8
Воскресным утром ко мне зашел Билл Майерс, без формы.
— Можно я ее навещу? Побалую виноградом? — спросил он.
— Не стоило даже спрашивать, — сказала я. — Ей только в радость. Она лежит в двенадцатой палате. А виноград предпочитает черный.
— Значит, в двенадцатой?
— Какое это имеет значение?
— Да никакого, — промолвил он и отвернулся. — Никакого. — А я подумала: зачем же он врет?
Перед его уходом я спросила:
— Что будет с теми уродами, которые ее избили?
— Их здесь никто не знает, — печально улыбнулся Майерс. — Они, похоже, не местные.
— Конечно нет. Их кто-то надоумил, и даже понятно из-за чего. Найти их явно не составит труда.
Тон Майерса вдруг изменился. Послышались стальные нотки.
— Осока, не вороши ты это дело.
— Но разве честно, если они останутся безнаказанными?
— Как только тронешь, вскроются и другие вещи, а тебе оно, поверь, не нужно.
Он явно предупреждал меня об опасности, а я не знала, как реагировать.
Тут Билл смягчился:
— Понимаешь, есть вещи, которые можно делать в открытую, а есть такие, что только из-под полы.
— То есть ты с ними все-таки разберешься?
— Ну, мне пора. Я загляну к Мамочке, когда поеду в Лестер.
Я посмотрела из окна, как полицейский размашисто шагает по саду. У калитки он столкнулся с Джудит, придержал для нее дверцу. Они обменялись парой слов, Джудит даже над чем-то посмеялась.
Я пересказала Джудит беседу с Майерсом. Спросила, что она думает.
— Он прав, — ответила Джудит. — Оставь пока. Сейчас не время.
Затем на полуразвалившемся фургоне подъехал хиппи. Я уже знала, что его зовут Чез Девани. По треску ручника я сразу сообразила, что это он, — явился наполнять помятые молочные бидоны водой из нашей колонки, ведь Мамочка ему позволила. Он лихо выпрыгнул из кабины драндулета и тут же заприметил меня. На нем была все та же потертая кожаная куртка, только теперь на голое тело. Да кем он себя мнит, черт подери?
— Всё путем? — крикнул он. — Я про воду.
«Путем»? Хотела бы я, чтобы все было путем.
— Пожалуйста, — усмехнулась я.
Но не успел он приступить, как из дому высунулась любопытная Джудит. По-свойски взяв меня под руку, она спросила:
— Кто это?
Затем облизнула губы, и губы заблестели от розовой помады, которую она, готова поспорить, нанесла всего секундой раньше. Глаза ее тоже заблестели, но только из-за Чеза. А этот, хорош гусь, перестал качать и вальяжно облокотился о колонку. Я рассердилась. Хотела сказать им, что сейчас не время для подобной канители: ведь Мамочка в больнице. Не время строить глазки и надувать губки, не время расплываться в глупейших улыбочках, забывать о том, что ты качаешь воду, и уж точно не время шляться в кожаной куртке на голое тело. Но вместо этого я почему-то произнесла:
— Чез, это Джудит. По-моему, она, как и ты, немножко хиппи.
Он осмотрел ее с ног до головы.
— Вы ведь учительница?
— Не обращайте внимания на ее болтовню. Она хиппи от снежного человека не отличит.
— Я видел вас в школе. Хочу туда малыша отдать.
— Во-о-от значит как, — бесцеремонно протянула Джудит, поставив нас обеих в идиотское положение. — Так вы не против традиционного образования? И не планируете открыть на ферме хиппанскую школу?
— Если составить список вещей, против которых я ничего не имею, он выйдет очень длинным.
— Прямо список? Выходит, вы умеете читать и писать?
— Писать? Это да… С этим я справлюсь, — сухо парировал он. — Я магистр философии.
— Что ж, — заявила Джудит, сильнее сжав мне руку, — мы бы с удовольствием еще послушали про ваши ученые степени, но у нас масса дел. Я верно говорю, Осока?
И прежде чем я успела что-то возразить, она опытной рукой утащила меня в дом.
— Что ты творишь? — спросила я, когда мы остались одни.
— Да потому что нечего стоять таращиться, в таких случаях надо уходить.
— Что?! Кто таращился?
— Кто-кто? Ты! Прямо вся обмякла. Мы из-за этого выглядели как маленькие девочки.
— Мы? Как можем мы как-то выглядеть из-за того, что я что-то сделала? И ничего я не обмякла!
Она пропустила мой возглас мимо ушей, сама же встала у окна и наблюдала за ним из-за занавески.
— Он грязный.
— Они все грязнули. Мамочка так их и называет.
— Я не про то. Интересно, чем там они на ферме занимаются.
Я подошла к ней и встала рядом.
— По-моему, он слишком самовлюбленный. Тебе не кажется?
И ровно в эту секунду Чез поднял голову.
— Осока, ну ты даешь! Теперь он знает, что мы за ним наблюдали. Какая же ты все-таки!..
Когда Чез уехал, я продолжила уборку. Воспользовавшись отсутствием Мамочки, решила выгрести из дома весь хлам и встретить ее в идеальной чистоте. Мне очень хотелось, чтобы она увидела: я способна позаботиться о доме и о себе.
По мнению Джудит, уборка нашему дому уже не помогла бы: лучше сразу под снос. За огородом, у компостной ямы, мы развели костер и побросали в него всю старую одежду, тряпки, коврики и прочий мусор. Джудит зачем-то кинула в огонь змеиный корень.
Дым повалил столбом. У меня тут же заслезились глаза, а вот на Джудит он, похоже, не действовал. Она, как в трансе, смотрела на него не отрываясь. В ней было что-то неземное, отрешенное. Порой ее тревожные глаза подергивались дымкой: наверное, в эти минуты она смотрела вглубь себя. Так и стояла она в клубах белого дыма, позабыв обо всем на свете.
— Джудит, что ты там видишь?
— Дорогу. Трудности. Страх и чудесное избавление. Горящие панталоны, — произнесла она и бросила в костер очередную пару дырявого исподнего.
А тем же вечером я, как обычно, ловила на А47 попутку в Лестер, и ничего-то у меня не получалось. Задирать юбку не хотелось, поэтому я решила сосредоточиться. Увидев на горке синий «моррис-мини», я вскинула большой палец и мысленно велела водителю остановиться. Что он и сделал. Я села в машину. Водитель тут же заявил, что он торговец. Я даже не успела поинтересоваться, чем он торгует, как он уже выкладывал, что у него, оказывается, дочь моего возраста, которая хочет эмигрировать в Австралию, а значит видеться они будут крайне редко. Я понимала, как ему тяжело, но промолчала. Просто дала ему выговориться. В какой-то момент он даже смахнул с лица слезинку. Время в пути пролетело незаметно. И хоть за всю дорогу я не произнесла ни слова, он страшно благодарил меня и уверял, что ему стало намного легче.
Когда я вошла в палату, сердце у меня упало. Мамочкина кровать была огорожена ширмами. Я оттолкнула ширму. На кровати рядом с Мамочкой лежал мужчина в костюме. Я просто остолбенела. Это был Уильям. Он скинул обувь и свернулся калачиком, примостив голову у Мамочки на груди. Как будто она его успокаивала. Не знаю, разрешают ли вообще такое в больнице.
Мамочка посмотрела на меня:
— Дай нам еще несколько минут.
Я вышла на улицу и села на травку рядом с приемным покоем скорой помощи. Два фельдшера и медсестра курили и ржали над каким-то анекдотом. Тут же прогуливалась парочка отчаянно перебинтованных персонажей с пробитой головой. Когда фельдшеры с медсестрой пошли обратно, я тоже решила, что можно возвращаться.
Уильям уже куда-то пропал. Мамочка сидела на кровати и выглядела лучше, чем обычно.
— Где Уильям? Что он здесь делал? — Хотя в действительности я хотела знать, кто он такой.
— Осока, мы очень, очень старые друзья. Такие старые, что даже не верится. Скажи мне лучше, как у тебя дела. Как ты справляешься с хозяйством в одиночку?
— Я? Я в полном порядке. Что они тут с тобою делают? Когда отпустят?
— Никто мне ничего не говорит. Тычут в меня то здесь, то там. Взяли уже и кровь, и мочу, и костную ткань. Залезли даже в задницу, докторишки хреновы. Я им сказала: вы вряд ли там найдете что-то новое. Но они молчат как рыбы.
Я, как могла, старалась развлечь ее рассказами. Нельзя сказать, что это было просто: ведь я все время ездила к ней, а больше в моей жизни особо ничего не происходило. Я рассказала, что заезжал грязнуля, что Джудит строила ему глазки.
— Профурсетка, — опять сказала Мамочка.
Я ей не стала говорить, что Джудит читала дым, хотя она, наверное, и так об этом знала. Когда я подошла к поездке с продавцом, явилась медсестра и убрала ширмы.
— Кто их сюда поставил? — спросила она, очень строго глядя на меня.
Я лишь похлопала глазами.