* * *
Тодд ясно объяснил Ларри, как доехать до своего дома, но, наверное, тот чего-то не понял. Он слишком рано свернул с Плезант-стрит и теперь крутился в переулочках вокруг школы Рейнберн.
— Не сюда, — подсказал ему Тодд. — Я живу ближе к парку.
Ларри не обратил на его слова никакого внимания. Он медленно ехал по сонной узкой улочке, по обеим сторонам которой стояли скромные, в основном одноэтажные дома, такие же, как на улице Тодда. На газонах валялись забытые футбольные мячи и трехколесные велосипеды, над некоторыми дверями гордо развевались флаги любимых клубов.
— Разве можно поверить, что в таком месте живет этот ублюдок-извращенец?
— О черт! — ахнул Тодд. — Это же Блуберри-Корт.
Ларри с горечью усмехнулся:
— Могли бы сразу поселить его в детском саду.
Он остановился перед небольшим белым домиком номер сорок четыре. Старомодный фонарь хорошо освещал аккуратный прямоугольный газон, огороженный битым кирпичом. Ящики с цветами, висящие под большими окнами, и отверстия на ставнях в форме лошадок, запряженных в коляску, делали дом похожим на картинку с какой-то старой открытки. Тремя громкими гудками Ларри нарушил ночную тишину. Он будто вызывал Макгорви из дома.
— Зачем ты это делаешь? — спросил Тодд.
— Чтобы он знал, что мы здесь.
Ларри достал с заднего сиденья бинокль и направил его на одно из больших окон. В этом не было никакой необходимости, потому что Тодд и так ясно видел силуэты двух голов на фоне мерцающего экрана телевизора.
— Пусть этот гондон знает, что я за ним слежу.
Часы на приборной доске тихо отсчитывали время — пять, десять, пятнадцать минут. Тодду хотелось домой. Кэти, наверное, уже волнуется, и ему предстоит несколько неприятных минут. Но Ларри, похоже, никуда не спешил.
— Невероятно, — проворчал он. — Просто сидит и смотрит телевизор, как нормальный человек.
Тодд, конечно, мог бы ему возразить, но предпочел промолчать, соблюдая неписаный кодекс поведения пассажира. Как будто, сев в машину Ларри, он временно передал ему и право управлять своей жизнью. Что бы тот ни задумал.
— Знаешь эту девчушку, которой он продемонстрировал свои причиндалы? — спросил Ларри. — Она дочка моего приятеля. До сих пор не может оправиться.
— В самом деле?
— Славная, маленькая девочка, скаут. Хотела продать ему какое-то печенье. — Ларри опустил бинокль. — Джоан считает, что я помешался на этом ублюдке. Она говорит, что, если бы у меня была работа, я бы не ездил вокруг его дома по шесть раз на дню. — Он бросил бинокль на заднее сиденье и взял с коленей у Тодда пачку листовок. — А я думаю, что это и есть моя работа. Там в бардачке есть рулон клейкой ленты. Дай ее мне, пожалуйста.
* * *
Когда Тодд вошел в спальню, Кэти еще читала толстую биографию Эйзенхауэра. Рядом с ней, раскинувшись, спал Эрон.
— Где ты был? — спросила она с демонстративным безразличием.
Тодд уже собирался выложить всю правду, то есть рассказать, что, вместо того чтобы заниматься, он весь вечер играл футбол в компании копов, но потом ему в голову пришла лучшая идея.
— Я записался в Комитет обеспокоенных родителей. Сегодня мы распространяли листовки об извращенце с Блуберри-Корт.
Строго говоря, последнее даже не было ложью. Они действительно распространяли листовки: при помощи клейкой ленты Ларри наклеил десяток листочков прямо на дверь Макгорви, а потом они с Тоддом просто выбрасывали их из машины целыми пачками, проезжая по окрестным улицам. Это было довольно весело: ветер подхватывал листовки, вырывая их из рук, и они летели вслед за машиной, опускались на землю и опять взмывали в воздух.
Кэти отложила книгу и внимательно посмотрела на него, что нечасто случалось в последнее время. Тодд с удовольствием заметил, что сегодня она надела черную полупрозрачную сорочку, через которую немного просвечивали соски, хотя удовольствие немного портила мысль, уже не впервые пришедшая ему в голову, что сексуальное белье жена, как правило, надевает именно в те вечера, когда Тодда не бывает дома. В его присутствии Кэти обычно носила старые спортивные штаны и безразмерные футболки.
— Помнишь Ларри Муна? — продолжал он. — Бывшего копа из аквапарка?
— У которого двойняшки?
— Да. Это он организовал комитет.
— Мне казалось, он тебе не нравится.
— Дело не в нем. Но этот комитет действительно полезная штука. Мне делается как-то не по себе, когда я вспоминаю, что такой человек живет совсем близко.
Кэти поглядела на Эрона, сладко спящего в своей пижамке с морковками и кроликами.
— Да, — кивнула она и нежно прикоснулась к его лбу, — мне тоже страшно об этом думать.
* * *
Тодд принял душ с проворством человека, сознающего, что если он поторопится, то имеет шанс получить свою законную порцию супружеского секса. Сегодня вечером звезды явно расположились в его пользу: Кэти еще не спала и надела черное белье, а Эрон уже видел десятый сон. Что может помешать им? Ничего, кроме тупой боли в солнечном сплетении, которая никак не желала проходить. Но на нее просто не надо обращать внимания.
Это именно то, что нам сейчас надо, думал он, с удвоенной скоростью чистя зубы. Может, тогда он сумеет наконец забыть об этом проклятом поцелуе?
Тодд слишком хорошо помнил, что они с Кэти не занимались любовью уже больше трех недель. Сначала у нее были месячные, потом она слишком уставала на работе. Обычно к ночи кто-нибудь из них был уже без сил, а по утрам в спальню приходил Эрон — он терпеть не мог физических контактов, в которых сам не принимал участия. Еще полгода назад им с грехом пополам удавалось усадить его в гостиной перед телевизором и таким образом выиграть тридцать драгоценных минут для себя. Тодд до сих пор помнил, как приятно было потом сидеть в халате на кухне и прихлебывать кофе, обмениваясь многозначительными взглядами с Кэти. Но этим радостям уже давно пришел конец. Теперь, когда Тодд — заметьте, всегда Тодд! — предлагал Эрону спуститься вниз, чтобы посмотреть телевизор и дать папе с мамой еще немного поспать, маленький деспот немедленно чувствовал что-то неладное и требовал, чтобы один из них отправлялся смотреть мультфильмы вместе с ним.
Решив, что не будет тратить время на прозрачные намеки, Тодд вышел из ванны, лишь слегка прикрывшись полотенцем, которое ничуть не скрывало его решительных намерений. Оставалось только осторожно отнести Эрона в его кроватку, и все — они свободны! Но когда он, наклонившись, попробовал поднять сына на руки, Кэти чуть слышным шепотом попросила:
— Пожалуйста, не надо.
Тодд выпрямился, чувствуя, как стремительно испаряется надежда.
— Послушай, Кэти, ну сколько можно спорить по этому поводу? Ему уже три года. Он должен спать отдельно.
— Я знаю, — грустно сказала она, словно ввязывалась в бой, уже зная, что рано или поздно неизбежно проиграет его. — Но посмотри, как ему здесь уютно.
— Ему будет так же уютно и в собственной кроватке.
— Мне нравится чувствовать его рядом. — Она взглянула на сына с нескрываемым обожанием и покачала головой, как бы говоря, что признает правоту мужа, но ничего не может поделать с собственными чувствами. — Такое маленькое, теплое тельце. А тебе разве не нравится?
«А как же я? — хотелось спросить Тодду. — Как же мое большое, теплое тельце?»
— Знаешь, Кэти, мне уже немного надоело просыпаться оттого, что он упирается мне пяткой в глаз.
— Посмотри, какой он красивый! Самый красивый ребенок на свете.
На это Тодду нечего было возразить. К тому же обычно ему и самому нравилось, когда в их кровати спал Эрон, мягкий, теплый и сладко пахнущий детским мылом. Просыпаясь, он сразу же начинал радоваться жизни и требовал, чтобы родители щекотали его до тех пор, пока не начинал требовать, чтобы они перестали.
— Он правда красивый, — вынужден был признать Тодд.
— Очень. Он просто совершенство.
Тодд бросил на пол полотенце, влез в свободно скроенные трусы и улегся рядом с женой и спящим ребенком. Перед тем как выключить свет, Кэти перегнулась через Эрона, чтобы поцеловать мужа. Приподнявшись на локте, он успел увидеть в низком вырезе сорочки ее голую грудь. Даже после пяти лет брака она продолжала волновать Тодда.
— Спокойной ночи, — сказала Кэти.
— Спокойной ночи, — отозвался он.
Блуберри-Корт
Ронни не проявлял никакого энтузиазма.
— Ну хорошо, — поморщился он, — а если попробовать так: «Бывший заключенный, страдающий излишним весом и облысением. Грызет ногти, дымит как паровоз, любит детское порно и уютные, тихие вечера перед телевизором»?
— Это не смешно.
— А я и не шучу.
— Послушай, Ронни, у нас ничего не получится, если ты будешь к этому так относиться. Во всем надо стараться найти что-нибудь хорошее.
— Хорошее? Что ж ты сразу не сказала? Ну, давай попробуем… У меня нет работы, нет друзей, и меня все ненавидят. Вот, по-моему, вспомнил все хорошее.
— У тебя есть друзья, — возразила Мэй и тут же пожалела об этом.
— Да? Это кто же?
Она немного подумала.
— Ну… например, Эдди Колонна.
— Это было в десятом классе, мама. Если мы с Эдди встретимся сейчас, он, возможно, плюнет мне в лицо.
— Но у тебя же, наверное, были друзья в… в… — Мэй замолчала. Ей до сих пор с трудом давалось слово «тюрьма». — Ты же провел там три года.
— О да! — охотно согласился Ронни. — И там меня все просто обожали.
— Доктор Линтон хорошо к тебе относилась, — продолжала настаивать Мэй, не понимая, зачем она это делает. Ведь ясно, что в результате они оба только еще больше расстроятся.
— Ей платили за то, чтобы она хорошо ко мне относилась. Не думаю, что она продолжала бы со мной цацкаться, если бы штат перестал высылать ей чеки.
— А помнишь, она говорила, что ты очень умный?
— Ага, и еще — что я очень хитрый и что меня ни в коем случае нельзя подпускать близко к детям.
— Еще я знаю, что ты нравишься Берте. — Конечно, это не совсем соответствовало истине, но уступать Мэй не хотела. — Она недавно так мне и сказала.
— Ну ты меня утешила! Очень лестно иметь старую злобную пьянчужку в числе своих друзей.
— Берта моя лучшая подруга, и я не хочу, чтобы ты так о ней говорил!
— А знаешь, почему она так тебя любит, мама? — Мэй боялась, когда он смотрел на нее вот таким немигающим безжалостным взглядом, словно видел насквозь вплоть до самого темного, спрятанного на дне души. — Ты никогда об этом не задумывалась?
— Не надо. Пожалуйста, не надо, — жалобно попросила она.
Ронни шумно вздохнул и зарылся лицом в ладони. Потом он выпрямился и смиренно улыбнулся, видимо решив опять стать хорошим сыном.
— Прости, мама. Я понимаю, что ты хочешь помочь. Просто иногда от этого только хуже.
У Мэй не хватало духу винить его за отсутствие энтузиазма. Конечно, мальчику сейчас приходится нелегко. Даже родная сестра отказывается разговаривать с ним, а уж тем более подпускать к своим детям. Еще хуже то, что он никак не может устроиться на работу: даже разносчиком пиццы, даже сборщиком мусора. Во всех агентствах обязательно спрашивают о судимостях. Если скажешь правду — никто тебя не возьмет, а если соврешь — будут неприятности с полицией. А еще эти листовки с его фотографией, в которых написана гадкая ложь о том, что Ронни якобы виновен в исчезновении той бедной девочки пять лет назад. Ведь полиция — и один раз даже ФБР! — занималась этим и три раза вызывала его на допросы, и ничего. Если бы он был замешан, уж наверное, они бы арестовали его, так ведь?
— Вот взгляни, — Мэй раскрыла страницу объявлений в местной «Веллингтон реджистер», — здесь целых две колонки писем от одиноких женщин, которые хотят с кем-нибудь познакомиться, и всего несколько от мужчин. Шансы в твою пользу.
Ронни прикурил сигарету и посмотрел на нее так, словно она была каким-то нелепым существом с другой планеты. Он умел это, даже когда еще ходил в школу.
— Не смотри на меня так, — потребовала Мэй. — Почему бы одной из этих женщин и не согласиться встретиться с хорошим человеком?
— Я не хороший человек. Я — подонок.
— Ты совершил скверный поступок, — признала Мэй, — но это еще не значит, что ты плохой человек.
— У меня психосексуальное нарушение, мама.
— Тебе уже лучше, — возразила Мэй. — Иначе они бы тебя не выпустили.
— Они меня выпустили, потому что кончился срок.
Ронни зажег новую сигарету и затянулся, жадно, как ребенок, сосущий лимонад через соломинку. Мэй вдруг испугалась, чувствуя, что, кажется, приближается очередной приступ астмы. Ингалятор остался в спальне наверху, на тумбочке, рядом со стаканом для протезов. Надо было захватить его с собой.
— Если ты найдешь себе подружку… — Она замолчала, чтобы с трудом перевести дыхание. — …примерно своего возраста, у тебя, может, больше не будет плохих позывов.
— Я не хочу подружку своего возраста, — возразил Ронни. — В том-то и беда.
— Вот послушай. — Мэй выбрала первое попавшееся объявление. Даже надев очки, она с трудом разбирала мелкий шрифт. — «Разведенная белая женщина, тридцати трех лет. Красивые зеленые глаза. Добрая. Мечтает о дружбе или чем-то большем с некурящим мужчиной…» Тьфу, бог с ней. А как тебе вот это: «Сорок с небольшим лет, привлекательная, с пышными формами. Любит латиноамериканские танцы, фильм „Все любят кролика Реймонда“ и длинные, спокойные воскресные дни»?
— «С пышными формами», — усмехнулся Ронни, — означает, что в ней центнера полтора весу. В тюрьме она бы имела успех среди черных.
— Ну и что, что полтора центнера? Может, она очень хороший человек? Может, она будет благодарна мужчине, который даст ей шанс и не станет попрекать лишним весом? И согласится закрыть глаза и на некоторые его недостатки.
Ронни глубоко затянулся и двумя аккуратными струйками выпустил дым через нос. Точно так же когда-то делал его отец. Иногда Мэй думала, что, если бы Пит был добрее и ответственнее, жизнь его сына, наверное, сложилась бы по-другому. Может, остальные мальчики меньше дразнили бы его или он умел бы защитить себя. Но ее бывший муж врал, изменял ей, пил, а когда напивался, становился злым и жестоко унижал всех, кто попадался под руку, и маленький Ронни являлся его любимой мишенью. Когда в конце концов он их бросил, Мэй казалось, что ее жизнь кончена, но сейчас-то она понимала, что это было только к лучшему.
Ронни еле заметно пожал плечами и сдался:
— Хорошо, мама. Если тебе так хочется, я попробую. Но только одно свидание, ладно? Я не собираюсь делать это своей основной работой.
Конечно, он уступил только для того, чтобы от нее отделаться, но это все-таки лучше, чем ничего. Ненормально, когда взрослый мужчина живет вдвоем с матерью и не имеет никаких занятий или увлечений, а только весь день читает газеты и смотрит телевизор. Как будто он до сих пор сидит в тюрьме: разница только в том, что сейчас он иногда совершает долгие прогулки на своем старом велосипеде, и Мэй в это время очень нервничает, потому что он отказывается говорить, куда и зачем ездит. Но велосипед — это все-таки лучше, чем машина, верно? Мэй с ума бы сошла от беспокойства, если бы он разъезжал по окрестностям в автомобиле или, не дай бог, в фургоне. Да и физическая нагрузка идет Ронни на пользу. Хоть он и жаловался постоянно на тюремную пищу, вышел он оттуда на семь килограммов тяжелее, чем сел.
Больше всего ему сейчас нужно общество хорошей женщины, и Мэй твердо решила, что поможет сыну подыскать подружку. Когда она у него появится, он, возможно, уже не станет подолгу торчать в своей комнате и подглядывать за соседскими ребятишками в бинокль. Он-то, конечно, все отрицает, но Мэй точно знает, что именно этим он там и занят.
А если в один прекрасный день Ронни женится (А почему бы и нет? Посмотрите, какие люди находят себе хороших жен: карлики, умственно отсталые, инвалиды без рук, без ног), тогда Мэй сможет спокойно умереть, не волнуясь о том, что станет с ее мальчиком, когда ее не будет рядом. Потому что порой она чувствует невыносимую усталость и хочет просто немного отдохнуть, ничего не делая и ни о чем не беспокоясь. Неужели она не заслужила этого после такой долгой жизни, в которой было очень много неприятностей и очень мало счастья? Последнее время, перед тем как уснуть, Мэй часто думала о кладбище, и оно казалось ей приветливым, спокойным местом, где растет зеленая травка и красивые деревья и соседи не обращаются с тобой как с заразной. Она открыла блокнот и приготовилась писать:
— У тебя приятная улыбка. Давай начнем с этого.
* * *
Берта, как обычно, явилась прямо к ланчу. В руках она держала большой бумажный пакет из магазина.
— Здесь фруктовый сок, — громко сказала она и хитро подмигнула, вручая пакет Мэй. — Я купила тот сок, какой вы просили, миссис Макгорви.
По какой-то непонятной причине Берта упорно называла вино фруктовым соком. Сначала Мэй думала, что она делает это ради соседских ушей (хотя какое кому дело?), но позже поняла, что это просто одна из дурацких шуточек, которых у Берты имелся неисчерпаемый запас. Мэй терпела их, считая неизбежной платой за общение. Видит бог, в жизни ей приходилось терпеть вещи и похуже.
— И где же наш принц? — спросила Берта, заглядывая в гостиную. — Опять раскатывает на своем железном коне?
Берта стала называть Ронни принцем, намекая на его ничегонеделание, сразу же, как только тот вернулся домой, хотя Мэй неоднократно объясняла ей, что сын не работает вовсе не потому, что не хочет. В ответ подруга только фыркала. По ее мнению, Ронни очень хорошо устроился: взрослый мужик, который не имеет никаких обязанностей, живет за счет матери, целыми днями ест чипсы и смотрит телевизор и к тому же держит себя наподобие члена королевской семьи.
— Да, ему полезны физические нагрузки, — объяснила Мэй, хотя обе женщины отлично знали, что Ронни терпеть не может подругу матери и специально уезжает из дому в часы ее ежедневных визитов.
— Чем-то очень вкусно пахнет, — покрутила носом Берта. — У нас сегодня жаркое?
— Нет, у нас сегодня сэндвичи с тунцом.
— И фруктовый сок, — добавила гостья. — Не забудь про фруктовый сок.
До знакомства с Бертой Мэй никогда не пила днем — она вообще очень мало пила, — но довольно быстро привыкла к бутылке вина за ланчем. Отчасти она делала это для того, чтобы составить компанию Берте, которая не любила пить одна, но вскоре ей стала даже нравиться немного размытая картина реальности, возникающая после употребления алкоголя. Иногда во второй половине дня за нее приходилось расплачиваться головной болью и какой-то тяжелой усталостью, но Мэй считала, что это небольшая плата и что она заслужила право немного себя побаловать.
* * *
Впервые она встретилась с Бертой четыре года назад в комнате для свиданий центральной тюрьмы штата, в которой их сыновья сидели в ожидании суда. Им было трудно не заметить друг друга: две пожилые белые женщины среди целого моря молодых темных лиц. Мэй робко улыбалась каждый раз, когда они с Бертой встречались глазами, но не стремилась познакомиться или начать разговор. История с девочкой-скаутом оказалась слишком лакомой наживкой для прессы, и дело Ронни получило довольно широкую огласку, после чего все контакты Мэй с окружающими ее людьми быстро оборвались. Друзья перестали звонить ей. Соседи больше не улыбались и не махали рукой. Ее собственная дочь говорила о Ронни ужасные вещи, которые, возможно, и были правдой, но все-таки, по мнению Мэй, не должны были высказываться вслух членами его собственной семьи. Даже отец Ортега предложил ей воздержаться от участия в благотворительной лотерее до тех пор, пока «все не уладится». Поэтому Мэй не спешила заводить новых знакомых, а тем более объяснять кому-то, что она делает в тюрьме.
Берта заговорила с ней первой. Одним ветреным весенним утром она зашла вслед за Мэй на парковку у здания тюрьмы и просто, как старая знакомая, поделилась с ней некоторыми мыслями, под которыми Мэй и сама готова была подписаться не глядя. Она говорила о том, как ужасно, когда твою плоть и кровь держат под замком и решеткой; о том, что, что бы он ни сделал, он все равно остается твоим маленьким мальчиком, которого ты продолжаешь любить, несмотря ни на что; о том, что те, кто не пережил подобного, никогда не смогут понять этой нерушимой связи между матерью и ее ребенком. Потом Берта пожаловалась на то, как трудно ей добираться от тюрьмы до Веллингтона, особенно по воскресеньям, когда автобусы ходят совсем редко, и, не успев опомниться, Мэй сообщила ей, что тоже живет в Веллингтоне и будет рада подвезти Берту до дома.
Потом несколько недель они вместе ездили в тюрьму в дни, отведенные для свиданий, до тех пор пока сын Берты Алан не получил свои шесть месяцев (это был уже не первый его срок) за то, что украл со строительной площадки сварочный аппарат и попытался продать его человеку, оказавшемуся двоюродным братом законного владельца. К этому времени Берта уже начала почти каждый день заходить в дом Мэй во время ланча — сначала по приглашению, а потом и не дожидаясь его. Во время учебного года она работала дежурной на перекрестке около школы Рейнберн и в промежуток между большой переменой и концом занятий обычно бывала свободна. Так почему бы не заглянуть в это время к подруге?
По правде говоря, Мэй была даже рада ее визитам. Не потому, что ей нравилась Берта — она вряд ли могла бы кому-нибудь понравиться, — а потому, что надо же человеку с кем-то общаться. Когда целыми днями ни с кем не разговариваешь, внутри будто что-то прокисает. Не важно, что Берта красит волосы в пронзительно-рыжий цвет, и чересчур много пьет (хотя Мэй, разумеется, не приветствовала употребление алкоголя в рабочее время), и глупо шутит, и никогда не говорит ни о ком ничего хорошего. Но ведь никто не навещает Мэй, кроме нее и дочери, Кэрол, но та забегает лишь раз в месяц для того, чтобы пожаловаться на Ронни и напомнить матери, какой он гадкий человек. Диана Терингер, которую когда-то Мэй считала своей самой близкой подругой, сделала вид, что не узнала ее, даже когда на днях в супермаркете столкнулись их тележки. А значит, Мэй пришлось делать выбор не между Бертой и семьей или Бертой и кем-нибудь более симпатичным, а между Бертой и никем. И это оказалось совсем нетрудно.
* * *
— Он точно знает, где спрятано тело, — уверенно заявила Берта. — Посмотри только, как бегают его маленькие глазки.
О нашумевшем деле конгрессмена Гари Кондита Мэй не хотелось даже думать, а уж тем более обсуждать его. Пропавшая девушка, горе родителей, убийца, оставшийся безнаказанным, — все это слишком ужасно. Но Берта получала от скандала нескрываемое удовольствие.
— Да у него прямо на лбу написано: «Виновен». А его милая женушка еще защищает этого мерзавца.
«А что ей остается делать? — хотелось ответить Мэй. — Что ей остается делать, если она любит его?»
— А я могу сказать этому хренову конгрессмену одну умную вещь, — продолжала Берта, сворачивая колпачок со второй бутылки. Она и три могла запросто выпить за ланчем. — Его дерьмо воняет точно так же, как у любого другого.
— Берта! — взмолилась Мэй. — Следи за языком.
— Надеюсь, ей еще придется навещать его в тюряге. Он наверняка будет очень представительно выглядеть в полосатом костюме. — Берта удовлетворенно ухмыльнулась. — А кто испортил краской вашу дорожку? — спросила она без всякого перехода, и Мэй даже не сразу поняла, что речь идет уже не о конгрессмене Кондите.
— Краской?
— А ты разве не знаешь? — Берта всегда была рада возможности сообщить плохую новость. — Этой ночью там появилась новая надпись.
— О господи! Какая-нибудь гадость?
— Всего одного слово. Но, конечно, не особенно приятное.
Мэй уже собралась встать со стула, но потом передумала. Слово — она даже догадывалась какое — может и подождать. Не стоит из-за него портить себе ланч.
— Что только эти люди себе позволяют, — пробормотала она.
— Хороший тунец, — сказала Берта, хотя почти не притронулась к своему сэндвичу. — Это «Старкист»?
— Нет, фирменный продукт универсама, — рассеянно ответила Мэй.
— Я никогда не покупаю их фирменные продукты. — Берта сокрушенно покачала головой, будто пришла к такому решению после ряда тяжелых ошибок. — Лучше потратить несколько лишних центов, но потом спать спокойно.
— Да это тот же самый продукт, — устало возразила Мэй. Они обсуждали эту тему всякий раз, когда на ланч подавался тунец. — Они просто приклеивают на него другую этикетку.
— Не будь такой наивной, — снисходительно возразила Берта, но тут ее внимание привлек забытый на столе блокнот с исписанной страничкой. — Что это? — спросила она, проворно хватая его.
— Объявление. Я хочу, чтобы Ронни познакомился с хорошей женщиной.
— Хм-м. — Берта сощурилась и прочитала вслух: — «Холостой белый мужчина, сорока трех лет, приятные глаза и улыбка. Люблю ездить на велосипеде и гулять по берегу. Конечно, я не идеален, но не потребую этого и от вас».
— Ну как тебе? — с надеждой спросила Мэй. Ей самой казалось, что получилось неплохо.
Берта несколько секунд поразмышляла, а потом решительно покачала головой:
— Так не пойдет. Надо написать «привлекательный».
— Я и хотела, но Ронни мне не позволил.
— Уж ты мне поверь. Если этого не написать, все решат, что он урод.
— Я ему говорила то же самое. Но ты же знаешь, какой он упрямый.
Берта взяла ручку и быстро вписала в объявление недостающее слово.
— Вот так, — удовлетворенно сказала она. — Теперь ему придется отбиваться от них палкой.
* * *
Щурясь от яркого полуденного солнца, Мэй смотрела на ужасное слово, написанное на дорожке, что вела к дому. Оно оказалось не тем, которого она ожидала. У нее вдруг ослабли колени.
— Что за ужасные, грубые люди! — горько пожаловалась она. — А ведь когда-то у нас был такой приятный городок.
— Никогда он не был приятным, — не согласилась с ней Берта. — Просто притворялся.
— Но такого вандализма я не помню.
— Наверное, это подростки, — предположила Берта. — Сначала напьются где-нибудь в кустах, а потом бесятся.
— Нет, это сделал тот сумасшедший в минивэне. Он постоянно катается мимо дома, сигналит и везде разбрасывает эти проклятые листовки.
Мэй понимала, что Ронни тоже видел это слово, когда забирал из гаража велосипед. Она только надеялась, что из-за этого у него окончательно не испортилось настроение. Он и без того никак не может выйти из депрессии.
— Пойду в магазин, — вздохнула она. — Куплю черной краски и закрашу.
— Хочешь, одолжу тебе ружье? — предложила Берта. — У Алана их три штуки.
— Я даже не знаю, как им пользоваться, — отозвалась Мэй.
— Это просто. Я тебя за пять минут научу.
Мэй покачала головой. Ей не хотелось думать о ружьях. Ей хотелось думать о том дне, когда они переехали в этот дом, давно, почти тридцать пять лет назад. Она тогда была беременна Кэрол, а Ронни только начал ходить в школу. Это был ее первый собственный дом.
Тогда она уже не питала никаких иллюзий по поводу своей жизни. Она знала, что вышла замуж не за того человека — сначала он казался обаятельным гулякой, но потом все обаяние куда-то испарилось — и что ее сыну придется нелегко в школе. Было в Ронни что-то такое, что заставляло людей сторониться его.
И все-таки она надеялась. Они переехали в собственный дом, у них теперь приятные соседи и хорошая школа поблизости. Может, они и будут здесь счастливы. В начинающихся сумерках Мэй стояла на газоне перед домом и шепотом молилась о том, чтобы ее муж бросил пить, а дети выросли здоровыми и умными.
И вот ответ на ту молитву: слово ЗЛО, написанное огромными оранжевыми буквами, и стрелка, указывающая прямо на ее порог.
— Помилуй нас, Господи, — прошептала она и оперлась на руку Берты, словно готовясь встретить грядущие несчастья.
Красный купальник
Джин Макгиннис, недавно вышедшая на пенсию учительница младших классов и ближайшая соседка Сары, размахивала гантелями и подпрыгивала на крыльце, готовясь к пробежке.
— Ты готова? — спросила она. Джин, энергичная и неизменно жизнерадостная пышка, должно быть, отлично ладила со своими семилетними учениками. С недавних пор совместные ежевечерние прогулки с ней стали для Сары самым приятным событием за день, хотя непрерывная болтовня Джин иногда и начинала действовать ей на нервы. — Чудесный сегодня ветерок.
— Подождешь несколько минут? — попросила Сара. — Муж опять засел в кабинете.
К середине лета они обе уже успели привыкнуть к постоянным задержкам из-за Ричарда, который почему-то вдруг превратился в трудоголика, хотя раньше при каждом удобном случае распространялся о священном значении досуга в нашей ориентированной на деньги и быстрый успех культуре. Тем не менее Джин продолжала появляться на Сарином пороге ровно в семь. Ее муж Тим, тоже бывший школьный учитель, был одним из тех эсхатологов-любителей, которые не пропускают ни одного выпуска новостей и с каждым новым словом ведущих все глубже убеждаются в неминуемом и скором конце света. К тому моменту, когда он с мазохистским удовольствием начинал вещать о том, что «страна летит к черту, и мы вместе с ней». Джин предпочитала убраться из дома.
Сейчас, оставив на крыльце свои килограммовые гантели, она прошла в гостиную и громко пропела:
— Але-е! А есть в этом доме хорошенькая маленькая девочка?
— Сегодня это не девочка, а кошмар, — предупредила ее Сара. — Я днем так и не смогла уложить ее поспать.
— Боже мой! — Джин с таким сочувствием покачала головой, будто услышала, что Люси срочно требуется пересадка почки. — Бедняжка!
— Это я бедняжка, — поправила ее Сара. — Потому что страдаю именно я. А она мила и безмятежна, как тот герой Достоевского.
Но девочка, просунувшая в этот момент голову в дверь, походила скорее на творение Рафаэля, чем на мрачного русского эпилептика. При виде гостьи ее личико расцвело счастливой улыбкой. Она бегом пересекла гостиную и обняла Джин так, словно они были влюбленными, встретившимися в аэропорту. Джин потрепала девочку по волосам, а потом опустилась на одно колено и внимательно вгляделась в ее лицо:
— Ты не спала сегодня днем?
Люси грустно покачала головой.
— А хочешь спать?
Люси опять затрясла головой, на этот раз гораздо энергичнее. Несмотря на то что у нее по губам, будто помада у пьяницы, размазался красный виноградный сок, она в своей длинной ночной рубашке «как у Барби» казалась прелестным большеглазым эльфом. (Рубашку подарила мать Ричарда, и Сара терпеть ее не могла, а Люси, естественно, обожала сверх всякой меры.)
— У нее, наверное, открылось второе дыхание, — предположила Сара.
— Рада это слышать, — сказала Джин, — потому что, если бы ты была сонной, я не смогла бы отдать тебе подарок.
Люси замерла.
— Какой подарок?
Джин приложила руку к уху, словно к чему-то прислушиваясь.
— Слышите, кто-то лает? У вас в доме есть собака?
Люси посмотрела на мать, чтобы проверить, нет ли в доме собаки, о которой ей забыли сказать.
— Нет, насколько я знаю, — ответила Сара.
— Тогда, наверное, это раздается вот отсюда. — Джин расстегнула сумку, которую носила на талии, — большое, сложное сооружение со множеством отделений, в котором имелся даже карман для фонарика и двух бутылок с водой. Сара никак не могла понять, что заставляет приятельницу терпеть постоянные удары этой тяжелой штуки по заднице. — Бог мой! — Она извлекла из сумки маленькую пластмассовую собачку со свисающим из уха ярлычком в виде сердечка. — Ты только посмотри, кого я нашла!
— Бинни! — завопила Люси так, словно собиралась оповестить об этом всю округу.
— Его зовут Нанук, — пояснила Джин.
Она положила игрушку в ладони девочки, которая от счастья перестала дышать.
— Это лишнее, Джин, — попеняла ей Сара.
— Я все равно покупала такую же для Тейлора. — Тейлор был ее четырехлетним внуком и жил в Сиэтле. Джин виделась с ним только дважды в год, но говорила о нем каждый день, а рождественские подарки начинала покупать еще в апреле. — И я знаю, что Люси их тоже собирает.
— Спасибо, это очень мило с твоей стороны. — Сара повернулась к дочери: — Скажи Джин спасибо.
— Спасибо, Джин, — самым нежным голоском пролепетала Люси. Ее лицо светилось таким экстатическим счастьем, что Сара невольно поморщилась. Можно подумать, ребенок никогда в жизни не получал подарков.
* * *
«Какого черта он там торчит?» — в сотый раз возмущенно подумала Сара в половине восьмого. Не важно, чем он занят, но это просто нечестно. Его и так целый день не было дома, он жил нормальной, взрослой жизнью, общался с людьми, обедал с клиентами в хороших ресторанах. Неужели трудно просто выключить компьютер и наконец-то отпустить ее на эту чертову прогулку, которой она ждет весь день? Неужели трудно провести всего один час с собственной трехлетней дочерью? Она что, слишком много от него требует? Слава богу, хоть Джин никуда не торопится.
Джин уже полчаса, сидя на ковре, помогала Люси знакомить Нанука с двадцатью семью остальными Бинни. (Господи, когда только она успела их всех насобирать?) Сейчас они были заняты тем, что расставляли всех собачек в хронологическом порядке в соответствии с их «днями рождения», указанными на ярлычках. Странно, но, кажется. Джин действительно нравится возиться с девочкой. Сара заново удивлялась этому каждый раз, когда видела их вместе. Нет, конечно, Люси совершенно нормальный, милый ребенок, но все-таки ничего особенно прелестного Сара в ней не находила.
И дело даже не в самой Люси. Просто мать с дочерью проводят слишком много времени вместе и в конце концов неизбежно начинают действовать друг другу на нервы. Вот, например, сегодня Сара с Люси, как сиамские близнецы, ни на минуту не разлучались начиная с половины седьмого утра. Они три раза ели, дважды перекусывали, сменили пять подгузников, один раз сходили в супермаркет (грандиозная истерика в очереди в кассу), некоторое время совершенно безрезультатно просидели на горшке, сходили на площадку со скрипучей каруселью (которую Сара терпеть не могла, но у нее не было выбора, потому что на площадке у школы Рейнберн она стала персоной нон грата), прочитали десяток книжек про мишек Бернштейн, отвратительно банальных, с ужасными иллюстрациями (Люси их обожала и не желала слушать ничего другого), немного порисовали пальцем, приняли ванну, отказались спать, около пяти часов пережили серьезный кризис: Люси спустила в туалет целую коробку цветных карандашей, и Саре пришлось их оттуда выуживать, — вот так и прошел весь мамин день.
Какого черта он там торчит?
Полчаса после ланча, когда Люси смотрела шоу «Стив и Пес», были единственным временем, которое Сара могла потратить на себя — почитать газету, позвонить кому-нибудь из старых друзей, может быть, вспомнить йогу. Вместо этого она тупо сидела рядом с дочерью, смотрела дурацкое шоу и предавалась романтическим мечтам о Стиве — инфантильного вида ведущем, в котором Сара чувствовала родственную душу. Он был очень похож на нее: такой же неглупый, немного пассивный человек, безнадежно заблудившийся в стране детства. Он чересчур четко произносил слова и перебарщивал с мимикой, делая явно фальшивые комплименты своим зрителям («О! До чего же ты умный!»). Недавно на детской площадке сплетничали, что у Стива серьезная проблема с наркотиками, но разве можно винить его за это?
Ох, Стив, давай убежим отсюда! Забьемся в какую-нибудь дешевую гостиницу и будем пару дней ничего не делать и курить крэк.
Найдется ли на свете занятие более жалкое, чем несбыточные грезы об уикенде с парнем, который носит дурацкие детские футболки и ведет шоу на пару с анимационной собакой? Но это все-таки лучше, чем непрерывно думать о Тодде, чем Сара в основном и занималась все две недели, прошедшие с того глупого поцелуя. Мистер Футболист / Красавец / Отличник… Кого она хочет обмануть?
Джин на минуту оторвалась от собачек, которых они с Люси теперь сортировали по цвету:
— Я видела сегодня фургон Службы доставки. Тебе привезли купальники?
— Да, наконец-то, — кивнула Сара.
— Ну и как? — с живейшим интересом спросила Джин. — Удачно?
— У меня даже не было свободной минуты, чтобы их примерить.
— Так примерь сейчас. Мне тоже хочется посмотреть.
— Не стоит, — поморщилась Сара.
— Да брось ты! Примерь. Я уж давно перешла в лигу купальников с юбочками, и мне приятно будет взглянуть, как выглядят настоящие бикини.
* * *
Поняв, что отделаться от нее не удастся, Сара со вздохом взяла коробку и отправилась в ванную, ругая себя за то, что когда-то вообще заговорила с Джин о проблеме купальника. Но тогда она была не в состоянии удержаться. Две недели назад Сара не могла думать ни о чем, кроме Тодда, и разговор о купальниках позволял максимально приблизиться к запретной теме, не упоминая при этом ни его имени, ни причины, по которой ей вдруг так срочно понадобилось посетить городской бассейн.
Единственное, что ее тогда удержало, — это старенький «Спидо», который казался вполне приличным и даже отчасти гламурным, пока утром после поцелуя она не примерила его перед зеркалом и не увидела, как он безнадежно уродлив. После того, что случилось между ними накануне, Саре казалось просто немыслимым предстать перед Тоддом в выцветшем старом купальнике, из-под которого снизу неприлично вылезали наружу темные завитки (завитки, разумеется, не являлись частью купальника, но от этого было не легче). Она уже было собралась отправиться к бассейну в обычной уличной одежде или надеть поверх «Спидо» какую-нибудь большую футболку, но потом отказалась от этой мысли, потому что полумеры здесь не годились. По придуманному Сарой сценарию она должна была появиться у бассейна в потрясающем купальнике, который сидел бы на ней как перчатка.
Поэтому на следующее утро, взяв с собой Люси, она отправилась за покупками. Девочка ненавидела магазины, и Сара не столько выбирала купальник, сколько старалась не выпускать ее из поля зрения. Потом, отобрав наконец несколько моделей, она с трудом затащила дочку в кабинку и примерила их поверх чересчур больших хлопковых трусиков, которые торчали снизу и портили всю картину, которая и так не особенно радовала глаз. Первый купальник прекрасно сидел на талии и бедрах, но сверху был размера на три велик. Во втором хорошо смотрелась грудь, но сзади он висел как мешок. Саре больше всего понравился третий — черный сплошной купальник, сильно открытый спереди и с овальными прорезями на боковых швах, — но когда она вышла из кабинки к большому зеркалу и поинтересовалась мнением продавщицы, та пару минут молча разглядывала ее, а потом отрицательно покачала головой:
— Я бы на вашем месте не стала.
Расстроенная Сара вернулась в кабинку и обнаружила, что Люси исчезла. Стараясь не поддаваться панике, она несколько раз громко позвала дочь. Ответа не последовало, и Сара начала лихорадочно проверять все кабинки, распахивая двери или заглядывая снизу в те, которые были заперты, и встречаясь с недоумевающими взглядами более или менее раздетых женщин.
— Вы не видели маленькой девочки с забинтованным коленом? — спрашивала она у всех подряд.
Потом Сара вдруг вспомнила листовку — «Среди нас появился извращенец!» — и запаниковала уже окончательно. Так и не сняв купальника с болтающейся на бедре этикеткой, она бросилась в торговый зал и начала бегать между вешалками с криками «Люси, где ты?». Замечая изумленные взгляды других покупателей, Сара хваталась за голову и причитала: «Я потеряла свою маленькую дочку!» Она уже видела, как Рональд Джеймс Макгорви гладит девочку по головке и предлагает угостить ее мороженым. Перед мороженым Люси не сможет устоять.
— Люси, где ты?
В зале электроники Сару догнал молодой темнокожий охранник, твердо взял ее за плечо и предложил успокоиться. Он сообщил, что девочка в безопасности и ждет маму около кассы.
— Мы присмотрим за ней, — пообещал он, — а вы возвращайтесь в кабинку и переоденьтесь.
Вечером, рассказывая эту историю Джин, Сара даже не упомянула о том, что Люси потерялась. Она просто пожаловалась на то, как непросто купить купальник вообще, а уж тем более в компании с трехлетним ребенком.
— А мне очень нужен новый! — заявила она со страстью, удавившей даже ее саму. — Старый уже никуда не годится.
— А почему бы тебе не заказать несколько моделей по каталогу? — предложила Джин. — Моя невестка всегда так делает. Спокойно примеришь их дома, пока Люси спит, а те, что не подошли, отправишь обратно. Это гораздо удобнее, чем ходить по магазинам.
* * *
Сара, которая всю жизнь носила довольно закрытые однотонные купальники, была поражена обилием фасонов и расцветок, представленных в каталоге. Похоже, бикини опять вошли в моду, причем на их тему появилось множество самых разнообразных вариаций: лифчики с лямками, лифчики без лямок, лифчики с косточками плюс несколько вариантов нижней части, в основном различающихся степенью открытости ягодиц. Она с удовольствием углубилась в выбор, радуясь, что ей не мешает больше ни ограниченный ассортимент магазина, ни критические взгляды других покупательниц и продавщиц, которые никогда не упускают возможности высокомерно поднять бровь, стоит тебе заглядеться на какую-нибудь вещь, не соответствующую, по их мнению, твоему возрасту или фигуре.
По каталогу Сара заказала модели гораздо смелее и сексуальнее тех, которые она осмелилась бы примерить в магазине (да и вообще надеть на публике). Она выбирала купальник, думая о Тодде, и только о Тодде. Он в одних плавках сидел на зеленой лужайке у городского бассейна — почему-то в тот момент там не было никого, кроме них двоих, — и с восторгом смотрел, как Сара, словно Афродита, выходит из воды в черном лифчике на косточках и крошечных трусиках, размер «т» или даже «s». Делая заказ по телефону, она испытывала непривычное радостное возбуждение, и ее голос слегка дрожал, когда она диктовала номер кредитной карточки.
Но оказалось, что купальники могут быть доставлены только через шесть рабочих дней (Сара не догадалась заказать срочную доставку), и к тому времени от ее восторженного состояния уже ничего не осталось. Чем больше дней отделяло ее от того поцелуя, тем меньше она понимала, как такое могло случиться. Что с ней произошло? Как могла она позволить незнакомцу целовать себя на глазах у людей и — самое главное! — у собственной дочери? Люси, к счастью, не обратила на происшествие никакого внимания, во всяком случае никогда не поминала его, но все равно иногда Сара даже сочувствовала Мэри-Энн, Терезе и Шерил. Естественно, они не пожелали разговаривать с ней после того, что случилось. Как должны были они объяснить все это своим собственным детям?
И с какой стати она решила, что такой мужчина, как Тодд, захочет любоваться на ее бикини, даже если у нее хватит духу появиться в нем на городском пляже? Сара ясно представила, как он презрительно морщится, обнаружив ее маленькую грудь и отвратительный валик жира вокруг пупка. Что, если он обойдется с ней так же, как Артур Малони? Что Сара станет делать тогда?
* * *
Артур Малони был тощим прыщавым ботаником, который играл в школьном театре и имел дурацкую привычку громко хохотать над собственными шутками. Но однажды осенью, в самом начале девятого класса, Сара увидела его в «Смерти коммивояжера» — для шестнадцатилетнего подростка он на удивление убедительно изображал Вилли Ломана — и решила, что он непременно должен стать ее парнем. Призвав на помощь весь свой небольшой опыт и вспомнив теорию, она начала довольно неумело кокетничать с Артуром: томно смотрела на него на уроках английского — единственных, где они встречались, — и наизусть выучила его расписание, чтобы «случайно» сталкиваться с ним несколько раз на дню. В тех редких случаях, когда ей удавалось поговорить с ним, Сара не забывала похвалить его манеру одеваться или вспомнить о каком-нибудь его удачном высказывании. Несколько раз она спрашивала его о планах на выходные или о фильме, который как раз шел в кинотеатре, но все ее намеки отскакивали от Артура, словно он был покрыт защитной броней.
После нескольких месяцев подобных мелких, но болезненных для самолюбия уколов удача наконец-то улыбнулась Саре на весеннем благотворительном балу в пользу страдающих мышечной дистрофией. Бал было решено устроить в стиле пятидесятых, и Сара явилась на него в плиссированной юбке, пушистой кофточке и старомодных двухцветных туфлях. Артур тоже пришел и весь вечер без особого успеха пытался ухаживать за Бет Д’Аттарио — десятиклассницей с большой грудью и громким смехом, которым она извещала весь свет о том, как ей весело. Когда Бет, наплевав на Артура, удалилась с бала с футболистом, Сара почувствовала, что пришел ее час. Она поспешила к Артуру, который, стоя у выхода, сердито натягивал джинсовую куртку, и предложила вместе идти домой. Он согласился, даже не пытаясь притвориться, что предложение его обрадовало.
Правда, по дороге домой он немного развеселился, возможно, потому, что Сара не переставая восхищалась его талантом и рассуждала о том, каким великим актером он станет и как город будет гордиться и отмечать его первого «Оскара». Наконец решив, что лед растоплен, Сара решилась задать вопрос, который мучил ее весь вечер:
— Почему я тебе не нравлюсь?
— Ты мне нравишься, — без энтузиазма возразил он.
— Не ври. Может, ты и считаешь, что я ничего, но я не нравлюсь тебе так, как нравится Бет.
— Бет мне нисколько не нравится, — сердито возразил он. С гладко зачесанными назад волосами Артур еще больше, чем обычно, был похож на хорька, но по крайней мере прыщей в темноте не было видно. — Она просто дура.
— Но ты проговорил с ней весь вечер. А мне ни слова не сказал.
— Я даже не знал, что ты там была.
— Вот видишь? Если бы я тебе нравилась, ты бы знал, что я весь вечер за тобой наблюдаю. Я не танцевала и вообще ничего не делала. Я только ждала, чтобы ты на меня посмотрел.
Артур, казалось, был поражен этим заявлением.
— Прости, — сказал он и обнял ее прямо посреди Саммер-стрит (хоть та и была совершенно пустой в это время). От счастья Сара едва не расплакалась. — Я исправлюсь, — пообещал он.
Он стал исправляться на холодной металлической скамейке в скверике у вокзала, который закрывался на ночь. Их первый настоящий поцелуй — дыхание Артура пахло капустой брокколи, которую он ел за обедом, — стал одним из самых сильных интимных потрясений в жизни Сары. «Боже мой… Боже мой! — думала она. — У меня во рту язык Артура Малони… И мне это, кажется, нравится!» Смесь отвращения и восторга была такой ошеломляющей, что она даже не пробовала возражать, когда его ледяная рука скользнула к ней под кофточку и стиснула правую грудь немного грубее, чем Саре хотелось бы.
— Извини, — прошептала она.
— За что?
— Они такие маленькие. У Бет гораздо больше.
— Может, ты уже заткнешься насчет Бет?
Когда Артуру надоело исследовать ее грудь, он попытался залезть под юбку, но Сара остановила его не потому, что не хотела — она сама еще толком не понимала, чего хочет, — а потому, что решила, что все не должно происходить так быстро.
— Извини, — повторила она.
— Ничего, — вздохнул Артур. — Я, наверное, пойду. Надо выспаться перед годовым тестом.
— Господи! А я и забыла про него.
— Это же самый главный экзамен в нашей жизни, — удивился Артур. — Как ты могла забыть?
— Ты заставил меня забыть, — прошептала Сара.
Судя по лицу Артура, он считал, что заставить человека забыть о годовом экзамене — довольно сомнительная честь. Тем не менее он проводил Сару до дома и всю дорогу держал ее за руку, а на прощанье, стоя на краю их газона, поцеловал.
Разумеется, всю ночь она не спала, а утром не могла даже смотреть на завтрак. По дороге в школу она почти не слушала отца, который в тысячный раз объяснял ей, как надо сдавать тест — сначала ответить на самые простые вопросы, потом вычеркнуть все очевидно неправильные ответы и ни в коем случае не оставлять ни одного пропуска, — и больше всего хотела высунуть голову в окно машины и прокричать на весь сонный город имя своего парня.
Перед входом в школу уже стояли десятки ее одноклассников, но Сара сразу же нашла глазами Артура — так сильна была невидимая связь между ними. Он стоял почти у самых дверей и очень серьезно разговаривал о чем-то со своим лучшим другом Маттом. «Он рассказывает ему обо мне», — гордо подумала Сара и подошла к ним уверенно, зная, что теперь имеет на это полное право.
— Мрачный, — сказал Матт.
— Печальный, — ответил Артур. — Траурный. Меланхоличный.
В этот момент Сара положила руку ему на плечо.
— Я так счастлива, — объявила она, — что все время улыбаюсь и ничего не могу с этим поделать!
Артур оглянулся и несколько секунд смотрел на нее, будто пытался вспомнить ее имя. Этим утром он, наверное, впервые побрился, и теперь на щеках были кровавые следы.
— Давай обсудим это попозже, — предложил он. — Я сейчас занят.
Он повернулся к ней спиной — сегодня на нем была та же джинсовая куртка, что и вчера вечером, — и Сара с безжалостной ясностью поняла, что у нее по-прежнему нет парня.
Двери открылись, и она вместе со всем стадом зашла в школу, и прошла в зал, и села за стол, и даже начала жестким карандашом заполнять экзаменационные листы, но думала при этом только об одном: почему у нее ничего не получилось? Потому что она некрасивая? Или плохо целуется? Или надо было разрешить ему потрогать там? Или все это, вместе взятое?
Как ни странно, закончилось все не так уж плохо. Она хорошо, гораздо лучше, чем ожидала, сдала экзамен. А Бет разбила Артуру сердце, и залечивать его он приполз к Саре, и все лето перед последним школьным годом они встречались, а потом, незадолго до начала занятий в сентябре, Сара с мстительным удовольствием бросила его.
Все это было очень странно. Артур Малони не сыграл какой-либо заметной роли в жизни Сары: так, всего лишь нотабене на полях ее романтической биографии, ничем не примечательный подросток, который однажды вечером поцеловал ее, а на следующее утро пожалел об этом. Она почти не вспоминала о нем, после того как закончила школу. Так почему же сейчас, недоумевала Сара, все эти странные дни, предшествующие доставке купальников, она думает о нем практически непрерывно?
* * *
Купальник в цветочек, верхняя часть которого представляла собой что-то вроде узкой полоски ткани, завязанной вокруг груди, она заказала напрасно. Во-первых, он и не собирался «зрительно увеличивать грудь», как было обещано в каталоге, а, наоборот, делал ее абсолютно плоской и практически невидимой. А во-вторых, Сара никогда не носила одежду с цветочным рисунком, чувствуя себя в ней идиоткой, радостно сообщающей всем окружающим: «Смотрите! Я вся в цветочек!»
Черный лифчик на косточках сидел немного получше и был не таким дурацким, но, очевидно, Сара ошиблась с размером. Косточки немилосердно врезались в грудь, заставляя вспомнить о былых корсетах на китовом усе. Даже странно, что такой откровенно невикторианский предмет одежды ассоциируется у нее с кринолинами и турнюрами.
Топ в виде короткой маечки Саре понравился: он был скромным и одновременно игривым, и живот открывался в нем довольно соблазнительно, но, к сожалению, она не угадала с цветом. В каталоге его почему-то окрестили «рдеющий закат», но на деле он оказался примитивно розовым. А розовый Сара презирала.
«Господи, я будто чем-то больна, — с отвращением подумала она. — Не могу носить цветочки, не могу носить розового». Словно у нее в голове живет какой-то трусливый скептик, который подбивает ее всегда и всему говорить «нет». Всю ее жизнь он прятался там, мешая ей идти вперед, рисковать, испытывать удачу, меняться.
Еще в аспирантуре Сара написала статью, в которой раскритиковала Камиллу Палью за ее «ложно понимаемый феминизм». Та превозносила отдельных выдающихся личностей, наделенных недюжинной сексуальной властью, вместо того чтобы сосредоточиться на судьбе обычных женщин, страдающих под бременем патриархального ига. Особенно Сару раздражали неумеренные восторги Пальи по поводу Мадонны. Чему может эта богатая, знаменитая, красивая и самоуверенная эгоцентристка научить множество несчастных, забитых секретарш, официанток, проституток и домохозяек?
Но в последнее время Сара начала подозревать, что, пожалуй, кое-чему им — или, по крайней мере, ей самой — стоит поучиться. Мадонна никогда не сказала бы: «Нет, я ни за что не стану надевать этот вызывающий лифчик в виде двух пирамид! Нет, я ни в коем случае не стану позировать обнаженной!» Мадонна всегда и всему говорит «да». Ковбойская шляпа? Разумеется! Секс с Иисусом? А почему бы и нет? Материнство? Отлично, это круто! Когда старая роль надоедает, она просто начинает играть новую. Это особая, восхитительная форма свободы, решила Сара, доступная, разумеется, далеко не всем, а только тем редким счастливицам, у которых хватает мужества претворять ее в жизнь. Но поскольку общего освобождения всех женщин от патриархального гнета в ближайшее время, очевидно, не предвидится, каждая должна позаботиться о себе сама.
Сара примерила четвертый купальник — бикини карамельно-красного цвета. Лифчик был крошечным и очень простым — «минималистским», как утверждалось в каталоге, — но ее грудь на удивление хорошо смотрелась в двух небольших треугольниках ткани. «Мальчиковые» трусики, которые должны были, как обещалось там же, «прекрасно скрывать все недостатки», как ни странно, делали фигуру непривычно женственной, выгодно подчеркивая изгибы ягодиц и бедер. Саре пришлось признать, что в этом купальнике она выглядит совсем неплохо. Наверное, даже лучше, чем просто «неплохо» для рожавшей женщины почти тридцати лет.
Надо почаще носить красное, подумала Сара, с удовольствием разглядывая себя в большом зеркале, висящем на стене ванной.
Когда она вышла в гостиную и приняла эффектную позу модели: одна рука упирается в бедро, другая сладострастно закинута за голову, Люси подозрительно уставилась на мать, а у Джин просто открылся рот.
— Ух ты! — выдохнула она. — Правда, мама у нас очень сексуальная?
Люси несколько секунд задумчиво помолчала, а потом кивнула, но как-то не совсем уверенно, словно сомневаясь, что правильно поняла вопрос.
* * *
Джин резко выдохнула и подняла гантели над головой.
— Забавно, что ты упомянула Достоевского, — сказала она. — Мы в нашем читательском кружке как раз читаем «Преступление и наказание».
— «Преступление и наказание»? — удивилась Сара, стараясь не терять темпа. — А это не слишком сложно для читательского кружка?
— Только не для нас. — Теперь Джин сгибала и разгибала руки с гантелями на уровне груди. — Мы читаем только классику. В прошлом месяце разбирали «Сестру Кэрри».
— Молодцы, — одобрила Сара. — В прошлом году одна знакомая с детской площадки уговорила меня вступить в их читательский кружок, но они там читали только романы из списка Опры.
— Мы же все бывшие учительницы, — сообщила Джин так, будто это объясняло разницу.
— Я всего один раз сходила на их собрание, и там выяснилось, что половина женщин даже не прочитала книжку. Им хотелось просто посидеть спокойно и поболтать о своих детях. Понимаешь, я ведь училась в аспирантуре. Какой смысл называться читательским кружком, если вы не хотите разговаривать о книгах?
— Нет, у нас бывают очень интересные дискуссии. Присоединяйся к нам в следующем месяце. Будем читать «Госпожу Бовари». Будешь моей младшей сестренкой.
— Младшей сестренкой?
— Да. Мы стараемся привлечь в наш кружок молодых женщин и называем их своими младшими сестренками. — Она махнула рукой, словно все это было несущественно. — Я была бы очень рада, если бы ты пришла.
— Я подумаю, — пообещала Сара, мысленно поморщившись. Меньше всего ей хотелось проводить вечера, обсуждая творение Флобера с кучкой пенсионерок. — Просто, я думаю, у меня немного другой подход к литературе, чем у вас.
— Так это и хорошо, — возразила Джин. — Нам будет полезно услышать свежее мнение.
Всю оставшуюся часть их обычной пятикилометровой прогулки Джин, не прекращая махать гантелями, рассказывала Саре о своем читательском кружке. Она с ненужными подробностями говорила о семейном положении, образовании и биографии всех его членов, не забывая упомянуть об их личных достоинствах и приятных особенностях. Бриджит говорит на трех языках и очень много путешествует. Эллис, привлекательная, но очень требовательная, пытается найти счастье уже с третьим мужем. Сын Регины — он всегда был многообещающим мальчиком — недавно стал финансовым директором большой компании. Жозефина забавная и умная, но, к сожалению, память у нее уже не та. Лорель приходит на собрания кружка только летом и осенью, а остальную часть года проводит в Боке, потому что ее муж помешался на гольфе.
— Я хотела, чтобы Тим тоже занялся гольфом, — пожаловалась она, когда они уже свернули на свою улицу, — но он ни за что не хочет. Он, видите ли, чересчур занят, потому что торчит весь день перед телевизором и беспокоится. Сейчас трудно поверить, что двадцать лет назад он действительно был умным и привлекательным мужчиной.
Если Джин начинала говорить о муже, это означало, что остановится она нескоро. Очень часто их прогулки заканчивались тем, что Сара приглашала приятельницу к себе, чтобы выпить стакан холодной воды, а потом целый час, чувствуя себя психоаналитиком, выслушивала ее жалобы на мужа, которому никак не удавалось адаптироваться к своему новому пенсионному положению. Однако сегодня Сару ожидало непредвиденное спасение: когда они подошли к дому, то обнаружили, что на ступеньках сидит, очевидно поджидая ее, Тереза с детской площадки.
— Извини, — повернулась она к Джин, — похоже, у меня гости.
* * *
Сара не встречалась ни с одной из приятельниц с площадки с того самого дня, когда она поцеловалась с Тоддом. На следующее после поцелуя утро и еще два утра подряд она приходила к школе Рейнберн, но не заставала там ни одного из завсегдатаев, а столик для пикников стоял пустой и, казалось, смотрел на нее с укором. Ее явно не желали здесь видеть и совершенно недвусмысленно давали это понять.
Саре было наплевать на Мэри-Энн и Шерил, без них она чувствовала себя только лучше, но ее огорчало отсутствие Терезы, с которой, как ей казалось, у нее установилась какая-то особая связь. Она даже хотела позвонить ей и попытаться что-нибудь объяснить. И вот Тереза пришла сама, словно объявляя о прощении всех Сариных грехов. Чувствуя, как лицо непроизвольно расплывается в улыбке, Сара поспешила к крыльцу.
— Вы только посмотрите, кто пришел, — пропела она.
— Надеюсь, ты не против? Твой муж сказал, что ты вот-вот должна вернуться.
— Очень рада тебя видеть. Выпьешь чаю или еще чего-нибудь?
Тереза покачала головой:
— Я на минутку. Хотела только тебя предупредить. Помнишь того извращенца? Он теперь все время катается мимо площадки на велосипеде и наблюдает за детьми.
— Боже мой! — ахнула Сара. — А полиция знает?
— Они ничего не могут сделать. Он не нарушает никакого закона. — Тереза горько засмеялась. — Наверное, ждут, когда он кого-нибудь убьет. Я подумала, что тебе лучше об этом знать. Нам всем надо быть очень осторожными.
— Спасибо. Это очень мило с твоей стороны. Ты точно не хочешь чаю? — неуверенно спросила Сара.
— Нет-нет, спасибо.
— Может, все-таки зайдешь хоть на минутку?
Тереза поднялась:
— Извини, Сара, но лучше не надо.
— Я не собиралась его целовать! — в отчаянии выпалила Сара. — Я сама не понимаю, как это случилось!
Тереза пожала плечами, словно не желая вспоминать о той старой истории.
— Я пойду. — Она ласково потрепала Сару по плечу. — Майк, наверное, уже беспокоится.
Она злила, а Сара еще немного посидела на крыльце, наблюдая за светлячками, поднимающимися из травы, и чувствуя себя полной дурой. А она-то решила, что Тереза пришла, чтобы извиниться или вместе с Сарой посмеяться над ханжеством Мэри-Энн. Она надеялась, что они помирятся, выпьют чая и опять станут друзьями. А на самом деле Тереза всего лишь хотела предупредить ее об извращенце на велосипеде.
Сара пожалела, что у нее нет сигареты: ей хотелось посидеть на крыльце подольше. Она еще не была готова зайти в дом, увидеть Ричарда и простить его за то, что полтора часа назад, спустившись наконец из своего кабинета с выбившейся из брюк рубашкой и остекленевшим от компьютера взглядом, он даже не извинился, а просто сообщил ей, что она может отправляться на пробежку. Ричард смотрел прямо на нее, но, казалось, не видел свою жену, стоящую в двух метрах от него в потрясающем красном купальнике.
Где ты пропадал?
Листовки, разбрасываемые Ларри, сделали свое дело. Уже через несколько недель о присутствии Рональда Джеймса Макгорви стало известно всем жителям Веллингтона, и они не желали скрывать своего беспокойства. В местной прессе и даже в газетах штата появилось несколько возмущенных статей, а в «Новостях своими глазами» показали короткий сюжет о «массовых протестах населения обычно тихого пригорода против соседства с лицом, осужденным за сексуальное преступление».
Чем больше из этих статей и репортажей Тодд узнавал о Макгорви, тем сильнее сочувствовал кампании, развязанной Ларри. Макгорви трижды привлекался к ответственности за «непристойную демонстрацию гениталий заведомо несовершеннолетним» и один раз за «публичные развратные действия» (последнее обвинение по каким-то причинам было в конце концов снято). Но самой пугающей оказалась история, за которую Макгорви в итоге не был даже арестован.
Девятилетняя Холли Колаптино из Грин-Вэлли бесследно исчезла, когда весенним днем 1995 года возвращалась из школы домой. О том, как это произошло, оставалось только догадываться. Никто не видел ни как девочка с кем-нибудь разговаривает, ни как садится в машину. Ее тело так и не было найдено. Она, как сформулировали журналисты, «просто испарилась».
После беседы с матерью девочки главным подозреваемым стад уборщик школы, где она училась, Рональд Джеймс Макгорви. Женщина сообщила в полиции, что ее дочь несколько раз жаловалась на то, что Макгорви «гадко смотрит» на нее. Еще девочка утверждала, что несколько раз он заходил вслед за ней в женский туалет якобы для того, чтобы протереть пол или повесить новый рулон туалетной бумаги. Миссис Колаптино немедленно известила об этом директора школы, который заверил ее, что Макгорви сделано строгое предупреждение.
После первого же допроса выяснилось, что у Макгорви нет никакого алиби на день происшествия. Он проживал один и не пошел в тот день на работу, сказавшись больным. По его собственному утверждению он целый день проспал у себя в квартире, но никаких свидетельских показаний, подтверждающих это, полиции получить не удалось. На следующее после преступления утро Макгорви явился на работу вовремя.
Сам он категорически отрицал свое причастие к исчезновению Холли. Макгорви охотно сотрудничал с полицией, а позже и с ФБР, не настаивал на присутствии на допросах адвоката и даже согласился пройти проверку на детекторе лжи, результаты которой были признаны в полицейском отчете «неоднозначными». В итоге обвинение ему так и не было предъявлено: «Нет тела — значит, нет преступления», — заявило следствие, и еще одно дело об «ушедшем из дома и не вернувшемся» было сдано в архив. Постепенно пресса забыла об этой истории.
Но жители Грин-Вэлли продолжали считать Макгорви виновным в исчезновении девочки и изо всех сил старались сделать его жизнь в городе как можно более неприятной. Подробностей о примененной ими тактике журналистам выяснить не удалось. Бывшие соседи предполагаемого убийцы предпочитали отделываться общими фразами.
«Это не было какой-то серьезной акцией, — объяснял один из них. — Просто мы старались дать ему понять, что его присутствие здесь нежелательно».
«Разные люди звонили ему по телефону и говорили все, что они о нем думают», — вспоминала женщина.
«Не думаю, что ему кто-нибудь откровенно угрожал, — сообщил репортеру шеф местной полиции. — Во всяком случае, мне об этом ничего не известно».
Как бы то ни было, через полгода после исчезновения Холли Макгорви уволился из школы, переехал в Веллингтон и поселился в доме своей матери. Еще два года спустя он был арестован за случай с девочкой-скаутом и приговорен к трем годам тюрьмы. И вот теперь вернулся.
Под влиянием всей этой газетной шумихи и нескрываемого недовольства жителей мэр Веллингтона решил созвать городское собрание. На него явилось гораздо больше народу, чем ожидал Тодд. Все улицы, ведущие к школе, в этот теплый летний вечер были запружены родителями, будто школьниками в сентябрьское утро.
Ларри категорически потребовал, чтобы на собрание Тодд явился в спортивных трусах и майке с надписью «Стражи» — на этот вечер у них была назначена тренировка, — поэтому тот не удивился, когда у входа в школу увидел всех своих товарищей по команде, одетых точно так же. Немного странным было другое: Ларри заставил их всех войти в зал стройной цепочкой и выстроил вдоль оркестровой ямы лицом к залу, как агентов Секретной службы, охраняющих президента. Еще он велел им скрестить на груди руки и не улыбаться ни при каких условиях, даже если один из выступающих скажет что-нибудь смешное, что, впрочем, казалось маловероятным.
Тодд стоял ближе к правому краю, между Тони Корренти и Девэйном Роджерсом, которые застыли, широко расставив ноги и выражая лицом одновременно непоколебимую уверенность в себе и готовность действовать. Тодд попытался скопировать их позу и взгляд, но это оказалось не так-то просто, и в результате он только почувствовал себя мальчишкой-самозванцем, пытающимся подражать взрослым.
За последнюю пару недель членство Тодда в команде «Стражей» стало свершившимся и признанным всеми фактом, и все-таки он постоянно чувствовал, что еще не заслужил полного доверия своих товарищей. Он участвовал еще в двух изнурительных тренировках, начинающихся с продолжительной и энергичной разминки и заканчивающихся рядом яростных розыгрышей между линиями нападения и обороны. После завершения тренировок, однако, никто, кроме Ларри, не хлопал Тодда по плечу и не приглашал его выпить пива. В лучшем случае он удостаивался вежливого кивка или сдержанного взмаха рукой вместо приветствия. Все объяснялось просто: они были копами, а он — нет.
Тодд наклонился к уху Девэйна, которого числил своим потенциальным союзником.
— Зачем мы здесь стоим? — шепотом спросил он.
Тот пожал плечами, будто его это нисколько не интересовало:
— Надо же где-то стоять.
* * *
Зал был набит битком. Тодд заметил много знакомых лиц: с этими людьми он встречался на разных детских площадках, куда они с Эроном заходили за последние полтора года. Похоже, все присутствующие считали своим гражданским и родительским долгом выразить вслух порицание негодяям, совершающим сексуальные преступления, и потребовать у городских властей отчета о мерах, которые те предпринимают для защиты детей и нравственных устоев.
— Может, нам пора повесить новый дорожный знак? — под одобрительные аплодисменты вопрошал сердитый мужчина. — «Веллингтон. В нашем городе рады извращенцам!»
Официальные лица, сидящие за столом на сцене, — мэр, начальник полиции и школьный психолог — терпеливо выслушивали всех и на разные лады повторяли один и тот же совет: мы сможем защитить наших детей, только если будем точно знать, где и с кем они находятся каждую минуту. Не посылайте ребенка без сопровождения в магазин и даже в гости к приятелю, живущему в соседнем доме. Но принимайте все эти меры предосторожности спокойно, стараясь не сеять паники. Детство должно быть временем радости и невинности, а не страха. Полиция со своей стороны будет держать под постоянным наблюдением парки и детские площадки и не спускать глаз с Макгорви.
Уже через полчаса Тодд перестал прислушиваться и начал думать о Кэти и ее подозрительно спокойной реакции на его сегодняшнее признание: решив, что пришло время сказать жене правду, он объявил, что после собрания идет на тренировку.
— Тренировку? — переспросила она. — О чем ты?
— «Стражи». — Он продемонстрировал ей футболку, которую утром занес Ларри. — Футбольная команда. Я их новый квотербэк. Поэтому я и возвращаюсь по четвергам так поздно.
— Ты вроде говорил, что вступил в родительский комитет.
— Так и есть. Это те же самые ребята. Наблюдательный комитет тире футбольная команда. Наверное, я тогда недостаточно ясно объяснил.
Кэти не выглядела расстроенной. Она просто кивала чуть дольше необходимого, словно какие-то ее догадки получили наконец подтверждение.
— Понимаешь, наверное, в моей жизни не хватало чего-то… физического, — попытался объяснить Тодд, отвечая на незаданный вопрос. — Я чувствовал что-то типа депрессии.
— Хорошо, — только и сказала Кэти. — Делай что хочешь.
Может, она просто устала, подумал Тодд. Всю последнюю неделю Кэти допоздна задерживалась в госпитале для ветеранов, где брала интервью у оставшихся в живых свидетелей кровавой войны в Тихом океане, и услышанные от них истории сильно влияли на ее настроение по вечерам. Какие именно истории, Тодд не знал, потому что Кэти никогда не рассказывала об этом. Последнее время она вообще практически не разговаривала с ним ни о чем, кроме Эрона. Эрона и предстоящего экзамена.
Тодд чувствовал, как с каждым днем неминуемое крушение становится все реальнее — будто на очень низкой скорости в машине без тормозов они приближаются к краю глубокой пропасти. Кэти, похоже, твердо верила в то, что жизнь станет прекрасной сразу же, как только Тодд сдаст экзамен: он получит высокооплачиваемую работу в солидной юридической фирме в большом городе; они наконец-то купят собственный дом; Кэти закончит свой фильм и какое-то время посидит дома с Эроном; а где-нибудь через год они смогут подумать и о втором ребенке.
Это был прекрасный сценарий с единственным слабым местом — его воплощение целиком и полностью зависело от сдачи экзамена. И дело даже не в том, что Тодд не мог его сдать. Закончил же он, в конце концов, юридический факультет. Дело в том, что в последнее время ему почему-то никак не удавалось сосредоточиться.
«Может, мне лучше стать полицейским?» — подумал он, искоса взглянув на стоящего рядом Девэйна. Что-то осязаемое, настоящее и веселое было в том, чтобы преследовать преступника, а потом настигнуть и надеть на него наручники прямо посреди улицы, полной спешащих куда-то людей. Или пожарным? Это еще круче. Тодд с удовольствием представил себе взрыв адреналина, который наверняка ощутит, врываясь в горящее здание или спускаясь по узкой железной лестнице со спасенным ребенком на руках. Почему он не подумал об этом несколько лет назад? Почему перспектива каждое утро надевать костюм и потом целый день рыться в архивах, изучая авторское право или изыскивая лазейки в налоговом законодательстве, казалась ему такой привлекательной? Разве это жизнь для взрослого мужчины?
Потом он подумал о Саре, правда мельком — просто отметил ее отсутствие, когда увидел троицу с детской площадки, боевым треугольником двигающуюся по центральному проходу: впереди главная стерва, затянутая в лайкру, а следом за ней на почтительном расстоянии — две приспешницы.
С удивительного происшествия у качелей прошел почти месяц, и оно больше не являлось центром вселенной Тодда. Он все еще искал Сару глазами у бассейна или на улицах, но скорее по привычке и без особой надежды. Представляя ее, он чувствовал лишь приятный укол меланхолии, словно при воспоминании о чем-то приятном и давно прошедшем — например, об однодневном студенческом романе, который легко начался и легко закончился, без долгих расставаний и фальшивых обещаний созвониться на днях.
Наверное, поэтому он не сразу узнал Сару, когда где-то в середине собрания она заглянула в открытую дверь. Его мозг просто автоматически отметил вновь прибывшую — довольно молодую и относительно привлекательную женщину, которая неуверенно застыла в дверях, словно сомневаясь, туда ли попала. Но главное, как позже решил Тодд, он не сразу узнал Сару, потому что сейчас она была одета совсем по-другому. На детской площадке — с сумасшедшими кудряшками, торчащими во все стороны так, словно перед выходом из дома она сунула пальцы в розетку, в мешковатых штанах по щиколотку и старой футболке — Сара казалась моложе и проще. Сейчас она выглядела как взрослая женщина, собравшаяся на свидание: длинная черная юбка, белый обтягивающий топ, волосы, зачесанные назад, и, кажется — Тодду трудно было разобрать издалека, — даже губная помада.
В передних рядах еще оставалось несколько свободных мест, но Сара, либо не заметив их, либо не желая привлекать к себе внимание, вместе с несколькими другими опоздавшими осталась стоять у задней стены, прямо напротив шеренги «Стражей». Несколько секунд она смотрела на сцену, потом повернулась к своему соседу, что-то спросила у него, выслушала ответ и, кивнув, опять посмотрела вперед.
Когда их глаза встретились, ощущение было почти физическим, похожим на удар или ожог. Наверное, и Сара почувствовала что-то подобное, потому что вдруг вздрогнула и шагнула назад, точно чьи-то невидимые руки толкнули ее к стене. А потом посмотрела не него обиженно и недоуменно, будто спрашивая: «Где ты пропадал?» И Тодд вдруг почувствовал себя виноватым, сразу же забыв о том, что на самом деле пытался, но не смог отыскать ее. Он едва заметно пожал плечами, словно извиняясь неизвестно за что.
В этот момент, поднявшись с места, заговорила стерва в лайкре. Она тоже приоделась для выхода в свет в тугие черные брюки и просторную шелковую блузку. Выпрямившись так, словно проглотила аршин, стерва заговорила приторно-сладким голоском, видимо решив на время отказаться от командного тона, применяемого на детской площадке.
— Меня зовут Мэри-Энн Мозер, — сообщила она, не отрывая глаз от листочка, который держала в руке, — и я хотела бы знать, пытается ли городская администрация отыскать какие-нибудь легальные способы для выдворения Макгорви из Веллингтона. Например, доказать, что он нарушил правила застройки или содержания жилища, и конфисковать его дом? Или каким-либо образом реализовать право штата на принудительное отчуждение собственности? — Она ненадолго замолчала, и Тодд видел, что ей с трудом удается сдержать победоносную улыбку. — А если это нереально, может, нам стоит просто вывалять его в дегте и перьях и вывезти из города?
Аудитория взорвалась аплодисментами, и Мэри-Энн Мозер с выражением глубокого удовлетворения опустилась на место. Тодд презрительно закатил глаза, а затем поискал взглядом Сару, надеясь увидеть такое же выражение и на ее лице, но обнаружил только пустое место и стену, словно еще хранящую отпечаток ее тела. Он быстро посмотрел на дверь и успел заметить, как кто-то закрывает ее невидимой рукой.
Секунду поколебавшись, Тодд решил, что должен догнать Сару. Он не желает мучиться еще месяц, не имея возможности ни увидеться с ней, ни спросить, почему она смотрела на него так, словно он чем-то незаслуженно обидел ее. Тодд решил, что сумеет незаметно выскользнуть в боковую дверь, и уже сделал шаг к ней, но рука Тони Корренти немедленно схватила его за ворот футболки так же, как родители хватают неразумного малыша, пытающегося выскочить на дорогу.
— Эй, — прошептал Корренти. — Ты куда? Сейчас нельзя уходить.
Тодд хотел что-то объяснить, но, заметив выражение лица Тони, предпочел промолчать. Он послушно шагнул обратно в шеренгу, скрестил на груди руки и придал лицу уверенное выражение — так, как его учили.
* * *
Тодд почувствовал запах сразу же, как только сел в машину Ларри. Не заметить его было просто невозможно. Он быстро проверил подошвы своих кроссовок, они оказались чистыми.
— Хорошее собрание, — заявил Ларри, усаживаясь за руль. Он поднял правую руку, предлагая Тодду хлопнуть его по ладони. — Наконец-то мы заставили их шевелиться.
— Да, только немного затянулось, — гнусаво заметил Тодд, потому что изо всех сил старался не дышать носом. — Я уж думал, оно никогда не кончится.
После ухода Сары собрание продолжалось еще битый час, и, к собственному изумлению, Тодд, словно хорошо обученный солдатик, неподвижно простоял весь этот час спиной к сцене и лицом к залу Вместо того чтобы послать Корренти к черту и броситься вслед за Сарой, он без слова протеста вернулся в строй, как будто дурацкая футбольная команда значила для него больше, чем женщина, с которой он целовался и очень хотел поговорить. С каких это пор он превратился в такую овцу? Запах в салоне становился все сильнее, словно тоже издевался над Тоддом и его трусостью.
— Ничего, — жизнерадостно возразил Ларри. — Это хороший первый шаг. Главное теперь — не ослаблять давления.
Тодд опустил стекло, но особого толку от этого не было.
— Ты, конечно, извини меня, Ларри, но, по-моему, у тебя в машине чем-то пахнет.
— Это точно, — согласился Ларри.
— Я проверил подошвы. Это не я.
— Ну и не я, — заверил его Ларри. — Это мешок с собачьим дерьмом у тебя за спиной.
* * *
После тренировки по дороге домой Ларри уже привычно свернул на Блуберри-Корт. Неделю назад он люминесцентной оранжевой краской написал на дорожке, ведущей к крыльцу, УБИЙЦА ДЕТЕЙ. Еще неделей раньше встал прямо на газоне и забросал дом десятком яиц, два из которых попали прямо в большое окно. И в первом, и во втором случае Тодд оставался в машине — Ларри и не предлагал ему делать грязную работу — и с молчаливым неодобрением наблюдал за происходящим. Все это напоминало ему студенческие годы и то, как братья Декк творили в присутствии Тодда всякие пакости, не ожидая при этом ни его участия, ни одобрения. Как будто им просто нужна была аудитория, когда они прицепляли собаке на голову цветочный горшок или бросали стрелы для дартса в задницу какому-нибудь пьянчужке.
Тодду совсем не обязательно было приезжать сюда с Ларри. Он вполне мог возвращаться домой пешком или ездить на тренировки на собственной машине. Тем не менее он продолжал садиться в минивэн приятеля, становясь при этом его невольным сообщником. Иногда Тодд пытался убедить себя, что делает это ради того, чтобы в случае чего удержать своего товарища по команде от какой-нибудь действительно серьезной глупости, иногда упрекал себя в трусости, а иногда готов был признать, что, наблюдая за действиями Ларри, чувствует что-то похожее на восхищение.
— Передай мне мешок, пожалуйста, — попросил его Ларри. — Он у тебя за спиной.
Собачьи экскременты были уложены в большой пластиковый пакет, завязанный сверху узлом. Он оказался таким тяжелым, будто был доверху наполнен жидкой глиной.
— Господи, Ларри, да тут целая тонна!
— У меня приятель работает в Обществе гуманного отношения к животным. Пошарь в бардачке. Там должна быть жидкость для костров.
Ларри действовал так уверенно и спокойно, будто не совершал ничего противозаконного. Он поставил мешок на крыльцо, неторопливо облил его горючей жидкостью и аккуратно поджег спичкой. Пламя сначала взметнулось к небу, но быстро опало, и на всякий случай Ларри подлил еще немного жидкости, а потом несколько раз нажал на звонок, вернулся к машине и без видимой спешки уселся за руль. Не трогаясь с места, они сидели и ждали, пока распахнется дверь.
На крыльце, освещенном уже затухающим, но все-таки зловещим костром, появился не Макгорви, а пожилая женщина в ночной рубашке с кофейной чашкой в руке. Несколько секунд она молча стояла, глядя на огонь, а потом спокойно повернулась и закрыла за собой дверь, словно собачье дерьмо, горящее у нее на крыльце, — это неприятное, но вполне привычное явление, с которым остается только смириться.
