Владыка Филарет Киевский

Писатель Николай Семенович Лесков в молодости жил в Киеве, где служил в департаменте государственного казначейства. Писатель знал киевского митрополита Филарета, часто встречался с ним и оставил о нем любопытные воспоминания [1] .

“Еще ребенком у себя в Орловской губернии, откуда покойный митрополит был родом и потому в более тесном смысле был моим „земляком“, я слыхал о нем как о человеке доброты бесконечной, – пишет Лесков. – Я знал напасти и гонения, которые он терпел до занятия митрополичьей кафедры, – гонения, которые могли бы дать превосходнейший материал для самой живой и интересной характеристики многих лиц и их времени”.

Напасти, о которых говорит Лесков, свалились на святителя Филарета в ту пору, когда он был настоятелем Свенского монастыря в Орловской епархии. Его отчего-то невзлюбил епископ Досифей, и будущий митрополит был сослан в глухой уголок России, в Уфу. Местный архиерей, друг Досифея, отнесся к Филарету скверно. Он писал на него жалобы в Синод и не упускал случая досадить молодому архимандриту. Например, совершая вместе с Филаретом объезд епархии, сажал того на козлах с кучером [2] .

Филарет терпеливо сносил обиды и унижения, а потом у него родилась мысль спрятаться в какой-нибудь удаленный монастырь и вести жизнь простого монаха. Но вышло иначе: указом Святейшего Синода он был переведен в Тобольск “для испытания”. Управлявший Тобольской епархией епископ Амвросий в своем донесении Синоду о характере и поведении вновь присланного архимандрита назвал его “не человеком, а ангелом во плоти”. Благодаря такому положительному отзыву Филарета вызвали в Санкт-Петербург. Здесь он стал инспектором Духовной академии и удостоился степени доктора богословия. Потом последовало назначение в московскую Академию, где Филарет вскоре стал ректором, а через пять лет, когда ему исполнилось сорок, последовал указ Синода о возведении его в сан епископа.

Владыка Филарет был назначен на Калужскую кафедру. С детских лет стремившийся к иноческой жизни, он обратил внимание на состояние монастырской жизни епархии. Именно он в 1820 году устроил в Оптиной пустыни скит Иоанна Предтечи – скит, где вскоре расцвело старчество, прославившее монастырь на всю Россию. В скиту епископ Филарет имел свою келью.

Потом Филарет занимал Рязанскую кафедру (в ту пору он уже был знаменит: рассказывали, что в 1842 году, во время ужасной засухи, после его молитвы пролился обильный дождь), потом Казанскую (здесь он прославился молитвенными подвигами во время эпидемии холеры и делами милосердия, в которых полностью растратил свое личное состояние).

Митрополитом Киевским Филарет был назначен в 1847 году, и в тот же год состоялось его знакомство с Лесковым. Вот как об этом пишет сам Лесков:

“Лично я его увидел в первый раз в доме председателя казенной палаты Я.И.П., где он мне показался очень странным. Во-первых, когда все мы, хозяева и гости, встретили его в зале (в доме П. на Михайловской улице), он благословил всех нас, подошедших к нему за благословением, и потом, заметив остававшуюся у стола молодую девушку, бывшую в этом доме гувернанткою, он посмотрел на нее и, не трогаясь ни шагу далее, проговорил:

– Ну, а вы что же?

Девица сделала ему почтительный глубокий реверанс и тоже осталась на прежнем месте.

– Что же… подойдите! – позвал митрополит. Но в это время к нему подошел хозяин и тихо шепнул:

– Ваше Высокопреосвященство, – она протестантка.

– А? Ну что же такое, что протестантка: ведь не жидовка же?

– Нет, владыка, протестантка.

– Ну, а протестантка, так поди сюда, дитя, поди, девица, поди: вот так; Господь тебя благослови: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

И он ее благословил, и, когда она, видимо, сильно растрогавшись, хотела по нашему примеру поцеловать его руку, он погладил ее по голове и сказал:

– Умница!

Девушка так растрогалась от этой, вероятно, совсем не ожиданной ею ласки, что заплакала и убежала во внутренние покои… [3]

…Едва он уселся в почетном месте на диване, как к нему подсоседилась свояченица хозяина, пожилая девица, и пустилась его „занимать“. Вероятно, желая блеснуть своею светскостию, она заговорила с сладкою улыбкою:

– Как я думаю, вам, Ваше Высокопреосвященство, скучно здесь после Петербурга?

Митрополит поглядел на нее и – Бог его знает, связал ли он этот вопрос с историей своего отбытия из Петербурга, или так просто, – ответил ей:

– Что это такое?.. что мне Петербург?.. – И, отвернувшись, добавил: – Глупая, право, глупая.

Тут я заметил всегда после мною слышанную разницу в его интонации: он то говорил немножко надтреснутым, слабым старческим голосом, как бы с неудовольствием, и потом мягко пускал добрым стариковским баском.

„Что мне Петербург?“ – это было в первой манере, а „глупая“ – баском.

Первое это впечатление, которое он на меня произвел, было странное: он мне показался и очень добрым и грубоватым. Впоследствии первое все усиливалось, а второе ослабевало”.

Одними из первых с характером нового митрополита познакомились киевские ребятишки. Как-то раз ученики иконописной школы отца Иринарха решили поживиться в саду владыки сочными грушами. Сад никто не охранял, однако они расставили дозорных, проникли за ограду и подползли под кустами к лучшим деревьям. Все шло хорошо; работа закипела, сторожа бросили караулить и тоже залезли в сад. В это самое время кто-то крикнул:

– Отец Иринарх идет!

Все бросились прочь из сада, и тут же послышался чей-то тихий смех, на который в суматохе ребята не обратили внимания.

Ночью, поев украденные груши, юные художники решили больше не воровать, но назавтра забыли это решение и снова направились в сад. На этот раз сторожить взялся только один паренек, но он-то и замыслил коварство.

“Не успели мы, – рассказывал очевидец событий, – приняться за работу по деревьям, как этот хитрец приложил руки трубкою к губам и крикнул:

– Отец Иринарх идет!

Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули попадали сверху на землю и… не поднимались с нее… Не поднимались потому, что к одному ужасу прибавился другой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который нас вчера предупреждал насчет приближения Иринарха, но нынче он не пугал нас, а успокаивал. Слова, им произнесенные, были:

– Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!

Это был голос митрополита Филарета. Приподняв из травы свои испуганные головенки, мы увидели владыку Киевского и Галицкого, стоявшего у своего окна и любовавшегося, как мы обворовываем его сад… Мы потеряли все чувства от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться…

– Ну, теперь бегите, дурачки, теперь Иринарх идет!

Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.

Прошел день, два, три – мы все были в страхе: не призовет ли митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего подобного не было… На четвертый день после происшествия вдруг нам принесли целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это нам владыка прислал. „По какому же это случаю?“ – допытывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и крепко о нем помалкивали. Посланный сообщил только, что владыка просто сказал: „Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек… Дурачки ведь они, им хочется…“ Мы эти его груши и сливы, честное слово говорю, со слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьякон а по затылкам не растолкали”.

Лесков рассказывает и такой случай. В одном киевском доме случилось ужасное несчастье: чрезвычайно религиозная и превосходно образованная дама покончила жизнь самоубийством. Как нарочно, не было никакой возможности отнести ее поступок к умоповреждению или какому-нибудь иному мозговому расстройству. Врач не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище. Все это еще более увеличивало скорбь и без того пораженного событием семейства.

Тогда одному из родственников покойной пришла мысль броситься к митрополиту Филарету и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.

Митрополит принял родственника (хотя время уже было неурочное – довольно поздно к вечеру), выслушал о несчастии, покачал головой и, вздохнув, заговорил:

– Ах, бедная, бедная, бедная… Знал ее, знал… бедная.

– Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду – это для семейства ужасно!

– Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?

– Полиция не дозволяет.

– Ну что там полиция! – перебил с милосердым нетерпением Филарет. – Ишь что выдумали.

– Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в полном уме…

– Ну-у что там врач… много он знает о полном уме! Я лучше его знаю… Женщина… слабая… немощный сосуд – скудельный: приказываю, чтобы ее схоронили по обряду, да, приказываю.

И как он приказал – разумеется, так и было.

Скромность киевского владыки тоже была необыкновенна. Однажды генерал-губернатор Бибиков, вернувшись из Петербурга, посетил митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, привел слова императора Николая Павловича о церковном управлении. Слова были такие: “О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый [4]  да Филарет благочестивый, все будет хорошо”.

Услыхав это, как пишет Лесков, “митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил:

– Дай Бог здоровья государю, что он так ценит заслуги митрополита Московского!

– И ваши, ваше высокопреосвященство, – поправил Бибиков.

Филарет наморщил брови.

– Ну, какие мои заслуги?.. Ну что… тут… государю наговорили… Все мудрый Филарет Московский, а я… что – пустое.

– Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша оценка!

Но митрополит замахал своею слабою ручкою.

– Нет… нет, уж позвольте… какая оценка: все принадлежит мудрости митрополита Московского. И это кончено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство мне больше не говорить об этом”.

Лесков сообщает, что при этом митрополит “так весь покраснел и до того сконфузился, что всем стало жалко „милого старика“ за потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосновением к его деликатности”.

Царь Николай I в самом деле очень ценил митрополита Филарета, и в 1839 году пожаловал его императорским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного. О трогательном отношении императора к митрополиту говорит следующий эпизод из “Мелочей архиерейской жизни”.

Владыка Филарет любил иконописное дело, считал себя в нем сведущим и довольно смело вмешивался в работы по реставрации стенописи киевских соборов. Особенно владыка любил упомянутого выше иконописца отца Иринарха, который, однако, “имел несчастье писать всех святых на одно лицо”. И вот во время работ в главном храме Киево-Печерской лавры иноки-иконописцы закрыли новой живописью старинные фрески. Это считалось преступлением; Синод постановил сделать митрополиту Филарету строгий выговор. Подали записку императору. Николай I прочитал ее и начертал резолюцию: “Оставить старика в покое; мы и так ему насолили”.

Через некоторое время царь сам приехал в Киево-Печерскую лавру. Указав на группу монахов-иконописцев, он спросил у митрополита Филарета:

– Кто их учил?

– Матерь Божия, – простодушно ответил владыка.

– А! в таком случае и говорить нечего, – заметил император.

Известно, что Николай I в быту был очень неприхотлив, с презрением относился к материальной стороне жизни, не терпел праздности и, по сути, вел жизнь аскета. Посетив однажды Англию, он высказал пожелание, чтобы лишились дара речи “все эти болтуны, которые шумят на митингах и в клубах”. Будучи человеком суровым и решительным, император, как ни странно, в Киеве запомнился всем необыкновенной мягкостью.

Однажды (это было в 1845 году) он, никого не предупредив, появился в Лавре и всполошил всю братию – было как раз время трапезы. Кто бросился расстилать ковры, кто побежал облачаться. Николай же прошел прямо в церковь. Там никого не было кроме старика монаха, торопливо зажигавшего паникадило.

– Оставь, не надо, – сказал император, взяв старика за локоть.

Монах, не оборачиваясь и полагая, что ему говорит кто-то из послушников, не знающих еще о приезде государя, толкнул Николая Павловича локтем и сердито проговорил:

– Тебя никто не спрашивает! Иди вон! Сам знаю, что нужно.

Император улыбнулся и, не сказав ни слова, отошел в сторону…

Через несколько лет, когда Николай снова приехал в Лавру, оконфузился уже архидьякон Антоний. Этот человек обладал громоподобным голосом, а тут, думая поразить государя своими певческими способностями, и вовсе ревел с необыкновенной силой. Отстояв службу, император Николай сказал владыке Филарету:

– Служение ваше прекрасное, только… прикажите дьякону не горланить.

Понятно, как в те годы относились к монаршему слову. Все полагали, что последует строгое взыскание и отец Антоний будет отстранен. Зная при этом, как не любит владыка наказывать, все ломали головы, как же он выйдет из создавшегося положения. Вскоре в Лавру и в самом деле пришло предписание. Владыка Филарет писал:

“Государь Император в высочайшем присутствии при совершении Божественной литургии 24сентября 1850 года изволил изъявить всемилостивейшее одобрение соборного служения. Вместе с тем Его Величество, заметив весьма неприличный крик перводиакона Антония, изволил приказать мне удерживать вообще диаконов от неумеренного возвышения голоса при священнодействии. Духовный Собор Лавры обязан объявить иеродиаконам сию Высочайшую волю к должному и непременному исполнению”.

Вот и все наказание… Впрочем, на этом история с архидьяконом не закончилась. Надо сказать, что дьякон Антоний был человек огромного роста, богатырской наружности и совершенно дикого нрава. Благодаря необыкновенному голосу он со дня своего появления в Лавре пользовался различными привилегиями, что вконец его избаловало. Однажды ночью отец Антоний вышел из кельи на монастырский двор, где в ту пору стояли волы приехавших с вечера мужиков. Диакону пришла мысль сесть на вола верхом и прокатиться. Он так и сделал: отвязал самого рослого вола, замотал ему на рога ремень и взмостился на спину. Непривычный к верховой езде, бык пошел реветь, прыгать и метаться, а богатырь диакон, сидя на нем, “аки клещ на жужелице”, и жаря его каблуками в ребра, кричал:

– Врешь, не уйдешь!

Сон монастыря был нарушен. Спавшие под открытым небом странники и богомолки вскочили на ноги и в переполохе заметались по двору, думая, что перед ними бес. Словом, вышел страшный скандал, о котором, конечно же, доложили владыке Филарету. Митрополит решил сам разобрать дело и примерно наказать виновного. Он был глубоко возмущен безобразной выходкой отца Антония и собирался быть так строг, что даже опасался, как бы не дойти до жестокости. Перед судом он сказал одному из приближенных, благочинному Варлааму:

– Боюсь, что я буду жесток, а?

Тот постарался его успокоить, сказав, что виновный стоит сильного наказания.

– Да, разумеется, он, дурак, стоит, но я боюсь, что я буду уже очень жесток, а? – повторял митрополит.

– Ничего, ваше высокопреосвященство! Он снесет.

– Снести-то снесет, но ведь это нехорошо, что я буду очень жесток…

И вот настал час суда. Виновный, мало смущаясь, ожидал в передней, а владыка, весьма смущенный, сел за стол и еще раз осведомился у приближенных, как все они думают: не будет ли он очень жесток? И хотя все его успокаивали, но он все-таки еще попросил их:

– А на случай, если я стану жесток, то вы мне подговорите за него что-нибудь подобрее.

Открылся суд: ввели подсудимого, который как переступил порог, так и стал у двери. “Жестокий” судья принасупился, завертел в руках костяные четки и зашевелил беззвучно губами.

– Ишь, кавалерист! – выдохнул владыка.

Дьякон упал на колени.

Филарет привстал с места и хлопнул рукой по столу.

– Что, кавалерист?

Виновный упал ниц и зарыдал.

Митрополит изнемог от своей жестокости: он подул на палец, повел вокруг глазами и, опускаясь на место, закончил своим добрым баском:

– Пошел вон, кавалерист!

Суд был кончен; последствием его было незначительное дисциплинарное взыскание. Однако митрополит еще не раз возвращался к обсуждению своего поступка. Он все находил, что “был жесток”, и, когда его в этом разуверяли, даже сердился и отвечал:

– Ну как же я не жесток: а отчего же он, бедный, плакал?

Интересно, что, будучи снисходительным к другим, к себе митрополит был весьма строг. Обладая большой властью и большими доходами, Филарет всегда довольствовался малым, а бедным помогал без различия национальностей и вероисповеданий. Сбережений он не делал, все, что имел, раздавал неимущим и иной раз сам оставался без копейки. Однажды, уже посвященный во епископы, он не мог выехать из-за неимения средств в епархию и вынужден был занять деньги на дорогу у своего студента. Его нищелюбие вошло в пословицу, и называли его не иначе как “Филаретом Милостивым”.

В Киеве он строил храмы, лечебницы и странноприимные дома, обустраивал Лавру, жертвовал на учебные заведения. По ходатайству Филарета было открыто Киево-Софийское духовное училище, в распоряжении которого владыка передал трехэтажный Митрополичий дом, а сорок учеников содержал на свои средства.

В своей книге Николай Лесков не скупится на похвалы митрополиту, его “милой простоте”, “теплой и чисто детской душе”. Писатель называет владыку Филарета “непорочным младенцем в митре” и отмечает, что “так детски чист и прост был этот добрейший человек, что всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра…”

“Не мне одному, а многим давно кажется удивительным, почему так много говорится об „истинном монашестве“ митрополита Филарета Московского и при этом никогда не упоминается об истиннейшем монахе Филарете Киевском, – пишет Лесков. – Не дерзая ни одного слова сказать против первого, я все-таки имею право сожалеть, что его монашество как будто совсем застилает того, кого еще при жизни звали не иначе как „наш ангел“. Вся жизнь митрополита Филарета Амфитеатрова может быть поистине названа самою монашескою в самом наилучшем понятии этого слова…”

Впрочем, будет ошибкой говорить здесь только о доброте святителя Филарета, который умел быть строгим и даже суровым, если дело касалось принципиальных вещей. Вот какую характеристику дает ему профессор Н.Тальберг в “Истории Русской Церкви”:

“Владыка был истинным подвижником, непоколебимым в Православии, строго державшимся консервативного направления во всех церковных делах. Мудрый наставник, ревнитель святого подвижничества, монахолюбец, аскет, нищелюбец, он сам так определял свой образ действий: „Идти всегда прямым путем, это было моим постоянным правилом, и было хорошо. Часто случалось мне, с самых первых пор службы, бывать в большой тесноте обстоятельств: и сверху давят, и со стороны теснят, а я все держался одного прямого пути и так рассуждал: как люди ни хитрят и ни усиливаются, а Бог всех перемудрит и пересилит“”.

Владыка Филарет активно участвовал в делах Святейшего Синода, членом которого он был с 1836 года – до освобождения его от этой должности по его просьбе в 1842 году. С его именем было связано много важных событий в истории Русской Церкви первой половины XIX века; он был известен как выдающийся церковный администратор, крупный ученый-богослов, деятельный покровитель и распространитель просвещения, а также активный противник перевода Библии на русский язык.

Киевский святитель писал, что “русское наречие не может передать Священного Писания со всею той силою и верностью, каким отличается перевод славянский”. Он опасался, что народ, получив русскую Библию, охладеет к храмам, подчеркивал иностранное происхождение идеи перевода и видел здесь опасную политическую подоплеку. Трудности при чтении славянской Библии, по его мнению, могут быть преодолены только усердием читающих и отдельными исправлениями текста.

“Избави Бог, – говорил владыка, – если от перевода Библии дойдут и до перевода богослужебных книг… содержание которых между тем на славянском языке по преимуществу и является преисполненным и наставления, и благодатного одушевления”.

Митрополит был прекрасным проповедником, причем умел говорить без всякой подготовки. Вся страна знала Филарета как покровителя науки и просвещения. Это обращало на него внимание многих учебных заведений России, которые считали за честь быть под его покровительством. Благодаря этому митрополит был почетным членом Академии наук, Московского общества истории и древностей, четырех Духовных академий (Киевской, Санкт-Петербургской, Московской и Казанской), а также трех университетов (Киевского, Московского и Казанского). Он активно участвовал, в частности, в жизни Киевского университета, где однажды произошел любопытный случай.

Преосвященный Филарет приехал на защиту диссертации, в которой разбиралась разница прав детей, прижитых от сожительства connubium и concubinatum [5] . Митрополит долго крепился и слушал, но наконец не выдержал и встал. Насилу упросили его “не смущать” выступавшего. Он это уважил, но все-таки сказал:

– Что же, – говорит, – я монах, а только и слышу connubium да concubinatum. Не надо было звать меня.

“Это так осталось у него в памяти, – пишет Лесков, – что он, когда речь касалась университетов, всегда любил за них заступаться, но шутливо прибавлял:

– Одно в них трудно монаху, что все „connubium“ да „concubinatum“, а больше все хорошо”.

Николай Лесков всю жизнь помнил поразившего его в молодости архиерея и с грустью писал, что после смерти владыки “глаз нигде не находит другого такого человека, который был бы так подчинен кроткому добротолюбию, не по теории, не в силу морали воспитания и, еще более, не в силу сухой и несостоятельной морали направления, а именно подчинялся этому требованию самым сильным образом органически. Он родился со своею добротою, как фиалка со своим запахом, и она была его природою”.

Наверное, писатель нисколько не погрешил против истины в этом своем восторженном отзыве. Святитель Филарет поистине обладал редким терпением и редкой же добротою, и можно только догадываться, каким испытанием стал для владыки находившийся под его началом старец-“проказник” Феофил.