23

Голос разума твердил мне одно. А сердце нашептывало другое. И пусть я втайне сомневалась, что Обращение решит мои проблемы, но все равно считала, что ради Мамочки обязана пройти по этому пути и только потом, если источник окончательно иссякнет, начать жизнь с чистого листа.

Я слишком срослась с идеей Обращения, чтобы и дальше от нее открещиваться. Ее семена в меня засеяли, когда мне стукнуло семь, и поливали чуть ли не ежедневно. Откуда же взялись сомнения? Я представляла, сколько юных христианок идут на конфирмацию, раздираемые такими же противоречиями. Или они готовы поверить во что угодно ради соблазна пройтись по церкви в красивом белом платье и кружевных перчатках? Пожалуй, им можно было оправдаться беспомощностью и детской уступчивостью. Но мне — мне предстояло либо избавиться от Мамочки, либо связать себя с ее миропорядком на веки вечные. Мне нужно было Обратиться.

Последующие сорок восемь часов прошли за подготовкой, в которой важную роль играли травяные ванны. Я накачивала воду из колонки, таскала ее в дом, грела над очагом и заливала в цинковую бадью. На рассвете, в полдень, на закате — и так два дня. Из девяти необходимых компонентов у меня имелось все, вот только сандала было маловато — но, раз я приступила к подготовке, теперь мне выходить из дому запрещалось, поэтому пришлось перебиваться ладаном, который так нервировал Мамочку. Как говорится, нужда научит калачи есть. Принятием ванны работа не заканчивалась: использованную воду нужно было правильно слить. Тащить бадью в сад я не хотела, опасаясь, что расплескаю по дороге, поэтому выносила воду так же, как вносила — по ведру за раз, — и сливала в яму, вырытую в земле. Потом сжигала все полотенца и тряпки, которыми вытиралась.

О Джудит не было ни слуху ни духу. Я все-таки надеялась, что в пятницу она придет и поможет мне — а если нет? Сама идти к ней я не могла, поскольку готовилась к Обращению; послать тоже никого не могла, поскольку боялась заразиться.

Утром в четверг чуть не случилась беда. В дверь постучали. В этот момент я чем-то занималась наверху и выглянула в окно. На пороге стоял Артур Макканн в стоуксовской форме. Не знаю, зачем он приходил. Когда он постучался снова, я спряталась — легла на пол. Он так настойчиво стучал, что я подумала, он окопается возле моей двери. В следующее мгновенье он постучал уже в окно. Спасибо, не пробовал толкнуть входную дверь, а то бы обнаружил, что она открыта. Дом мы обычно не закрывали. Когда он наконец ушел, я заперла переднюю и заднюю двери на ключ, чтобы не рисковать: в период подготовки к Обращению категорически нельзя было заражаться.

Все это время пила я только воду и ела только жидкий суп.

Я супераккуратно обработала грибы, кошачью мяту и морозник. Я знала, какие опасности они таят. Вы думаете, достаточно просто соскрести белые наросты с пижонистого алого гриба-красавца? Не тут-то было. Все дело в том, когда и где его собрали и высушили. Другими словами, в ареале. Посчитай белые крапинки, учила Мамочка, и дальше действуй осторожно. Тщательно обследуй воротнички на ножках, и, если они разбухли, такой гриб не годится. Гляди: этот не красный, а оранжевый, — будь повнимательнее. Проверь спороносный слой, не торопись. Суши медленно-медленно. Вот так. Все эти годы я, словно ястреб, высматривала, как это делает Мамочка, и вот ведь — пригодилось. Мухомор. От него в два счета можно с ума сойти. Уж я-то знаю.

Мухомор. Так его называла Мамочка. Сейчас он был мой главный «билет».

Последнюю ванну я приняла в четверг, когда садилось солнце, но прежде разожгла огонь. Вытряхнула весь пепел из поддона и под завязку набила камин дубовыми дровами. Только дубовыми, ни в коем случае не углем. Поставила на огонь кастрюли, вскипятила воду, вылила ее в бадью. В теплую воду опустила саше: в равных долях базилик, тимьян, валериана, вербена, мята, розмарин, лаванда, фенхель и иссоп. Хорошенько отжав саше, добавила пригоршню жидкого мыла. Залезла и, окруженная всполохами пылающего пламени, погрузилась в воду.

Очнулась я, когда вода уже остыла. Вылезла, сбрила все волосы на голове и теле, подстригла ногти на руках и ногах. Вылила воду в сад. Смастерила костерок и спалила в нем все состриженные ногти и волосы вместе с использованным полотенцем. Думала сжечь и Мамочкины обрезки ногтей и волос, которые притащила из больницы, но, повинуясь какому-то инстинкту, оставила их на полке в банке. Потом легла в постель и погрузилась в блаженство чистых простыней.

Все началось с покалывания в пальцах. Оно мешало уснуть, а выспаться было необходимо, чтобы набраться сил для завтрашнего испытания. Но вот беда: как только я закрывала глаза, в голову лезли совершенно дикие мысли, и, даже если удавалось задремать, я моментально просыпалась с ощущением, будто Уильям орет мне на ухо. Я вся дрожала. Раз сон не шел, я встала и давай проверять-перепроверять даты и положения Луны. Я знала, что ошибки быть не могло, — мне просто нужно было чем-то занять голову, отвлечься от всяких жутких ужасов.

Потом я все-таки уснула, и мне приснилась пара очень древних рук, безостановочно складывавших лист черной бумаги, пока он не сделался таким микроскопическим, что дальше складывать было некуда; а руки все продолжали складывать его и складывать, еще и еще, и чем дальше, тем невозможнее. Мне становилось все страшнее. Потом я очнулась. В комнате стоял бледно-серый предрассветный сумрак. Я спешно оделась. Спустилась, приготовила отвар и залпом выпила его. Огонь в камине еле теплился: я оживила сто, подбросив несколько дубовых поленьев.

Вышла на двор, в уборную. В пальцах по-прежнему покалывало; бритая голова с непривычки мерзла. Пока я шла, сначала на тропинку выпрыгнула малиновка — хороший знак, за нею жаба — плохой. Вдвоем они означали неразрешенную ситуацию, и я почти решилась все отменить. Даже на этой стадии можно было засунуть два пальца в рот, чтобы стошнило. Насколько было бы спокойней, встреться мне по дороге в туалет только моя подружка малиновка. Но увы и ах! Жаба упрыгала в сад и притаилась за ревеневым кустом.

Я возвратилась в дом. Мне предстояло решить, что делать с дверью: я же не знала, ждать Джудит или нет. Сказать по правде, в тот момент я перестала надеяться, хотя и понимала, что, не приди она, последствия для нее будут не менее плачевны. И что же делать? Мне обязательно нужно было запереться. А вдруг она придет, когда процесс уже начнется? Как ей тогда войти? Немного пораскинув мозгами, я положила снаружи кусок газеты, закрыла дверь на ключ, оставив его в замке. Я знала, что Джудит разберется. На всякий случай приоткрыла форточку.

Покалывание из кончиков пальцев перешло в руки и ноги. У меня начали неметь губы. По моим подсчетам оставалось всего десять минут на окончательные приготовления, а дальше мне предстояло сесть и замереть. Я как могла облизывала пересохшие губы. Выпила воды. Поставила кресло так, чтобы смотреть на дверь и в то же время быть в тени от балки и висящих на ней трав. Меня не должно быть видно с улицы. Вспомнив, что надо приготовить большой стакан воды, поставила его на пол рядом с креслом. Тут мышцы стали потихоньку обмякать, я рухнула на стул и опустила руки.

Пот градом катился по лицу и затекал в глаза, но рук было не поднять: они будто налились свинцом. Желудок свело. Язык обложило: казалось, он бешено распух и не помещается во рту. Чтобы поднести к губам стакан воды, стоявший на полу, потребовались нечеловеческие усилия, которые меня добили и вызвали новый приступ потоотделения. Сердце стучало глухо и очень громко. Мне стало страшно. Похоже, я где-то все-таки ошиблась.

Некоторое время я сидела недвижимо. Возможно, даже ненадолго отрубилась, не знаю. Потом пришла Джудит. Она стучала в дверь.

Она молотила по ней кулаками. Я видела, как она заглядывает в окно, приставив руку козырьком ко лбу, упорно всматриваясь во мрак, пытаясь в нем хоть что-то различить. Но видно, я слишком хорошо замаскировалась, поскольку она меня не разглядела. А я ей даже знак не могла подать. Я чувствовала себя какой-то наковальней на дне пруда. И максимум, на что я была способна, — держать глаза открытыми. Я попыталась шевельнуть рукой, посигналить, что я тут, но не смогла и пальцем двинуть.

Она ушла, а через несколько мгновений я услышала возню за домом. Джудит подергала ручку задней двери, но та стояла запертой с последнего визита Артура Макканна. Потом Джудит вернулась к передней двери, снова заглянула внутрь и вроде бы заметила мою безжизненную фигуру в кресле.

— Осока! — заорала она, яростно колошматя по окну. — Открой!

Но разве я могла ответить? Как только я пыталась выжать звук, по зубам проходила невыносимая дрожь. Потом Джудит ушла, и дом опять погрузился в тишину.

Спала ли я? Знаю только, что очнулась, когда в камине сдвинулось полено. В тело вернулись некоторые ощущения; мне даже удалось — конечно, ценой неимоверных усилий — встать со стула и, еле передвигая ноги, немного походить по комнате. Мне очень хотелось пить, но из-за искаженной ориентации в пространстве я не смогла поднять стакан. Я пробовала взять его и каждый раз промахивалась. Безрезультатно помахав рукой вокруг стакана, я отвлеклась на что-то во дворе.

На бельевой веревке сидели три дрозда. Они перечирикивались, прыгали с места на место. Их бусинки-глаза сверкали ярче обычного, поблескивающие перья отливали скорее синим, чем черным, а оранжевые клювы слишком уж выделялись. Я заподозрила, что это и есть те самые, кого Мамочка называла «смотрящими». Я знала, что мне пора, и, нацепив пальто, хотела выйти на улицу.

Не тут-то было. В кончиках пальцев по-прежнему покалывало. Как это ни смешно, я не смогла повернуть в замочной скважине старый чугунный ключ, который сама же туда и вставила. Взяться за него могла, а повернуть не получалось. Никак. В конце концов я поняла, что проще забраться на кухонную раковину и вылезти на улицу через форточку, которую я предусмотрительно оставила открытой. Я так и сделала; вот только три дрозда, сидящие на бельевой веревке, мгновенно улетели, так что, возможно, они и не были «смотрящими». А просто три дрозда на бельевой веревке.

На улице стоял невероятный март! Такой искристый, что сперва я зажмурилась. Солнце сияло и лучилось, и все купалось в холодном, металлическом свете, не умаляющем, однако, насыщенности красок. Колонка наша казалась просто гигантской, как и мерцающая бусинка воды, свисающая с раструба.

Потом я на некоторое время потерялась; нашлась уже шагающей по улице к артезианскому колодцу. Остановилась полюбоваться кристально чистой водой, стекающей струйкой по янтарным глыбам в прозрачный колодец. Несколько следующих мгновений я снова упустила; пришла в себя у пятикольчатых ворот, ведущих в лес. Даже оттуда я чувствовала аромат весеннего первоцвета — густой и приторный. Земля не отставала от растений и тоже раскрывала свои запахи. Трава, лиственный перегной, лесной купырь, кукушкины слюнки на высоких травах; каменная крошка, насыпанная по краям тропинки, чтобы она не заболачивалась; лишайник, забивший изумрудно-зеленым щели в старом, пожившем дереве ворот, рыжая ржавчина петель. Их было не счесть. Так я стояла у пятикольчатых ворот, вдыхая ароматы, пытаясь отделить их друг от друга и распознать. Вдали, среди деревьев, послышалась песнь кукушки.

Бескрайнее море ощущений унесло меня, снова заставив забыть о времени и месте. Когда я очнулась, песнь кукушки сначала превратилась в голос, потом в стук — а я опять сидела в кресле дома. Наверное, сама того не сознавая, вернулась. Дрова в камине прогорели совсем чуть-чуть. Ключ в замочной скважине поворачивался. Ну слава богу, Джудит. Она стояла перед дверью и пыталась пропихнуть ключ внутрь. Нашла, видать, газету и, разгадав мою задумку, просунула ее под дверь, чтобы выловить спасительный ключ.

Прогулка вымотала меня. Я снова чувствовала себя парализованной. Ключ наконец-то выпал из замка, но сразу не свалился на пол: он замер на секунду в воздухе на полпути, потом пролетел еще немного и снова замер. В конце концов он шлепнулся на лист газеты, который тут же вытянули наружу, и через секунду Джудит уже входила в дом.

А вслед за нею — что меня крайне удивило — в дом вошел Чез.

— Что она с волосами сделала? — ужаснулся он.

— Не важно. — Джудит подошла, потрогала ладонью мой лоб и посмотрела мне в глаза. Потом погладила меня. — Дважды моргни, если ты себя нормально чувствуешь.

Я дважды моргнула.

— Но у нее же были нереальные волосы! — все возмущался Чез, не отрывая от меня глаз.

— Мне надо было прийти пораньше, — сетовала Джудит. Она поднесла стакан воды к моим губам, я выпила. — Я виновата.

— Ей плохо? — допытывался Чез.

— По-моему, нет. Только губы пересохли, а так ничего.

Чез подошел поближе и встал передо мною на колени, вглядываясь в глаза.

— Черт подери, да у нее зрачки расширены. Ты только погляди!

— Она все слышит, — произнесла Джудит. — Это ж не твои дружки, у которых мозги сразу в кашу превращаются. Она все понимает.

— Что-то не похоже.

Мне очень хотелось крикнуть Чезу, чтобы он убрался с глаз долой. Он на меня дышал. Зачем она его притащила?! Но меня хватило только на то, чтобы моргнуть.

— Она моргнула! — возрадовался Чез.

— Наверное, имела в виду, чтобы ты шел в жопу, — сказала Джудит.

Спасибо, Джудит. В его глазах читалось сомнение. Он почесал подбородок и встал.

— Здесь есть чем поживиться?

— Ради бога, ничего не трогай. Если хочешь быть полезным, завари чаю.

Джудит дала мне еще глотнуть воды. Пока Чез занимался чаем, она прильнула ухом к моей груди, послушала сердцебиение: не учащенное ли. По-моему, осталась довольна.

Вернувшись в комнату, Чез все обнюхал и обшарил. Не знаю уж, что он искал, но Джудит несколько раз просила его угомониться. Я видела только то, что передо мной, но даже спиной чувствовала, как он суется во все наши укромные уголки и норки. Мне стало не по себе.

Джудит смочила водой фланелевую тряпку и вытерла мне лоб и шею. До этого я даже не подозревала, как мне жарко. Потом она обтерла подбородок, — наверное, он был весь в слюнях. Когда они сели пить чай, она шепнула ему что-то на ухо — чтобы я не слышала. На это Чез схватил ее за волосы и смачно поцеловал в губы. Она притворилась, будто отталкивает его. Они игрались, как котята.

Потом он пошел наверх. Над головой заскрипели старые доски. Джудит прикрикнула, чтобы он спускался. Сказала, чтобы он кончал совать свой нос куда не надо, но в результате сама последовала за ним, и через некоторое время все стихло.

С меня довольно, решила я. От передышки у меня прибавилось сил; я наконец-то смогла подняться и выйти из дома. По крайней мере, не пришлось лезть в форточку: они оставили дверь открытой. Очнутся — а меня и след простыл. Пусть возятся друг с другом — мне лучше одной.

Каким-то непонятным образом я снова очутилась у пятикольчатых ворот. Я все стояла, привалившись к ним, и наблюдала за микроскопическими красными клещиками, которые копошились в изумрудной зелени лишайника, заполнившего щели в серебристом дереве. Тут голос — вроде мой, но тоном больше походивший на Мамочкин — сказал: «Вперед, девулька, пошевеливайся, если не хочешь тут застрять». Вот в чем, оказывается, была загвоздка. Я застряла.

Мамочка предупреждала, что это главная сложность при Обращении. Заглядываясь на что-то, скажем на бегущий ручеек или на копошащихся клещиков, ты застреваешь. Тебя уносит, как рекой, и выплевывает где-то дальше по течению — опустошенным и потерянным. Мамочка говорила, что такое происходит не только во время Обращения. В обычной жизни мы тоже застреваем: засыпаем, забившись в угол, и просыпаемся через семь, а то и через семьдесят лет, а жизнь уже прошла. Вот ты еще за школьной партой, и не успеешь моргнуть, как дети уже ходят в школу, а ты все пропустил — застрял. Мы слишком любим спускать жизнь на тормозах, а так нельзя, с этим нужно бороться. И только тогда, в тот день, я наконец-то поняла, о чем она говорила. И сказала себе: вперед, девулька, пошевеливайся.

И я пошла вперед — дорожкой, бегущей вдоль кромки леса, заново обретая способность двигать ногами, медленно прорезая гладь волшебного, искрящегося металлизированного света, заполнившего воздух. Вдруг я заметила, что с этим светом что-то происходит: местами он подернулся фиолетовым, и фиолетового становилось все больше. Из мягкого, сияющего холодного металла он превратился в более зыбкую субстанцию, похожую на паутинку утреннего тумана, и начал опадать с деревьев, кустов и трав. Я чуть не испугалась, но тут же рассмеялась собственной глупости: ведь это был не цвет и не субстанция, а просто-напросто заря. Рассвет уже почти занялся.

Как только я могла принять зарю за цвет?!

Но вместе с облегчением пришла тревога. Мне нужно было срочно найти подходящее место, укромный уголок, пока меня никто не заприметил. Тут я увидела трех дроздов и страшно этому обрадовалась: выходит, все-таки за мной присматривают, и, может быть, не только они. Я приостановилась, чтобы понаблюдать за ними; облокотилась рукой о дерево; перевела дух. Почему-то я запыхалась: наверное, из-за нервов и неожиданного приступа радости — ведь шла-то я не быстро. Отняв руку от дерева, обнаружила, что вся моя ладонь покрыта налипшей на кору зеленой пылью.

Густо измазав ею руки, я принялась втирать зеленую пыль в лицо. Она ложилась мягко — как уголь, только ярко-зеленого цвета, цвета весенней поросли. В укромном уголке леса, на излучине тропинки, я нашла себе местечко — крохотный островок в спутанных зарослях терновника, кизила и остролиста.

Это была добротная, пышная живая изгородь, известная у нас как бычья, поскольку могла сдержать бегущего быка — настолько прочная. Вот в ней-то и открылся мне крошечный, зовущий внутрь просвет с мягкой подстилкой из травы и гарантией полного уединения. Как только я гуда вошла, терновник и кизил с шуршанием сомкнулись за моей спиной. Я поняла, что здесь можно просидеть хоть целый день, и никто меня не увидит. Я страшно возгордилась, что нашла такое идеальное место. Любой шагавший по тропинке смотрел бы только вперед, и даже если он или она случайно натолкнулись бы взглядом на мое убежище, наверняка ничего бы не заметили. Мне было тепло. Мне было удобно. Мне было спокойно. А главное, мне было интересно, что будет дальше. Я закрыла глаза и принялась ждать.

Но тут, похоже, я опять застряла. Открыв глаза, услышала, как Джудит с Чезом спускаются по лестнице. Я запаниковала, решив, что все мне только привиделось: что я не выходила из дома, не нашла укромного местечка, не устроилась на волшебном островке средь леса.

Первым передо мною предстал Чез. Он посмотрел на меня и сказал:

— Она вернулась.

— Слава богу! — воскликнула Джудит. — Где тебя носило?

Ответить я не могла, поскольку язык был по-прежнему обложен и парализован, а зубы, казалось, не помещаются во рту. Зато ее слова меня обрадовали: выходит, я все-таки уходила из дома. А ведь на страшную долю секунды мне показалось, что это был всего лишь сон.

Чез приподнял мне веко:

— Джуд, ты уверена, что с нею все в порядке?

— С ней все нормально.

— Она зеленая. Ее сейчас вырвет.

— Хватит ерунду болтать. Если не угомонишься, отправлю тебя домой.

— А знаешь, я и правда пойду. Выгуляю собак, чего-нибудь поделаю. Вечером увидимся?

— Посмотрим. В зависимости от того, как здесь дела пойдут. Давай я тебя до калитки провожу.

Они ушли, оставив дверь открытой. Пока они прощались — а длилось их прощание довольно долго, — я снова выпорхнула из дома.

И сразу очутилась в моей уютной берлоге за живой изгородью. От звука приближающихся голосов я окончательно проснулась. Один из них принадлежал Банч Кормелл. Она шагала по тропинке с туго спеленатым младенцем — тем самым, которого я недавно вытащила из ее утробы. Банч выглядела намного лучше, чем в нашу предыдущую встречу; в сопровождении всего семейства она шагала бодро, наверное в Маркет-Харборо или в соседнюю деревню. За ними семенила собака, и я уже было всполошилась, но она, принюхавшись, почему-то решила меня не выдавать. Супруги обсуждали денежные проблемы, а дети не могли поделить тянучки. В итоге разразилась буча, и самый младший — Малькольм — надулся и отстал.

Я наблюдала, как они проходят мимо, так близко, что мне ничего не стоило коснуться их рукой. Но я сидела тихо, как мышь, стараясь не выдать своего присутствия. Оно бы так и осталось незамеченным, если бы не насупившийся Малькольм. В руках он нес громадную палку, которую, видно с досады, решил швырнуть в живую изгородь. Палка упала на куст неподалеку от меня. Чтобы достать ее, малыш перешагнул через канавку, и тут наши глаза встретились.

Он замер, будто понимая: в этом моем состоянии я вижу, что написано в его семилетием сердце, — и я действительно видела. Там был написан только страх.

— Малькольм, догоняй, да поживее. Чего копаешься! — прикрикнул на сына коваль.

Но мальчик не мог сдвинуться с места. Как будто прирос к земле. Освободить его можно было, только закрыв глаза. Так я и сделала. И стала ждать. Прошло немного времени. Потом еще немного. Затем раздался резкий шелестящий звук, как будто птица спорхнула с ветки. Открыв глаза, я обнаружила, что он ушел, а все семейство Кормелл отдалилось уже на приличное расстояние.

Не знаю, рассказал он им об этом происшествии или нет. Но думаю, даже если рассказал, они решили, будто он все выдумал из-за того, что злился. Я тоже злилась — только на себя: по правилам, когда к тебе подходят во время Обращения, глаза надо держать закрытыми. Такие правила, а значит, так тому и быть.

Когда они ушли, все стихло, и так прошло не меньше часа. За это время солнце еще немного поднялось, а мимо нетвердой походкой прошагал знакомый фермер. Он широко раскидывал ноги при ходьбе и что-то бормотал себе под нос. На этот раз я не забыла закрыть глаза, и он меня не увидел. Потом наступила тишина.

Около полудня случилось нечто примечательное. Безмолвие сменилось беззвучием, а солнце — с почти ощутимым приглушенным металлическим щелчком, как при поломке механизма, — вошло в зенит. Теперь оно смотрелось как нарисованное на холсте. В нем был и цвет, и свет, но не было фактуры.

И тут я их услышала. Сначала еле-еле. Пигалицы или, как Мамочка их называла, чибисы крикнули только пару раз. Они были ужасно далеко, в другом измерении или в глубинах памяти. «Чиибис!» Скорее иллюзия, чем крик. Но Мамочка сказала бы: послушай, они кричат: «Держись!» Потом на смену крикам явился новый звук, и приближался он очень быстро.

Едва заметная вибрация воздуха. Еле различимый шепоток, идущий с неба. Шелест, трепет, освобождение, и наконец, как будто в синем небе раскрылось крохотное оконце, из него посыпалась гигантская стая чибисов, сотня за сотней фигурно ныряющих вниз, выстраивающихся в длинную витую ленту из черных точек. Кожа моя пылала, она горела и пылала, а чибисы обмахивали ее, пикируя над изгородью. И на секунду я подумала: неужто вот оно? Неужто чибис? Но потом я вспомнила, как Джудит говорила, что сначала являются герольды, предвестники, указывающие дорогу.

Они резвились в потоках воздуха. Крик чибисов пронзал лазоревое небо; они вертелись и кружились длинной раскручивающейся лентой, гуляющей по небу, как хвост воздушного змея, то падая, то вновь взмывая; и это было так божественно красиво, что хотелось плакать. То тут, то там по несколько пичуг отбивались от стаи, чтобы присесть на поле в нескольких футах от меня, а потом взлететь, снова вернувшись в строй.

Так продолжалось довольно долго. Они испытывали себя и воздушные потоки, взмывая выше и выше, ныряя вниз и окружая меня; выдумывали новые рисунки, пока я наконец не догадалась: они пытаются мне что-то показать. Фигуры менялись, перекручивались, истончались и утолщались. Похоже, птицы экспериментировали с формами, и тут я поняла. Невероятно.

Я потерялась в ощущениях. Гвалт птиц входил мне в уши, словно шепот, складывавшийся в воздухе в причудливые формы, в алфавит, который мне предстояло разгадать. Эти пичуги, тысячи чибисов, пытались передать мне слово. Они писали в небе, только с помощью звуков. Сначала их алфавит мне не давался. Он был похож на руны со старинных украшений или на загогулины с заморских марок, вытисненные на крыльях ветра и бьющие по мне, как азбука Морзе. Но вскоре звуки помирились и сложились, повиснув в воздухе, в короткое послание. Я посмотрела в пронизанную солнцем синеву. Каким-то чудом из тысяч черненьких веснушек сложилось одно-единственное слово, одновременно вышитое в небе и сказанное слабым Мамочкиным голосом, и это слово было: «Слушай!»

В ту же секунду гигантская стая чибисов вспорхнула, развернулась и будто всосалась вверх, в то же маленькое оконце, сквозь которое явилась. Они исчезли. Осталась только неестественная тишина. Да ощущение, что рядом кто-то есть.

Надо признаться, я сомневалась, что именно окажется моим. Хотя оно со мною даже разговаривало — в саду у Кормеллов. А если б я тогда к ним не пошла? Если бы Уильям не открыл мне заранее? Я никогда не знала, что было у Мамочки, поскольку она мне не рассказывала. Но у меня могло быть только это.

Рядом со мной сидел заяц. Откуда он взялся, оставалось загадкой, но вид у него был, словно он там уже целую вечность. Заяц был крупный. Примерно три фута от хвоста до кончиков ушей. Со мной, сложившейся на корточках вдвое, он был почти одного роста. Сидел он ровно, опершись на мощные задние лапы, прядал ушами; он отдыхал, но был готов сорваться по малейшему сигналу; подрагивал в предчувствии, что в следующий миг все может измениться.

Я затаила дыхание, боясь его спугнуть. До сей поры он даже не удосужился посмотреть на меня, но тут мягко развернулся, и я почувствовала, как что-то приятно щекочет у меня в голове.

Тут заяц заговорил.

Он говорил не ртом — просто фиксировал на мне свой взгляд и вшептывал слова мне в мозг скорее как намеки. Чем больше он шептал, тем ощутимее была щекотка.

Видно, я снова выпала из времени, поскольку щекотка переродилось в осознание, что кто-то гладит мою бритую голову. Открыв глаза, я обнаружила, что надо мной склонилась Джудит. Не знаю уж, что следовало за чем, но Чез к тому моменту уже ушел.

Оказывается, Джудит протирала мне голову и шею влажной тряпкой. Она ее сложила и промокнула что-то под глазами.

— Надеюсь, это слезы радости, Осока, — молвила она.

— Обыкновенные слезы, — сказала я или подумала, что сказала.

Я удивилась, что ко мне вернулся дар речи. Однако когда я попыталась заговорить опять, то ничего не вышло. Мне удалось лишь облизать сухие губы. Джудит дала мне воды, я сделала несколько глотков.

Джудит взглянула на наручные часы. Потом на дверь. Задумчиво посмотрела на меня, как будто взвешивая.

— Мне нужно будет уйти, — сказала она. — По делу.

Я попыталась выжать хоть какой-нибудь звук, чтобы задержать ее. Мне не хотелось оставаться одной.

— Я ненадолго. Дверь закрою, так что ты не волнуйся.

Она ушла, а дверь, как обещала, заперла. Я слышала, как брякнул камень, под который она спрятала ключ. Тогда я закрыла глаза.

Заяц поведал мне, как устроен мир. Рассказ получился длинным. Он объяснил, что трещины между мирами образовались, когда собака впервые погналась за зайцем по полю, и зайцу некуда было деться, кроме как сигануть в другой мир; он объяснил, что, если бы не зайцы, присматривающие за тем, чтобы трещины оставались открытыми, мы не могли бы путешествовать между мирами. Заяц предупредил меня, что некоторые животные, птицы и даже люди имеют наглость утверждать, что это их виды создали трещины, и приглядывают за ними, хотя, конечно, это были зайцы. Он мне напомнил, что зайцы способны к зачатию во время беременности. Вот тебе и неопровержимое доказательство, сказал заяц: ведь это стало возможным, когда самый первый заяц впервые находился в двух мирах одновременно.

Оказывается — а я и не заметила, — пока говорил, он рос. А может, это я скукоживалась. Во всяком случае, скоро одежда на мне повисла и ростом я стала с маленькую девочку — годовалую, ну, самое большее двухгодовалую. Я вылезла из взрослой одежды. Мне очень нравилось быть голой. Я встала и залепетала. Заяц по-прежнему смотрел на меня не отрываясь. Теперь животное казалось просто гигантским.

Запах заячьей шерсти заполнил собою все пространство, но не казался неприятным. Я потянулась погладить шерстку, но заяц вздрогнул и отпрянул — терпимо, но явно без желания, чтобы его трогали. Он продолжал рассказывать.

Заяц поведал мне, что мы вступили в эпоху Человека, которая не приносит ничего хорошего даже самим людям. Он с горечью пожаловался на то, сколько зайчат гибнет под ножами комбайнов. Спросил, имею ли я понятие об общем числе комбайнов в стране, и на мое незнание ответил точной цифрой. Пшеница истекает кровью, многозначительно промолвил он, мы истекаем кровью. Я плакала горючими слезами и просила у него прощения, но заяц сказал, что я не виновата.

Затем он принялся объяснять, почему зайцы решили не селиться в норах, как создавалась первая заячья форма и почему у зайцев такие мощные задние лапы. В какой-то момент голос зайца превратился в голос Мамочки и начал повторять все то, что она мне когда-то рассказывала.

Он повторял те вещи, которых я раньше недопонимала. Что Мамочку держали в той больнице аж три года. Что иногда ей связывали руки и ноги. Он говорил все это Мамочкиным голосом. Что некоторые молодые женщины угодили туда единственно из-за того, что завели детей вне брака. Другие расплачивались за «моральное падение», заключавшееся в том, что их поймали за тем занятием, которое обожают все женщины и которое безнаказанно сходит с рук мужчинам. Однако Мамочкино преступление, за которое ее туда упекли, заключалось в том, что она грозилась рассказать.

Голосом Мамочки заяц перечислял фамилии. Отцов, отказников, подкидышей. Перечислял так долго, что я запуталась, а может, задремала или опять застряла. Во всяком случае, очухавшись, я оказалась в больнице рядом с Мамочкой, которая ужасно торопилась все мне рассказать.

— Как только все это в тебя уместится, — переживала она. — Несчастные зайчата в ножах комбайнов. Фамилии. Ты знаешь, Осока, почему я здесь? Потому что я им пригрозила, что расскажу. Тогда позволь я расскажу тебе. Единственное, что стоит между ними и мной, — мое знание. Меня ненавидят именно из-за него. Оно их раздражает. И одновременно пугает. Оно всегда служило мне билетиком, понимаешь? Настало время передать его тебе. Тяжелый груз. Такой тяжелый, что долгие годы я тебя оберегала, но теперь ты должна его принять. Груз знания. Вот слушай.

Я слушала, слушала очень внимательно, но список не кончался, и вскоре Мамочка опять превратилась в зайца. Вдруг заяц резко замолчал. Он навострил громадные уши. Я поинтересовалась, что случилось. Мамочкин голос смолк, а заячий голос у меня в мозгу шепнул: «Чу!»

Я вслушалась. Издалека, с другого поля, донесся лай собак. Двух или больше.

Все тем же голосом, звучащим в голове, заяц произнес:

— Вот так оно обычно и начинается.

Почуяв его страх, я выпалила:

— Что начинается? — И испугалась сама.

— Готова? Надеюсь, ты готова.

— К чему?

— Давай. Осталось мало времени.

— Но я не понимаю, — сокрушалась я. У меня сел голос. Из глаз полились слезы. — Я ничего не знаю!

— Готова к изменению?

— Какому изменению? — недоумевала я.

— Ну как же! Ты должна была готовиться. Иначе тебя порвут на части!

От ужаса я чуть не упала в обморок. Под кожу пробрался леденящий ужас, сковав все тело холодной волной в холодном море. Я запаниковала. Задышала слишком часто.

— Дыши ровнее, — наставлял меня заяц. — А то всю силу растеряешь. Я знаю: ты умеешь меняться.

Тут до меня опять донесся лай собак — уже немного ближе. Их было три. Заяц присел на задние лапы, изготовился к прыжку.

— Нет, — простонала я. — Никто мне ничего не говорил. Ты только не бросай меня.

— Ты помнишь, наверняка.

— Как я могу помнить то, чего никогда не знала?

— Ты же певунья, если не ошибаюсь, — сказал вдруг заяц. — А эту припевку знает каждый.

Конечно, я не знала никакой припевки и все же с удивлением обнаружила, что хрипло вывожу следующие строки:

— Вот и умница, — отозвался он. — Теперь я дам тебе кое-что в помощь.

Заяц придвинулся ближе. Слизнул языком мои слезы. Раскрыл пасть и плюнул мне в рот. Пахнуло травой и пшеницей. Потом он отскочил.

— Время уходит, — сказал он. — Если сейчас не изменишься, придется тебя здесь бросить. И помни.

Опять раздался лай собак. И, как мне показалось, окрик человека. Я впала в полное отчаянье. От теплой заячьей слюны меня затошнило. Я села на корточки, дрожа от страха. В желудке творилась полная сумятица. В беспомощности и ужасе уставилась я в черный немигающий зрачок. С его отполированной, сияющей поверхности на меня смотрела маленькая девочка, но только деформированная. Колени прижались к подбородку. Ноги казались чудовищно большими. А кожа ощетинилась и вздрагивала.

Я вскрикнула. Но времени на разговоры не было. Собаки выбежали в поле, взяли след и взвыли. Мой заяц перемахнул через кустарник, я за ним; так мы неслись по полю, и я не отставала. Во мне была и скорость, и ловкость. Однако псы были большие и сильные. Две старые борзые и гончая. Им тоже скорости было не занимать. Они нас догоняли.

Тут я услышала, как кто-то отодвинул камень, взял ключ и вставляет его в замочную скважину. Я с облегчением подумала, что Джудит уже расправилась с делами и вернулась. Но в дом вошла вовсе не Джудит. Это был Чез. Мне захотелось спросить: где Джудит? Что ты здесь делаешь? Но хоть язык во рту уже ворочался, способность говорить по-прежнему не возвращалась.

Сев в кресло — в Мамочкино кресло — напротив меня, он соорудил сигарету, набил ее травой, поджег, втянул в себя дымок и, только выдохнув, сказал:

— Джудит задерживается, она просила меня прийти и присмотреть за тобой. Ну, типа, убедиться, что ты жива. Ты ведь еще жива?

Я моргнула.

— Отлично. Не бери в голову. Тащись дальше. Я тут немного покайфую. И пригляжу за тобой.

Мне было неприятно, что он здесь. Мне было неприятно, как он пахнет. Мне было неприятно, чем он пахнет.

Он закурил, откинувшись на спинку кресла, и принялся бесцеремонно разглядывать меня. В конце концов он встал и подошел.

— Пускаешь слюни, — произнес он. — Не очень-то пристало юной деве. — Костяшкой большого пальца вытер мне рот. — Вот так-то лучше.

Потом он сделал очень странную вещь. Внимательно изучив мою слюну оставшуюся у него на пальце, слизнул ее. И дальше, глядя прямо мне в глаза, вылизал все до последней капли. Всосал в себя, как будто выпил. Затем опять уселся в кресло.

— А знаешь? — произнес он. — Ты мне, пожалуй, нравишься бритая. Сексуальненько.

Закрыв глаза, чтобы не видеть, с каким вульгарным вожделением он на меня таращится, я оказалась в поле. Когда я вновь открыла глаза, передо мной развернулась непредставимая для человека панорама: я видела на двести семьдесят градусов, как дикие животные. Левее левого, взрывая землю лапами, на нас неслись собаки; правее правого виднелась кромка леса. Собаки выли, из их раскрытых пастей текла слюна. Инстинкт подсказывал, что надо рваться в лес, но заяц прямиком помчался через поле, и я последовала за ним, не отставая, не уступая ему ни в скорости, ни в силе.

Мы были ловкие, зато собаки были крупные, и за один прыжок они оказывались дальше, чем мы, поэтому расстояние между нами буквально таяло. Страх парализовал меня, мышцы обмякли, и я решила сдаться: просто остановиться и отдать себя на растерзание. Собака, бегущая первой, почти нагнала меня. Челюсти щелкали в считаных дюймах от моих пяток; блестящая слюна стекала из пасти серебряной, искрящейся на солнце лентой. Тут заяц вдруг вильнул на невообразимые девяносто градусов — заложил идеальный правый вираж. И надо же, откуда-то я знала, как это повторить.

Собакам такой маневр был не под силу. Они стремглав махнули вперед еще на три-четыре ярда, пытаясь затормозить перед поворотом, в итоге врезались друг в дружку, и, пока они перегруппировывались и заново набирали скорость, мы выгадали несколько ярдов. Какая сила! Какая ловкость и изящество, подумала я. И, несмотря на ужас, боль и страх, я ощутила, что природа наделила меня бесценным преимуществом. Я была хитрее. Я была быстрее. Я могла их обдурить.

И все-таки, в силу своего размера, собаки скоро опять нас нагнали и щелкали зубами у самых пяток. Мы снова повернули. На этот раз собаки взвизгнули от злости и снова закрутились клубком. Теперь мы приближались к их хозяину. По характерной сумке на плече я поняла, что это браконьер; я знала, что у него есть нож, которым он мечтает меня освежевать. Я его чувствовала — разгоряченный запах мужского тела, его не спутаешь ни с чем. И тут я разглядела лицо. Я знала этого мужчину.

Открыв глаза, я удивилась, увидев прямо перед собой лицо Чеза. Он моргнул. Его дыхание обвевало мне щеки. Он наклонился и поцеловал меня. Так нежно и так сладко. Тело мое пошло мурашками. Внутри все задрожало. В этот момент все ощущения сосредоточились в области рта, в губах: казалось, они распухли и слегка зудели. Его дыханье отдавало табаком и травкой. Затем он оборвал свой поцелуй и сел обратно в кресло. Затянулся и выпустил колечко дыма мне в рот. Не знаю почему, но я подумала: что, если он это проделывает уже не в первый раз?

— Осока, ты тем прекраснее, — промолвил он, — что не знаешь себе цены.

Затем наклонился и снова поцеловал меня.

Мужчина шагал на нас тяжелой поступью. Я знала, что он не представляет опасности. В отличие от проворной собаки, поймать нас он не сможет. Зато сможет сильно навредить, если с одной из сторон перекроет нам дорогу, а если еще сумеет организовать своих питомцев и натравить туда, куда ему нужно, то может просто выиграть битву.

Собаки снова сидели у нас на хвосте. Я чувствовала их дыхание и слышала звук щелкающих челюстей, остервенело кусающих воздух. Тут заяц выкинул совсем уж неожиданный кульбит. Он прямиком рванул к мужчине. Я удивилась, но знала только, что нужно следовать за ним. Для браконьера это явилось полной неожиданностью. За пару ярдов до мужчины мы повернули, потом еще раз резко повернули и в результате обогнули его этаким зигзагом. Мы прошмыгнули в дырку сквозь живую изгородь и вырвались на следующее поле.

Мужчина выругался, псы завизжали. Они продрались сквозь кусты и рванули за нами следом. Я начинала потихоньку терять силы, а заяц, как ни странно, не выказывал ни малейших признаков усталости. Наверное, потому, что я лишь притворялась зайцем. Краем глаза я заметила, как браконьер перемахнул через калитку, и вот он тоже мчится за нами, пока его собаки сокращают дистанцию.

Чез расстегнул мне блузку, груди выпали наружу. Он на секунду замер и зачарованно смотрел на них, будто они таили опасность. Я чувствовала, как силы понемногу возвращаются ко мне, но все еще была безнадежно слабой и совершенно неспособной сопротивляться. Он наклонился и поцеловал мои соски. Сердце бешено забилось. Язык присох к нёбу. Чез присосался к моей груди, потом спустился ниже, прошелся языком по впадинке под грудью, покрыл поцелуями живот.

Потом задрал мне юбку, сорвал трусы. Я пробовала кричать, пыталась остановить его, но не могла и пальцем пошевелить. Как будто к рукам и ногам подвесили гири. Раздвинув мне ноги, он перекинул их через ручки кресла. Я бешено сигналила глазами, чтобы он остановился, чтобы не делал этого.

Мне захотелось крикнуть зайцу, что больше не могу, что я не заяц — я женщина. Борзые буквально наступали мне на пятки, а я бежала, бежала, и сердце мое сбоило, и кости готовы были треснуть от напряжения. Заяц оглянулся и понял, в каком я жалком состоянии; он видел, что мне не перегнать собак. Одна из них уже сравнялась со мною и стиснула челюсти вокруг моей ноги. Меня пронзила жуткая боль, я видела только кроваво-красное небо и приготовилась к смерти. Но в эту же секунду заяц сбавил ход, причем намеренно, позволив оставшимся собакам себя настигнуть. Вместо меня. Третья собака оставила меня в покое и тоже кинулась к зайцу.

Чез расстегнул ремень, спустил штаны, член у него стоял торчком; затем он вошел в меня, и я заорала. Это был первый звук, который я произнесла в тот день. Мне было больно. Он беспощадно тыркался в меня, пахучий пот катился с него ручьями, лицо побагровело и сделалось уродливым; когда он кончил в меня, оно исказилось до неузнаваемости.

Он задрожал, и голова его упала мне на грудь. Я подалась вперед, ртом дотянулась до мочки его уха, больно укусила и долго не разжимала зубы.

Пытаясь высвободиться, он вмазал кулаком мне в глаз. Он бил не разбирая, повредил мне ногу. Я вгрызлась еще сильнее и почувствовала, как рот наполнился кровью.

Собаки рвали зайца на куски. Они метались в облаке крови, застившем небо. В сухой пыли полей нежданно разразилась буря. Псы разодрали его в клочья и разделили их между собой. Он сдался, чтобы я могла уйти.

И вот я, изможденная, неслась в укрытие. Вернулась на тот же пятачок за живой изгородью, где прождала весь день. Трава была еще примята там, где раньше сидел заяц. Я зализала ранку на ноге и притаилась. Даже умудрилась выровнять дыхание. Оставалось лишь надеяться, что изгородь меня убережет, а жертва, принесенная зайцем, насытит аппетит собак.