Книга: Приятель покойника (сборник)
Назад: Глава 27
Дальше: Глава 29

Глава 28

Вечер
Было уже темно, когда я подошел к дому Марины. Дверь она открыла буквально в момент моего звонка – я еще не успел опустить руку. Словно она дежурила под дверью.
– Хорошо, что вы все-таки пришли, – сказала она. – Проходите, раздевайтесь… Мне через пять минут надо выйти… Куртку можете сюда повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки…
Я переобулся.
– Я быстро кофе сделаю… Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы смогли… Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти… Я сначала думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы… – Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не слушая себя, быстро и невнятно.
Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого запаха.
– В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее… проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в холодильнике… К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под кроваткой, одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их надо менять.
Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во сне малыша.
– А если он будет еще спать в семь? – осторожно спросил я.
– Он проснется, – уверенно сказала Марина. – Маленькие дети – как собаки Павлова. Один раз приучил их к расписанию – и они уже сами за ним следят… До свидания…
Хлопнула дверь, и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же – две смежные комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности побелкой на низком потолке и кухня с одним окошком, под которым традиционно стоял главный предмет обстановки – кухонный столик с пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то незамысловатого дизайнера бледно-зеленые кленовые листья. Столешницу обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и прочая кухонная пыль.
Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй, непроходной, комнате.
Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную «на вырост», на маленький, занимающий, наверное, только треть кроватки, сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других людей – и ребенок этот был мой, и телевизор «Электрон», занимающий целый угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но красиво изданная двухмиллионным тиражом «советская библия» – двухтомник Пушкина. Но мгновение это прошло, и я уже снова сидел в чужой, не знакомой мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин? Она обещала сегодня картошкуфри. Жизнь не очень-то разнообразна – когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я не помнил.
Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле тикающего будильника: «Добрый вечер». Прошелся на кухню, нашел на полке над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.
Подумал, что «освоение» чужой квартиры должно начинаться с кухни. И действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может, потому, что уже сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то же самое место, справа от окна. Чайник зашипел, и этот домашний звук приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были рассыпаны желтые огоньки, и один из них – ближний уличный фонарь – освещал голые деревья и белые «жигули», стоящие под домом.
Крепкий чай ускорил течение времени, и когда я вернулся в комнату, будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку – ребенок еще спал.
Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал, и я усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.
Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник. Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна. Зазвонил телефон, и я вышел в коридор. Поднял трубку.
– Алло, алло… – говорил я, но в ответ слышалось только чье-то дыхание.
Я положил трубку и вернулся за стол. Наверное, тот, кто звонил, решил, что не туда попал, услышав мой голос.
И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее время.
Прошло еще полчаса, и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал, и я не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену: что делать?
– Главное – не психуй! – сказала она. – Просто сейчас ему больше хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть – ты услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
– Через полчаса она должна прийти – и я сразу домой!
И снова наступила тишина.
Течение времени замедлилось, и я почувствовал раздражение. Кажется, именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой, и то, что я ее не нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо замаскировано под «покой», под боязнь потревожить сон ребенка, который давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним, дотрагиваюсь пальцами до теплой, чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте дети, кажется, похожи только друг на друга… Но я вдруг начинаю искать взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков. Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии. Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта стоят только книги… Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или лежит его фото.
Я осторожно захожу в спальню, щелкаю выключателем и вижу широкую деревянную кровать, тумбочку, на которой стоит радиоприемник, маленький будильник, круглое зеркало, рядом – пачка журналов, верхний – «Бурда», на подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих Бёлль, «Дом без хозяина». Господи! Разве не глупо читать эту книгу и одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого. Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
Ребенок все еще спал, и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется и сама будет им заниматься, будет его кормить, нянчиться с ним. А я поеду домой есть картошку-фри. Я, кажется, снова был голодным.
Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник на телевизоре продолжал отсчитывать минуты, и никакие другие звуки тишину не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из моих рук. Конечно, это был бред. Ребенку, пока он не вырастет, совершенно все равно, кто его кормит. Главное, чтобы кормили. И я успокаиваюсь на несколько минут, но следующий же взгляд на будильник снова приводит меня в психованное состояние. Уже двадцать минут девятого. Я бы уже подъезжал к дому…
Я иду в коридор. Звоню домой.
– Ты куда пропал? – спрашивает Лена.
– Ее еще нет, что делать? – растерянно спрашиваю я и тут же замечаю, что при разговоре с Леной моя раздраженность действительно превращается в растерянность.
– ничего себе мамаша! – удивляется Лена. – И не звонила?
– нет.
– Ну что делать?! – Я вижу, как Лена, стоя в моей комнате у телефона, пожимает плечиками. – Не бросишь же ты его там одного… Жди. А я уже голодная, буду есть без тебя. Но я тебе оставлю!
– Слушай, может, мне разбудить ребенка? Ему же есть пора?
– Ты меня так спрашиваешь, будто я мать-героиня! Хочешь – буди!
– Ну пока! – я поспешил закончить наш разговор на миролюбивой ноте.
– Целую, – сказала она и положила трубку.
Я вернулся в комнату и остановился у детской кроватки. Наклонился и увидел, что малыш уже проснулся – его маленькие глазки были открыты. Он смотрел на меня и шевелил губами. Я облегченно вздохнул, сходил за бутылочкой и снова над ним наклонился. Поиграл бутылочкой над его головкой – ожидал увидеть какое-нибудь подобие улыбки, но выражение лица у малыша не менялось. Только глаза он теперь открыл пошире. Я поднес бутылочку соской к его рту, но он словно не заметил этого. Он смотрел на меня и во взгляде его малюсеньких глаз – я ведь даже и его зрачков не видел – мне чудились холодность и враждебность. Я попытался втолкнуть соску ему в ротик, но он словно зубы сцепил. «Ну и черт с тобой! – подумал я. – Хочешь голодать – пожалуйста! А я буду беречь свои нервы, они и так в последнее время расшалились!»
Я отнес молочную смесь на кухню. Снова сел за кухонный стол. Если бы я курил – сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но Бог уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.
Кухонная тишина все еще хранила сладковатый запах духов. Она словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал: «Господи, что я здесь делаю?» И тут же, как ответ от этого самого Господа, в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: «Ты исполняешь свой долг». – «Опять?» – «Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в долгу». – «Навсегда?» – «Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь».
И мне захотелось обо всем забыть, и чем больше я старался забыть, тем явственнее в памяти вставала картина дождливого осеннего вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч фонарика – круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на невидимом асфальте тело.
Я все-таки достал из холодильника коньяк, налил себе немного в чайную чашку.
Выпил как лекарство. Без мысли о поводе или тосте.
А время дотянулось до десяти – на кухне тоже были часы, круглые настенные.
После коньяка захотелось поесть, и я снова сделал себе два бутерброда.
Пока ел, слушая движения своих челюстей, забыл и о ребенке, и о Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал, и я замер прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук, да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное внутреннее бормотание.
В какой-то момент, когда я был особенно глубоко погружен в свои мысли, послышался механический щелчок открывающегося замка. Скрипнула дверь, и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.
– Ради бога, извините! Так получилось…
Странно, но никакой злости я к ней не почувствовал. Я поднялся из-за стола. Взгляд сам собой ушел на настенные часы.
Полпервого ночи!
– Он ничего не ел… – сказал я. – Совсем ничего… Я пойду, – и я снова посмотрел на часы, но теперь с каким-то недоверием и надеждой, что они ошибаются во времени.
– Он, наверное, вас испугался. Я об этом не подумала… Он ведь никого, кроме меня, еще не видел… Как же вы так поздно доедете?.. Я сама на такси вернулась… полчаса автобуса ждала… замерзла…
«А что же мне, здесь оставаться?!» – подумал я, подходя к вешалке.
Выходя, я услышал еще несколько виноватых «спасибо» и «извините». Сухо попрощался.
На улице было холодно и безлюдно. Я шел вдоль дороги, каждый раз с надеждой поднимая руку, когда меня догоняла какая-нибудь машина. Но редкие машины проносились мимо.
Около двух я пришел домой.
Лена уже спала. Ложась, я услышал ее сонное бормотание:
– Боже, какой ты холодный!
Назад: Глава 27
Дальше: Глава 29