Светлые прожилки созвездий расчертили небо над этой горной деревушкой, а тишина и холод делают тьму неосязаемой. Это было — не знаю, как лучше объяснить, — так, словно все твердое, прочное вдруг стало летучим в окружавшем нас эфире, который, лишая нас индивидуальности, сплавлял наши окоченевшие души в бескрайнюю черноту. В небе не было ни одного облака, которое, закрыв какую-то часть звездного неба, давало бы перспективу пространству. Всего в не скольких шагах мертвенный свет фонаря разгонял окружающие потемки.

В скрывавшей лицо человека тени блестели только белки его глаз, да белели четыре передних зуба. Я до сих пор не знаю, что больше подготовило меня к откровению — окружающее или личность человека, — знаю только, что приведенные аргументы я уже не раз слышал из уст самых разных людей и они никогда не производили на меня впечатления. На самом деле наш собеседник был интересным типом; еще молодым он бежал из одной европейской страны, чтобы скрыться от убийственных догм; он знал вкус страха (одно из того немногого, что заставляет ценить жизнь), затем кочевал из страны в страну и, пройдя через тысячу злоключений, оказался в этом пустынном краю, где терпеливо дожидался великого события.

После избитых фраз и общих мест, с помощью которых каждый отстаивал свою позицию, когда спор уже затихал и мы собрались расходиться, он проронил все с той же характерной для него плутоватой улыбкой, подчеркнувшей неровности его передних зубов: «Будущее за народом, и не важно, постепенно или одним махом, но он завоюет власть здесь и во всем мире. Скверно то, что он должен приобщиться к цивилизации, а сделать это можно, только захватив власть. Он цивилизуется только ценой собственных ошибок, которые будут очень серьезными и обойдутся во множество невинных жизней. А может, и нет, может, и не таких уж невинных, ведь они совершат тяжкий грех против природы, так как им не хватит их способности к адаптации. Все они, все неприспособленные, как вы и я например, погибнут, проклиная власть, ради которой принесли свои жертвы, иногда великие. Безликая революция отымет их жизни и даже использует память о них как пример и орудие для укрощения будущих поколений. Мой грех больше, потому что я, более утонченный и более опытный, называйте как угодно, умру, зная, что моя жертва вызвана только упрямством, которое символизирует прогнившую, рушащуюся цивилизацию, и что жертва эта никак не повлияет на ход истории и мое личное мнение о самом себе, вы же умрете сжав кулаки и стиснув зубы, по тому что вы не символ (нечто неодушевленное, что ставят в пример), вы — подлинная составляющая рушащегося общества: роевое, коллективное сознание говорит вашими устами и проявляется в ваших действиях: вы так же полезны, как и я, но не знаете ценности вклада, который вносите в общество, приносящее вас в жертву».

Я видел его зубы и плутовскую усмешку, когда он говорил это, чувствовал его рукопожатие и слышал похожие на далекий лепет слова официального прощания. Ночь, заразившись его словами, снова овладела мной, приняла в свое лоно; но, несмотря на его слова, теперь я знал… знал, что в минуту, когда могущественный, правящий миром дух одним мощным ударом рассечет все человечество на две непримиримые партии, я буду с народом и знаю это потому, что он заточен в ночи, которую я, эклектичный прозектор доктрин и психоаналитик догм, завывая как одержимый, буду брать приступом и вести под нее подкопы, обагрю свое оружие в крови и, обезумев от ярости, буду рубить головы побежденным. И я вижу, будто неимоверная усталость сковывает мой недавний порыв, будто я приношу себя в жертву настоящей революции, уравнивающей все порывы и устремления, для примера произнося «теа culpa»; чувствую, как ноздри мои раздуваются, смакуя едкий запах пороха и крови, вражеской смерти. Я изготовляюсь к схватке, превращая свое существо в жертвенник, чтобы в нем отозвался трепетом новых надежд звериный вой победившего пролетариата.