Через полгода я ударился в бега, решив добраться на своих двоих до Хобарта, где надеялся тайком проникнуть на какое-нибудь судно, отплывающее в иные края, что мне уже удалось пару десятилетий назад. Дорога была небезопасна: утомительная война с дикарями ещё далеко не завершилась, ибо те проявляли столь адскую изобретательность в организации нападений на колонистов, что многие из последних, а в особенности те, чьи жилища стояли недалеко от края бесконечных чёрных лесов, где страх естественным образом рождает подозрительность, верили, будто имеют дело с колдунами. Внутренние области острова оставались во власти дикарей, но, кроме того, настоящей чумой этих мест стали банды беглых каторжников и разбойников, которые убивали солдат; их стоили военные патрули, которые убивали разбойников, а уж тем более охотники на чернокожих, которые убивали туземцев одного удовольствия ради, а когда им это не удавалось, готовы были стрелять в кого угодно.

Вооружённые до зубов обитатели редких ферм, способных сойти за поместья, были ещё опаснее. Я приблизился к одной из них в надежде найти там пристанище на ночь и едва не был растерзан спущенными на меня злобными псами, от которых спасся чудом, благодаря тому что их вспугнули предупредительные мушкетные выстрелы, — стреляли из узких бойниц, проделанных в толстенной стене, коей была огорожена ферма.

Я счёл за лучшее не держаться торной дороги, идущей вдали от моря напрямик, а выбраться на восточное побережье: пусть этот путь длиннее, зато он безопаснее. И я пошёл туда, где зелёное море преломляло солнечные лучи, превращая их в серебряную картечь, а затем стреляло ею по сверкающим белым пляжам, на песке которых часто попадались выбеленные ветром и солнцем кости и черепа дикарей, зверски убитых китобоями во время облав на чёрных женщин. Вид их доставлял мне немалое удовольствие, ибо указывал, что дорога вдоль берега для меня безопасна: после такой резни туземцы избегали показываться вблизи моря — за исключением разве что отдалённых западных районов острова. И всё-таки по ночам я не отваживался разводить костёр из страха, что дикари могут обнаружить меня и убить, — и это невзирая на то, что весна едва наступила и морозы по утрам случались достаточно сильные.

По прошествии четырёх дней после бегства из Лонсестона я безнадёжно заблудился и повстречал некоего Тома Вивёра по кличке Рыкун. Во время первой же ночёвки он стал оказывать мне неподобающие знаки внимания, но присмирел, когда я велел ему оставить меня в покое; правда, отказ мой не слишком его обескуражил: он заявил, что на самом деле я вовсе не в его вкусе и вообще ему больше нравятся нежные мальчики.

Когда же на следующий день после полудня нас обстрелял отряд китобоев, запасавшихся пресной водой, мы направились в глубь острова. Сперва шли по звёздам, но затем небо заволокло тучами, и нам в конце концов пришлось устроить стоянку на вершине скалистого кряжа. Там было полным-полно мух, но мы не знали, в какую сторону идти, и слишком устали. Мы спали как убитые. А когда взошло солнце, обнаружили, что приманкой для мух служил труп чёрной женщины, лежавший не более чем в ста ярдах от места, где мы заночевали.

Её пригвоздили к земле, изнасиловали самым ужасающим образом, а затем оставили умирать. Некоторые части её тела казались совсем белыми и блестели в лучах солнца от множества облепивших их шевелящихся личинок. Рыкун принялся завывать и визжать, как баба. Он повёл себя точно дикое животное, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось заставить Рыкуна прекратить его кошмарный плач по умершей.

Наступившую ночь мы провели в молчании у едва теплящегося костра: слишком напуганы были, чтобы подкладывать в него ветки потолще, и обходились тонюсенькими прутиками. На следующий день мы вышли на более открытую местность, напоминавшую загородный парк, под небом настолько широким и синим, что оно походило на великолепную китайскую чашу, окрашенную кобальтом, — подобного неба я никогда не видал в Старом Свете — оно казалось таким хрупким, будто в любой момент могло расколоться, осыпаться мириадами осколков и обнажить нечто жуткое, доселе скрытое потоками струящегося с него света.

Запах гари, что исходил от догорающей пастушеской хижины, мы почуяли задолго до того, как увидели сами остатки этого лубяного дома, обмазанного глиной; возле пепелища лежал обуглившийся труп его хозяина, который сосед и товарищ выволок из огня на куске бересты; теперь этот последний сидел рядом и горько плакал. То был свободный поселенец, недавний каторжник, который, выйдя на свободу, завёл нехитрое хозяйство в соседней долине и порою наведывался к своему приятелю-пастуху, земляку и единоверцу. На сей раз он пришёл слишком поздно: дикари пронзили того копьём прямо в хижине, а затем подожгли скудный домишко, оставив хозяина гореть заживо. Когда подоспевший сосед выстрелил по нападавшим, те разбежались. Он указал на поваленное дерево, за которым мы увидели мёртвого туземца. Поселенец никогда никого не убивал прежде, и было неясно, что более огорчает его: смерть друга или убийство туземца. Через семь дней после того, как я вышел из Лонсестона, мы набрели на Клукаса, человека дикого вида и жестокого нрава, работавшего на свободного поселенца Бэтмена и помогавшего тому устраивать облавы на дикарей. Клукас мог, по его словам, лопотать по-ихнему, чему выучился в те времена, когда ещё промышлял охотою на тюленей, и кое-что знал об их жизни. Мы были совсем беззащитны и к тому же опять заблудились. Клукас имел пистолет и мушкет, которые словно выставлял напоказ; у него были мука и мясо кенгуру, коими он пожелал с нами поделиться, и он знал, как добраться до Хобарта. Одет он был как одевались в ту пору многие разбойники, в изобилии населявшие Землю Ван-Димена: в грубо выделанные, а скорей всего, просто содранные с туши кенгуру и сумчатого волка шкуры, едва скреплённые одна с другой редкими стёжками, и шапку из волчьей лее шкуры на косматой голове. Он с воодушевлением рассказывал, как, следуя указаниям Бэтмена, выследил дикарей по огням на стоянке, застрелил дюжину или более черномазых, а потом зажарил мошенников на их собственном же костре. Но, заявил наш новый спутник, он вовсе не зверь, как иные зверопромышленники, которых он встречал на островах в Бассовом проливе, вроде Мунро, что однажды у него на глазах отрезал у своей женщины по имени Джамбо кусок бедра и уши, а после заставил её съесть их в наказание за попытку сбежать. Когда мы рассказали ему о туземке, распятой на земле, он задумался на секунду, будто вспоминая о чём-то, и пояснил со смехом, что некоторые местные девки бывают настоящими амазонками и заслуживают то, что получают.

Во время ночёвки у перевала Чёрного Чарли началась страшная гроза, и при яростных вспышках молний мы увидали перед собой равнину Питтуотер, а ещё дальше — заснеженный пик горы Веллингтон, что находилась уже за Хобартом. Промокшие насквозь и трясущиеся от холода, мы тронулись в путь ещё до рассвета. Вскоре после того, как взошло солнце, мы подошли к останкам огромного эвкалипта, смола коего имеет вкус перечной мяты, — остов его у основания имел в диаметре добрые два ярда. Но большая часть дерева — ствол и все толстые ветви — ударом молнии была превращена в неописуемое месиво белых щепок и чёрных углей, разбросанных вокруг на расстоянии двух сотен ярдов. Повсюду валялись куски древесины, прутики, здоровенные сучья и тончайшие щепки. Невыразимо прекрасно было совсем недавно сие дитя Земли Ван-Димена, и вот теперь оно разбито на миллионы обломков.