«Багаж»

– Этот rubio снова пришел, – говорит мне Панчо, жуя сэндвич с сыром, солеными огурцами и луком. Мы сидим с ним в убогой комнатушке на задах клуба, где хранится наш инвентарь для уборки. Панчо пристрастился к некоторым видам английской еды, особенно к готовой к употреблению пище, пресервам и всяким джемам, которые мажут на бутерброды. Раз он начинает находить что-то хорошее в Англии, это свидетельствует о том, что парень забывает Софи. Он рассказывает о достоинствах рыбных палочек, пирожков с мясом и почками, хрустящего картофеля с солью и уксусом, маринованных луковиц и яиц по-шотландски. Особенно Панчо нравится паста для сэндвичей – «совершенно изумительно», как сказал он однажды, что, по-моему, является некоторым преувеличением.

– Который rubio? – спрашиваю я, выбирая несколько рулонов туалетной бумаги из штабеля.

– Журналист. Сидит один в баре.

Это меня удивляет; я надеюсь, что в этот раз парень будет осторожнее, чем тогда, когда его спас старший бармен. Если он что-то здесь расследует, то закрываться в комнате с девушкой самого опасного в клубе человека – весьма опрометчиво. Хотя я готов признать, что прелестям Джоан мало кто может противиться.

Вечер влажный, и в клубе жарко. Я в последний раз прихожу сюда выметать битое стекло и окурки сигарет и вытирать липкое пиво, в последний раз я буду сегодня мыть шваброй туалеты и набивать черные мешки обломками чужих наслаждений. Панчо пока останется здесь, потому что он решил покинуть д-ра Софи и вернуться в Уругвай. Последние месяцы он старается откладывать как можно больше денег. Сегодня он приехал к дому Клаудио, чтобы забрать меня, в стареньком побитом фургоне, на котором мы ездим на работу и которым он управляет без документов, к возмущению Клаудио. «Этот хлам никогда не прошел бы техосмотр, – заявил он, презрительно ударив по колесу. – Тебя поймают». Панчо пожал плечами и усмехнулся, глядя на меня. «Ты стал большим гринго, чем сами гринго», – ответил он Клаудио. Мне будет не хватать Панчо, когда он уедет, но я пообещал, что навешу его, когда мы поедем туда с Клаудио и Эмили.

– Моя мать окажет тебе королевский прием, – сказал мне Панчо. – Она сделает большое asado в благодарность за твою заботу обо мне.

– Что такое asado? – поинтересовалась Эмили.

– О, тебе очень понравится, – ответил Клаудио с озорным блеском в глазах. – В сущности, это большие куски очень нежного и очень вкусного мертвого животного, зажаренные на вертеле и обильно политые вином.

Эмили содрогнулась.

– Не волнуйся, – утешил я ее. – Мы найдем для тебя что-нибудь другое.

– Я могла бы… как у вас называются баклажаны? Berenjena? Они чудесно получаются на огне. Как и сладкая кукуруза.

– Возможно, – сказал Клаудио, облизывая губы. – Но не такими вкусными, как шипящие куски мяса, хрустящие цыплята и сочные chorizos в свежем хлебе. Да, папа?

– Извини, Эмили, но боюсь, что на этот раз я должен согласиться с сыном. Это у нас в генах.

– Дикие люди, – печально покачала головой Эмили. – Так когда-то говорили о торговле рабами. Через пятьдесят лет люди будут изумляться, что их предки ели мясо.

– Сильно в этом сомневаюсь, – ответил Клаудио.

Они вышли проводить нас, и Клаудио только покачал головой, глядя, как Панчо пытался завести мотор, издававший нездоровые скрипучие звуки, напоминавшие шум в легких заядлого курильщика.

Я беру туалетную бумагу и несу ее вниз. Двое охранников стоят у писсуаров, разговаривают и смеются. Они не замечают, как я вхожу в кабинку, чтобы заменить бумагу.

– Значит, сегодня они везут багаж в Эссекс? – говорит один из охранников.

– Да, этого сукина сына, который тут шпионит и прикидывается чем-то вроде журналиста. Сегодня мы захватим его с собой. Он уже нервничает. Чувствует: что-то должно произойти. Ему слегка намекнули, чтобы он помучился.

Я застываю и захожу в дальнюю кабинку, чтобы эти двое меня не заметили.

– А что он ищет?

– Не знаю. Наверно, вынюхивает, чем занимается Терри. Он еще пожалеет об этом, когда его отвезут в Эппинг.

В этот момент я случайно роняю рулон бумаги. Он выкатывается из кабинки, разворачиваясь на ходу, как в рекламе. К несчастью, он не утыкается в бархатный носик золотистого щенка, а останавливается прямо у ног одного из охранников. «Нijо de Puta», – бормочу я. Они оборачиваются и смотрят на меня.

– Что, Педро, уронил? – Один из них наклоняется и поднимает рулон. Другой смотрит на меня с подозрением.

– Ты что там уши развесил?

Когда мы приехали в Англию, любимой телепередачей Клаудио была «Говорите правильно по-английски». Ему, как и многим изучавшим английский латиноамериканцам, она казалась очень смешной, и он был очень огорчен, когда ее сочли способствующей сохранению расовых стереотипов и убрали из программы. С глупой улыбкой я наклоняю набок голову: «Уши… что я с ними сделал?»

Оба гогочут, довольные. Я заметил, что англичане, когда им удается продемонстрировать свое превосходство над иностранцем, доказав, что тот не умеет разговаривать на их языке, просто бывают счастливы.

– А! Он ничего не понял. Держи свою подтирку, Педро. И больше тут не вертись, а то получишь взбучку. Comprende, compadre?

Охранник беззлобно хлопает меня по голове туалетной бумагой и всовывает рулон мне в руки. Я невольно испытываю короткий приступ гнева, когда этот жалкий представитель английского люмпен-пролетариата обращается со мной как со слугой. Охранники застегивают молнии на брюках и выходят из туалета.

Я быстро возвращаюсь назад в комнату, где все еще бездельничает Панчо, и рассказываю ему о том, что слышал.

– Может быть, не о нем речь, – говорит Панчо.

– Уверен, что о нем. Нужно помочь ему выбраться отсюда. По крайней мере, я должен пойти и предупредить его.

– Осторожнее, Орландо. Зачем тебе рисковать из-за какого-то гринго? Я бы на твоем месте не стал ввязываться.

Он смотрит на меня вопрошающе, нисколько не стыдясь собственного честного признания в том, что самосохранение является руководящим принципом его поведения. Я думаю об охранниках в туалете и слове «багаж», которое они употребили. Мне некогда объяснять Панчо, какие чувства оно у меня вызвало; как раньше укладывали «багаж» на задние сиденья «фордов»; как окровавленный и переломанный «багаж» выволакивали из камер и грузили в самолет, чтобы сбросить над Рио-де-ла-Платой. Я вспоминаю этого журналиста в офисе – как он смутился, назвав меня парагвайцем, как он вечно оставлял после себя крошки, вспоминаю его кудрявую дочку, катавшуюся по столу и болтавшую про свою кошку.

– Я должен найти его, – заявляю я твердо. Я спускаюсь вниз, на танцплощадку, но его там нет. Тогда я поднимаюсь в бар наверху и вижу, что журналист удрученно сидит на стуле у стойки, а рядом выпивают какие-то люди. Я подхожу и встаю рядом.

– Вы в опасности, – тихо говорю я.

– Я знаю, – отвечает он, не повернувшись. – Я хотел позвонить по мобильному, но он разрядился, да я и не знаю, кому звонить. Мне нужно в туалет, но я боюсь туда заходить. Я знаю, что они ждут от меня каких-то действий. Я пытаюсь что-то придумать. Просто смешно.

Некоторое время я смотрю на этого высокого светловолосого журналиста, который обычно выглядит таким хладнокровным и внушительным. Мысль о том, что на его тело и лицо обрушатся кулаки и ботинки людей, хлопавших меня по голове и называвших Педро, наполняет меня жалостью и яростью. Я оглядываюсь; кажется, за нами никто не наблюдает.

– Мы вас отсюда вызволим, – говорю я. – Идите за мной наверх и постарайтесь, чтобы вас никто не заметил.

Я иду обратно к лестнице, не оборачиваясь и не проверяя, следует ли он за мной. Добравшись до конца лестницы, я оборачиваюсь, и журналист быстро проходит в комнату Панчо скептически смотрит, как он подбегает к раковине и начинает в нее мочиться.

– Господи, я чуть не лопнул, – шепчет англичанин.

Панчо смотрит с удивлением. Я открываю маленькое окошко, выходящее в проулок внизу. Здесь не слишком высоко, но все же высоковато для прыжка. Можно было бы соскользнуть вниз по черным водосточным трубам, но это рискованно, потому что трубы довольно далеко от окна.

– Панчо, пойди заведи фургон и поставь его за углом у входа, – говорю я по-испански. Он скептически смотрит на меня.

– Anda, boludo! Apúrate, hombre! – повышаю я голос. Панчо поспешно уходит.

Единственный вариант, как мне кажется, – вывести Ника через задний аварийный выход в проход между домами. Но там тоже стоит охранник. Мне придется каким-то образом вынудить его отойти от двери. Внезапно я слышу на лестнице шаги. На лице журналиста отражается ужас. Я бросаюсь к лестнице и вижу, что по ней поднимаются два охранника.

– Кто еще тут есть? Есть тут кто-нибудь наверху? – рычит на меня один из них.

– Никто здесь. Только меня. Кого вы искать? – Я прикидываюсь этаким простачком.

Охранники презрительно разворачиваются, не ответив, и спускаются по лестнице.

– Где это скользкий подонок? Вроде Ли сказал, что он пошел сюда, – бормочет один из них.

– Может быть, он прячется на танцплощадке, – отвечает другой.

Я быстро возвращаюсь в комнату и объясняю Нику, что хочу отвлечь охранника от двери, чтобы он мог выйти на улицу.

– Вы уверены, что дверь открыта? – нервно спрашивает Ник.

– Нет, – отвечаю я, – но вряд ли они поставили бы охранника у двери, если бы она была заперта.

– А как я узнаю, что вам удалось увести охранника?

– Никак. Спускайтесь потихоньку через минуту. Других шансов у нас нет.

Я спускаюсь по лестнице и заворачиваю к задней двери, около которой стоит крупный небритый мужчина, держась за щеколду. Он смотрит, как я приближаюсь к нему.

– Что еще?

– Меня послали к вам с сообщением.

– Каким?

– Сказали, что вам нужно пойти на вход. Они сказали, что багаж там и им нужна помощь.

– Что? – парень со злостью смотрит на меня, ничего не понимая. Очевидно, в планы действий с Ником посвящены не все.

– На вход. Вы должны пойти на вход. Багаж там. Я останусь здесь у двери. Пожалуйста, скорее. Они сказали, что это срочно.

– Багаж? Какой багаж? Что ты несешь? Черт подери! Ты сказал, на вход? Придется сходить и разобраться, что им нужно.

Он пробирается через толпу в баре ко входу. Где же Ник? Быстрее, быстрее. Минута уже прошла. Затем я вижу, как он нервно заглядывает в дверь. Я сердито показываю ему, чтобы он спешил, и толкаю щеколду. Она не поддается. Какое-то мгновение мне кажется, что нам конец, но потом я толкаю снова и ударяю коленом дверь, и она распахивается на улицу. Мы вываливаемся в липкую душную ночь.

– Стойте, – шепотом приказываю я, потому что Ник сразу бежит в сторону улицы. – Они могут караулить там. Дождемся фургона.

Мы стоим, прижавшись спиной к стене. Я не могу как следует закрыть за нами дверь и понимаю, что в скором времени вернется разъяренный охранник. Я испытываю странное чувство: словно бы вдруг вернулось мое прошлое – se estánfugando los Tupas uno a uno del penal. Я чувствую, как кровь стучит в груди и жилах. Фургона нет. Где Панчо? Чем он занят? Может, решил, что не стоит рисковать из-за светловолосого гринго? Я в гневе смотрю на беззвездное небо и отказываюсь молча молиться несуществующему богу.

– Вот он! – Слова вонзаются в меня, как ножи. В начале проулка стоят двое мужчин и смотрят на нас.

– Здорово, Пиноккио, – говорит более крупный и уродливый, насмешливо глядя на Ника. – У тебя неплохо получилось. Но теперь нам предстоит небольшая прогулка.

Сзади них останавливается Панчо. Он с отчаянием показывает мне, что ему никак не удавалось завести старую колымагу. Я показываю парню жестом, чтобы он открыл дверь для пассажиров.

– Попробуйте забраться в фургон, – шепчу я. – Я вам помогу.

Как будто почувствовав, что сейчас нужно делать, Панчо внезапно несколько раз громко нажимает на сигнал. «Беги!» – говорю я, когда внимание охранников отвлекается. Ник пробежал мимо них уже полпути, и тут они снова оборачиваются. Их реакция оказывается недостаточно быстрой. Панчо уже открыл дверь, но одному из них удается схватить Ника за руку, когда тот пытается вскочить в фургон. Я бросаюсь вперед, и в этот момент я – Клаудио, столкнувшийся в поезде с хулиганами, издевавшимися над Эмили. Ярость стучит у меня в висках – вот они, вот они; они называют людей багажом; они хотят оставить маленькую девочку без отца. Я бросаюсь на того, кто пытается вытащить Ника из фургона, хватаю его сзади за горло, и мы оба катимся по земле. Я яростно бью его кулаками по голове. Он крякает и стонет – скорее от неожиданности, чем от боли. Дверь фургона захлопывается, но он не трогается.

– Давай, Панчо! – кричу я и слышу тарахтение двигателя. Второй человек бросается на фургон, как бешеная собака. Он сначала пытается открыть дверь руками, а потом – сломать ее ударами кун-фу.

– Вылезай из фургона, ты, дерьмо! – орет он, колотя по стеклу ладонью.

Так он разобьет окно. Лежа на земле, я вижу бледное и перепуганное лицо Ника. Панчо все еще мучается с зажиганием, наконец двигатель заводится, и фургон набирает скорость. Один из охранников пытается догнать фургон, но ему это не удается. Скорее бы Панчо привел помощь, думаю я, но тут тот, с кем я боролся, встает и со злостью одергивает свой пиджак. Они поворачиваются и смотрят на меня, лежащего на земле, и тот, которого я колотил, качает головой.

– На кой черт ты в это ввязался? – спрашивает он меня, и сквозь его ярость просвечивает искренние недоумение. Подходит новый охранник, тяжело дыша.

– Где он? Вы его поймали?

– Нет, потому что этот… – парень пинает меня ногой, – …долбаный идиот помог ему убежать.

– Мне жаль, что я помешал вашим планам, – говорю я с чистейшим английским произношением, на которое только способен, и все еще задыхаясь от полученного удара по ребрам. – В свое оправдание я могу лишь сказать, что это было категорическим императивом.

Я смотрю на трех стоящих надо мной мужчин и беззвездное небо за ними. Cielo mí cielito undo, я начинаю смеяться. Как все нелепо. Один из мужчин облизывает губы. Danza de viento y juncal. Они смотрят на лежащего на земле и смеющегося человека, о котором ничего не знают. От моего смеха их злость становится еще больше. Я все еще вижу замешательство в глазах того, которого я колотил. Никто обо мне ничего не знает, даже журналист, которому я только что помог бежать. Prenda de los Tupamaros. Они подходят ко мне ближе, и один достает что-то из кармана. Она для вас больше не досягаема, вы не можете ей навредить: она в безопасности. Я трясусь от хохота. Я не вижу их глаз, они пусты, а мои глаза полны света. Flor de…