9

На следующий день я драила дом. Я терла, мыла и мела, как не в себе. Открыла настежь двери и окна, устроив показательный сквозняк, и приговаривала: «Вон, чертята, вон отсюда!» Короче, делала все те же глупости, которые обычно делала Мамочка. Примерно в середине дня раздался громкий стук в распахнутую входную дверь.

Перебежав из задней части дома в переднюю, я сразу же сообразила, что это кто-то из стоуксовских работничков. У них всегда такой казенный вид: фуражка, длинный плащ. Но тут я пригляделась и с ужасом под всей этой одеждой узнала Артура Макканна. Он выглядел так, будто хотел провалиться под землю от стыда. Но вместо этого протянул мне письмо.

— Ты что, работаешь на Стоуксов?

— Осока, прочитай письмо. Боюсь, оно тебе не понравится.

Я разорвала конверт. Внутри был счет за неуплаченную аренду.

— Так много?!

— Вы не платили за аренду больше года.

— Откуда же я знала! Ведь этим занималась Мамочка.

— Это уж ваше дело, но там еще говорится, что у тебя всего четыре недели, чтобы погасить задолженность.

— Четыре недели! Где мы найдем такую кучу денег? Тут что-то не так.

— Прости, Осока. Я, как услышал, сразу же вызвался сам отнести письмо. Если не заплатить, они вас выставят на улицу.

— Четыре недели!

— Они и так считают, что проявляют небывалую щедрость.

— Щедрость? Как же! Дождались, сволочи, когда Мамочка слегла в больницу, и давай.

— Осока, чего тут говорить. Конечно, они гады, я бы так никогда не сделал, но такой уж расклад. Не знаю почему, но я подумал, что лучше я принесу письмо, чем кто-нибудь другой. Я все ж таки тебя знаю. Чуток.

Он надул щеки и потихонечку выпустил из них воздух: «пфф». После чего по-старомодному коснулся козырька фуражки и удалился по тропинке через сад. Когда он открывал и закрывал калитку петля с негодованием взвизгнула, словно ее обидели.

Наверное, тогда я впервые в жизни осознала, насколько беспомощна без Мамочки. Я не была трусихой и умела трудиться, но Мамочка дубовой дверью с чугунными засовами хранила меня от окружающего мира. Я знала, что мы платим за аренду, но не знала сколько; я понятия не имела, легко ли Мамочке даются эти выплаты и с какой частотой их нужно осуществлять. И уж о чем я точно не догадывалась, так это о последствиях в случае неуплаты. Еще ребенком я однажды видела, как приставы выносят мебель из другого, тоже принадлежащего Стоуксам дома, но считала, что такая кара может постичь только людей ленивых, но уж никак не злополучных.

Сколько я себя помню, деньгами у нас всегда ведала Мамочка. Если мне что-то требовалось, я спрашивала у нее, и, если она могла, она мне покупала, а если нет, я больше не просила. Любую заработанную мелочь я тут же отдавала ей. Дело не в том, что я не знала цену деньгам — попробовал бы кто-нибудь меня надурить, — мне просто никогда не приходилось ими распоряжаться и даже задумываться на эту тему. Не приходилось. А теперь придется.

Я понимала, что нужно будет разузнать у Мамочки, как наши дела, но вряд ли можно было придумать более неподходящий момент для таких расспросов. Ее бы эта новость сразила наповал. Тогда я приняла решение уладить все сама. На полке стояла жестяная банка из-под чая, с изображением коронации. Достав ее, я высыпала на стол четыре десятишиллинговые бумажки и несколько монет. Прикинула, что можно заработать, если набрать побольше стирки и шитья. Снова взглянула на цифру, указанную в письме, но, сколько ни гляди, а меньше она не становилась.

Потом я перерыла дом, выискивая ценности, которые можно было бы продать, если совсем приспичит. Конечно, пришлось бы спрашивать у Мамочки, но их было так мало, что не о чем говорить. Пара военных сувениров. Мамочкина золотая цепочка с кулоном и серебряная табакерка. Просто кот наплакал. Но даже за эти крохи что-то можно было выручить в ломбарде Маркет-Харборо.

На сердце стало чуточку светлее, когда в дверь постучалась маленькая миленькая мышка с пронзительными карими глазами и попросила испечь ей торт. Звали эту мышку Эмили Протероу, хотя в ближайшем будущем она планировала переименоваться в Эмили Кросс, и торт ей требовался свадебный.

Еще одним талантом Мамочки являлась выпечка, а в выпекании свадебных тортов ей просто не было равных. Естественно, все женщины в округе, хоть мало-мальски заслуживающие этого названия, могли состряпать торт. Но тут-то был не просто торт, а свадебный торт. Торт всей жизни. И когда заходила речь о торте свадебном, все говорили: главное — что ты в него положишь. А не у всех есть то, что в него кладется.

Вот и считалось, что торт Мамочки Каллен приносит молодоженам удачу на долгом извилистом пути семейной жизни. Что он поддерживает семью во времена лишений, подкармливает во времена невзгод. В те годы в округе можно было насчитать не меньше сотни женщин, хранивших в банках, подальше от мышей и долгоносиков, завернутый в бумагу кусок свадебного торта, который они должны были располовинить и вшить в погребальные одежды того из супругов, кто уйдет первым. Все потому, что раньше люди сочетались браком не только на всю жизнь, но и на всю смерть.

Теперь это в прошлом, теперь уже никто так не живет.

И все же к правилам, распространяющимся на свадебный торт Мамочки Каллен, по-прежнему относились трепетно. Один корж оставляли до крещения первенца. На свадьбе каждому гостю преподносили по куску. Невесте и жениху — кусок. Всякому, кто даже гостем не являлся, а, скажем, прислуживал за столом или помогал одевать невесту, — кусок. Священнику кусок, даже если он был зануда, как все они. И еще один кусок откладывали, чтобы разделить потом. На долгую дорогу в темноту. Потому что, как говорилось в Мамочкином своде правил, коль есть любовь, ее нужно длить до бесконечности.

Мамочка обожала свадебные торты. За труд ей, разумеется, платили, но она отдавала сторицей, вкладывая в свои шедевры всю душу. Вот почему, увидев на пороге Эмили, я капельку струхнула от перспективы соревнования с Мамочкой, но все-таки сказала, что Мамочка на днях вернется и мы, конечно, испечем для Эмили торт.

— Просто… Мамочка Каллен пекла торт для моей мамки на ее свадьбу, и вот же они прожили счастливо и относились друг к другу хорошо, даже в тяжелые времена, — объясняла Эмили, сидя у камина и ломая от стеснения руки. — Я так расстроилась, услышав, что Мамочка в больнице, думаю: ну вот, торта не будет… Я эгоистка! Я знаю! Теперь ты будешь думать, что я ужасная. А потом вспомнила про тебя и решила: наверняка уж Мамочка научила ее кой-чему, если не всему, что знала, и вот…

Она ужасно нервничала. Я положила ей руку на запястье, чтобы остановить словесный поток.

— Послушай, Эмили, я испеку тебе мой самый лучший торт, — пообещала я. Не уточнив, что он же будет первым.

Я видела довольно часто, как Мамочка готовит свадебные торты. И если б дело было только в рецептуре, креме, тесте и времени выпекания, я бы ни секунды не волновалась. Но Мамочка меня и близко к ним не подпускала. Вдруг торт не выйдет, ведь так же криво может пойти и брак. Огромная ответственность! А вера? Что, если в тесто попадут мои сомнения? Вдруг доля скепсиса придаст торту излишнюю воздушность или, напротив, плотность?

Эмили оторвала меня от размышлений:

— У меня уже и маленький есть.

— Да что ты! Какой срок?

— Небольшой. Я думала, может, ты дашь чего от тошноты.

— Имбирь, возьми имбирь и гравилат заваришь.

— Гравилат хорошая штука. Мамочка называет его «заячьей лапкой».

Я улыбнулась и встала:

— Да. — И бросила в пакетик шепотку молотого имбиря и столько же молотого гравилата.

— А ты нам свяжешь первые пинетки? Мои связала Мамочка, и мамка говорит, я уже в год пошла.

Мой бог, думала я, в ней веры больше, чем во мне.

— Свяжу, конечно.

Я протянула ей пакетики, но девушка их не взяла.

— Нет, — заявила она. — Мамочка говорит, что пакетик можно брать, только когда заплатишь. Она сама так говорит.

Я разозлилась. У Мамочки действительно имелся свод мудреных правил, как и за что платить: до, после, свернуть бумажку в трубочку, оставить так. Бредятина.

— Я делаю все немного по-другому, чем Мамочка, понятно?

Эмили в ужасе уставилась в пол. Я сжалилась над бедняжкой и сказала:

— Не сильно по-другому, только чуточку. По-моему, так даже лучше. — И снова протянула ей пакеты.

На этот раз она их взяла.

— Конечно же, тебе виднее. Сколько я должна?

— Так, дай подумать. За торт — мне надо посчитать. Два коржа? В следующий раз скажу. Все остальное — как всегда. Оставь на камине сколько можешь.

Она повеселела. Потом показывает мне большой палец и говорит:

— У меня еще одна маленькая просьба. Так бы хотелось убрать ее до свадьбы.

Вот стервозина, подумала я. Ну сколько можно! И чуть было не сказала, что я не удаляю бородавки, но ведь она как пить дать возразила бы, что Мамочка этим занимается.

— Ты принесла фасолинку?

— А как же! — с гордостью воскликнула девушка и вытащила из кармана стручок обыкновенной фасоли.

Я внутренне задрожала, но виду не подала.

— Поднеси палец к свету.

Она согнула палец, а я коснулась бородавки указательным пальцем и, не отрывая его, сосчитала до трех; потом взяла стручок фасоли и подержала указательный палец теперь уже на нем, считая до трех; затем вынесла фасолинку на улицу, похоронила ее и приказала ей погибнуть вместе с бородавкой. Эмили тоже вышла и очень скоро, не без моих стараний, оказалась за калиткой. Я обещала ей, что вышью оберег — магический пакетик с травами, который защищает малыша в утробе. По-моему, она обрадовалась, во всяком случае снова нервно затараторила, хотя меня уже занимали совсем другие мысли. Я думала о торте. Без посторонней помощи мне не обойтись. Вернувшись в дом, я первым делом посмотрела, что на каминной полке.

Эмили оставила двухшиллинговую монету. Вздохнув, я кинула ее в банку из-под чая.

Мне понравилось, как у Джудит звенел дверной звонок: первая нотка замерла, а пауза перед следующей тянулась целую вечность. За дверью работал пылесос, поэтому я позвонила еще раз. В конце концов Джудит открыла. При виде меня глаза у нее загорелись, и я обрадовалась. Входная дверь вела в гостиную, в которой работал телевизор.

Джудит взяла мое пальто. Она жила одна. Я поразилась, какая у нее чистота. Она угостила меня чаем с печеньем гарибальди. Оно так выглядит, как будто в него насовали дохлых мух, и мне всегда становится немножко дурно, когда рядом его кто-то ест.

— Мне надо закончить уборку, — сказала Джудит и, включив пылесос, принялась елозить по ковру, на котором, клянусь, не было ни одной соринки.

Но я не возражала. Я присела. Поскольку сами мы жили без телевизора, меня он буквально гипнотизировал. За шумом пылесоса я пыталась разобраться, что происходит. Показывали фильм про больницу. Больница выглядела так же безупречно, как жилище Джудит, в отличие от той, где лежала Мамочка.

В конце концов, несколько раз проплыв передо мной с исступленной сосредоточенностью, Джудит выключила пылесос. Свернула шланг и сказала:

— Уильям считает, тебе не следовало отправлять ее в больницу.

— А что мне оставалось делать?

— Он думает, что ей оттуда уже не выйти.

— Откуда ему знать? — отрезала я.

Она убрала пылесос в шкаф и села рядом. Мы молча смотрели телевизор. Медсестра была влюблена в доктора. Стояла такая тишина, что слышно было, как мы моргаем. Потом я вдруг сказала — как будто между делом, — что нас собираются выселить из дома. Джудит резко повернулась ко мне. Я рассказала про задолженность по аренде.

— Что ж, — после паузы произнесла она. — Придется тебе жить, как мы. Работать. Всем одиноким женщинам непросто в этом мире.

Тут она с треском разломила гарибальди и с такой решительностью обмакнула располовиненное печенье, начиненное дохлыми мухами, в чай, что расплескала его. А я тогда подумала: м-да, Джудит, руки так и чешутся надавать тебе по щекам (когда-нибудь ты точно схлопочешь).

— Но я и так работаю. Я много всего делаю. Стираю, шью, пеку.

— Ты скоро обнаружишь, что этого недостаточно, — произнесла Джудит. — А пока надо придумать, как тебе помочь.

Я поплотнее сжала губы и снова уткнулась в экран. Мне совершенно не хотелось, чтобы Джудит меня опекала.

— К тому же, — сообщила я, — мне заказали свадебный торт. С этого тоже немножко заработается, не бог весть сколько, конечно: они бедные люди.

— Еще бы, — вставила Джудит, — были б не бедные, пошли бы в кондитерскую.

— Не знаю, удастся ли к этому времени вылечить Мамочку…

— Торт свадебный, говоришь? — прервала меня Джудит. — Ты вообще соображаешь, что делаешь?

— Придется справиться самой. Все-таки деньги какие-никакие. Просто хочется, чтобы он получился такой же, как у Мамочки.

— Похвально. Но стоит ли экспериментировать на чужом свадебном торте? Это же немыслимая ответственность! Хотя ты, наверное, много раз видела, как она его печет.

— Да, видела, — проронила я. — Но тут вся соль не в том, что видишь. А в том, что нашептываешь.

Все просто. Слишком просто. Джудит молчала. Потом она сказала:

— Как жаль, что ничего не записано. Умрет человек, и все, кранты. Надо бы записать, а?

Не знаю почему, но я вдруг услышала, как невольно проговариваю Мамочкины слова: «Что не записано, того не отнять». Я рассказала ей о дядечке из Кембриджа, Беннете, как он приперся к нам, весь расфуфыренный.

— Да ты что?! — воскликнула Джудит. — И что же вы ему сказали?

— Послали куда подальше.

Джудит вернулась к рассуждениям на тему, что все необходимо записать, и я ей не мешала. Тем временем история с сестрой и доктором достигла кульминации, и разговор прервался. Я была только «за». Телевизор — такая штука: смотришь, и голова становится пустой. На фоне всех переживаний последних дней мне это было очень кстати. Потом показывали новости; в одном из репортажей рассказывали о ракетах «Джемини» и о выходе космонавта в открытый космос.

— Вот чем я хотела бы заниматься, — заявила я.

— Чем? — изумилась Джудит.

По окончании новостей мы посмотрели эпизод другого сериала, «За гранью возможного». Некрупные растения, похожие на кустики шалфея, но с другой планеты, прыгали людям на лицо. Как именно они прыгали, не уточнялось: оставалось додумывать самим. Но только люди эти потом менялись, хотя никто об этом даже не подозревал.

Ужасно интересно.