Тени
Драматическая сатира в <?> действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Петр Сергеич Клаверов, молодой человек лет 30, но уже в чинах и занимает значительное место; физиономия преждевременно состарившаяся, волоса и бакены с проседью, на голове небольшая лысина.

Николай Дмитрич Бобырев, молодой человек, товарищ Клаверова по школе. Прибыл в Петербург из провинции, где состоит на службе, в качестве товарища кого-то или чего-то. Одет весьма чисто, хотя от моды и отстал.

Павел Николаич Набойкин, товарищ Клаверова по школе, служащий у него под начальством; молодой человек благородной наружности, одевается щегольски.

Иван Михеич Свистиков, пожилой господин, служащий под начальством Клаверова; высокого роста, широк в плечах; в присутствии Клаверова ходит в виде наклоненной линии и приподнимаясь на носки; исполняет у Клаверова должность домашнего буффа.

Князь Тараканов, молодой человек, племянник начальника Клаверова.

Нарукавников, молодой человек, сын откупщика.

Театр представляет кабинет Клаверова. Боком к зрителям, слева письменный стол с грудами наваленных на нем бумаг, в глубине сцены другой письменный стол, пустой, направо низенький оттоман; по стенам развешано множество фотографических портретов, мягкая мебель расставлена по комнате в беспорядке; входная дверь направо, а налево во внутренние комнаты. При открытии занавеса Свистиков стоит у входной двери, в вицсюртуке и с портфелем под мышкой, Бобырев только что вошел; он во фраке и в палевых перчатках.

Свистиков и Бобырев.

Бобырев (Свистикову). Мне сказали, что Клаверов в кабинете?

Свистиков. Генерал-с? Они там. (Указывает на дверь, ведущую во внутренние комнаты.) Сегодня у его превосходительства доклада не будет-с: один я-с. Да вы кто такие? (Осматривает его.)

Бобырев. А вы кто такие?

Свистиков. Я ихний чиновник-с.

Бобырев. А я ихний товарищ по школе. Скажите, пожалуйста, у Клаверова очень много занятий?

Свистиков. То есть теперь-с?

Бобырев. Нет, вообще?

Свистиков. Как же-с, как же-с. У нас одних входящих тысяч пятнадцать через их руки перейдет. Машина изрядная-с!

Бобырев. Да, честь и слава Клаверову: достиг-таки! Приятно иметь такого товарища по школе!

Свистиков. Это точно-с. Впрочем, позвольте вам доложить, что в генеральском чине узы товарищества… не то чтобы совсем ослабевают, а больше как бы в туманном виде представляются. Не смею, конечно, утверждать, а, ей-богу, так-с!

Бобырев. А разве Клаверов… тово?

Свистиков. Помилуйте… как же это можно-с!

Бобырев. Однако…

Свистиков. Нет-с… как же это можно-с? Известно, особа с характером, а впрочем, ничего!

Бобырев. Я так давно расстался с ним, что, право, не знаю… Скажите, вы близко знаете Клаверова?

Свистиков. Помилуйте, каждое утро-с… И по квартире, и все такое…

Бобырев. Так Клаверов… тово?

Свистиков. То есть он не то чтобы очень «тово», а есть-таки малая толика… позволите быть с вами откровенным?

Бобырев. Сделайте милость.

Свистиков. Вот вы изволите их Клаверовым называть, ну, а мы, признаться, и от фамилии-то этой отвыкли, всё ваше превосходительство, да господин директор!.. даже и мысль-то словно не дерзает назвать иначе.

Бобырев. Вот как!

Свистиков. А то как же-с. Ну, опять возьмем, к примеру, и то: изволили вы пожаловать к его превосходительству – и прямо в кабинет!

Бобырев.’Вы, стало быть, думаете, что лучше было бы обождать в передней?

Свистиков. Не лишнее-с. Оно конечно, генерал, как старого товарища, примут вас благосклонно, однако им и за всем тем приятнее было бы заметить в вас почтительность к ихнему сану.

Бобырев (иронически). Так вы думаете, что его превосходительству будет неприятно, что я вошел прямо в кабинет?

Свистиков. Не то чтобы неприятно-с… сохрани боже! они и виду этого не подадут! А так, – знаете, могут при случае это припомнить. Не выскажут, знаете, да и начнут действовать дипломатически: начнут, это, слово ер-с к каждому слову прибавлять, «милостивым государем» обзывать, стул собственноручно пододвигать, философические рассуждения преподавать… одним словом, убьют человека мерами даже самыми учтивыми. Да вы из губернии-с?

Бобырев. Да, я из Семиозерска.

Свистиков. Место дальнее-с. В губернии, известно, насчет этого просто; там промежду себя все этакое целованье да милованье: ты – mon cher, и ты – mon cher! следственно, и идут в кабинет не спросясь.

Бобырев (иронически). Черт возьми, однако, как это скверно долго не бывать в Петербурге: совсем все обычаи перезабудешь.

Свистиков. А их помнить необходимо. Скажу вам откровенно, здесь насчет этого такое понятие: покудова человек находится там (указывает на входную дверь), он не Иван, не Сергей, не Петриков, не Свистиков – он проситель. Проситель первый, проситель второй – все равно как на театре поселяне: поселянин первый, поселянин второй и так далее. Генералу докладывают просто: просители дожидаются, ваше превосходительство, а генерал в ответ на это скажет «а!», а иногда и ничего не скажет, и затем это уж ихнее дело, кого отличить, а кого и без внимания оставить. Но человек, который прямо, собственною властью приходит сюда – это уж, значит, человек, который считает себя вправе, так сказать, конфиденцияльно беспокоить его превосходительство. Следственно…

Бобырев. Да ведь вы в кабинете?

Свистиков. Да я другое дело-с: я ихний чиновник-с.

Бобырев. И, как видно, очень практический человек. Однако я все-таки надеюсь, что его превосходительство во внимание к воспоминаниям товарищества…

Свистиков. Это так-с… А все-таки лучше было бы, кабы генерал все это сам, по своему, знаете, усмотрению… Вошел бы, знаете, в приемную: а, старый друг! прошу в кабинет! (Бобырев смеется.) Смешно-с?

Бобырев. Нет, ничего… пожалуйста, продолжайте!

Свистиков. Вы извольте взять во внимание, что они генерал-с, да и генерал-то молодой, так сказать, сугубый-с… пожалуй, старых-то за двух постоят!

Те же и Набойкин (входит быстро и с шумом; одет в вицсюртук, под мышкой портфель).

Набойкин. Кого я вижу! Бобырев! Откуда ты, эфира житель?

Бобырев. Из Семиозерска; сегодня только приехал, ни у кого еще быть не успел.

Целуются.

Набойкин. Ну, а к генералу все-таки к первому – дельно! (Свистикову.) Клаверов не выходил?

Свистиков вместо ответа корчит гримасу и делает вид, что охорашивается. Шут!

Бобырев. Ты у Клаверова служишь, Набойкин?

Набойкин. У Клаверова; он многих из наших приютил. Да, cher, этот человек пойдет далеко. (Показывает на голову.) Et avec ça infatigable! Уж не думаешь ли и ты к нему?

Бобырев (робко). Да… хотелось бы…

Набойкин. В Семиозерске-то, должно быть, наскучило? Да и правду надо сказать: служить в наше время в провинции – ужаснейший анахронизм. У тебя какой чин?

Бобырев. Коллежский советник.

Набойкин. Ну, кушанье не важное!

Свистиков. Совсем плохандрос-с!..

Набойкин. Шут! Однако позволь тебя познакомить, Бобырев: Свистиков, экзекутор, он же казначей, он же и смотритель дома, стало быть, с точки зрения ватерклозетов, человек совершенно неоцененный.

Свистиков испускает безобразное бульбульканье. Это, брат, единственный осколок седой древности, который остался в нашем ведомстве; все прочее подобрано, могу сказать, человек к человеку. Ты приходи к нам в канцелярию – увидишь.

Свистиков. Да-с, это точно, что увидите!

Бобырев. А что?

Свистиков. Да что-с: кто на столе сидит, кто папироску в зубах держит-с, кто об Армансах беседует-с.

Набойкин. А кто к Свистикову пристает. Ну, да это в сторону: сам все увидишь. Поговорим лучше об тебе. Это дельно, что ты собрался к нам, только я должен откровенно тебя предупредить, что тут не обойдется, без труда. Vous savez, mon cher, entre camarades on se doit la vérité, rien que la vérité.

Бобырев. Ну, да разумеется, от кого же мне и узнать, на что я могу рассчитывать, как не от товарищей. Ты понимаешь сам, что в Семиозерске немного узнаешь.

Набойкин. Ну, так изволишь видеть, Клаверов, конечно, сделает для тебя все, что от него зависит, но иногда, mon cher, и при всем желании мы не в состоянии бываем идти против предопределений судеб… Опять-таки повторяю: я считаю нужным предупредить тебя, как товарищ… Ты пойми, cher, что Клаверову самому еще надобно укрепиться: конечно, место, которое он теперь занимает, недурно, но для него это все-таки не больше как станция, на которой он желает пробыть как можно менее времени. Следовательно, ему необходимы связи, а для того чтоб добыть связи, необходимо делать уступки – в этом вся теория жизни! Клаверов понял это лучше других – aussi, le prince, qui est tout puissant pour le moment, en raffole.

Бобырев. Ну, да может быть, как-нибудь при содействии добрых товарищей…

Набойкин. Все очень может быть, но главное, все-таки не зарываться мечтами! Это тоже своего рода теория жизни, и притом, право, недурная. Я знаю, ведь вы все, господа, едете сюда из губерний на каких-то крыльях…

Бобырев. А скверно будет, если опять придется возвращаться в Семиозерск…

Набойкин. А ты, чай, там и распрощался со всеми…

Свистиков. Это бывает-с. Когда я служил в Холопове, у нас председатель раз десять прощался, и десять раз здоровался, пока не прихлопнул паралич. Там и почиет-с!

Все смеются.

Набойкин. Однако я тебя не спросил еще, что тебя заставляет покинуть милый Семиозерск: просто ли надоело шататься по губерниям или есть другая причина?

Бобырев. Право, не знаю, как сказать тебе: и надоело, да и неприятности кой-какие по делам вышли.

Набойкин. А! неприятности! ceci – c’est grave!

Бобырев. Да, там… несколько отдельных мнений по делам подал…

Набойкин. Так ты подаешь отдельные мнения?

Свистиков (тоненьким голосом и простирая руку). Так вы подаете отдельные мнения?

Набойкин. Перестаньте, Свистиков, вас не спрашивают. Pardon, mon cher, но я тебе должен сказать, что эти отдельные мнения – великая глупость, и если возможно, чтоб Клаверов не знал об этом, то ты как-нибудь устрой… В наше время, друг, необходима дисциплина, а не мнения…

Бобырев. А я, напротив, думал откровенно высказать Клаверову все.

Набойкин. Сохрани тебя бог! Ты не понимаешь людей, mon cher, или, лучше сказать, не понимаешь времени. Клаверов точно так же, как и я, очень хорошо поймет, что служить с этими секунд-майорами, которые сидят там в провинцияльных мурьях, невыносимо, но он прежде всего дитя своего века. А мудрость века гласит, что ссориться с этими секунд-майорами ни в каком случае нельзя, потому что это дает плохую идею о человеке.

Бобырев хочет прервать. Pardon, mon cher, дай мне высказать мою мысль… Это дает плохую идею о человеке, говорю я, потому что человек сильный обязан завладеть этими двуногими, обязан заставить их повиноваться себе; если он не успел в этом, стало быть, он сам виноват; стало быть, он недостаточно силен…

Бобырев. Позволь, однако ж…

Набойкин. Не прерывай, Бобырев, дай высказать мне свою мысль…

Свистиков. Да вы не прерывайте-с: они вам выскажут всю нашу текущую государственную суть-с…

Набойкин. Шут! Будем говорить серьезно, Бобырев. Спрашиваю я тебя, для чего ты был туда послан? Ты послан был для того, чтоб всеми этими секунд-майорами руководить, чтобы рассужденьям этих прапорщиков придать человеческую форму. Начальство не может обойтись без секунд-майоров и прапорщиков – c’est sa manière de faire la cour à… ну, да ты сам знаешь кому! Но вместе с тем оно очень хорошо сознает, что эти прапорщики – не больше как протухлая яичница, и, pour relever le gout, посылает к ним тебя. Ясно ли, что оно ожидает от тебя не дрязг, а дела; ясно ли, что оно совершенно вправе сказать тебе: обделывай там свои дела, как знаешь, но дай мне возможность позабыть обо всех этих калеках и чающих движения воды, дай мне возможность заняться высшими соображениями? Оно посылает тебя, и в то же время говорит себе: я покойно, потому что у меня там есть Бобырев, который видит моими глазами…

Свистиков. Нюхает моим носом…

Набойкин. Да перестаньте же, Свистиков, говорят вам.

Свистиков. Помилуйте, Павел Николаич, я в своей роли-с…

Набойкин (с неудовольствием отворачивается от Свистикова). Mais comprends donc, mon cher, quel beau rôle pour un jeune homme! А ты вместо того не только напоминаешь, что у нас существуют какие-то секунд-майоры, но даже входишь с ними в пререкания!

Бобырев. Все это хорошо в теории, Набойкин, а на практике, кроме секунд-майоров, существуют еще их жены, их свояченицы, их секретари, наконец…

Набойкин. В таком случае ты должен был приехать в Петербург и шепнуть кому следует, но заводить переписку… фуй!

Бобырев. Но ведь не я же первый, Набойкин! Мой предместник, тоже из наших, сплошь и рядом подавал мнения.

Набойкин. Времена другие, mon cher! Тогда действительно внимание начальства исключительно было устремлено на подробности администрации, и потому все эти казусы, сомнения и вопросы представляли даже замечательный интерес. Иван обидел Петра, но он обидел его не совсем так, как в законах определено, – это составляло юридический вопрос, который добрые люди смаковали с наслаждением, не понимая того, что начальству нет никакого дела ни до Ивана, ни до Петра. Теперь – совсем иное дело; теперь нам не до подробностей, которые должны сглаживаться и улаживаться сами собою; теперь у нас в виду система – и ничего больше.

Бобырев. Да ведь и насчет самой системы могут же существовать различные мнения?

Набойкин. Никаких. Вся система заключается в одном слове: дисциплина, и ничего больше.

Бобырев. Но ведь дисциплина только средство, Набойкин, средство, равно пригодное для всякой системы.

Набойкин. Это вообще, а в сфере бюрократии дисциплина есть сама по себе система. Это не объясняется, а чувствуется. Прежде нежели войти к нам, ты должен заранее убедить себя в доброте системы, всякой вообще, какая бы ни была тебе предложена, и потом совершенно подчинить ей все свои действия и мысли. Ты исполнитель – и ничего больше; твои способности, твое уменье, конечно, драгоценны, но они драгоценны только в том смысле, что человек умный и способный всякую штуку сумеет обделать ловчее, нежели человек глупый и неумелый. Клаверов это понял, и потому он так высоко стоит, а будет стоять еще выше. Он никому не противоречит и ни с кем не спорит, потому что знает, что, в сущности, всякий из прикосновенных желает того же самого, чего и он желает; с другой стороны, никто за ним не подсматривает и не дает ему инструкций, потому что всякий тоже очень хорошо знает, что Клаверов желает именно того же самого, чего и он желает, но желает, если можно так выразиться, с большим талантом и достигает цели с большею осмотрительностью. Вот, любезный друг, жизненное направление нашего времени.

Бобырев. Да ведь это и прежде бывало; и прежде встречались люди, которые беспрекословно исполняли, что им приказывали.

Набойкин. Прежде исполняли приказания машинально, потому только, что это были приказания, нынче исполняют их в силу своих собственных убеждений; прежде была на первом плане преданность лицам, нынче на первом плане преданность системе. Свистиков, например, усердно служит Клаверову, как Петру Сергеичу, но отнюдь не подозревает, что Петр Сергеич олицетворяет собой принцип.

Свистиков. Это точно-с… однако ж, позвольте-с! Ведь до Петра-то Сергеича были Степан Михайлыч, а я и им служил верою и правдою – как же это? Стало быть, и во мне принцип действовал, потому что я служил им не как Степану Михайлычу, а как своему начальнику! Значит, для меня и Степан Михайлыч, и Петр Сергеич – все одно, начальники… система-с!

Бобырев. А ведь коли хочешь, это действительно своего рода система, Набойкин!

Набойкин. Ну да, ну да! (Ласково треплет Свистикова по плечу.) Такие люди еще нам нужны! такие люди нас не выдадут! Diantre! nous pouvons aussi avoir nos petites faiblesses à nous!

Свистиков. Насчет этого, конечно-с… не выдадим! Только бы из остаточков к празднику побольше!

Набойкин. Об этом подумаем, добрый старик! (Бобыреву.) Да ну рассказывай, рассказывай же, Бобырев, что ты там делал в этом милом Семиозерске.

Бобырев. Да что… ну, женился, например…

Набойкин. Ага! и женился! ну, что ж, это дельно, хотя, entre nous soit dit, немного мешает. А жена хорошенькая?

Бобырев. Не знаю, об этом не говорят.

Набойкин. Ну да, это значит, что хорошенькая. Что ж, и это недурно. В наше время, mon cher, хорошенькая женщина очень много может сделать…

Свистиков. Хорошенькая женщина может в другой раз жизнь человеку даровать, Павел Николаич!

Те же и Клаверов (входит в щеголеватом утреннем костюме с сигарой в зубах).

Клаверов. Э, да вы, господа, тут об хорошеньких рассуждаете! И, верно, все этот злодей Свистиков! (Увидев Бобырева.) Ба! кого я вижу! откуда ты, эфира житель!

Бобырев (видимо, не зная, как ему быть). Клаверов… ваше превосходительство…

Клаверов (жмет ему руку). Да, брат: «превосходительство»! Ну да, впрочем, надеюсь, что ты, как старый товарищ, отбросишь все эти церемонии в сторону. (Свистикову.) У вас, Иван Михеич, все благополучно?

Свистиков. Все благополучно, ваше превосходительство.

Клаверов. Нового ничего нет?

Свистиков. Нового ничего нет, ваше превосходительство.

Клаверов. Ну и прекрасно.

Свистиков. Жэмсаˬ, ваше превосходительство.

Клаверов снисходительно улыбается.

Клаверов. А там были?

Свистиков. Сейчас оттуда-с. Изволили принимать в изящнейшем неглиже-с.

Набойкин. А у вас, я думаю, уж и глаза разбежались?

Свистиков. Нет-с, Павел Николаич, не разбежались-с! Не потому, конечно, чтобы предмет того не был достоин, а потому, что завсегда понимаем, что здесь наше начальство, и следственно, не разбегаться нам нужно, а оберегать-с.

Клаверов. А про князя вы не спрашивали?

Свистиков. Как же-с; вчера после театра изволили заезжать к ним и очень были милостивы. Обещались утвердить постройку за Артамоновым.

Клаверов. Эта Клара просто сумасшедшая!

Набойкин. Не столько сумасшедшая, сколько плотоядная.

Свистиков. И еще обещались определить Нарукавникова на место Пичугина.

Клаверов (смущенный). Однако это странно… я скажу… я буду протестовать… и откуда берут они этих Нарукавниковых?

Свистиков. А какие они деловые, ваше превосходительство, даром что хорошенькие!

Набойкин. А что?

Свистиков. Да так-с; сидят это и чай кушают, а сами всё рассчитывают: Артамонов, говорят, пятьдесят тысяч подарил, да еще в долю взять обязался, тут, говорят, пятьдесят тысяч по крайней мере… а горлышко-то у них беленькое-пребеленькое, точно фарфоровое-с.

Набойкин смеется.

Клаверов. Однако это ужаснейшая мерзость! Набойкин. Il parait que vous êtes en guerre ouverte avec la belle?

Клаверов (Свистикову). Вы можете уйти, Иван Михеич.

Свистиков. Портфель прикажете оставить?

Клаверов. Да, оставьте.

Свистиков кладет на стол портфель и уходит.

Клаверов. Знаешь ли, Набойкин, что все это ужасно скверно.

Набойкин. Охота тебе думать об этом; и какое тебе дело до отношений князя к какой-нибудь Кларе!

Клаверов. Во-первых, ты ошибаешься: она не «какая-нибудь», а Клара Федоровна, знаменитая Клара Федоровна, об которой болтает весь Петербург; во-вторых, дела, которые она обделывает, идут через мои руки; в-третьих, наконец, этот Нарукавников, которого мне суют, – это уж просто ни на что не похоже! (Бобыреву.) Вот, mon cher, наше положение!

Бобырев. Кто же эта Клара?

Набойкин. Покуда это то, что называется une puissance. Говорю «покуда», то есть до тех пор, пока не сшибет ее Клаверов.

Клаверов (Бобыреву). Voilà où nous en sommes reduits!

Набойкин. Однако сознайся, Клаверов, что она все-таки прелесть женщина.

Клаверов. Да, недурна. (Кусает себе ногти.)

Набойкин. И когда-то вы были страшные приятели!

Клаверов. Оттого-то теперь она и не может терпеть меня. Впрочем, qui vivra verra! (Задумывается.)

Набойкин. А я бы на твоем месте, право, соединял полезное с приятным. Какая тебе печаль от того, что за нею стоит целая стая Артамоновых, Хлудяшевых, Покрышкиных и тому подобных? Согласись, что ведь и им есть хочется, следовательно…

Клаверов. Да нет же, нельзя… Ты пойми, что я должен смотреть в будущее! Конечно, князь меня поддержит… но кто же может поручиться, что князь прочен! Нынешнее время, mes enfants, ужасно быстро съедает людей.

Набойкин (декламирует). «Сегодня бог, а завтра где ты, человек?» Так, кажется, Бобырев?

Бобырев. Не совсем, но почти так.

Набойкин. Люблю старика Державина! А еще больше люблю старика Крылова… délicieux! Скажите, messieurs, отчего нынче нет таких поэтов? (Декламирует.) «Тень от чела, с посвиста пыль»…charmant!

Клаверов. Ну, Набойкин, можешь оставить нас в покое со своею литературой. Черт возьми, однако, эта Клара… и этот старикашка, который никак не хочет понять, что нынче совсем не такое время! Нет, да вы представьте себе мое положение: не дальше как вчера встречается со мной на Невском Шалимов и говорит: «Нам известно, что постройка остается за Артамоновым, и мы надеемся, что ты будешь протестовать!» «Нам»! «Мы»! – ведь вот до чего мы дожили!

Набойкин. Я просто не понимаю тебя, Клаверов!

Клаверов. И я года три тому назад не понял бы, а теперь, к несчастию, понимаю… Да, mes enfants, надо много ловкости, чтоб пробалансировать подобное время!

Набойкин. Это правда, что эти господа много нам вредят; но несомненно, однако ж, и то, что мы сами много виноваты в том, что придаем им слишком большое значение…

Клаверов. Там виноваты или нет, а, стало быть, не можем не придавать, коли придаем. Опять-таки повторяю тебе: нельзя! Представь себе, что ты купил имение, и потом оказалось, что продавец во всех частях обманул тебя: и лес показывал тебе чужой, и в купчею крепость вклеил такие условия, которые ставят тебя в постоянную зависимость от него… Мы все находимся в положении подобного покупщика, мы все идем на неизвестное.

Набойкин. Однако неужели же продавец-то Шалимов?

Клаверов. А кто же знает? Кто знает, кто покупает и кто продает, кто хозяин и кто работник? Несомненно одно, что продавец и хозяин – время. Все так перемешалось, что самый проницательный человек не сумеет разобрать, где настоящая сила. Мы сами, люди молодого поколения, люди, не отшатнувшиеся от стариков, служим лучшим доказательством тому, как трудно угадать, где сила. Года три тому назад кто мог бы сказать, что мы будем иметь вес, будем занимать видные места в администрации?

Набойкин. Но ведь это именно потому так и сделалось, что мы не отшатнулись.

Клаверов. Э, любезный! да разве мы не либеральничали, разве мы не именем отрицания ворвались в святилище старчества? И, главное, спрашиваю я тебя, разве не были мы искренни и в либерализме и в отрицании? Нет, мы и либеральничали, и отрицали, и были настолько же искренни и в том и в другом случае, насколько искренни и все эти Шалимовы. Вся штука в том, что Шалимовы пошли несколько дальше и что в пользу их уже не старцы, а мы должны будем расчистить ряды свои. (Бобыреву.) Ты не был у Шалимова?

Бобырев. Нет, не был. (Решительно.) Да и не буду.

Клаверов. Напрасно. С одной стороны, Клара Федоровна, с другой – Шалимов – вот наши puissances du jour!Ты к нам надолго?

Бобырев (робко). Да хотелось бы совсем.

Клаверов. Что, разве в Семиозерске не повезло?

Бобырев. Не то чтобы не повезло, а надоело немного.

Клаверов. Ну, и ты…

Бобырев (инстинктивно привстает). Да, я желал бы… если только это возможно…

Набойкин. Да ты знаешь ли, Клаверов: ведь он женат!

Клаверов. А! женат! И, наверное, на хорошенькой! Уж не в Семиозерске ли нашел себе жену? Не знаю ли я ее; ведь я когда-то был там с сенаторскою ревизией!

Бобырев. Да, жена моя знает тебя.

Клаверов. А как она урожденная?

Бобырев. Мелипольская. Я женат на младшей.

Клаверов. Как же, как же. А ведь знаешь, Бобырев, жена твоя была в девушках удивительная красавица.

Бобырев. Она и теперь недурна.

Клаверов. Как я рад! Так ты хочешь перебраться в Петербург – что ж, это прекрасно!

Набойкин. Клаверов! он хотел обратиться к тебе!

Клаверов. Ну да; понимается. Что ж, я очень рад и, с своей стороны, что могу… Так ты женат на младшей Мелипольской! Как я буду рад возобновить знакомство! Кстати же, у нас, быть может, и место откроется…

Набойкин. Но ведь говорят об каком-то Нарукавникове…

Клаверов. Ну, это еще бабушка надвое сказала.

Те же и князь Тараканов.

Князь Тараканов. Bonjour, Клаверов! Мсьё Набойкин!

Клаверов (представляя Бобырева). Мой товарищ Бобырев.

Князь Тараканов. Enchanté. Меня прислал к вам дядя, Клаверов.

Клаверов. Что прикажете, князь?

Князь Тараканов. Во-первых, попрошу у вас сигару (садится и закуривает), а во-вторых, мой почтенный старец поручил передать вам, что сегодня он чувствует себя совершеннейшим осьмнадцатилетним юношей и потому приглашает вас принять участие в partie fine, которую устраивает сегодня за городом Клара.

Клаверов. Я всегда к услугам князя. Странно, однако ж, что у меня сегодня был Свистиков прямо от Клары Федоровны и ничего не сказал. Быть может, это желание князя, а не Клары Федоровны?

Князь Тараканов. Во-первых, я вам должен сказать, что все это устроилось не далее как несколько минут тому назад, когда Свистиков был уже у вас. Я был у Клары вместе с старцем, который, по всему видно, чем-нибудь с утра себя подправил, потому что был неприлично сладок и отвратительно любезен. Следствием всего этого было несколько живых картин вроде тех, которых и вы бывали свидетелем, а следствием живых картин – предполагаемая partie fine.

Клаверов. Однако вы не совсем лестно отзываетесь об вашем дядюшке, князь!

Князь Тараканов. Напротив того, я думаю, что дядя был бы в восторге, если б знал, что я его признаю способным представлять живые картины. Pauvre vieux! y него только и осталось это самолюбие. Кстати; вы слышали, Клаверов, что вчера за обедом в клубе дядя язык показал Секирину?

Клаверов. Каким же образом?

Князь Тараканов. Как же, как же! Вот видите ли, за обедом зашел разговор об этой эмансипации, ну, и дядя, по обыкновению, начал проповедовать, что все это затеяли красные. По обыкновению также, ему начал слегка подвистовывать в этом же смысле князь Бирюкханов, ну и потекла тут у них беседа поучительности беспримерной (произносит в нос): «Знаете ли вы, князь, что мы накануне революции: ведь мне мои мужики совсем оброка не платят!» – кричит через стол Бирюкханов. «Чего же другого и ожидать можно, когда мы каждый день вынуждены быть в одном обществе с зажигателями!» – отвечает дядя и злобно посматривает на Секирина. «А вы не слыхали, князь, – опять вопрошает Бирюкханов, – говорят, барон Клаус насчет этого записку представил?» А надобно вам сказать, Клаверов, что Клаус действительно подал какую-то записку, которою взывал к милосердию, и просил ни более ни менее как чтоб ничего этого не было: разумеется, записка потерпела полнейший фиаско. Секирин знал о существовании записки, да знал и об участи, которая постигла ее; ему захотелось помистифировать стариков. «Я слышал, что эта записка очень умная», – обращается он к дяде. «Очень умная-с», – отвечает дядя отрывисто. «И я слышал, что она произвела большое впечатление», – продолжает Секирин. «Очень большое впечатление», – огрызается дядя. «И я еще слышал, что все заключения ее приняты и что ничего этого не будет!» – пристает Секирин, а самого его так и сводит от внутреннего хохота. Только можете себе представить удивление присутствующих, когда дядя, вместо ответа, вдруг обращается всем корпусом к Секирину и показывает ему язык!

Все хохочут.

Клаверов. Что ж Секирин?

Князь Тараканов. Ну, Секирин, разумеется, поднял дядю на смех… Но дядя был счастлив целый вечер, поехал в театр и там всем и каждому объяснял, какой он совершил гражданский подвиг; наконец, из театра отправился к Кларе, и, ma foi, я не ручаюсь, что, по прошествии законного срока, у меня не будет какого-нибудь контрабандного двоюродного братца!

Клаверов. И всему причиной Секирин! Но вы мне покуда объяснили только первую причину устройства partie fine; вторая…

Князь Тараканов. Вторая… есть и вторая, но я вам передам ее после.

Набойкин и Бобырев, видя себя лишними, встают.

Клаверов. Куда же вы торопитесь, messieurs?

Набойкин. Нет, нам еще нужно кой-куда заехать.

Клаверов (Бобыреву). Так мы еще увидимся! Скажи, пожалуйста, где ты остановился?.. Я непременно… сочту своим долгом. Однако я еще не спросил тебя, Софья Александровна с тобой?

Бобырев. Да, она в Петербурге. Мы остановились покуда у Демута.

Клаверов. Ну, так прошу тебя передать ей мой поклон. Sans adieux, messieurs!

Набойкин и Бобырев уходят.

Те же, кроме Набойкина и Бобырева.

Клаверов. Ну-с, князь, вторая причина…

Князь Тараканов. А вы не обидитесь, Клаверов, если я на этот раз позволю себе быть вашим советчиком?

Клаверов. Сделайте одолжение, князь.

Князь Тараканов. Послушайте, зачем вы ссоритесь с Кларой?

Клаверов. Помилуйте, князь, когда же я ссорился?

Князь Тараканов. Ах, боже мой, да неужели же вы думаете, что никто этого не замечает? Даже старик дядя и тот начинает догадываться, – а это его трогает. Скажу вам откровенно, об этом была речь не далее как сегодня, и дядя был даже очень красноречив. Он только и дело, что повторял: стало быть, он не хочет служить со мной! стало быть, он не хочет служить со мной! Между нами, я просто советовал бы вам оставить эту бесполезную оппозицию и продолжать действовать, как действовали прежде. Ведь вы были с нею даже более нежели в приятных отношениях – ну, и хорошо делали! Поверьте, что дядя в тысячу раз снисходительнее взглянет на это маленькое похищение его собственности, нежели на неуважение к его слабости.

Клаверов. Но когда же, какую оппозицию я делал?

Князь Тараканов. А в деле Артамонова – разве не всякий знает, что единственное препятствие к утверждению постройки за этим барином шло от вас? Разве дядя может знать, что Клара получила пятьдесят тысяч, чтобы обделать это дело, и что, кроме того, она в половине у Артамонова…

Клаверов. Будто князь и не знает?

Князь Тараканов. Положительно уверяю вас, нет. Ему просто представили, что один Артамонов может выдержать исправно такое громадное дело, что тут нужен изящный вкус, что торги в таком предприятии вовсе неуместны и так далее и так далее. Конечно, это не рекомендует умственных способностей почтенного старца, но он действует в этом случае de bonne foi – это верно. Но предположим худшее, предположим, что ему известна закулисная сторона этого дела, я все-таки не понимаю, какая охота вам отнимать у этой бедной Клары ее крохи…

Клаверов. Но ведь это безнравственно, князь!

Князь Тараканов. Э, mon cher! Скажите мне прежде, чго нравственно? Коли разобрать хорошенько эту скучную материю, то, право, окажется… Сознайтесь, любезный друг, что в настоящее время все мы, сколько нас ни есть… немножко… не то чтобы… подлецы (упаси боже!)… а так… благоразумные люди! Ведь вы философ, Клаверов?

Клаверов. Но, наконец, об этом целый город болтает, князь!

Князь Тараканов. Ну, и пусть себе болтает! Неужели вы еще достаточно наивны, чтоб думать, что мы не достаточно сильны? Ну, и пусть себе болтает! Mon cher! чтобы справиться с этими болтающими людьми… il ne faut avoir que de l’impudence! Нужно только однажды навсегда решиться проходить мимо них, не краснея: поверьте, что все уладится! Это болтающее человечество само ждет подачки; оно в театре глазеет на Клару и указывает на нее пальцами, а внутренно волнуется нечистыми помыслами, а внутренно мечтает: ах, кабы и мне попасть в это изящное брение, покрытое батистами, кружевами и блондами! Вот почему я счел возможным сказать, что в настоящее время все, сколько нас ни есть, все мы… благоразумные люди!

Клаверов. Признаюсь вам, князь, я все еще не могу привыкнуть к мысли… я просто боюсь…

Князь Тараканов. Я понимаю это, но поверьте, что вы тревожитесь совершенно напрасно. Во-первых, то, чего вы боитесь, слишком отдаленно: может быть, оно будет, а может быть, и нет, тогда как перед вами есть настоящее, грозящее вам немедленно и непосредственно, если вы не склонитесь перед ним. Во-вторых, вы подозреваете силу там, где, в сущности, существует одна болтовня. Повторяю: нужно только как можно реже краснеть и по временам кидать в толпу двугривенные, чтоб толпа стояла смирно и даже, в избытке восторга, принимала эти двугривенные за червонцы. С этой точки зрения, я вовсе не оправдываю поступка дяди, который показал язык Секирину. Очень может быть, что это поступок гражданина (нет, да вы представьте себе дядю en citoyen!), но во всяком случае не поступок политического деятеля.

Клаверов. Стало быть, от меня просто требуют, чтоб я не возражал, чтоб я исполнял, как машина…

Князь Тараканов. Ну да… То есть от вас этого не требуют, а желают. Будемте говорить прямо, любезный друг: ведь вы не ответственное лицо, ведь закон ни в каком случае не может обвинить вас?.. из-за чего же вы горячитесь?

Клаверов. Но вы забываете, князь, что у меня есть совесть, что есть, наконец, общественное мнение…

Князь Тараканов. A bas! Vous revenez toujours à vos moutons! Я, впрочем, уже высказал мое мнение об этих высоких предметах и повторяться не стану. Я вам, как друг, говорю, Клаверов: подумайте! подайте Кларе руку примирения!

Клаверов. А что же вы скажете об Нарукавникове? Ведь, стало быть, меня не хотят в грош ставить, коль скоро суют, не спросясь меня, почти прямо в мой кабинет черт знает кого!

Князь Тараканов. Во-первых, Нарукавников не черт знает кто, а сын откупщика, во-вторых, отец его заплатил деньги и большой приятель Клары, а в-третьих, наконец, я просто не понимаю вас, Клаверов!

Клаверов. Помилуйте, да что ж тут не понимать!

Князь Тараканов. Да разве вам не все равно, кто у вас там копошится в канцелярии? Разве вы не индифферентны к тому, кто строчит все эти отношения, доклады и донесения? Ведь серьезной работы у вас нет? Ведь вы сами очень хорошо знаете, что все ваши занятия тление и дрянь? Ведь если бы у вас даже была серьезная работа, разве вы поручите ее кому-нибудь, помимо самого себя?

Клаверов. Все-таки простая учтивость требовала…

Князь Тараканов. Ну, в этом отношении, точно… Клара виновата! Она, бедняжка, позабыла, qu’il y avait un petit Klavéroff qu’il faudrait cajoler.

Клаверов. Вы не совсем так выражаетесь, князь…

Князь Тараканов. Pardon, cher, я думал, что в наших приятельских отношениях… Mais nous sommes des amis, c’est convenu! Впрочем, если вы хотите, я беру назад свое выражение.

Клаверов (смущенный). Не об этом речь… конечно, если князю угодно, я обязан исполнить его приказание.

Князь Тараканов. Да не смешивайте же, Клаверов, бога ради! Поймите, что тут дядя в стороне и что к вам обращается Клара, которая сгорает нетерпением скрепить взаимный союз! Подумайте, cher, об том, что я говорил с вами, и приезжайте сегодня! (Встает, чтобы уйти.)

Клаверов. Скажите, по крайней мере, кто там еще будет?

Князь Тараканов. Ну, будут разные повесы, вроде дяди… будет Florence, будет Malvina, будет Надежда Петровна… вот я вам скажу, Клаверов, алмаз-то (целует концы пальцев), даром что из россиянок! Грудь, плечи – волна молочная! и притом расчетлива… эта пойдет далеко! Молодых людей будет всего трое: вы, я да Нарукавников. Стало быть, до свиданья!

Клаверов. До свиданья. (Провожает его.)

Клаверов (один). Что теперь делать? Не ехать на приглашение – об этом, конечно, не может быть речи, да и отчего не ехать! Но дело в том, что это не просто поездка, а поездка, которая обещает важные последствия… Странно, как иногда судьба вертит человеком! Кто бы мог поверить, что еще так недавно я и Клара… а все-таки надо сказать правду: она много помогла мне! Я был счастлив! именно счастлив, несмотря на то что Клара и в то время служила мне больше средством… Хорошенькое средство – что ж, это, во всяком случае, лучше, нежели какая-нибудь золотушная воспитанница или сорокалетняя девица-племянница, вроде тех, к каким так часто прибегает наш брат мелкая сошка, чтоб беспечально прожить на свете! И если рассуждать справедливо, ведь я виноват перед Кларой, я слишком увлекся! Я увлекся идеею просвещенной и добродетельной бюрократии – по-видимому, ведь это – magnifique, a между тем на практике оказывается, как говорит этот гнусненький князь, что мы все… немножко подлецы! Но это все бы еще ничего: ну, пользовался, ну, бросил, что из того! вопрос в том, вовремя ли бросил? не слишком ли много понадеялся на свои силы, переставая держаться спасительного берега? Оказывается, что не вовремя, оказывается, что я должен был выждать… а как выждать? Не сама ли Клара первая вызвала меня на борьбу: зачем она обращалась не ко мне, а прямо к этому старому дурню? Во-первых, я сделал бы то же самое, но приличнее и умнее; во-вторых, не страдало бы мое самолюбие. Но, с другой стороны, и князек прав: какое мне дело до всего этого – ведь я не ответственное лицо! Нет, он не прав, как тут ни вертись, а неловко; Шалимовы поднимают нос недаром. Такие люди, как я, должны смотреть в будущее, а как посмотришь туда, иногда голова закружится! Да, тяжкое переживаем мы время; страсть к верхушкам осталась прежняя, а средства достичь этих верхушек представляются сомнительные. Прежде, бывало, одного чего-нибудь держишься: если князь в силе, ну и хватаешься за него; нынче старое не вымерло, новое не народилось, а между тем и то и другое дышит. Умрет ли старое, народится ли новое, где будет сила? Интрига, интрига и интрига – вот властелин нашего времени! Улыбаешься налево какому-нибудь олимпийцу, который так, кажется, и застыл в своей олимпийской непромокаемости, а направо жмешь руку сорванцу мальчишке, который так и смотрит, как бы проглотить тебя! (Задумывается и ходит несколько минут в волненье по комнате.) Нет, да каково же существовать, каждую минуту ожидая, что вот-вот нахлынет какая-то чертова волна, которая поглотит тебя! А покончить со всеми этими Кларами, Таракановыми и прочею зараженною ветошью… нет, мы слишком подлецы для этого! Князек сказал правду: та опасность отдаленная, а здесь грозит что-то близкое, почти страшное. Кто ж виноват, что в нас так живо чувство самосохранения? Не написать ли мне, однако ж, письмо к Кларе! уж если мириться, так мириться вполне! (Садится к письменному столу, пишет, потом читает.) «Мне передал маленький князь ваше милое приглашение, дорогая Клара, и я, конечно, расцеловал бы вашего Меркурия, если б он не был слишком похож на гнусного старца, над которым вы так мило посмеивались в те счастливые времена (помните ли вы их, ветреная, но милая Manon?), когда я удостоивался целовать ваши крошечные голенькие ножки…» (Прерывая чтение, в сторону.) Все лучше, как припомнишь старое: не покажет письма! (Продолжает.) «…и если бы я самого себя считал Юпитером. Мне тем приятнее было видеть, что милая Manon не забывает своего chevalier des Grieux, что с некоторого времени я как будто бы нахожусь под опалой; надеюсь, однако ж, что достаточно будет самого короткого объяснения…» Ну, и так далее. (Кладет письмо в конверт и звонит.)

Входит лакей. Сергей! возьми это письмо и снеси к Кларе Федоровне; только отдай умненько: понимаешь?

Лакей. Будьте покойны.

Клаверов. А теперь дай мне вицмундир.

Слышен звонок в передней. Кого еще там черт принес?

Лакей уходит.

Те же и потом Нарукавников.

Лакей. Господин Нарукавников.

Клаверов. А! проси.

Нарукавников входит, одет в щегольском сюртуке.

Нарукавников. Я имею честь говорить с господином Клаверовым?

Клаверов. Да-с, с господином Клаверовым.

Нарукавников (подавая письмо). В таком случае позвольте вручить вам записку от князя Сергия Кирилыча Тараканова.

Клаверов (прочитав записку, несколько времени стоит в нерешительности, потом бросает письмо на стол; хладнокровно). Я должен сказать вам, господин Нарукавников, что у меня в настоящее время не имеется для вас вакансии.

Нарукавников. Однако ж князь удостоверил меня, что вакансия есть, и, следовательно, я обязан ему верить.

Клаверов. Я по совести должен вам сказать, что вам удобнее будет верить мне!

Нарукавников. Во всяком случае, я свое дело сделал, то есть вручил вам записку князя, и засим вам ближе известно, как поступить дальше. По совести, однако ж, я должен вам сказать, что буду иметь честь служить под вашим начальством.

Клаверов. Это очень любопытно!

Нарукавников. Напротив того, это очень просто, потому что я уж заплатил деньги за место.

Клаверов. Вы, конечно, господин Нарукавников, знаете, что это с вашем стороны большой риск говорить мне подобные вещи!

Нарукавников. Поверьте мне, господин Клаверов, что это вовсе не риск, а простое желание сократить время, необходимое для объяснений. Повторяю: место будет за мной, потому что я заплатил деньги, а мы, потомки откупщиков, не имеем привычки бросать деньги даром.

Клаверов. Если вы так уверены, то мне ничего не остается делать больше, как раскланяться с вами.

Нарукавников. Князь, вероятно, сегодня же лично повторит вам покорнейшую просьбу о моем определении. (Уходит.)

Клаверов один (несколько минут ходит по комнате в чрезвычайном волнении).

Клаверов. Приятно получать такие щелчки по носу? а? приятно? И от кого? от женщины вольного обращения! Да, от нее, от нее, я не могу скрыть от себя, что от нее! Если б не она, я бы смешал с землей это откупщичье отродье, а теперь… Что же я буду делать теперь? куда я пойду? Если я серьезно вздумаю протестовать, что со мной будет? Ведь я дрянь, я сам выскочил в люди по милости женщин вольного обращения! Ведь это ни для кого не тайна! Ведь если теперь не суют мне этим в лицо, то именно потому, что я выскочил, а не застрял где-нибудь в трущобе! Куда же я денусь? Оставаться на высоте, но ведь не могу же я скрыть от себя, что я лакей, что я держусь именно потому, что я лакей! Раскаяться, съехать в трущобу – но ведь там уж давно простирают ко мне объятия милые друзья детства, которые с утра до вечера будут гнусить мне в уши: лакей, лакей и лакей! Нет, как ни трудно попасть в колею, а выскочить из нее еще труднее! И ведь какая змея! Другой хоть для вида, хоть из учтивости смягчил бы свои выражения, а этот… И главное, то обидно, что ведь достигнет, непременно достигнет, и что ни я и никто в мире не в силах этому помешать. Что ж, он прав! не все ли мы поступаем и поступали точь-в-точь таким же образом. В одном случае искательны, в другом благородны, в третьем нахальны – в сумме-то что, в сумме-то что? Ну, и он… воображаю я, каким он пролазом увивался около этой статс-вавилонянки, и, с другой стороны, какие жалкие убеждения развивал перед тупоумным старикашкой, и с какою благородною непоколебимостью их защищал! «Горячая голова, но честная душа!» – шамкал, я думаю, выживший из ума старик, любуясь своим protégé! Да, черта с два, честная душа! Он просто двойник наш, он просто такая же тень человеческая, как и все эти Набойкины, Бобыревы… Бобырев! то-то, воображаю, облизывался давеча, взирая на меня! «Вот-то, – чай, говорит себе, – счастливчик этот Клаверов!» (Ударяет себя по лбу, как бы озаренный внезапною мыслью.) Ба! Бобырев… Сонечка Мелипольская… какая мысль!