Позволю себе заметить, что и я сам всё больше восхищался Йоргеном Йоргенсеном, и это чувство только усилилось, когда я на седьмую ночь обнаружил заначку датского шнапса, припрятанного позади горы неиспользованных бланков запроса на отпуск казённого имущества, подлежащих направлению в Интендантство. По мере того как я продолжал читать, сидя возле круглого стола, при бледном и мягком, как воск, свете летней луны, прерываясь лишь затем, чтобы прихлопнуть комара, или плеснуть в стакан ещё шнапса — немного, всего на толщину пальца, — или быстренько помочиться в отверстие под столом, росло моё преклонение перед изобретательностью Старого Викинга; я дивился тому, сколь невероятно хитро и тонко, до мелочей продумано им всё в той вселенной, которую он создавал столько лет для своего хозяина, — какими бы малозначительными эти мелочи ни являлись, они были тщательно обмозгованы, точно определены и скрупулёзно сведены в таблицы.

Мне оставалось лишь восторгаться творениями Йоргенсена: чего стоили, к примеру, нескончаемые пронумерованные столбцы одной его таблицы, в которой он представил статистику, подтверждающую, что в течение целого ряда лет порка применялась всё реже, или рукописные сборники духовных наставлений, или чертежи новых камер, и так далее, и так далее — всё это отражало медленный, но неуклонный процесс замены старого порядка, для поддержания коего были необходимы телесные наказания, дабы подавлять свойственную каторжникам брутальность, новыми, более просвещёнными методами, такими как одиночное заключение и духовное посредничество миссионеров-квакеров.

Вне всяких сомнений, такая работа забирала уйму времени и сил, однако, пользуясь шаблонами и образцами, изучив законы причинно-следственных связей — коим не подчиняется подлинная жизнь людей, но знанье коих необходимо, когда описываешь её на бумаге, — он создал образ поселения, где низменным наклонностям каторжан достойно противостояла находчивость начальства; то был пример того, как не слишком строгая, однако не попустительствующая дисциплина превращает воришек в работников, хоть и ленивых, а полуязычников делает добрыми христианами.

В недрах написанных им томов были погребены — и тесно переплетены, как бесчисленные корневища пырея, тянущиеся под землёй нескончаемыми нитями, — отдельные истории отдельных людей, которые при желании удавалось вытащить, пусть и не без труда, на поверхность, в основном истории каторжников, но и тюремщиков тоже, и в том числе повесть о приземлённой, хоть и успешной карьере лейтенанта Хораса, который не хватал с неба звёзд, но всё-таки стал Комендантом, — малодостоверная, как жизнеописание любого святого. Происхождения он был самого простого, родился в домишке, который собственными же руками и построил, из рядовых 91-го полка дослужился до офицерского чина, получив оный за усердие при исполнении различных административных обязанностей и беспорочную службу штаб-офицером в Британском Гондурасе, а также за гуманное и просвещённое обращение с индейцами перед массовым их истреблением и последующим своим переводом на Сара-Айленд, причём особая человечность его подтверждалась копиями нескольких писем, посланных им близкому другу, Вильяму Вильберфорсу, в коих не раз утверждалось, что рабство есть зло.

Я не мог не выпить за столь славную тюрьму — такую чудесную, что вы бы ещё с радостью приплатили, только бы уехать из Англии и поселиться здесь; выпил я также и за то, что он, как и Господь Бог, наделил нас, каторжников, свободою воли, то есть правом выбора между добром и злом. Снова и снова поднимал я стакан, воздавая должное новым и новым искусным подделкам вроде перехваченной переписки каторжников (коим та была строго воспрещена) — в письмах сообщались подробности, подтверждающие то, о чём говорилось в официальных отчётах и приказах по колонии: каторжники бросали инструменты и отказывались работать, пока не будут удовлетворены некоторые их требования или жалобы. На одной из полок, под самым потолком я даже нашёл бутылки с лоскутками человеческой кожи, снятой с повешенных; на них, словно гербы, красовались многочисленные татуировки — повествования о судьбах, полных приключений и наказаний и оставивших след во многих томах, куда были скопированы письма казнённых; посредством сей корреспонденции клочки настоящей человеческой плоти были связаны с жизнью — нет, наполнены самим дыханием её — благодаря вымыслам Старого Викинга; и я выпил за каждый плававший в стекле якорь с ангелом, за каждый девиз, наколотый синей краскою, за всех до одного.

И так далее, и так далее — чем больше удивительнейших историй я прочитывал, тем меньше шнапса оставалось в бутылке. Снова и снова я поднимал за Йоргенсена безмолвные свои тосты, и стоило стакану опустеть, как мне представлялось единственно справедливым и даже должным наполнить его опять, дабы ещё раз выпить за созданный им чудесный мир — карательную систему, основанную на массовом переселении оступившихся благожелательными властями, где меры устрашения применялись лишь иногда и заслуженно, где человек делал добро чаще, чем причинял зло. Сей мир не был актом творения, благого или злого, в ходе которого люди каждый раз создавали себя заново, но системою, в коей всякий наделялся своей малозаметной, но весьма существенной ролью, имел свою задачу, своё предназначение, как, например, головка поршня или ремень в тех паровых машинах, которые ткач из Шотландии когда-то тщетно пытался искоренить.

Я опрокинул за воротник ещё одну порцию — в честь всевозможных машин и систем, — а далее у меня голова пошла кругом от смелого, наглого бесстыдства всех этих подложных отчётов и писем, приказов и распоряжений, не допускавших даже возможности того сводящего с ума, чудовищного кошмара, с коим я был, увы, слишком близко знаком и частью коего сам являлся.

Я поднял тост за тотальное отсутствие чего-либо подобного и выпил за это, а также за новую, ещё более яркую и великолепную ложь. Затем тосты иссякли, и я закончил тем, что просто вылакал из горлышка остатки шнапса, а в результате ощутил тошноту и чувство вины и затревожился, не является ли мир Йоргенсена тем самым адом, который возник во взгляде ломателя машин за миг до того, как он был осёдлан Капуа Смертью.

Потом — но тут стыд, который я испытываю в данную минуту, не позволяет мне говорить о себе иначе, как в третьем лице, — потом Вилли Го-улд почувствовал позыв к тому, чтобы изрыгнуть всё лишнее, что в нём находилось. Не то чтобы он почитал извержение рвотных масс дурным делом, ведь Доктор не единожды говорил ему, что сие освобождает организм от нежелательных соков и мокрот, вызывающих меланхолию, а также предотвращает ужасы метеоризма и похмелья, кои могут приключиться на другой день.

Ввиду этого Вилли Гоулд решил даже ускорить терапевтический акт очищения организма, который — я нимало в том не сомневаюсь — одобрил бы даже сам пастор Готлибсен, надумал, засунув поглубже в рот пару пальцев, пощекотать ими нёбо, дабы спёрло в груди, затем в горле, а потом через рот хлынуло потоком наружу, вперемешку с помидорами и морковкой, которые он никогда не ел, страшное осознание того, что всё только что им прочитанное есть лишь представление Коменданта об основанном на Разуме идеальном обществе, принявшем обличье тюрьмы, о коей проживающая в просвещённой Европе мисс Анна даже не смела и помышлять, его во многих отношениях наиболее чудовищное — хотя, возможно, случайное — достижение, заткнувшее за пояс и Великий Дворец Маджонга, и Национальную железную дорогу, свидетельствующее, однако, о неведомом для него самого гротескном благоговении перед Старым Светом.

Да, было о чём подумать, и было что убирать, после того как я столь смачно метнул харчи себе под ноги — а если быть до конца честным, то этого добра оказалось даже больше, чем нужно, — и Вилли Гоулд непременно бы начал сразу же подтирать чем-нибудь всю эту полупереваренную Европу, когда бы не испытал ещё одного, более жестокого приступа осознания происходящего.

Стоило ему обтереть рот тыльною стороной ладони, как на него тут же навалилась невыносимая тяжесть и застучало в висках: ему пришло в голову, что эта всемирная история делает всё, что он успел повидать и узнать, всё, что он перестрадал и чему стал свидетелем, таким же бессмысленным и бесполезным, как сон, который тотчас забудется при пробуждении. Если свобода подобна тем духам прошлого, которых Капуа Смерть носил в бутылке у пояса, и тоже обитает в одном только месте, а именно в памяти, в голове, то и он, и все, кого он знал, были обречены на вечное заточение.