заявил он. — Здесь рассматривается картезианское представление о непроизвольном размножении: ведь если размножение низших форм не является непроизвольным, тогда vermiculus unde veni? Откуда личинки?

Я встал.

— Извини, Пирс, — холодно прервал я друга, в моем голосе звучал металл, — но беседовать о личинках после пережитых испытаний я не в состоянии. Пойду поиграю перед сном на гобое.

С этими словами я вышел из кабинета и направился в Музыкальный Салон. Не стану утомлять вас рассказом о том, как этим вечером я сражался с музыкальным инструментом и сколько потратил слюны, мусоля один за другим язычки. Скажу только, что у меня не шли даже простейшие гаммы; спустя час или чуть больше у меня так сильно разболелась пораненная рука, что я улегся прямо на пол Музыкального Салона, сунул больную руку промене бедер, колени прижал к животу и в этой детской позе заснул тяжелым сном.

Проснулся я совершенно окоченевший от холода, рука опухла и как бы преждевременно сдалась rigor mortis. Сероватый свет в окне подсказал мне, что в Норфолке, графстве изгнанников, занимается рассвет. Несмотря на боль и оцепенение при пробуждении, я был полон решимости. Немедленно пойду к Селии! Нужно ее убедить, что, хотя мы почти незнакомы и моя внешность ей, возможно, неприятна, я могу быть великодушным и с радостью — без всяких компенсаций и наград — буду ее защитником, обещая во время ее пребывания в Биднолде относиться к ней почтительно и сердечно.

Я поднялся в свою комнату, сменил одежду и парик. Слуги еще спали. Взглянув на подаренные королем изящные часы, я увидел, что сейчас около шести. В камине еще тлели угли, и, прежде чем пуститься в путь по холодным коридорам к Золотой Комнате, я стал греть перед ним онемевшую руку.

У дверей Селии я остановился. Изнутри доносились тихие жалобные звуки, сначала я принял их за плач, но потом догадался, что скулит спаниель. Эх, Минетта, Минетта, подумал я. Мне тоскливо без моей собачки. Тебя похоронили в парке, и маралы щиплют травку на твоей могилке… Однако жалеть себя времени не было, и я решительно и уверенно постучал в дверь (левой рукой — в правой я по-прежнему чувствовал колючую и ноющую боль) и стал ждать.

Через минуту-другую незнакомый голос с иностранным акцентом, явно принадлежавший Софии, сердито спросил:

— Кто там?

— Сэр Роберт, — ответил я. — Мне нужно поговорить с леди Меривел.

Собака скреблась под дверью. Похоже, перед тем как ответить, служанка грубо отшвырнула ее.

— Хозяйка спит. Пожалуйста, уйдите.

— Никуда я не уйду, — сказал я. — Разбудите мою жену. Я должен сказать ей нечто важное.

— Ну уж, нет, — прошипела София. — Говорю вам, она спит.

— Выспится позже. Мне нужно немедленно с ней поговорить.

Я чуть не прибавил, что в настоящий момент испытываю к Селии глубокое сострадание, однако, учитывая человеческую природу, трудно гарантировать, что спустя какое-то время чувства мои не изменятся, но тут дверь открылась. Передо мной стояла служанка в ночной рубашке и кружевном чепце. Теперь я видел, что у нее нездоровая, желтая кожа, а на верхней губе густая поросль. Я подумал, что она, должно быть, португалка из многочисленной женской свиты, сопровождавшей в морском путешествии в Англию Екатерину Браганса, многие остались служить своей возлюбленной королеве и на чужбине. Остряки из Уайтхолла называли их презрительно «юбочницами»: под широченными юбками они скрывали короткие толстые ноги.

Не обращая внимания на Софию, взгляд которой выражал крайнюю степень отвращения, я вошел в комнату. Ничего, «юбочница», скоро тебя здесь не будет, мысленно пообещал я. Все-таки я здесь хозяин.

Впрочем, не скрою, что в последующей за этим сцене (я сознательно употребляю слово «сцена», хотя навязшее в зубах представление о моей жизни после свадьбы как о фарсе не кажется мне достаточно убедительным) я продемонстрировал вопиющую неспособность быть хозяином положения и вынес ужасные оскорбления и ругательства. Вот как это произошло.

Как оказалось, Селия вовсе не находилась в постели («юбочница» солгала), а сидела, полностью одетая — снова в черное, — на диване у окна, облокотившись на оранжевые и зеленые подушки. Она смотрела в окно, встречая унылый рассвет.

Я спросил, хорошо ли она почивала, на это Селия ответила, что не сомкнула глаз, Да и как можно заснуть в такой ужасной комнате — ничего более вульгарного, безвкусного и аляповатого она в жизни не видела. Трудно представить человека, который чувствовал бы себя здесь хорошо. Кроме меня, разумеется.

В ответ я заверил ее — и голос мой не дрогнул, — что она может выбрать любую другую комнату на свой вкус. Затем спросил, могу ли я сесть. Лучше, если я буду стоять, ответила Селия.

Хотя к этому времени меня основательно сбила с толку необъяснимая враждебность Селии, я все же заговорил о том, ради чего пришел. Я сказал, что, как человек, испытавший на себе в течение недолгого времени благосклонность короля, могу больше, чем кто-либо другой, понять глубину ее горя. Я поведал ей, до какой степени мои плоть и дух, пребывавшие ранее в мире и спокойствии — во власти лишь Бога и Святой Троицы, «одержимы» королем. Более того, я пошел дальше и сказал, что, по моему разумению, во всем королевстве нет ни мужчины, ни женщины (кем бы они ни были — благочестивыми христианами, как мои родители, пуританами или квакерами, здравомыслящими людьми или безумцами), которые не мечтали бы о том, чтоб исходящее от него сияние осветило хоть на миг их унылое существование. «Что же до нас с тобой, Селия, нас, которые удостоились толики его любви…»

— Любви? — вскрикнула Селия. — Не много ли ты на себя берешь, Меривел? Какой самообман! Как смеешь ты называть любовью отношение к тебе короля? Ни одной секунды, ни одного мгновения король Карл не любил тебя, Меривел. Мой тебе совет: никогда впредь не употребляй это слово!

— Я только хотел… — начал я, но тут Селия встала и, метнув в мою сторону страшный взгляд, заставила замолкнуть. Она ткнула белым пальчиком меня в алый жилет и пронзительно прокричала: «Правда в том, что король, любя меня, сгорая страстью по мне, использовал тебя. Всего лишь использовал, Меривел. Ему было нужно найти самого недалекого человека в окружении, самого глупого, самого тупого, который повиновался бы ему, как собака, и ничем не мешал, — и он нашел тебя! Я умоляла: не заставляй меня выходить замуж за такого идиота, умоляла на коленях, но он в ответ только хохотал. „Кому, как не идиоту, могу я предложить стать платным рогоносцем?" Тебе ясно, Меривел? Ты в состоянии уразуметь, о чем я говорю» или ты совсем уж непроходимый тупица?»

Боюсь, у меня недостанет сил пересказать дальнейшее. Слишком больно. Конечно же, я все «уразумел», повторяя ее слова. Уразумел весь ужас своей роли и, хотя Селия, в гневе и отчаянии, продолжала бросать мне в лицо оскорбления, не стесняясь жирной «юбочницы», которая, мерзко ухмыляясь, наблюдала за нами, я просто не способен их воспроизвести.

Прекратив попытки установить дружеские отношения с Селией и, уж конечно, не расспрашивая жену, как случилось, что король ее отверг, я тихо вышел из комнаты и сам закрыл дверь, не дав возможности «юбочнице» демонстративно захлопнуть ее за мной.

Первое, что пришло в голову: у кого искать утешения после этого ужасного открытия? У Пирса? Уилла Гейтса? Вайолет Бэтхерст? Мег Стори? У моей бывшей подружки Рози Пьерпойнт? Я чувствовал острую потребность в искреннем человеческом участии. Однако час был ранний, дом погружен в темноту, и все, кто мог помочь, спали: Пирс на спине — он сжимает в руках половник; Уилл Гейтс, лежа на низенькой кровати на колесиках, грезит о деревенских девушках; Вайолет, благополучно ускользнувшая на время из сознания старого Бэтхерста, спит, зарывшись в роскошную парчу; Мег забылась сном на своем чердаке, дыхание ее отдает пивом; нежная Рози ворочается в постели Пьерпойнта, потревоженная журчанием просыпающейся реки… Ну да Бог с ними.

Покинув Золотую Комнату, я направился в западное крыло дома и поднялся по холодным каменным ступеням в башенку, где находилась круглая комната, та, которая привела меня в восторг, когда я впервые увидел ее. Комната все еще пустовала, перемены ее не коснулись. Я подходил поочередно к каждому окну, выглядывал наружу. Тонкая красная полоска на небе говорила о близком рассвете. Легкая дымка затягивала парк, скрывая от посторонних глаз маралов.

У одного окна я сел. Эта прекрасная комната никогда не найдет себе применения, подумал я. Во всяком случае, на моем веку. Это место неподвластно моему пониманию, я не сумею им правильно распорядиться, хотя оно волнует мое воображение. Мои возможности ограничены. Я слишком земной, грубый, невежественный человек и никогда не смогу постичь этой комнаты.

Конечно же, я поделился с Пирсом тем, что наговорила мне Селия в Золотой Комнате.

Я согласился помочь ему в более чем странной затее: принести с деревенского кладбища немного земли, из которой Пирс намеревался выделить селитру. Дело в том, что, помимо прочих болячек, Пирс страдает мочекаменной болезнью и надеется излечиться от нее, регулярно принимая определенную дозу этого мерзопакостного вещества.

Для этой цели Пирс прихватил с собой небольшую лопатку и кожаную сумку. Я проявил благородство, вызвавшись нести лопату (мой друг еще полностью не восстановился после тяжелого путешествия по болотам), а сумку Пирс повесил на свою длинную шею, в результате чего стал еще больше похож на монаха из нищенствующего ордена.

Неспешно пройдя по подъездной аллее, мы вышли на тропу, ведущую к деревне. После посещения кладбища я намеревался предложить Пирсу подкрепиться в «Веселых Бездельниках» и за трапезой обо всем рассказать. Однако Пирс еле тащился, и я, чтоб не окоченеть от холода, всю дорогу трепал языком не умолкая и успел поделиться своими грустными новостями еще до того, как мы пришли в деревню. Закончив рассказ, я жестом, полным отчаяния, далеко отшвырнул лопату.

Пирс взглянул на меня. В его больших глазах я уловил нечто похожее на жалость, но он не проронил ни слова и, пока я ходил за лопатой, не останавливаясь, шел вперед. Я уже подумывал, не повторить ли мою историю еще раз» чтобы проверить, слушает ли меня мой друг, но тут Пирс откашлялся и произнес:

— Меня могут счесть старомодным, но я верю, что все, включая безумие, можно излечить.

— Что? — не понял я.

— Испокон веков люди верят, что сумасшедшие одержимы дьяволом и, следовательно, в них живет зло. Все сходятся на том, что зло можно из них выгнать, прибегая к разного рода истязаниям, пыткам и прочим жестоким методам…

— Пирс, в другое время я с удовольствием поговорю о твоей работе, — сказал я, — но сейчас хотелось бы привлечь твое внимание к моим проблемам…

— Я говорю как раз о них, Меривел. Дай мне возможность высказаться, не перебивай, и сам поймешь, что у меня есть по этому поводу некоторые мысли.

Мы продолжали идти. Тусклое солнце выглянуло из-за облаков, озарив нас слабым, призрачным светом.

— Позволь мне рассказать тебе об одной женщине, которую привезли ко мне в «Уитлси» — так называется наша лечебница. Ее подобрали в канаве, она там чуть не утонула. Месяц за месяцем, год за годом скиталась она по графству, просила милостыню, грязно при этом ругаясь, и истязала свою плоть, особенно исхлестывая колючими ветками грудь и плечи. Но самую большую радость доставляла ее больному сознанию возможность что-нибудь испачкать. Женщина носила при себе в мешочке собственные испражнения и мазала ими руки и чистую одежду тех, кто подавал ей милостыню. Так же оскверняла она надгробия и церкви. Когда мы забрали ее к себе, она впала в такую страшную ярость, что пришлось (хотя я очень не люблю этого делать) приковать ее цепями к стене. Несколько недель подряд она днем и ночью пыталась вырваться из оков, ее запястья и лодыжки превратились в сплошные раны, несмотря на то, что их забинтовывали. У тебя сложилось представление об этой женщине, Меривел?

— Да, Пирс, — ответил я.

— Хорошо. Теперь позволь мне рассказать о событиях того утра, когда я пришел к женщине и увидел, что она наконец успокоилась. Скрючившись, сидела она в углу и не шевелила ни рукой, ни ногой. Заметив меня, женщина подняла руку и указала на две большие кучи дерьма, которые она недавно из себя извергла. У меня не было желания туда смотреть, но женщина настаивала, да и перемена в ней была столь разительна, что я повиновался. Подойдя вплотную к кучам, я увидел в зеленоватых испражнениях двух огромных белых червей — каждый несколько дюймов в длину, — эти отвратительные создания копошились, то скрываясь в дерьме, то выбираясь наружу. Я перевел взгляд на женщину — она плакала. С нее сняли цепи, увели, вымыли и уложили в чистую постель. С этого дня женщина успокоилась, она рассказала нам о доме, детстве, маленьком ребенке, оставленном на попечение сестры, и мы поняли, что она исцелилась. Глисты испортили ей кровь, и эта кровь проникла в ее мозг. Она не была порочна, Меривел, она была больна. К счастью, ее тело освободилось от источника болезни.

— Рад за нее, — сухо отозвался я.

— То же происходит и с тобой, дорогой друг. Вот что, на мой взгляд, случилось. Ты одержим одним желанием — чтобы король вновь приблизил тебя и вернул свою любовь. Лишенный любви, ты просто помешался от горя. Со временем это помешательство принесет печальные плоды, ты станешь похож на женщину, о которой я рассказал. Нет, ты не станешь пачкать людей экскрементами, но вот загрязнить ненавистью сможешь. Это случится, если тебе не удастся разглядеть в своей тоске по утраченной благосклонности короля тяжелую болезнь, от которой ты должен излечиться, иначе — смерть.

Пирс остановился, положил костлявую руку на мое плечо. Я уже открыл рот, чтобы ответить, но он продолжил речь:

— В том, что случилось сегодня утром, в резких словах твоей жены я склонен видеть одну лишь пользу для тебя, Меривел. Не прерывай меня, а выслушай! Сознание того, что король никогда тебя не любил, а только использовал, — как я и подозревал, — дает тебе надежду на исцеление. Ведь это знание может привести к целительным последствиям — обильным гнилостным испражнениям, которые хоть и омерзительны, однако изгоняют из организма еще более омерзительный источник отравления и распада. Так червь может даровать надежду.

Я пристально смотрел на Пирса. Говорить я не мог — меня вдруг захлестнула глубокая вера в справедливость его слов. Я только кивал и кивал. Как шут, который хочет, чтобы на его колпаке звенели бубенчики.