За окном лежал декабрь, лежал, укрытый хрустящим снегом. Его морозное дыхание врывалось в раскрытую форточку и наполняло воздух моей квартиры свежестью.

Уже третий день Лена хозяйничала у меня, и нам обоим это нравилось, но, наверное, по-разному. Только время от времени приходила мысль, огорчавшая меня, мысль о том, что такие блаженные, счастливые моменты наших отношений уже не раз прерывались и я снова оставался один в квартире, еще наполненной ее дыханием. И все еще чувствуя ее дыхание, но не видя ее, я начинал копить в своей душе одиночество, начинал как-то заискивающе смотреть на молчащий телефонный аппарат, будто ждал от него помощи. Я старался прогонять эти мысли, я не давал им возможности испортить мой праздник, хотя праздник этот был не только моим. Это был НАШ праздник.

Я наблюдал за Леной и понимал, что ей наши несколькодневные иллюзии совместной жизни нравятся не меньше, чем мне. Я по нескольку раз в день ставил кассету с музыкой Корелли. Нет, Лена не психовала и не нуждалась в успокоительном воздействии этой музыки. Просто нежность скрипок очень подходила той атмосфере, в которой мы наслаждались друг другом. Под такую музыку было легче отбиваться от назойливых мыслей о временности и скоротечности этих счастливых моментов.

Я уже понимал, чего хочу. А хотел я банального постоянства. Для непрерывного ощущения счастья я нуждался в совместимости и совместности с женщиной. И то, и другое присутствовало в наших с Леной отношениях, и только неизвестный мне график ее жизни нарушал идиллию. Но, возможно, только я стремился к этой идиллии. Может быть, она относилась к нашим длительным свиданиям, как к наркотику, помогавшему ей жить в остальные, не известные мне моменты ее жизни.

Я не хотел, я боялся просить ее о большем. Мне просто надо было найти себе занятие, которое отвлекало бы меня от ее временного отсутствия. Лишь бы ее отсутствие было действительно временным!

– На ужин будет картошка-фри! – радостно объявила она.

И посмотрела в окно.

– Зима, а крестьяне не торжествуют! – прозвучал ее звонкий голос из кухни. – Эй, ты слышишь меня?

– Да, – ответил я.

– Когда мы в школе учили некрасова, я думала, что крестьяне при царе неплохо жили. Зимой они отдыхали. Зима, крестьяне торжествуют…

Я пришел на кухню.

– Дались тебе эти крестьяне! – усмехнулся.

– А чего, представляешь – домик в селе, из трубы на крыше – дымок, внутри тепло, и мы пьем чай с клубничным вареньем…

– У самовара я и моя Маша, – пропел я и вздохнул.

Зазвонил телефон, и я даже удивился – Лена здесь, кто же еще может звонить? Может, Дима?

– Алло, добрый день, Толю можно? – попросил женский голос.

– Это Толя, – сказал я.

– Извините, что я вас беспокою… Это Марина, помните, вы заходили… Жена Кости…

– Да-да, – сказал я.

– Вы понимаете… мне очень неудобно вас просить… но просто больше некого… Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?

– Думаю, что могу, – осторожно ответил я. – А чем я могу помочь?..

Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал – она, видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне, вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное слово в отдельное предложение.

– Мне очень надо сегодня уйти по одному делу… на два часа… и не с кем Мишу оставить…

– А-а! – вырвался у меня возглас удивления.

– Вы сможете? – услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным ожиданием.

– Да-да, – сказал я кивая. – В шесть…

– Спасибо большое… – облегченно выдохнула она.

Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный этой просьбой.

– Кто это? – спросила Лена, кивнув на телефон.

– Марина, помнишь, я тебе рассказывал, как я деньги относил…

– А что она хочет?

– Просит с ее ребенком два часа посидеть…

– Тебя? – удивилась Лена. – А ты что, пеленать умеешь?

Она рассмеялась.

А мне было не смешно.

– Справишься! – Лена похлопала меня по плечу. – Ребенку-то сколько?

Я пожал плечами.

– Несколько месяцев, вроде…

– А ты детский крик переносишь? – с улыбкой спросила Лена.

– Не знаю, еще не переносил, – попробовал отшутиться я, но улыбнуться в ответ не смог.

Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только тишину. Он заставил вспомнить о Косте, обо всей этой истории. И мои мысли заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я вдруг, на какое-то мгновение, забыл о Лене, но тут же спохватился и, чтобы было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, подошел к Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь убрать все из своей головы, все, кроме ее образа.

– Что с тобой? – испуганно спросила она. – У тебя руки дрожат!

– А ты обними меня! – попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос заменил мою улыбку.

Несколько минут мы стояли обнявшись. Я вдыхал запах ее волос, шептал как заклинание: «Я люблю тебя! Я люблю тебя!» И не думал о значении этих слов. Я как бы сам себя успокаивал, но чуть позже, может быть, через полчаса, я понял, что Лена для меня – как музыка Корелли для нее самой. Она – мое успокоительное и одновременно мое спокойствие. А слова «Я люблю тебя!» были самой высшей степенью выражения благодарности. Это как миллион обычных «спасибо», сконцентрировавших весь свой заряд, всю свою энергию в одной короткой фразе, фразе-заклинании. Я не придумал это, я просто понял значение этой фразы, обычно, как мне теперь казалось, используемой не к месту, в ситуациях, требующих более простых и обыденных выражений.

Я был счастлив и уже мог спокойно улыбаться, только Лена, которую я все еще прижимал к своей груди, пока не видела моей улыбки.