Приближается мой день рождения. Я родился под созвездием Водолея, одиннадцатого знака зодиака, знака водоноса, этого скромного, но незаменимого трудяги, который носит из колодцев и рек воду — элемент жизненно важный для человеческого организма. Этот «водолей» представляется мне сутулым стариком, спина его искривилась под тяжестью деревянного коромысла, напрягаемого двумя полными до краев ведрами. День за днем, год за годом, пошатываясь, несет он свой драгоценный груз, но сила его убывает, и; двигаясь сквозь время, он ковыляет и спотыкается, расплескивает все больше воды и тем самым вызывает у древних богов раздражение сильнее самой жажды. С наслаждением дали бы они ему хорошего пинка в тощий зад или пронзили молнией обмотанную лохмотьями шею. Но они не могут этого сделать. Как бы жалок он ни был, без него не обойтись.

Несмотря на дату моего рождения, двадцать седьмое января, мне кажется, что у меня никогда не было ощущения своей исключительности. В детстве мать взирала на меня с любовью и, несомненно, лила бы слезы, если б меня задрал барсук в Воксхолском лесу. Вот и все. Она не хотела бы умереть, не подержав мою руку в своей. Учась на врача, я молился, чтобы мои знания и умения спасли от смерти хоть одного человека, однако не помню, чтобы это мне когда-нибудь удалось. Во время моего краткого горячечного пребывания в Уайтхолле я искренне верил, что становлюсь необходимым королю, но время показало: я себя обманывал. Позже стремился, чтобы Селия уважала, ценила меня, считала значительным человеком, однако по большей части она вела себя так, будто вовсе меня не замечала. А после приезда Финна, узнав, что королем заказан ее портрет, она перестала относиться ко мне как к своему попечителю. У нее не было сомнений: когда портрет будет написан, король призовет ее к себе, тем дело и кончится. И у нас никогда не сложится дуэт, о котором я мечтал. И все же я продолжаю ей угождать. Ее голос по-прежнему до глубины души трогает меня — это не передашь словами. Сидя рядом с ней перед камином в Комнате Уединения или за обеденным столом, я борюсь с желанием прикоснуться к ней. Если она вернется в Кью, я знаю, что буду горевать. Возможно, буду даже писать ей глупейшие письма со словами, которые я никогда не решусь сказать в глаза. Ведь я парадоксальное явление — Водолей, без которого можно обойтись. Я лежу растянувшись, как последний болван, в сточной канаве via délia, vita. Я упал под тяжестью ведер, только наполнены они не водой, а моими страстишками и тщетными мольбами; и никто не давал мне пинка.

Мне исполнится тридцать восемь лет. Я уже придумал, как проведу начало, середину и конец этого дня. Буду спать долго в надежде, что мне приснится теннис (этот вид спорта подарил мне ни с чем не сравнимые минуты счастья). Несколько утренних часов проведу с учителем музыки Хюммелем, следуя секретному плану, местом осуществления которого, к сожалению, стал холодный летний домик. Днем буду рисовать русских. Вечером организую какую-нибудь развлекательную программу, найму музыкантов, приглашу господина Джеймса де Гурлея («месье Дегуласса» — к нему я теперь испытываю родственное чувство, зная, как его третируют в свете), его жену и дочерей на ужин и танцы. Селии буду почаще подливать шампанское — надеюсь, она от этого подобреет.

По мере приближения дня рождения погода становилась все лучше — к утру подмораживало а днем солнце с чистого, не затянутого облаками неба резало лед, как алмаз. В такие дни было приятно гулять в парке с учителем музыки, слушать, как он поддакивает моему плану; последний заключался в том, чтобы, когда Селия позирует для портрета, уединяться вдвоем там, где нас не могут услышать (я предлагал погреб, но Хюммель смертельно боится крыс, и потому мы остановились на летнем домике) и где маэстро мог бы тайно обучать меня игре на гобое. Я объяснил ему, что времени у нас мало: еще до наступления весны жена моя, скорее всего, вернется в Лондон. «До того, как я ее потеряю и не увижу месяцы или даже годы, самое большое мое желание исполнить вместе с ней хотя бы одну из ее песен — с меня хватит всего одной, — но мой аккомпанемент должен быть прекрасным. Если вы поможете мне в этом, герр Хюммель, благодарность моя будет безгранична».

Учитель музыки окинул меня взглядом, словно надеясь разглядеть на поверхности столь безнадежного материала какие-нибудь признаки музыкальности. Ничего не обнаружив, он вежливо улыбнулся (на его месте не отличающийся хорошими манерами Финн глумливо усмехнулся бы) и пообещал сделать все, что сможет. Да, первое впечатление меня не обмануло: он оказался приятным и порядочным человеком — только таким и мог быть друг сэра Джошуа. Теперь я на своей шкуре испытаю, насколько верный совет дал Селии. Наделяет ли музыка мудростью? Утончает ли душу? Если б каждый житель Англии мужского и женского пола бренчал на струнах или посвистывал на дудочке, стал бы коллективный разум нации спокойнее и самодостаточнее?

Перехожу к вечеру двадцать седьмого января 1665 года, дня моего тридцативосьмилетия, чтобы рассказать о некоторых вещах, которые ворвались в мою жизнь и нарушили запланированный ход событий. (Замечу, кстати, что нахожу сочетание «ворвались и нарушили» чрезвычайно сильным; не думаю, что оно существовало в языке, пока ученые мужи короля Якова не извлекли его из древних священных текстов и не ввели в повседневный язык.)

День начался не так, как я себе представлял. Я проснулся чуть свет под бирюзовым балдахином, хотя хотел спать долго, наслаждаясь спортивными сновидениями, и неожиданно задумался: могу ли рассчитывать получить в этот день подарки? Я по-детски радуюсь подаркам — всяким, даже самым пустяшным, и испытываю глубокую благодарность к дарителям. Мысль, что в свой день рождения я могу остаться без подарка, меня не радовала. В такие грустные минуты я мечтаю не только увидеть короля, но быть им, ведь он всегда окружен людьми, которые рвутся первыми сложить подношения к его ногам.

Понимая, насколько глупы эти мысли, я встал, умылся, надел парчовый халат и спустился на кухню: иногда приятно самому приготовить что-нибудь незатейливое, вроде того, к чему я привык, когда жил на Ладгейт-Хилл. Там мой завтрак состоял из запеченных в сливках яиц, поверх которых я клал соленые анчоусы. — прекрасная выдумка, и я с удовольствием поедал эту еду прямо у плиты.

Там, на кухне, меня и нашел Уилл Гейтс, он сообщил, что из Лондона прибыла повозка, «заваленная мехами», — несомненно то были табарды из барсучьих шкур, присланные старым Тренчем. Их было десять, все весьма искусно пошиты — на каждом плече по барсучьей мордочке, швы отделаны хвостиками. Осмотрев табарды (Тренч, как его просили, взял на подкладки добротную шерсть), я упросил Уилла обрядиться в одну из них. Сначала он отказывался, говорил, что не сможет работать в таком одеянии. «Уилл, — сказал я, — не говори глупости. Они сшиты так, что руки остаются свободными». Но, увы, Уилл сразу стал в табарде неуклюжим и неловким. Он невысокого роста, тощий — шуба ему одновременно и длинна, и широка. Барсучьи хвостики волочатся по полу, а мордочки не торчат задиристо, а уныло свисают с плеч. Я не смог скрыть улыбки.

— Увы, Уилл, — сказал я. — Думаю, табарду придется перешить.

— Не стоит тратиться, сэр, — отозвался Уилл, — снимая шубу через свою упрямую маленькую голову. — Я все равно не буду ее носить.

— Нет, будешь, — настаивал я. — Все слуги будут ходить в табардах вплоть до весны, такая одежда предохраняет от простуд и прочих заболеваний.

— Простите меня, сэр Роберт, — сказал Уилл, — но я ее не надену.

— Наденешь, Уилл, — проговорил я неуверенно, понимая, что, хоть я и хозяин дома, а Уилл — преданный слуга, конфликт по этому поводу между нами неизбежен.

Обрядившись в табарду, я отправился на поиски учителя музыки, чтобы предложить ему носить эту необычную одежду во время наших занятий в холодном летнем домике. Хотя табарда, признаюсь, была несколько тяжеловата, но быстро согревала, даря телу приятное тепло. В ней я выглядел чужестранцем, недоставало лишь эксцентричного головного убора, — надень я меховую шапку, стал бы вылитым русским из своих снов. И тут в мое сознание закралась искусительная мысль: а вдруг короля позабавит такая одежда? Может, стоит в день моего рождения, который явно не сулит подарков, самому послать подарок в Уайтхолл? Вдруг плод моего воображения породит новую моду при дворе? Вот будет замечательно, если Селия, вернувшись ко двору, увидит, что все придворные модники щеголяют в барсучьих мехах, а с их смеющихся губ слетают слова: «tablier Merivel»

Решив на досуге как следует все обдумать (король прислал мне в подарок набор хирургических инструментов — не вызовет ли у него раздражение мой ответный дар?), я взял гобой и пошел в комнату герра Хюммеля, откуда мы тайком, никем не замеченные, направились в летний домик.

Там действительно было холодно и довольно мрачно: паутина решеткой затянула окна, пол усеивали легкие перышки, словно в это неприметное место залетел голубок и неожиданно лопнул. Я извинился перед герром Хюммелем, который предусмотрительно надел табарду, и сказал, что летом здесь намного лучше, выразив при этом надежду, что учитель музыки посетит Биднолд в этот благодатный сезон. Герр Хюммель вежливо поблагодарил меня и предложил начать урок незамедлительно, пока не окоченели пальцы. Он попросил сыграть несколько гамм и небольшую пьеску на мой выбор. Что я мог исполнить, кроме песенки «Лебеди пускаются в плаванье»? Ведь только ее я мог сыграть от начала до конца без ошибок. Герр Хюммель внимательно слушал, лицо его не выражало ни презрения, ни досады. Когда я закончил, он позволил себе издать чуть сльшшьш вздох. «Очень хорошо, — сказал он. — Думаю, начнем с самого начала. Вы, наверное, самоучка?»

— Да, полностью.

— К сожалению, у вас неправильная постановка пальцев, сэр Роберт, и мундштук вы слишком глубоко захватываете губами. В него надо шептать — не целовать и не сосать.

— А-а…

— Уверен, вы скоро научитесь. Главное — энтузиазм, а он у вас есть.

— Да, энтузиазма хватает.

— Тогда начнем.

Герр Хюммель мягким движением отобрал у меня гобой, вытер оставшуюся на нем слюну и поднес инструмент ко рту, делая при этом странные движения губами, словно выворачивал их, прежде чем обхватить — как бы нерешительно — мундштук. Еще раньше он попросил меня внимательно следить, куда ставит пальцы, играя гамму до мажор, мне же казалось, что его руки почти не движутся. Я обратил внимание на его пальцы — белые и тонкие, словно вырезанные из кости, мои же были красные и пухлые. Природа явно не лепила из меня гобоиста. И все же я решил не отчаиваться. Музыка — печальная песня на моей свадьбе — отвратила меня от медицины. Должна же она как-то вознаградить «отступника» за годы бесцельного труда.

Первый урок длился около часа. Стекло в летнем домике успело затуманиться от нашего дыхания, ноги так окоченели от холода, словно их сковали железные сапоги. Стал ли я лучше играть? Не знаю. К тому же я так озяб к концу урока, что мне было на все наплевать. Всему виной наша грешная плоть: дух воспаряет к горним вершинам, телу же милей теплый домашний очаг.

Приглашение, посланное мной де Гурлею и его домашним, было принято с готовностью. Я (так и не подучивший до двух часов ни подарка, ни даже простого поздравления) утешался тем, что продумывал отдельные детали вечеринки. Неожиданно к дому подъехал на осле деревенский мальчишка с поручением от викария Биднолда, преподобного Тимоти Сэкпола. Меня просили срочно приехать в церковь.

— В чем дело? — спросил я мальчика.

— Не знаю, сэр.

— Духовные лица верны себе — даже причину не назвали.

— Сказали только, что дело ужасное и срочное.

— Это не причина, малыш, а эпитеты, так любимые священнослужителями.

Пока седлали лошадь, мне пришла в голову мысль: вдруг самодовольный Сэкпол разведал, что сегодня встает заря тридцать девятого года моей жизни? Может, он предвидит божественную кару, которая падет на спотыкающегося Водолея, если не заманить его к алтарю до заката? Не так давно миновал самый короткий день в году, солнце садилось рано, — возможно, отсюда такая срочность? Хотя я езжу иногда на проповеди Сэкпола (они меня забавляют), но все же посещаю церковь реже, чем следует, предпочитая возносить молитвы Господу в тиши комнаты или (я об этом уже говорил) над мясным пирогом. Так что не исключено, что этот священнослужитель, всегда казавшийся мне вздорным человеком, захотел прочитать мне мораль, — я отчетливо представлял и тон, и содержание этого внушения. Начнет он с того, что спросит, о чем думаю я в очередную годовщину своего рождения. На это я отвечу, что все мои мысли витают вокруг пустого стола в напрасной надежде увидеть положенный Селией подарок — тисненую папку для нот или красивую раму для картины. Такие мысли далеко уводят от Царствия Небесного, ответит викарий…

Но дело оказалось совсем другого рода. Подъехав к церковному двору, я увидел у ворот, в лучах заходящего солнца, скопление людей, слышались голоса и плач.

— Что тут все-таки стряслось? — спросил я юнца на осле. Он ничего не ответил, только с беспокойством глядел на происходящую сцену.

Пока я слезал с лошади, ко мне подошел преподобный Сэкпол.

— Что происходит, викарий? — спросил я.

— Спасибо, что приехали, сэр Роберт, — вежливо произнес Сэкпол, тем самым сняв зародившееся в душе подозрение, что я услышу лекцию о слабости моей веры. — Нам нужна помощь врача, доктора Мердока искали, но не нашли.

— Когда-то я учился медицине, но курс так й не закончил. Я недостаточно подготовлен…

Сэкпол перебил меня:

— От вас не потребуется ничего особенного. Сейчас я успокою этих добрых людей — мальчик пока подержит вашу лошадь — и все вам объясню.

— Но прежде я должен быть уверен, что мне не придется спасать чьи-то жизни.

— От вас требуется лишь высказать свое суждение.

— Суждение? Но позвольте заверить вас, викарий, что мое суждение уже не так основательно, как прежде. Я могу и ошибиться.

— Все ошибаются, сэр Роберт, но это дело может оказаться для вас простым. Идите за мной.

Я вошел вслед за Сэкполом через маленькую дверь в ризницу. Там было темно, пахло сухими травами. Сэкпол закрыл за нами дверь и положил руку на мое плечо.

— У крестьян, — прошептал он, — возникло ужасное подозрение, что в деревне занимаются колдовством.

— Колдовством? В Биднолде?

— Да. Постараюсь вкратце изложить вам эту историю. Люди у церкви — как вы сами видели, многие из них плакали — пришли с похорон, которые я провел в полдень. Хоронили юную девушку; Сару Ходж, ей и семнадцати не было, смерть ее была внезапна и ужасна.

— В чем это выражалось?

— Вот мы и подошли к самой сути, сэр Роберт. Вопрос, который стоит перед нами: была ли смерть Сары естественной или тут не обошлось без дьявола, как думают некоторые прихожане?

Я взглянул на Сэкпола. Было видно, что священник чувствует себя неловко, он отвел от меня глаза. Очевидно, викарий собирался попросить меня о чем-то ужасно неприятном — скорее всего, осмотреть труп. Я уже открыл было рот, чтобы опередить просьбу Сэкпола, сказав, что последнее вскрытие, при котором я присутствовал, было препарирование жабы в королевской лаборатории и что я не могу правильно распознать и оценить следы, оставленные смертью на человеческом теле, но тут Сэкпол решительно продолжил: «Дело сложное и…»

Я оборвал его, подняв руку, и попросил не продолжать эту историю, если только он не опровергнет мое предположение, что мне предстоит сделать медицинское заключение о причине смерти девушки. К моему удивлению, он ответил, что никто не собирается тревожить тело Сары Ходж, — оно, как лежало, так и будет лежать в земле. Держась нервно и испуганно (что заставило меня задуматься, верно ли мое суждение о нем как о человеке непробиваемого высокомерия), он поведал мне следующую историю.

Пожилая вдова — все звали ее Мудрой Нелл — долгие годы была деревенской повитухой, а также целительницей и знахаркой — она выращивала у себя в саду лекарственные травы. Говорили, что руки Нелл наделены чудодейственной силой, данной Богом по ее вере, — так во всяком случае утверждала она. Последние несколько месяцев Мудрая Нелл не посещала церковь, ссылаясь на ревматические боли в коленях. Однако жители Биднолда стали замечать перемену в ее поведении (то, что раньше не трогало ее и оставляло спокойной, теперь приводило в возбуждение!), изменились и ее руки — прикосновение стало другим! Кожа огрубела и стала шершавой, а когда Нелл накладывала руки на голову или конечности больного, тот в первое мгновение ощущал ледяной холод. Поползли слухи: Нелл больше не «мудрая», теперь ей покровительствует не Бог, а дьявол, сила в ее руках от нечистого…

«Вам должно быть известно, — вставил тут Сэкпол, — какой беспредельный ужас испытывают эти богобоязненные люди при одной мысли о колдовстве. Со своими подозрениями они идут к священнику и говорят: такая-то — точно ведьма, вот такие-то и такие-то доказательства, и, следовательно, ее надо сжечь, или утопить, или — даже не знаю — придумать еще какое-нибудь страшное наказание. Однако такие дела представляются мне чрезвычайно трудными и сложными: доказательства как вины, так и невиновности могут быть фальшивыми, и я склоняюсь к тому, что в большинстве таких случаев истина ведома только Богу. Я надеялся, что никогда не услышу в Биднодде слово „колдун" или „колдунья" в адрес кого-то из жителей. Не буду скрывать, меня страшат возможные последствия этой истории».

Сэкпол достал из рукава не первой свежести платок и высморкался. Еще не понимая, какая роль предназначена в этой истории мне, я терпеливо ждал, пока преподобный извлечет из обеих ноздрей засохшие выделения, потом попросил его продолжать.

— Ну вот, — сказал он, — мы и добрались до истории Сары Ходж. Как я уже говорил, она была юной девушкой — вся жизнь впереди, и все же впала в черную меланхолию; поговаривают, это началось, когда она отрезала свои красивые каштановые волосы и продала за несколько шиллингов изготовителю париков. Не знаю, сэр Роберт, приличествует ли молодой женщине так сокрушаться об утрате волос, чтобы плакать два месяца подряд или даже больше, но с Сарой приключилось именно это, она лила слезы не переставая ничего не ела, худела, слабела и выказывала отвращение ко всему.

Ее родители, бедные, невежественные крестьяне, не знали, как помочь дочери, и в конце концов пошли к Мудрой Нелл, умоляя старуху сделать так, чтобы к Саре вернулась жизнерадостность. Как мне рассказали, Сара провела у Нелл три часа. Старуха дала ей выпить настойку, в которую, по ее словам, входила кровь ласточек — птах, приносящих лето, воплощения беззаботности.

Когда Сара вышла из хижины Нелл, щеки ее пылали, по телу пробегал огонь. Девушка сказала, что от птичьей крови ей стало хорошо и захотелось танцевать. Братья, обрадовавшись, что снова видят сестру счастливой (хотя волосы ее длиннее не стали), достали тамбурины и дудку и стали играть, Сара же, приподняв юбки, принялась отплясывать дикий танец, высоко задирая ноги. Она плясала, не останавливаясь, с полчаса или даже больше, лицо ее налилось кровью, щеки приобрели багровый оттенок, и все же она продолжала танцевать, разорвав лиф на платье и обнажив груди такого же цвета, как и ее лицо. Неожиданно девушка согнулась пополам, изо рта черным фонтаном хлынула рвота, она упала, бормоча что-то бессвязное: из ее слов вытекало, что она выпила яд из соска на шее у самого дьявола, а через двадцать минут она уже была мертва.

В ризнице стояла грубая скамья. Я сел на нее. Чего я никак не ожидал услышать в свой день рождения, так это рассказа о черной рвоте и сосках дьявола.

— Должен сказать, — продолжал Сэкпол, — что среди прочих перемен крестьяне заметили изменение в наружности Мудрой Нелл: на шее у нее появилось коричневое пятно (она говорила, что это бородавка), оно увеличивалось в размерах, кожа вокруг него сморщилась и поблекла, и наконец оно обрело вид соска или вымени. А надо сказать, сэр Роберт, что такое надругательство над природой принято считать верным знаком связи с сатаной. Вот почему, чтобы успокоить людской гнев, выиграть время и прояснить ситуацию с медицинской точки зрения, я и пригласил вас. Я прошу вас пойти со мной в хижину Мудрой Нелл, осмотреть нарост у нее на шее и сказать мне — с высоты своих познаний, о которых я много наслышан от госпожи Стори и леди Бэтхерст, — что это, действительно вымя или что-то более обычное — бородавка или киста?

Прежде чем ответить, я немного помолчал. Потом сказал:

— А что будет с Мудрой Нелл, если я найду у нее самое плохое?

— Я уже говорил, что вы не единственный арбитр в этом вопросе, мы ждем от вас только медицинского заключения, затем женщину осмотрят и другие специалисты.

— К примеру, доктор Мердок?

— Да, только его никто не видел со дня смерти Сары Ходж.

— Тогда кто же?

— Будем искать медиков в других деревнях.

— А если они найдут «метку» дьявола?

Сэкпол провел рукой по подбородку.

— Я не сторонник расправ. Но и защитником дьявола выглядеть не должен.

— Ее убьют.

— Или прогонят. Постараюсь, чтобы прогнали.

Сегодня двадцать восьмое января. Холодный пасмурный день. Вчера я слишком устал, чтобы записать все, что произошло в мой день рождения, но сегодня продолжу рассказ. Я стал старше всего на один день, но этот день изрядно прибавил мне ума: ведь я заглянул в свое будущее.

Хотя я предпочел бы вернуться домой, немного порисовать и проследить за подготовкой к ужину, выбора у меня не было, и я последовал за преподобным Сэкполом к низкой, крытой соломой хижине, где вела странную, сумеречную жизнь несчастная Мудрая Нелл. Как темен ее дом, как низок потолок, как малы окна! Не могу похвастаться высоким ростом, но даже я не мог полностью распрямиться в этой каморке. Можно сказать, подумал я, что, помимо всех прочих горестей, бедняки страдают и от своих жилищ.

Хотя Сэкпол вполне добродушно и даже тепло поздоровался с хозяйкой (интересно, так же любезно предлагает палач осужденному положить голову на плаху?), я успел заметить при тусклом свете единственной свечи, что Нелл — она сидела в кресле-качалке, скрестив на груди руки, — страшно испугалась, не зная, чего ждать от нашего прихода. Она с мольбой подняла на викария глаза, показавшиеся мне похожими на глаза бульдога — такие же крупные и выпуклые, и забормотала, что всегда служила только Богу и королю и не знает, отчего умерла Сара Ходж. В комнате стоял отвратительный запах, словно кто-то со смаком испортил воздух. Я прикидывал, откуда может взяться этот запах, — возможно, так пахнут трупики ласточек или еще чего-то, что Нелл использует для своих снадобий, или это протухшая требуха — еда старухи, или запах самого страха, реального явления, вызванного недостаточной или, напротив, чрезмерной работой некоторых желез.

Больше всего на свете сейчас я стремился поскорее покинуть лачугу, но понимал, что уйти, не произведя осмотра, мне не позволят: у дверей толклись родители и братья покойной Сары, они изрыгали проклятия и требовали справедливости. Их поддерживали другие жители деревни, на лицах всех этих людей лежала печать бедности, у них был жалкий вид, и это заставило меня задуматься, не придут ли ко мне завтра за шестью пенсами те, что сегодня ждут моего вердикта.

Желая поскорее покончить с этим делом, я приблизился к Нелл и сказал как можно мягче, что ни в чем ее не обвиняю, а сюда пришел как врач, в свое время практиковавший в Уайтхолле (я умолчал о том, что моими пациентами были собаки), чтобы «осмотреть маленькую штучку у нее на шее и определить природу этого образования».

При этих словах Нелл подняла на меня свои собачьи глаза и плотно натянула шаль на подбородок, как будто бинтовала рану. «Суккуба… Прислужница дьявола… вот как они меня называют! Эти слова идут из ада их собственных мозгов. Но Бог читает в моем сердце и знает, что никогда в жизни я ни на кого не накладывала проклятия…» Нелл продолжала говорить, не спуская глаз с моей барсучьей табарды, которую я так и не снял. Сэкпол несколько раз порывался прервать заверения Нелл в своей невиновности, но тут я заметил, что Нелл очаровали меха и так приковали к себе (и к их владельцу) ее внимание, что речь старухи замедлилась, слова в свою защиту постепенно забывались, и я предположил — как оказалось, верно, — что вскоре она совсем умолкнет.

Тогда я понял, что, прибегнув к маленькой хитрости, мне удастся успокоить Нелл и осмотреть ее шею, не испугав и не применив насилия, глубоко противного моей природе. Я шепнул Сэкполу, чтобы он немного отошел, следил за происходящим из угла сырой лачуги и молчал до окончания осмотра.

Видя, что теперь Нелл не так испугана, как вначале, Сэкпол выполнил мою просьбу. Я подошел к Нелл и опустился на колени подле ее кресла; тело ее источало такое зловоние, что я с трудом сдерживал рвотные позывы.

Из-под шали осторожно выползла костлявая рука, мягко опустилась на барсучью мордочку на моем левом плече и нежно ее погладила. Я внимательно смотрел на Нелл. Она кивала, будто что-то узнавая. Я долго молчал и не двигался. Тем временем рука Нелл переместилась на правое плечо и коснулась барсучьего носика. Когда я снова взглянул в ее глаза, страха там почти не было. Пора поднести свечу поближе, подумал я, попросить старуху размотать шаль и откинуть голову, чтобы я мог рассмотреть нарост. Но только я потянулся за свечой, как Нелл заговорила снова.

— Мне это грезилось, — прошептала она. — Мужчина в звериной шкуре. Но не он был моим обвинителем — я обвиняла его.

Я промолчал.

— Я обвиняла, — повторила Нелл.

— В чем ты его обвиняла? — тихо спросил я.

— В том, что он отошел от меня, — сказала она. — Забыл.

— Он что, согрешил?

Нелл утвердительно кивнула.

— Согрешил. Ему долго предстоит падать.

— Ты видела это в своих грезах?

— Да.

— Он утратит благодать Божию?

— Всякую благодать. И погрузится в хаос.

Я молчал. Рука моя все еще тянулась к свече, но я не мог совершить даже этого простого действия, так взволновали меня слова Нелл. Я не мог больше смотреть на ее лицо. Сердце мое колотилось. Руки стали холодными и влажными. Во рту появился горький привкус. Если старуха знает мое будущее, рассуждал я, значит, она и в самом деле связана с дьяволом. Однако понимая, что такие мысли порождены страхом, я сдержался, напомнив себе, что в мире существует множество разновидностей и родов колдовства, из которых самый ужасный, возможно, страх, а самый вечный — любовь. Конечно, меня испугало предсказание — особенно потому, что совпало с днем моего рождения. Какая-то часть меня стремилась узнать больше — как говорится «самое худшее», другая же трусливо не хотела знать ничего, будучи абсолютно не готовой проявить мужество, если «худшее» действительно будет не из легких. «Погрузиться в хаос — это и в самом деле пугало!

Раздался стук в дверь, снаружи слышались крики, и Сэкпол — я совсем забыл, что и он присутствует в комнате, — торопливо заметил, что пора приступить к осмотру: «Ну же, сэр Роберт!»

И вот, все еще трясущейся рукой я подвинул свечу ближе к Нелл, попросил показать мне отметину и сказать, что она сама о ней думает. «Ведь она твоя, Нелл, только ты знаешь, когда она появилась, касался ли кто-нибудь ее и что за жидкость или вещество выделяется оттуда, если, конечно, выделяется».

Нелл молчала и не двигалась. Сейчас, когда лицо старухи было освещено, я видел у нее на щеке изрядное количество крупных родинок или бородавок уродливой формы, из тех, что доставляли страдание несчастному Оливеру Кромвелю, бывшему некоторое время вождем нации и главой Английской республики. Врачи знают, что подобная зараза, однажды прилипнув к человеку, обладает способностью возобновляться, что часто приводит к массовому появлению подобных наростов, словно они произрастают из спор, как грибы. Пока Нелл не приоткрыла шаль, я думал увидеть нечто в этом роде на ее шее.

Однако когда нарост, располагавшийся под ее ухом, по ходу яремной вены, открылся моим глазам, мне стало ясно, что это не бородавка. Величиной с мелкую монету, он был грязно-бурого цвета и утолщался к центру. Ничего подобного я не видел за все годы, что занимался медициной. Если б кожа не изменила цвета, я, пожалуй, заявил бы, что это остаточный шрам от ожога или свища, но пигментация была слишком сильно выражена, ткань же шрама со временем обесцвечивается. Больше всего уплотнение напоминало маленький сосок — такой можно увидеть на только начинающих расти грудках двенадцатилетних подростков.

Самым решающим в осмотре было пальпирование нароста: предстояло увидеть реакцию старухи и узнать, выделяется ли из него какое-либо вещество.

Нелл не двигалась, одна ее рука по-прежнему гладила мех, но я почувствовал, как ее тело пронзила мощная судорога. Дверь сотрясалась от ударов за моей спиной, крики становились все нетерпеливее.

— Ну что? — прошептал Сэкпол. — Каково ваше мнение?

Я не знал, что сказать.

Минуту назад я испытал отвращение, потом страх. Я призывал себя к спокойствию, надо было действовать с решительностью и хладнокровием врача. Сейчас же, зажав между большим и указательным пальцами сосок (или еще что-то, не знаю, как это назвать) и чувствуя сильнейший страх в Нелл, я вдруг испытал прилив глубокой скорби и отчаяния. Я задержался на коленях еще мгновение, глядя на сухую, безжизненную, узловатую руку Мудрой Нелл, — она так и лежала на барсучьей головке. Потом встал и повернулся лицом к темному углу, где Сэкпол дожидался ответа.

— Насколько я могу судить, здесь нет ничего из ряда вон выходящего, — сказал я. — Это всего лишь киста.

Я выскочил из хижины, прорвался сквозь окружение из крестьян, — они хватали меня руками и осыпали ругательствами, — и обратился в бегство.

Не помню точно, что делал дальше. По-видимому, нашел свою лошадь, взобрался на нее и поехал домой, но это только предположение. Первое отчетливое воспоминание — я лежу в горячей воде, рядом Уилл, обративший внимание на красные полосы на моих плечах, словно меня кто-то царапал. «Скверно, сэр, — говорит он. — Очень скверно».

Я готовлюсь к званому вечеру. Мои плечи забинтованы. И в мыслях, и в желудке я ощущаю сильное волнение.

Я спускаюсь вниз и как бы со стороны слышу, как говорю собравшимся музыкантам, что вечер отменяется. Даю им деньги и разрешаю расходиться. Затем зову Уилла, приказываю ему скакать к де Гурлеям и там сказать, что по причине моей болезни музыкальный вечер не состоится.

И тут появляется Селия, она спускается по лестнице. На ней платье из серо-голубой тафты, лиф зашнурован лентами абрикосового цвета. В свежезавитые локоны вплетены ленточки того же очаровательного оттенка.

Я словно окаменел и не могу сдвинуться с места. Она спускается вниз, спускается ко мне, улыбается, и я знаю, что эта улыбка, наконец, предназначается мне, и красоту этой улыбки я чувствую всем своим существом. И вот сейчас, в конце этого тяжелейшего дня, когда мне сказали, что жизнь моя катится под откос, я признаюсь наконец себе в том, что знал еще на вечеринке у Бэтхерста: случилось то, чего никак не ожидал король, — я влюбился в свою жену.