30
У меня хороший слух, так Мамочка всегда говорила.
— У тебя хороший слух, оттого и голос хороший. Ты настоящая певчая.
Она употребляла старое слово «певчая», хотя себя обзывала просто певичкой. Она знала уйму песен, но утверждала, что поет и вполовину не так хорошо, как я.
— Если ты певчий, то никогда не будешь нуждаться, по-настоящему нуждаться, — вещала Мамочка. — Пением можно прокормиться. Пением можно поставить мужчину на колени. Пением можно заставить людей выполнять твои желания. Если, конечно, будешь осторожна.
— А ты покажешь, как это делается? — просила я.
— Ни за какие коврижки! Как и со всеми такими штуками: чуть что пошло не так — пиши пропало. К тому же я тебе сто раз говорила: я не певчая. Я научу тебя песням, а ты сама уж разбирайся, как их использовать.
Ох, Мамочка, думала я, как же я скучаю по твоим песням и по чуть-чуть дрожащему голосу! Потом я вспомнила заячью припевку, которую выдала в день Обращения. Странно, ведь Мамочка меня ей не учила. А вдруг учила или я просто своим хорошим слухом где-то ее выцепила и, сама того не сознавая, запомнила? Ведь иногда бывает, что слышишь даже чужие мысли. А что уж говорить про песни или, пуще того, разговоры — некоторые слышно аж за многие мили.
Случалось, когда мне нужно было что-нибудь услышать, я «отращивала» уши. Тогда я думала, что слышу все: что говорят на рынке, на главной улице и между ними. Я слышала, как сплетни стекают с языков и губ и попадают прямо в уши. Ведь сплетни, помимо слов, дают вибрацию — такую же, как волны, улавливаемые моим приемником, — едва заметные помехи в эфире, колебания воздуха. А я их ощущала даже сквозь каменные стены. Я слышала их на расстоянии. Я слышала, как сплетни разносит ветром.
Еще я слышала, как рядом с изгородью пискнула малиновка, а значит — жди гостей. И точно. Винаблз явился рано утром.
Я как раз вышла на улицу развесить мокрое белье. Мой дивный сад в весеннем солнце было просто не узнать. Я села на ступеньку и начала чистить картошку — очищенные клубни бросала в кастрюлю с водой. Я слышала, как взвизгнула калитка — она меня предупреждала, — но глаз не подняла. Только когда он заслонил собою солнце, я посмотрела вверх.
— Не умно, — прошипел он. — Ой как не умно.
Достав из миски большую картофелину, я вырезала глазок и только потом принялась чистить.
— Если ты воображаешь, что чего-то этим добилась, то ошибаешься.
Я покосилась на него:
— Я всего лишь попросила у его светлости совета и получила его.
— Не надо принимать его за идиота.
— Значит, вы думаете, я принимаю его за идиота?
— Ты же сама все это написала. Все — от начала до конца.
— Да ладно! И ваше имя тоже я туда вписала — столько-то раз в разные годы?
Я принялась точить кухонный нож о гранитную ступеньку, на которой сидела. Потом взяла очередную картофелину и сняла с нее шкурку в одно движение — длинной извивающейся лентой. Приподняла так, чтобы он получше видел.
Он выжал из себя полуулыбку, скорее даже четверть, хотя, пожалуй, и на четверть не тянуло.
— Ты умудрилась только все ухудшить.
— Ухудшить? Попробуйте-ка теперь забрать у меня дом! Или прислать этого вашего доктора, рискнете?
Он наклонился, и его проникновенные глаза оказались напротив моих. Затем придвинулся еще ближе и заговорил ровно, доверительно, почти не создавая губами колебаний воздуха:
— Думаешь, ты умная. А допустила глупейшую ошибку. Старая Мамочка Каллен не писала этого. Она бы даже собственного имени не написала. Она была безграмотной, невежественной женщиной.
Я покрепче обхватила рукоятку ножа, но он заметил. Быстро накрыл мою руку своей. Другой рукой взял меня за ухо и шваркнул головой об угол дома.
— Послушай, — произнес он. — Ты хорошо слышишь? — И снова ударил моей головой о стену. — С таким примерно звуком твоя голова будет колотиться о стену обитой войлоком палаты. Послушай еще разок. Ты уже там, в этой палате. А наша беседа тебе просто снится. Ты там. А это лишь воспоминание.
— Джейн Лоут, — сказала я и вывернулась.
Но он уже ушел, исчез меж саванами белых простыней.
Денек, однако, выдался богатым на визиты. Билл Майерс нагрянул ближе к полудню, запарковал патрульную машину так, чтобы было видно из окна, и, сняв фуражку, прошествовал по тропинке к дому. Его неважно постригли: уши теперь казались розовыми и просвечивали. Хотя кто я такая, чтобы критиковать чужие прически.
Он тихо постучался в приоткрытую дверь. Я в это время разливала по бутылкам прошлогоднюю бузинную настойку.
— Осока, ну у тебя и постирушек.
— Хватает, — сказала я и вытерла руки о передник.
Билл отказался от чая, положил фуражку на стол.
— Что ты задумала, Осока?
— Я — задумала?
— Да, задумала. Ходила в большой дом, верно?
— Не стану отрицать.
— Угрожала лорду Стоуксу раскрытием какой-то информации.
— Неправда.
— Прекрати, — резко оборвал он меня. Лицо его ожесточилось. — Кончай уже, Осока. Все очень серьезно. Речь о шантаже. Знаешь, что это слово означает?
Я кивнула.
— Нельзя угрожать людям. Это серьезное уголовное преступление.
— А если эти люди преступили закон? Почему им можно все? Почему им можно запросто, имея семью, якшаться с девушками, а потом откупаться от них нелегальными абортами, и все шито-крыто? Конечно, потом они топают ногами, бьют себя в грудь и кричат: закон, закон. И что ты с ними сделаешь? Ты их…
— Осока…
— …посадишь в тюрьму за то, что они оплатили нелегальные аборты? Нет, ты их отпустишь, а накажешь тех, кто делает аборты, а вовсе не тех, кто за них платит, и если ты так сделаешь, то станешь таким же, как они, а может, даже хуже, потому что пляшешь под дудку этих гадов. Выходит, вот для чего нужна полиция — надрываться за интересы тех, кто наверху?
— Остановись, Осока.
— Ты не ответил.
— Теперь послушай. Я всегда испытывал к тебе слабость, но теперь мое терпение лопнуло. Я ведь знал, что случившееся на ферме Крокера — твоих рук дело. Но не дал ему ход, верно? А теперь все. Нет у меня больше такой возможности. Я только одно тебе скажу про этого хренова аристократишку из поместья: возможно, он похож на идиота, возможно, он даже идиот. Но у него есть власть. Поэтому если он скажет, чтобы я призвал тебя к ответу, я призову, и поминай как звали.
— А он уже сказал тебе призвать меня к ответу?
— Еще не решил.
— Значит, боится рисковать.
Билл встал, чудовищно долго и неловко напяливал фуражку, незнамо зачем.
— Осока, тебе этого не осилить. А помогать я больше не могу. Пора спросить себя: так ли тебе нужно оставаться в нашей деревне теперь, когда Мамочки не стало?
— Что ты такое говоришь?
— Что думаю.
— Билл, ты не коп, ты постовой какой-то.
Он непонимающе покачал головой. И удалился, меряя большими шагами дорожку моего маленького сада. Я наблюдала за ним из-за развешанного белья. Как он заводит мотор, как смотрит в зеркало и выезжает на дорогу.
Тот день был, видно, создан для мужчин. Третьим явился Уильям с кислой миной. Он был при галстуке, в белой рубашке, темном костюме, а из кармана жилета свисала золотая цепочка от часов. Ботинки были надраены до блеска.
— С чего такое хмурое лицо? — спросил он, наткнувшись на меня в саду.
— О вас я могу сказать то же самое.
— Я хмурый всегда. Такое у меня кредо. Теперь гони свое оправдание.
Он сообщил, что был по делу в Кивелле, но по какому — не сказал. Белье, развешанное на веревках, высохло, вот я и предложила:
— Ну, раз пришли, хотя бы помогите. Белье вот сложить.
Он ухмыльнулся и даже взялся за углы простыни, которую я ему всучила.
— Вот это я понимаю — чувствуются Мамочкины нотки.
— Уильям, зачем вы пришли?
— Хочу разобраться, что за дурацкая кошка пробежала между тобой и Джудит.
— Я злюсь, потому что она встала на чужую сторону. Не на мою. Пусть теперь общается с грязнулями.
— Джудит может угодить в список девяносто девять. Знаешь, что это? Это такой список от Министерства образования и науки, куда вносят учителей с судимостями и тех, кого подозревают в совершении серьезных аморальных проступков.
— Серьезных — чего?..
— Аморальных проступков. Растлителей малолетних, наркоманов, такого рода личностей. Кто-то из школы доложил, что видел, как она разговаривала или «общалась» с наркоманами. Кто ее видел и почему он счел столь важным сообщить об этом в Министерство образования и науки, я не в курсе. Но от работы ее могут отстранить в любой момент.
— Ко мне это какое имеет отношение?
— С тобой ей тоже не рекомендовали видеться.
У меня даже простыня из рук выпала. И прямо в грязь.
— Что?!
— То, что слышала. Поэтому ты ей окажешь большую любезность, если и впредь будешь держаться от нее подальше. Но я-то знаю Джудит. Она, если решила что-то сделать или кого-то увидеть, так ее ничто не остановит. Зато она хотя бы представляет, кто ее друзья.
— Она мне не друг.
Уильям почесал под носом:
— Джудит тебе не верит, потому что у Чеза не встает — во всяком случае на нее. У нее от меня нет секретов. Никаких. Как я уже сказал, она хотя бы знает, кто ее друзья. Ты можешь похвастаться тем же?
Я посмотрела на белье, такое хлесткое и хрусткое, отбеленное и высушенное на солнце. Со злости ринулась на него, запутываясь в простынях, и потащила за собой все, что было на веревке, утягивая столько, сколько могла, и сбрасывая все на влажную землю рядом с колонкой. Я с визгом пинала белое белье. Я с воем упала на колени и принялась втирать красивые, чистые простыни в грязь, пока они не стали черными и гадкими. Потом с рычанием принялась их рвать. Они не рвались. Тогда я зарыдала и рухнула на груду перепачканного белья.
Уильям навис надо мной, выпятив нижнюю губу и глядя куда-то за калитку. Он выглядел смущенным.
— Вставай, Осока.
— Уильям, я схожу с ума? Да?
— Давай же, поднимайся.
— Я ненавижу стирку, — стенала я. — Ненавижу.
— Я знаю. Вставай. Пойдем в дом. Нам нужно немного подымить.
— Подымить? Это еще зачем?
— Чтобы утихомирить пчел, — ответил он.
Я чувствовала себя такой несчастной. Все рыдала и рыдала, а в итоге не удержалась и спросила:
— Вы с Мамочкой когда-то были любовниками?
— Возможно, были. Мы все когда-то были юными. Но потом все пошло наперекосяк. Догадываюсь, почему ты спрашиваешь, но я, черт побери, не твой папаша.
Я встала.
— Тогда ты отец Джудит?
— Насколько мужчина может быть в этом уверен — да. — Уильям подобрал с земли груду испорченного белья и понес ее в дом. — Придется тебе стирать все заново, — изрек он.
