Я взошел по ступеням и очутился в Храме. За первыми воротами обнаружился просторный двор, где люди получали товары в обмен на деньги. Я искренне восхитился бородами служителей Маммоны — завитыми на теплом утюге, зачесанными волосок к волоску. Ростовщики расхаживали горделиво, точно павлины. Священники тоже походили на павлинов, напыщенных и тщеславных. Их столы наверняка ломятся от яств, в то время как нищие сидят в зловонной грязи на улицах Иерусалима.

Я завернулся в молчание, словно в священное платье, которое никто не осмелится тронуть. И сел в одиночестве на каменную скамью — смотреть, как эти люди опускают деньги в ящик для подаяний. Богачи бросали помногу. Но вот подошла бедная женщина в протертой до дыр шали и бросила монетку. Мое сердце возликовало.

Я обратился к ученикам, которым случилось оказаться рядом:

— Эта бедная женщина поступилась большим, чем богачи. Они отдали крохи от своего изобилия. Она же — все пропитание, какое имела. Ее деньги — воистину дар Богу. А для богачей главное — переплюнуть друг друга.

Я стал раздумывать о деньгах, об их гнусной звериной ненасытности. Этот слюнявый, похотливый зверь сжирает все, что попадается на пути. Богатые захлебываются, давятся своим золотом, деревья в их садах гнутся под тяжестью плодов, но ни один плод им не в радость. В этих садах висит тяжелый гнетущий аромат, и даже цветы не приносят хозяевам счастья. Потому что сосед всегда оказывается богаче и соседские сады — красивее. Богач всегда завидует соседу.

Здесь, во внешнем дворе Храма, в окружении ростовщиков, я обратился к людям — от себя, своим собственным голосом. Я сказал:

— Никто не может служить двум господам сразу. Ибо он привяжется к тому господину, который ему нужнее, а другого станет втайне презирать. Нельзя служить Богу и деньгам одновременно.

И тут. впервые после встречи на горе, со мной заговорил дьявол. Он произнес:

— Не успеешь оглянуться, богатые завладеют и тобой. Повесят твой образ на каждую стену. От подаяния, собранного во имя твое, будут ломиться сундуки в богатых церквях. Больше всего тебя станут почитать, когда ты будешь принадлежать и мне и ему в равной мере. И это только справедливо. Поскольку мы с ним ровня.

Он расхохотался. Видно, знал, что скажет дальше:

— Ты думаешь, алчность — грязный зверь? Но заметь, зверь этот испражняется золотыми слитками. Разве цвет золота не есть цвет солнца, от которого растет все живое?

Бог ответил в другое мое ухо:

— Все, что он говорит, имеет смысл, но — до поры. Он обращается только к тем, на кого падет его взор, а взор его всегда обращен к лучшим, к самым прекрасным, к тем, в кого Я вселил самые большие надежды. А смиренных, но неизменно Мне преданных он презирает.

Ни до, ни после мой Отец больше не говорил о Сатане. Но сказанное сейчас мало укрепило мою веру. Неужели Отец поминает смиренных добрым словом только потому, что никто, кроме них, не хранит верность Ему и мне? Какое смятенье возникает в душе от такой мысли! Я разъярился — разъярился, как никогда прежде.

В глазах ростовщиков сверкала алчность, хищная, как острие копья. Неистовый гнев пророка Исайи выплеснулся из меня его же словами. Я вскричал:

— Эти столы залиты отвратительной блевотиной! Здесь нет чистого места!

И я принялся опрокидывать все столы подряд — прямо с лежавшими на них деньгами; я ликовал, когда монеты со звоном ударялись о камни, которыми был вымощен двор. Владельцы бросились за своими богатствами, как гадаринские свиньи с обрыва в море.

Потом я перевернул скамейки торговцев голубями и распахнул дверцы клеток. Под хлопанье крыльев пришедшие со мной толпы собрались вокруг и восславили этот бунт против ростовщиков и менял.

Я произнес:

— Мой дом будет известен всем народам как дом для молитв. Вы же поклоняетесь лишь деньгам и превратили дом мой в воровской притон.

И это было истинной правдой. Жрецы Маммоны всегда воры. Даже если в жизни не украли ни кружки зерна. Их жадность лишает добродетели всех, кто следует их примеру.

Вскоре во всех притворах Великого храма священники заговорят о содеянном мною. И все потому, что у них, как и у ростовщиков, были свои расчеты с Богом и свои — с Маммоной. Как же спешили они напоить водой лозы корыстолюбия, которыми поросла одна половина их двуликих душ!