Справедливости ради надо сказать, что до сентября 1924 года все складывалось нормально, но вдруг судьба грубо и бестактно вмешалась в равномерное течение жизни, и в одночасье все переменилось. А началось это со смерти Баббла.

Муж Кориссы болел почти четыре года и все это время не работал. Медленно угасая, он дошел до такого состояния, когда ни матушка Купер, ни белый доктор уже ничем не могли помочь. Сначала его скрутила болезнь легких, да так, что его дыхание стало походить на пыхтение паровоза, идущего через туннель. Скоро он только с большим трудом мог подняться по ступенькам лестницы в квартиру на Канал-стрит (где уж тут таскать тяжелые тюки с товаром!). А потом его хватил апоплексический удар, после которого Корисса нашла его лежащим на полу с глазами как два зеркала и пеной на губах. Удар сделал его совершенно беспомощным, и Кориссе приходилось мыть его в ванне и кормить жидкой кашей с ложки, как ребенка. А она все не понимала, что происходит.

— Это немного затянулось, но я надеюсь, что к Пасхе он вернется на работу, — уверяла она Лика.

Потом срок возвращения Баббла на работу передвинулся на «после уборки хлопка», потом «к Рождеству», но Лик понимал, что Баббл уже никогда не будет работать, а скоро вернется в лоно Господне. Хотя Лик, зарабатывавший денег больше всех в клубе «У беззубого Сони», делал все, чтобы сестра не испытывала нужды, но в ее ситуации деньги приносили такое же облегчение, какое стаканчик дешевой выпивки приносит умирающему от жажды.

Корисса не могла осознать того, что Баббл угасает. Она все еще оставалась малявкой, в изобилии получавшей тумаки от гостей своей матери, за юбку которой постоянно цеплялась. Она все еще оставалась той девочкой, которая после смерти Кайен пролежала две недели в постели без крошки еды. Она все еще оставалась девочкой, не желавшей знать жестокой правды монмартрской жизни (а ведь кому-кому, а черной женщине необходима закалка, чтобы бороться с этой жизнью и противостоять ей). А Баббл хоть и был туго думным портовым грузчиком и, по словам приятелей, соображал так медленно, словно жил внутри громадного бычьего пузыря, но он был мужем Кориссы и относился к ней как к леди, и она любила его такой сильной любовью, какая выпадает на долю очень немногим мужчинам.

Когда Баббл окончательно сдал. Лик стал бояться за сестру. Она давно уже начала худеть и сейчас выглядела так, что, казалось, готова была последовать за мужем. Всю ту ночь, когда умирал Баббл, Лик просидел рядом с ней, и она не проронила ни слова. Когда с губ умирающего сорвался какой-то странный звук, Лик сказал:

— Он уже в лучшем мире. Я в этом уверен.

Но в голосе Лика не чувствовалось уверенности, да и сам он, честно говоря, не особенно верил тому, что сказал. Когда он посмотрел на лицо сестры, тусклое и помятое, как неглаженая рубашка, он не увидел на нем свидетельства присутствия Бога. А что до рая?.. Вы действительно верите в то, что неграм разрешен вход в это вместилище избранных? Лик считал, что лишь негры, играющие в оркестрах, могут попасть туда, да и то только через служебный вход!

Кориссе было всего двадцать девять лет, но она выглядела так, будто жизнь окончательно измотала ее, вытянув из нее все соки.

На следующий вечер, придя в ночной клуб, Лик рассказал Сильвии о смерти Баббла. Сильвия ни разу не видела покойного (кстати сказать, она около десяти лет ни разу не видела и Кориссу), но, услышав эту печальную новость, медленно покачала головой из стороны в сторону и с тяжелым вздохом произнесла:

— Как мне жаль его, Фортис. Мне правда жаль.

— Корисса не помнит себя от горя, — задумчиво сказал Лик. — Может, ты навестишь ее? Ведь, кроме нас, у нее никого нет.

— Мне правда жаль, — повторила она; на этот раз ее голос прозвучал несколько бесстрастно, словно мысли ее были где-то далеко.

— Послушай, — сказал Лик и наклонил голову, чтобы посмотреть Сильвии в глаза, — можешь не петь сегодня, если захочешь.

Сильвия, недобро сощурившись, посмотрела на него, а затем резко спросила:

— А почему это я могу не петь?

— Сегодня не совсем подходящее время для пения.

— Значит, ты решил, что я не должна петь? Что за чушь, Фортис? Ну уж нет, я буду петь. И буду петь так, что ты подумаешь, будто я самая счастливая африканка за пределами Африки. И знаешь почему? Да потому что я такая же черная, как ты. Мы поем, когда мы счастливы, и мы поем, когда мы в горе. Потому что именно так поступают бедные, затраханные негры!

Наступило молчание. Лик, не зная что сказать, поменял тему:

— Не хочешь навестить Кориссу?

— А чего ради? — спросила Сильвия и быстро отвернулась, будто что-то очень важное привлекло ее внимание.

— Мы же ее семья.

— И что с того?

— Кроме нас, у нее никого нет.

— Меня у нее точно нет, — сказала Сильвия, и Лик заметил, как задрожали ее губы. Но в нем самом уже закипал гнев (а может, это было просто смущение), и он не придал этому большого значения.

— Она не из моей семьи, Фортис, — продолжила Сильвия очень тихо, как будто ей было стыдно. — Между нами нет кровного родства. Нас обеих воспитывала бедная женщина, умершая намного раньше отпущенного ей срока, как и множество других проституток. Что, по-твоему, я должна делать? Думаешь, я смогу хоть как-то утешить Кориссу? Хрен тебе! В этом долбаном городе нет и не может быть никакого утешения для черных, мать твою! У нас… — Она замолчала, чтобы перевести дыхание. — У меня и своих проблем выше крыши, Фортис. Я сама — проблема.

— Но я люблю тебя! — воскликнул Лик, но в его голосе было куда больше раздражения, чем любви.

— Я тоже тебя люблю, — шепотом произнесла Сильвия. — Вот в этом-то все и дело.

Она смотрела прямо на него горящими глазами, обескураживая его этим взглядом; потом неторопливо подошла к стойке бара и опрокинула стакан виски, отчего ее щеки мгновенно вспыхнули. Лик, никогда до этого не слыхавший от своей сестры (с которой не состоял в кровном родстве) ничего подобного, был поражен легкостью, с которой ругательства слетали с ее языка. Его потрясло, что эта, как однажды назвал ее Соня, царица савская, свысока взиравшая в детстве на своих братьев и сестер (если вообще замечала, что они существуют), вдруг заговорила как истинная негритянка.

В течение недели, предшествующей похоронам, они больше не вспоминали о Кориссе. Из-за ледяной холодности Сильвии и своей проклятой мягкотелости Лик не решался возобновить этот разговор, да он и не знал, с чего начать. Из семи ночей этой недели Сильвия четыре провела в ночном клубе (примерно как и раньше), но любовью они не занимались. Лик пару раз делал попытки, но Сильвия поворачивалась к нему спиной и, уткнувшись в подушку, шептала: «Я не в настроении». Лик понимал, что в их отношениях образовалась трещина, появления которой он не мог предвидеть, и что сексом делу не поможешь. Но разве что-либо когда-либо могло заставить здорового и полного сил мужчину оставить попытки добиться близости?

Приготовления к похоронам несколько отвлекли Кориссу от тяжелых мыслей о будущем. Она наварила кофе для пастора и его свиты и надлежащим образом спланировала погребальную процедуру; она наготовила еды для того, чтобы отблагодарить соседей за их щедрость; она приняла предложение Сони (сделанное по наущению Толстухи Анни) устроить поминки в помещении клуба; она известила о смерти Баббла нескольких человек в Новом Орлеане и пригласила их на похороны (а также одну неизвестную Лику супружескую пару из Чикаго).

Вопрос Кориссы, придет ли на похороны Сильвия, застал Лика врасплох.

— Ну что я могу знать о Сильвии? — спросил он с невинным видом, однако сестра посмотрела на него мудрым и проницательным взглядом, какого он прежде у нее не замечал.

— Я уверена, что больше того, что ты о ней говоришь, — сказала Корисса, улыбнувшись ему слабой улыбкой, в которой была только глубокая печаль. — Не забывай, Лик, что ты живешь в маленьком городе. Хоть я и была мужняя жена — сейчас вдова, — но и я знала, что происходило в ночном клубе у Сони с тех пор, как мой муж захворал.

— О чем ты?

— До меня же доходят слухи, Лик! Я знаю, что Сильвия поет с твоим оркестром, знаю, — устало повторила Корисса, сонно моргая. — И знаешь, меня это не удивляет.

Лик открыл было рот, чтобы как-то ответить сестре, но не придумал, что сказать, да и Корисса еще не закончила.

— Конечно, меня это не касается, — продолжала она. — Я ведь не твоя мать, а всего лишь сестра (разве что я старше тебя на четыре года), но я помню, что ты стал заботиться обо мне прежде, чем начал заботиться о самом себе. И я надеюсь, что ты не забыл, как Сильвия относилась к нам, чернокожим, когда мы все ютились в этой квартире. Надеюсь, ты помнишь это.

Лик молчал. Опустив голову, он внимательно изучал свои башмаки.

— Так как ты думаешь, дорогой братец, Сильвия придет на похороны Баббла?

— Думаю, что нет, — ответил Лик.

— А я так в этом уверена.

Сам день похорон был каким-то странным. Даже погода, казалось, участвовала в происходящем; в такой день мог бы наступить конец света, поскольку все вокруг походило на декорации к какому-то зловещему спектаклю. Во время восхода солнца небо сделалось мертвенно-бледным; ветер свистел в аллеях и с завываниями гнал мусор по улицам. Закручивая спирали из опавших листьев, он швырял их на черные траурные шляпы, украшенные шитьем, кружевами, вуалями. Через некоторое время небо над Монмартром сплошь затянули тяжелые, свинцовые облака. Маленькие смерчи крутились, как вода в банке, в которой писарь прополаскивает перо. К тому времени, как плакальщики начали заполнять храм, крупные капли дождя заколотили по пыльной земле, словно ядра; дети начали вопить и цепляться за юбки матерей, мешая им идти; мужчины не обращали ни малейшего внимания на жалобы женщин, только поглубже засовывали руки в карманы.

Лик, стоя в дверях церкви рядом с Кориссой, пожимал руки входящим и произносил, обращаясь к каждому: «Благодарим за сочувствие». Некоторые из мужчин, поглядывая на небо, качали головами, а Лик согласно кивал и произносил: «Да, Бог тоже выражает сочувствие». Когда женщины спрашивали его: «А как твоя сестра себя чувствует?» — Лик, пожимая плечами, говорил: «Спасибо, мы стараемся держаться», но, глядя на Кориссу, он понимал, что это не так. Она была тщательно и аккуратно одета; на ногах были начищенные до блеска ботинки, а плечи закрывала красивая черная шаль (слишком большая для ее полудетской фигуры), одолженная у Толстухи Анни. И под этой шалью Лику виделась та самая тщедушная девочка с тощей сгорбленной спинкой, несчастная дочка их матери-проститутки, и ему вдруг подумалось, что, прижми он ее сейчас к груди, она может развалиться на две половинки. Но при взгляде на ее лицо становилось очевидно нынешнее состояние Кориссы: это было лицо старой вдовы, ожидающей своего часа.

На похороны Баббла пришло так много людей (похороны всегда были событием для жителей Култауна), что число пожатых Ликом рук наверняка перевалило за сотню. Многих он знал, некоторых помнил с прежних времен, но были и такие, кого он никогда раньше не видел. Даже ночной клуб «У беззубого Сони» был представлен не только одним его владельцем. Шутник (который был всеобщим другом) стоял чуть поодаль и плакал, опустив голову. Рядом с ним стоял Прах Хансен, нервно теребя пальцами поля своей щегольской шляпы, и постоянно крутил шеей, стянутой тугим крахмальным воротничком. Черепок, разумеется, тоже почтил траурную церемонию своим присутствием, но явился под таким градусом, что Лик поспешил вывести нетвердо державшегося на ногах кларнетиста из церкви и прислонить его к толстому стволу дерева, росшего у церковной ограды. В густой толпе соседей и портовых грузчиков Лик заметил кислое лицо сестры покойного Баббла, приехавшей из Нового Орлеана в надежде на наследство, которого, конечно же, не было, а поэтому вид у разочарованной свояченицы был такой, какой бывает у собаки, сидящей перед начисто вылизанной кем-то миской.

Нельзя сказать, что Баббл был популярной личностью, но он, без сомнения, был добрым человеком, и соседи должным образом ценили его за это, поскольку жизнь в Култауне была настолько тяжелой, что такое человеческое качество, как доброта, встречалось отнюдь не на каждом шагу.

Перед самым началом службы какой-то автомобиль — полуразвалившийся «форд» с проржавевшими, дребезжащими крыльями и плохо закрывающимися дверцами — остановился возле церкви; как обычно, позади автомобиля с гиканьем и хохотом неслась толпа мальчишек. Из машины вышел высокий негр средних лет в черном сюртуке и очках со стеклами в форме полумесяцев. С соседнего сиденья выбралась на тротуар его спутница, симпатичная молодая дама с гордо посаженной головой и глазами, напомнившими Лику глаза его матери. Корисса, несмотря на проливной дождь и громадную лужу перед самым порогом церкви, бросилась к прибывшим и по-родственному обняла даму за шею, не в силах сдержать рыдания. Лик был изумлен. До этого ему никогда не доводилось видеть негра в автомобиле, если, конечно, не считать тех случаев, когда на заднем сиденье сидел белый, отдающий приказы, куда и как ехать.

Вновь прибывшая пара подошла ко входу в церковь, и Лик заметил, что на лице элегантной дамы появилось выражение крайнего удивления, и она прикрыла ладошкой непроизвольно раскрывшийся рот. Затем, широко раскинув руки, она бросилась к нему, а он, не понимая, в чем дело, слегка смутился.

— Фортис Холден? — спросила дама. — Ты Фортис Холден?

— Да, это я. Чем могу…

— Чем? Ты не считаешь нужным обнять свою сестру?

Несколько секунд Лик пристально смотрел на нее, а потом неуверенно произнес: «Сина?» Женщина кивнула, радуясь, что он узнал ее, а потом прижала его к себе и не отпускала так долго, что Лику пришлось переместиться вместе с ней под навес церковного крыльца, чтобы укрыться от дождевых потоков. Честно говоря, Лик никогда не признал бы свою сестру в этой элегантной даме из Чикаго. Ведь она уехала из Монмартра почти двадцать лет назад, и с тех пор он ни разу ее не видел. Но поскольку большинства детей Кайен уже не было на свете, то нетрудно было методом исключения определить ее имя.

— А это мой муж, — объявила Томасина. — Преподобный Исаия Пинк, пастор Апостольской церкви всех святых, одной из самых больших церквей для чернокожих во всем Чикаго.

— Очень рад познакомиться с вами, — сказал Лик, протягивая руку, которую преподобный Пинк пожал; пожатие его руки было быстрым и сильным.

— Я тоже рад, — произнес он, но в его голосе не было радости.

Служба прошла хуже некуда. Лик позже не мог вспомнить ничего, кроме ужасной погоды и отрешенного лица Кориссы, которая безучастно просидела всю службу, положив голову на плечо Сины. Священник Стронг, бесцветный немощный человек с совершенно не соответствующей его облику фамилией, пришел в полное замешательство, заметив присутствие другого священнослужителя (у которого к тому же был такой гордый вид!), и слова заупокойной молитвы слетали с его языка с ритмичностью вздохов паровой машины. К тому же грохот грозы, разразившейся при первых звуках погребального псалма, отнюдь не украсил службу. Лик едва успел поднести к губам корнет, как раздался удар грома такой силы, что все прихожане, сидящие на лавках, невольно вздрогнули. А потом вся служба шла под шум ливня, изо всех сил колотившего по церковной крыше. Люди сидели молча и печально, как и положено в таких случаях, переглядывались.

По завершении церковной службы, согласно издавна существующей традиции, должно было состояться погребальное шествие к пристани, и Лик надеялся, что Сильвия тоже примет в нем участие, как тогда, когда хоронили Кайен. Но кто, скажите, захочет шествовать к пристани под проливным дождем, который, кажется, решил всех, кто окажется на улице, вымочить насквозь, и под ураганным ветром, который вот-вот разорвет вас напополам? Как потом сказал Соня: «Неграм незачем воевать с природой, у них и так хватает горестей в жизни». Поэтому процессия двинулась прямиком в ночной клуб, где Толстуха Анни и Крошка Анни щедро накрыли столы традиционными поминальными кушаньями — для гостей и для многочисленных любителей угоститься на дармовщину (отлично понимавших, что никто не станет протестовать против их присутствия на поминках — ведь это было бы неуважением к усопшему!).

Сина сразу же обратила все свое внимание на Лика, забросав его градом вопросов, отвечать на которые он не мог без смущения. И если уж говорить правду, то он не считал себя обязанным отчитываться перед сестрой, вдруг объявившейся после двадцатилетнего отсутствия, с ее джимкроуизмом, с респектабельным супругом и постоянно хваставшейся своей жизнью в большом городе. Самым худшим было то, что она упрекала его за ту жизнь, которую он вел в ночном клубе, называя ее «неправедной» и «порочной». Как будто она слышала, как он играет! Да для него игра на корнете была молитвой, а в его музыке больше ощущалось присутствие Бога, чем во всех рукопожатиях ее супруга, уж это-то он знал наверняка! По крайней мере, в его музыке было больше уважения к его народу, чем у многих пасторских жен, которые из кожи вон лезут, подражая манерам белых!

Неожиданно Лик почувствовал желание выговориться — как это свойственно добросердечным людям, — поведать кому-то, что у него на душе, и он, прихватив с собой Соню, проскользнул незаметно в свою комнату и там рассказал другу о своих неурядицах; разговор шел не всухую и затянулся до тех пор, пока гости не разошлись по домам.

— Ты знаешь, дружище Лик, как я смотрю на это? — спросил Соня. — Если ты стыдишься того, что ты негр, то ты просто кретинский ниггер, ни больше ни меньше. А если ты кичишься тем, что ты негр, то ты тоже кретинский ниггер. Кто я? Я просто негр и не собираюсь ни гордиться этим, ни извиняться за это.

— Ну а что ты скажешь обо мне, Соня?

— О тебе? — Соня надолго приложился к стакану, а потом захохотал так, что выпивка струями брызнула у него не только изо рта, но и из носа, залив весь перед рубашки. — Лик, ну сколько раз я должен твердить тебе, что ты мой личный затраханный негритос! — Он с трудом встал на ноги и, подойдя нетвердой, пьяной походкой к Лику, вплотную придвинул его лицо к своему. Стараясь поймать глазами взгляд друга, Соня почти коснулся своим лбом лба Лика. — Ты мой личный затраханный негритос! — шепотом повторил он, а затем, после секундной паузы, отстранился от Лика и со смехом направился к двери. — Пойду-ка я баиньки!

Оставшись наедине с недопитой бутылкой, Лик попытался додумать до конца терзавшие его мысли. Он думал о Кориссе, пытался представить себе ее будущее, казавшееся ему беспросветным. Он размышлял о Томасине, о ее чванливом муже, о том, что представляет собой такой большой город, как Чикаго, где Кинг Оливер — а ведь они почти знакомы — выступает со своим оркестром. Он думал о Сильвии, которую любил так же сильно, как музыку, а вот каковы ее чувства к нему, не знал. Но Лик не смог додуматься до чего-то определенного, потому что крепкое пойло одурманило сильнее, чем крепкие духи красивой шлюхи, и у него достало сил лишь на то, чтобы раздеться и лечь в постель. Конечно, все, что было связано с этой троицей — Кориссой, Синой и Сильвией, — требовало более чем серьезного осмысления, но обычно ответы на все вопросы появлялись лишь на следующий день после того, как все уже было сделано и сказано, а сейчас сон был нужен Лику больше, чем судьбе — жалкие объяснения какого-то корнетиста. Даже если это был величайший трубач из всех, потерянных для истории.

В Луизиане говорят, что «мужчина поддерживает свою женщину сверху». В этой поговорке сосредоточена некая универсальная правда, применимая во многих ситуациях. И одна из ее интерпретаций объясняла, почему никто, кроме Лика, не удивился, когда на следующее утро Кориссу обнаружили мертвой в ее квартире на Канал-стрит. Когда с плеч Кориссы свалилась необходимость заботиться о Баббле, это, будь оно неладным, облегчение раздавило ее, как нога беззаботного гуляки давит ползущего по земле жука.

Соня растолкал Лика, когда Старая Ханна была уже высоко в небе и день клонился к вечеру. Лик, голова которого после прошедшей ночи трещала так, словно в нее набилась стая сверчков, не стал долго слушать. Он выскочил из ночного клуба и бросился сломя голову на Канал-стрит, а добежав до дома Кориссы, взлетел вверх по лестнице, как сумасшедший, перепрыгивая через три ступеньки. Корисса лежала на старой кровати Кайен, возле которой стояли Толстуха Анни и матушка Купер (его преподобие и миссис Пинк уже отбыли в Чикаго). Лик с трудом перевел дыхание. Его сердце бешено колотилось, в ушах шумело так, что он не слышал слов соболезнования и сочувствия. Лик повидал на своем веку немало смертей; намного больше, чем следовало бы такому молодому человеку. Но смерть Кориссы потрясла его больше других. Ведь разве они не жили почти так же, как живут муж с женой, после того, как его выпустили из школы «Два М»? Лик припомнил, что он сказал профессору Хупу в один из дней, когда они стояли перед Эхо-холмом: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах». И вот теперь матушки Люси, Кайен и всех его сестер (кроме Сины и Сильвии) нет в живых. И самое ужасное, что именно Корисса — единственная, о которой ему выпал шанс проявить настоящую заботу — теперь мертва.

Лик вышел из квартиры, с трудом переставляя непослушные, словно окоченевшие на холодном ветру ноги. Он не слышал того, что сказала Толстуха Анни матушке Купер: «Эта семья настолько несчастлива, что, глядя на нее, мы, негры, невольно чувствуем себя народом божьим», — вот что сказала та самая женщина, которая однажды заметила, что Лику «повезло остаться в живых».

Сильвия дожидалась возвращения Лика в ночном клубе, и он не удивился этому, хотя обычно в это время дня она находилась у себя, в квартале Джонс. Она, как ему показалось, выглядела печальной, и он решил, что ей уже известно о смерти Кориссы. Он по привычке широко раскинул руки, как бы приглашая Сильвию прильнуть к его груди, но она даже не пошевелилась. Было ли это следствием их недавней размолвки? Сильвия стояла на месте, переминаясь с ноги на ногу и смущенно кусая губы.

— Ты уже знаешь про Кориссу? — спросил Лик.

Сильвия покачала головой.

— Она умерла.

Сильвия, казалось, не удивилась услышанному и даже не старалась показать, что эта новость ее опечалила. Она, стоя на месте, продолжала кусать губы, как спящее дитя, сосущее пустышку. Лик пристально посмотрел на нее. К своему удивлению, он увидел стоящего за ее спиной Соню, лицо которого выражало неловкость, чего Лик никогда прежде за ним не замечал.

— О Соня, — приветствовал его Лик. — Ты никак решил пригласить меня выпить?

— А почему нет, дружище Лик? Только сначала Сильвия хочет тебе кое-что сказать.

— Да? — Лик обратил удивленный взгляд на Сильвию; она уже открыла было рот, но вдруг лицо Лика изменилось, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, которую необходимо было тут же озвучить. — Вот что, больше ничто не удерживает меня в Култауне. Будь он проклят! Более того, ничто не удерживает меня в этом долбаном штате, Сильвия. Ничто… кроме тебя.

Воцарилось молчание, такое же тягостное, как камень, лежащий на сердце Лика, как противовесы, висящие на подъемных кранах в доках. Сильвия в волнении облизала тубы, непроизвольно сжала ставшие вдруг влажными пальцы в кулаки. У нее было такое чувство, будто ее внезапно пересохшее горло оплетено густой паутиной.

— Фортис, — наконец произнесла она. — Я беременна.

Лик молчал с видом человека, внезапно забывшего английский язык.

— Ребенок, без сомнения, твой, Фортис, — торопливо продолжала Сильвия. — Ведь ты же знаешь, что белый парень не способен сделать ребенка. Да к тому же я забеременела два месяца назад, а тогда Джонни не было в городе.

Лик затряс головой, стараясь стряхнуть оцепенение и вернуть себя к действительности. Ведь эта новость объясняла странное поведение Сильвии!

— Ну тогда… — наконец произнес он. — Тогда, Сильвия, мы точно уезжаем из этой вонючей дыры! Ни за что на свете не соглашусь, чтобы мой ребенок стал таким же култаунским ниггером, как его отец. Никогда и ни за что!

Только одному Богу известно, какой реакции ожидала Сильвия от Лика, сообщив ему о предстоящем отцовстве, но то, как он воспринял обрушившуюся на него новость, было для нее неожиданным. Она отлично понимала, что появление негритянского ребенка в царившей в Луизиане расовой мешанине даже и в лучшие времена представлялось лишней обузой. А если принять во внимание еще и ее отношения с Джонни Фредериком? Ничего, кроме неприятностей, ее не ждет. Но она отлично знала, что Лик непредсказуем. Как он начал помогать семье в семилетнем возрасте, работая развозчиком льда у старого мистера Стекеля; как он играл на похоронах Кайен; как он прикасался к ней в их первую ночь — нежно и бережно, как герой-любовник из фильмов, которые она видела в Новом Орлеане! А сейчас? Сейчас Лик удивил ее еще больше, чем прежде.

Лик воспринял сообщенную Сильвией новость с такой зрелой рассудительностью, какую Сильвии никогда не доводилось встречать в мужчинах. В тот день они, уединившись в ночном клубе, обсудили план действий, который, с одной стороны, поверг ее в сильное волнение, а с другой — вселил в ее душу радостную уверенность в будущем. Отавным в их плане было то, что Сильвии нужно как можно скорее скрыться из Култауна. Кто знает, что предпримет Джонни Фредерик, когда узнает о пропаже своей девушки? Можно быть уверенным лишь в одном — ничего хорошего это не сулит.

Они решили, что тем же вечером Сильвия пойдет в свою квартиру, возьмет свои сбережения и кое-что из одежды. Если Джонни вдруг тоже заявится туда, тут уж ничего не поделаешь, но она должна будет сделать все возможное, чтобы прийти в ночной клуб и провести с Ликом последнюю ночь. Утром на первом же поезде она поедет в Новый Орлеан, а оттуда прямо в Чикаго, к своей сестре Сине.

Эта часть плана не очень нравилась Сильвии. Она слишком долгое время не виделась с сестрой, к тому же та была замужем за проповедником, к тому же Сильвия мечтала о Нью-Йорке, где, как говорили, была теперь столица хот-джаза. Но Лик должен был на некоторое время задержаться в Култауне, чтобы организовать похороны Кориссы, и он не хотел отпускать Сильвию одну в столицу Восточного побережья. Разумеется, Нью-Йорк был конечным пунктом их мечтаний, поэтому они договорились встретиться под часами на нью-йоркском вокзале Гранд-Сентрал ровно через месяц. Или на следующий день, или на следующий день после следующего дня, или тогда, когда все срастется.

Сильвия, вернувшись в свою квартиру в квартале Джонс и не застав там Джонни, посчитала это хорошим предзнаменованием. Из соседей дома была только Милашка Элли, эта взбалмошная дурочка, от которой, впрочем, можно было ожидать чего угодно. Она сразу же постучала в дверь Сильвии и, не дожидаясь ответа, вошла в ее комнату. Сильвия, застигнутая врасплох, как ребенок, запустивший палец в начинку для пирога, быстро запихнула под кровать чемодан, в который уже успела побросать некоторые вещи.

— Что происходит, Сильвия? Я уже столько дней тебя не видела!

— Да ничего, просто решила разобрать одежду.

— Ты уезжаешь куда-нибудь?

Сильвия пристально посмотрела на Милашку Элли — вот ведь побрякушка! — и почувствовала, что не может больше терпеть. Она была настолько взволнована, что чувствовала острейшую необходимость поделиться с кем-то тем, что произошло, иначе она взорвется.

— Я уезжаю, — сказала Сильвия. — Я еду на Восток, прочь из этого гнусного города. Как можно дальше!

Милашка Элли остолбенела. Челюсть ее отвисла, и она не знала, что сказать. В ее голове не укладывалось, как Сильвия могла решиться на то, чтобы покинуть квартал Джонс и порвать с таким белым «бойфрендом», как Джонни Фредерик? Но еще больше ее поразило решение Сильвии бросить такую кучу классного прикида, какого нет ни у кого из подруг!

— Сильвия, а как же шмотки?

— Дорогая, они куплены на его деньги!

— А мне не все ль равно: ведь деньги-то его! Можно я посмотрю?

— Ради Бога. Бери все, что хочешь.

— А ты нехорошая, Сильвия, — Элли вдруг перешла на шепот. — Как ты объяснишь все это Джонни?

Сильвия нахмурилась.

— Я ничего не собираюсь ему объяснять, да и тебя все это не касается. Я уезжаю из города с Фортисом, и все тут, но пусть это будет тайной, известной, кроме тебя и меня, только Богу. Идет?

— Кто этот Фортис?

— Мой мужчина, — ответила Сильвия, и вдруг до нее дошло, что такого она прежде не говорила, а сейчас, сказав, поняла, как эти слова радуют ее слух.

— Ты можешь на меня положиться, — сказала Элли, а Сильвия молчала и спрашивала себя, пожалеет ли она когда-нибудь о том, что так разоткровенничалась. Конечно же, нет. Но тогда она еще ничего не знала.

Сильвия в последний раз пошла обратно в Култаун, пошла по узким улочкам, стараясь никому не попадаться на глаза, вдыхая напоследок воздух, пропитанный запахами Монмартра. Разве могли ей не нравиться эти запахи? Нормальные честные запахи тяжелой работы и тяжелой жизни. Ведь кроме Култауна Сильвия жила только в Новом Орлеане. А теперь этот старый город поглотил близлежащие городки и деревеньки, как изголодавшийся мальчишка, который может зараз оприходовать половину блюд, указанных в меню фастфуда. Только Богу ведомо, что сейчас находится на месте тех самых узких улочек. Может быть, склады или торговые ряды, а может, даже и автострада.

В последний раз Сильвия Блек пела с оркестром своего брата (с которым не состояла в кровном родстве). Да! Вы только представьте себе, что это должно было быть за выступление! Это была женщина, удостоившаяся чести выступать с оркестром Флетчера Хендерсона (по крайней мере однажды), с голосом сладким и успокаивающим, словно мед с горячим лимонным соком. Она не замечала ничего вокруг! Перед ее глазами простиралась дорога в землю обетованную: дорога, ведущая прочь из квартала Джонс, прочь от проституции, дорога, ведущая в Нью-Йорк. Можно было бы изобразить ее глядящей на Фортиса. Она любит этого парня с большим, ритмично бьющимся в груди сердцем, с сильными руками, нежно сжимающими корнет: с честными, широко раскрытыми от напряжения глазами. Счастье застилало ей глаза, не давая различить то, что злая судьба уже держала наготове.

В последний раз Фортис Холден выступал вместе со своей сестрой (с которой не состоял в кровном родстве), и играл он так громко, что его прошлое затыкало пальцами уши, как это делают старые дедушки и бабушки, а его будущее вопило, как расшалившийся ребенок! Это был музыкант, игравший с самим Луи Армстронгом (пускай всего лишь один месяц), и его труба рассказывала историю, которую уже больше никому не довелось услышать. Нет сомнения в том, что в ту ночь Лика переполняла радость, рот его был чувственным, сердце любящим, а самый важный для мужчины орган был возбужден страстным желанием. И не удивительно, что за всем этим скрывалось предзнаменование чего-то плохого, как беглый раб скрывается в зарослях на болоте.

В последний раз Лик и Сильвия любили друг друга, и делали это как в последний раз. Можно ли сопротивляться влечению? Разве что мысленно. Дело в том, что тела людские — их конечности, которые имеют свойство переплетаться; их губы, настойчиво припадающие к другим губам — иногда говорят на своем языке, слова которого неизвестны разуму. Представьте себе, что эта пара (и существо, растущее во чреве Сильвии) — семья, которая заслуживает более счастливой участи, чем другие. А теперь согласитесь с тем, что, когда любовники знают о неизбежном и скором расставании, они стремятся так любить друг друга, словно делают это в последний раз. И вот однажды это и происходит в последний раз. Ведь судьба — это поистине неутомимый зритель, который никогда не отвлекается, наблюдая за развитием действия.

И ничего тут не поделаешь.