ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
На Сахалине уже вовсю гуляла поздняя осень.
В тот день, когда «Ярославль» причаливал к Александровскому Посту, погода выдалась крайне неблагоприятная. Штормило до такой степени, что волны высотой не менее трех метров налетали на волнорезы, разбивались о них на более мелкие и в таком виде яростно выкатывались на берег.
Корабль долго прибивался к причалу, его ловили и поджимали буксиры, наконец зачалили. Прихватили могучими канатами и бросили трап. На корабль сначала поднялась команда охранников из двадцати человек, выстроилась вдоль трапа, и только после этого на берег осторожно стали сходить измученные полугодовым походом заключенные.
Сонька покинула судно в числе прочих. За эти невыносимо тяжелые полгода она сдала еще больше — со стороны походила на маленькую сутулую старушку, хотя при этом держалась прямо, достойно, чуть ли не высокомерно. В руках у нее не было никаких пожитков, а лишь маленький узелок с бабьими принадлежностями.
Прибывших узников выстроили в длинную колонну и повели в сопровождении охранников и собак по скованной первыми морозами земле в сторону виднеющегося поселка, Александровского Поста.
* * *
Этот поселок мало чем отличался от того, где Сонька побывала год тому. Такие же бревенчатые бараки, окруженные тайгой, те же бродячие собаки, те же замученные лица поселенцев.
Новеньких, а их было не более сотни, остановили на небольшой поселковой площади, и моложавый бодрый прапорщик Солодов, начальник конвоя, громко прокричал:
— Арестанты, слушать сюда! Вы — каторжане, хоть и вольнопоселенные. Но вольное поселение вовсе не означает, что жить можно без правил и присмотра. Здесь еще интереснее, чем в любой тюрьме! И правило здесь одно — полное послушание властям. За невыполнение оного виновные будут подвергаться жестоким экзекуциям, вплоть до наказания палками. После этого, бывало, человек харкает кровью целый год. Также у нас имеются холодные карцеры, где в зимнее время дохнут даже крысы, а человек тем более. — Прапорщик помолчал, глядя на уставшие мрачные лица вновь прибывших, продолжил: — Теперь о работе. Мужикам надлежит валить лес и готовить его к отправке на материк. Баб же, пока не вдарили морозы, будем гонять на золотые прииски, где они своим непосильным трудом будут пополнять казну государства Российского!..
* * *
Барак оказался двухэтажным, неожиданно теплым и даже уютным.
Соньку, как самую уважаемую, пропустили в комнату первой, она неторопливо оглядела все углы, молча показала на кровать возле печки.
— Здесь буду.
Женщины-узницы с малой перебранкой стали распределять меж собой кровати, раскладывать жалкие пожитки, прихорашиваться.
Дверь барака открылась, и бодрый мужской голос прокричал:
— Золотая Ручка здесь определилась?
— Здесь, — ответили.
— На выход.
Сонька с трудом сползла с постели, направилась к двери. Ее соседка, крупнотелая Груня, сочувственно проворчала:
— И здесь не оставят в покое. Чего они тебя терзают?
— Видно, не могут без меня.
Молодой, крайне симпатичный охранник, в котором было заметно кровосмешение азии и славян, бесцеремонно взял хилую женщину под руку и вывел из барака.
Охранник шел за воровкой, едва слышно бормоча какую-то песенку. Сонька с интересом осматривалась, изучая новое место пребывания. Единственная улица делила поселок на две половины, мужскую и женскую. Правда, мужчинам попасть к женщинам было практически невозможно — их отделял высокий забор, вдоль которого бегали собаки.
Поодаль, на отшибе от Александровского Поста, находилась местная тюрьма, с вышками, огромным колючим забором, с глубоким рвом, окружавшим мрачное каменное сооружение.
— Это наша тюрьма, — объяснил конвоир.
— Вижу.
— Кто туда попадает, живым не выходит.
* * *
Начальником оказался тот самый моложавый прапорщик Солодов, который держал на площади речь перед арестантами. При появлении в его кабинете Соньки он неожиданно приподнялся, показал на табуретку. Воровка с безразличной усталостью села, вопросительно посмотрела на бодрого начальника.
— Значит, ты и есть Сонька Золотая Ручка?
— Так говорят.
— А ты себя такой не считаешь?
— Не знаю. Я все забыла.
Прапорщик закурил, выпустил густое облако дыма.
— Давай так, Сонька. Давай будем дружить.
Она вопросительно усмехнулась.
— Давай чтоб никаких сговоров, махинаций, комбинаций.
Воровка отрицательно покачала головой:
— Мне не до махинаций и комбинаций. Я устала, господин начальник.
— Это поначалу. Через месяц-другой оклемаешься, и какая-нибудь глупость обязательно ударит в голову. А по причине, что тебя все это шакалье уважает, надзор за тобой будет особый.
— Карцер?
— Зачем? Каждый вечер и каждое утро будешь отмечаться.
— Думаете, сбегу?
— А черт тебя знает! Вообще-то отсюда народ ни разу еще не сбегал. А куда бежать-то? Остров!.. Либо в тайге зверь загрызет, либо за берегом море проглотит. Куда бежать, Соня?
— Некуда.
— Есть куда. В тюрьму! А она здесь, рядышком. Наблюдала ее?
— Наблюдала.
— Я считаю, в нашу Александровскую тюрьму лучше не попадать. Подохнешь в считаные дни. Поэтому живи пока в поселке для своего удовольствия и общего покоя.
Сонька молчала, безразлично глядя на Солодова.
— Что еще?
— А еще тут тобой один человек который год интересуется.
— Арестант?
— А других у нас тут нет! — рассмеялся начальник. — Арестант. Но живет не у нас, в соседнем поселке.
Сонька чуть оживилась:
— Как зовут?
— Меня?
— Нет, арестанта, который интересуется.
— Не помню… Не наша фамилия, не русская. Как опять напомнит о себе, так и кликну.
Воровка поднялась, поклонилась:
— Благодарю, господин начальник.
— Это за что? — удивился он.
— В подобном заведении мне никогда не предлагали стул.
Прапорщик польщенно расхохотался:
— Так ведь, мадам Сонька! Разве мы не понимаем, что вы тоже люди! Человеки! Особенно бабы! Пусть даже оступившиеся, но не окончательно! Потому уважение к вам проявлять иногда следует. Тем более к такой барышне, как Сонька Золотая Ручка. Не баловать особенно, конечно, но стул предложить можно.
* * *
К бараку Соньку провожал все тот же симпатичный полуазиат. Изредка по пути попадались то женщины-арестантки, то мужчины. По дороге воровка искоса наблюдала за своим конвоиром, спустя какое-то время спросила:
— А почему я под охраной? Народ вон просто так ходит.
— Так то народ, а ты Сонька Золотая Ручка. Надо, чтоб и ты здесь привыкла, и чтоб народ к тебе привык.
— Тебя как зовут?
— А тебе зачем? — засмеялся охранник.
— Хочу познакомиться.
— Зачем?
Соньке понравился простой нрав парня:
— Ты мне нравишься.
Такое заявление совсем его рассмешило:
— Так ты ж старая для меня!
Такое признание царапнуло женщину, но она вида не подала.
— Нравишься не как мужчина, а как человек.
— А тебе откуда знать, какой я человек?
— Видно.
— Это как? — Конвоиру было забавно болтать со знаменитой воровкой.
— Веселый, хорошая улыбка, и, по-моему, ты совсем не злой.
— Да, — согласился довольный охранник. — Я добрый. Меня за это начальник шибко ругает.
— Ты не русский?
— Почему? Русский! Наполовину. Мама — чукча, отец — русский офицер. Правда, он маму сразу же бросил. Живет, мама говорит, в Санкт-Петербурге. А зовут меня Коля, ну, Николай.
Сонька была довольна.
— Ты только, Коля, никому не говори, что мы с тобой беседовали.
— Почему?
— Тебе нужны неприятности?
— Не нужны.
— Хуже всего будет, если узнает твой добрый начальник.
— Солодов? Какой же он добрый? Это он с виду такой. Даже стул может арестанту подать, лишь бы заморочить голову… Зверь зверем!
Некоторое время шли молча.
— Я тебя, Сонька, представлял совсем другой.
— Какой?
— Злой. А на самом деле мы с тобой добрые и веселые. — И Коля заливисто рассмеялся.
* * *
Женщин пригнали на прииски затемно, хотя сама работа началась, когда стало совсем светло. Морозы еще не ударили, но земля уже остыла, и вода в речке, где мыли золото, была студеная.
Арестанток распределили по всей длине речки, в которой водилось золото, дали каждой по железной лопате и мелкому решету, вогнали по колено в воду, и работа началась.
Конвоиров вокруг было столько, сколько узниц. За каждым гребком песка или промывки в сите следило сразу несколько пар глаз, и украсть хотя бы самый мелкий золотой камушек было невозможно.
Спина начинала ныть уже после часа работы. Ноги превращались в одубевшие бревна, руки от песка и холодной воды становились красными и корявыми, глаза от напряжения, чтоб не прозевать золотую песчинку, слезились и теряли остроту.
Сонька выпрямилась, пожаловалась работающей рядом Груне:
— Не могу больше… Упаду.
— Ты упадешь, они поднимут, — кивнула та на конвоиров.
— Не болтать меж собой! — тут же закричал один из охранников. — На два шага прочь друг от друга!
Женщины послушно выполнили команду, и каждая занялась работой.
В нескольких метрах от Соньки немолодая худая узница неожиданно прекратила работу и медленно осела в воду. К ней тут же бросились два охранника.
— Встать, паскуда! Работать! Встать!
Один из охранников крепко огрел узницу батогом, она медленно поднялась и снова взялась за лопату и решето.
* * *
Женщины возвращались с приисков, когда уже было темно. Просека была узкая, земля под ногами мерзлая, в воздухе летали снежинки. Брели узницы еле-еле, хотя устали, видно, и охранники, поэтому не особенно подгоняли.
Сонька неожиданно увидела рядом с собой Николая. Он в темноте улыбнулся ей, как бы не для нее, а для всех бросил:
— Крепитесь… Это по-первой трудно. Потом привыкнете. — И заспешил вперед.
Груня посмотрела ему вслед:
— Заботливый. — И рассмеялась: — Клинья под тебя подбивает, что ли?
— А может, под тебя? — огрызнулась Сонька.
— Я толстая. А ты вон как французская королева.
* * *
Арестанток в бараке было не более десяти человек. Некоторые спали, а иные вполголоса разговаривали, штопали одежду либо вычесывали из голов друг друга гнид и вшей.
Груня спросила Соньку:
— Чего вызывал начальник?
— А ты почем знаешь, что вызывал начальник? — удивилась воровка.
Та рассмеялась:
— Так не на свидание же ходила?! Вербовал тебя, что ли?
— По-твоему, я сукалда?
— Не знаю… Здесь от честной до сукалды всего ничего.
— По себе судишь? — зло спросила Сонька.
— И по себе тоже. Ведь нагнуть могут любого. А уж тебя сам бог велел.
— Почему?
— Кличка у тебя звонкая.
Груня отвернулась от соседки и приготовилась ко сну.
* * *
Это было странное зрелище: более сотни безликих женщин в окружении дюжих охранников и собак на поводках безмолвно стояли над узкой речкой в ожидании чего-то. Но как только солнце вышло из-за сопки и стало светло, охранники дружно заорали, защелкали батогами.
— Всем в воду! Работать!
Женщины послушно, хоть и с содроганием от холодной воды начали входить в речку, таща за собой решета и лопаты.
— Живее! — кричали охранники. — День короткий! Живее!
Сонька принялась нагребать песок в решето, затем последовала промывка и определение на ощупь и на глаз крупиц золота. Самое интересное, что золото действительно попадалось часто и довольно крупных размеров.
Приемщицы, тоже из заключенных, принимали вымытое золото и передавали его вольнонаемным. Груня никуда от Соньки не отходила, все время была рядом. Это раздражало Соньку, она старалась отойти от нее подальше, но товарка через момент снова оказывалась рядом.
Груня выбрала момент, прошептала воровке:
— Давай притырим золотишка.
Та посмотрела на нее, как на сумасшедшую.
— Пошла ты… Мне еще жить охота.
— Жить? — засмеялась Груня. — Разве это жизнь? А на золотишко хоть жрачки прикупим. Да и мужичка какого-нибудь на ночь сманить можно. Они ведь бродят по поселку совсем неприкаянные.
— Пошла, сказала.
* * *
Женщины обедали, расположившись прямо на стылой земле. Из походной солдатской кухни в их миски черпали перловую кашу, отрезали по крохотному ломтику хлеба и наливали в алюминиевые кружки чай, больше похожий на черный мазут.
Арестантки ели молча, не обращая друг на друга внимания, и лишь стук ложек о железные миски разносился над урочищем.
Груня опять обедала рядом с Сонькой. Неожиданно она нагнулась к воровке, прошептала:
— Гляди, чего у меня, — и показала маленький кусочек золота.
— Отойди! — почти не разжимая губ, выдавила Сонька.
— Сдрейфила, что ли? — рассмеялась Груня.
— Отойди.
Охранник заметил их перешептывание, решительно направился к ним.
— Господи, сейчас убьет, — белыми губами произнесла Груня и незаметно сунула золото в карман Сонькиной телогрейки.
— Чего у тебя? — склонился над Груней охранник.
— Ничего… У меня ничего.
Мужчина быстро пошарил по ее карманам, повернулся к Соньке:
— У тебя?
— Не знаю… Ничего нет, — с некоторой запинкой ответила та.
Охранник полез в один ее карман, во второй, обнаружил там кусочек золота. Поднес его к лицу, желая убедиться, что это и вправду золото.
— Ничего нет, говоришь? — И вдруг с силой ударил Соньку сапогом в лицо.
Она упала, свернулась калачиком. Охранник снова ударил ее, на этот раз в живот, и бил до тех пор, пока к нему не подошел старший и не оттащил в сторонку. Груня с ужасом смотрела на избитую товарку.
* * *
В бараке стояла тяжелая, напряженная тишина. Сонька с кровоподтеками на лице молча лежала на постели, не мигая глядела в потолок. Груня пыталась оправдаться перед нею:
— Сонь, не специально, клянусь. Само собой так вышло… Прости, Сонь.
Воровка не отвечала.
— Сонь, ну хочешь, я сама скажу начальнику, что это я своровала золото?
— Так чего, так прямо и пойдешь к нему? — усмехнулась Сонька.
— Пойду. Тебя ж он вызывал, и меня вызовет.
— Заткнись, дешевка! — выкрикнула одна из арестанток. — Рано вставать!
* * *
Все спали, когда одна из арестанток поднялась с постели, с кошачьей прытью бросилась к лежащей Груне, накрыла ее одеялом. В этот момент другие женщины также вскочили со своих лежанок и окружили Груню. Это была «темная». Они били женщину всем, чем было можно, — руками, ногами, палками, поленьями, посудой.
Груня не пыталась бежать, она лишь закрывала голову руками и сдавленно стонала.
* * *
Час спустя прапорщик Солодов мерил шагами кабинет из угла в угол, молчал, поглядывая на воровку. На этот раз табуретку заключенной он не предложил, она стояла у двери, готовясь к самому худшему.
— Как же так получается, госпожа Блювштейн, я с вами по-человечески, а вы со мной по-скотски.
Сонька молчала. Солодов подошел к ней, подцепил двумя пальцами ее за подбородок.
— Когда начальство спрашивает, надо отвечать.
— Сказывается старая привычка, — усмехнулась она. — Страсть ко всему, что блестит.
Прапорщик отпустил ее подбородок, стал снова ходить по комнате.
— Кто заказал самосуд над заключенной Гудзенко?
— Без понятия. Я спала.
— И не слышала, как избивали соседку?
— Меня саму избили.
Солодов снова подошел к воровке.
— Кто своровал золото?
Женщина помолчала, тихо ответила:
— Тот, кого избил надзиратель.
— Гудзенко?
— Золото своровала я.
Начальник поднял указательный палец, направил его прямо в лицо воровки.
— Значит, так. Будешь мне каждый день докладывать все о товарках.
— Не буду.
— Будешь.
— Не буду.
— Будешь! — Солодов стал хлестать ладонью Соньку по лицу, повторяя: — Будешь, сука… Будешь делать все, что я прикажу!
Сонька вытерла кровь на губах, усмехнулась:
— Жаль, что в этот раз вы, господин начальник, не предложили даме стул.
Прапорщик вернулся к столу, готовясь к какому-то сюрпризу, поднял голову.
— Значит, твоя фамилия Блювштейн?
— Софья Блювштейн.
— Завтра тебя, Софья Блювштейн, отвезут. Кой-кого увидишь.
— Господина, который интересуется мною?
— Про этого пока не знаю. А вот собственного мужа увидишь точно.
— Мужа? Он в тюрьме?
— В тюрьме таких уже не содержат. В соседнем — поселке. Он там вроде вольного поселенца.
* * *
Николай вновь конвоировал Соньку к бараку. Под ногами уже скрипел снег, было холодно и ветрено. Оба молчали до тех пор, пока начальственный барак не исчез за поворотом. Первым заговорил охранник.
— Я принес тюленьего жира. Через два дня синяки сойдут.
— Благодарю.
— Что тебе еще нужно?
— Пока ничего. Будет нужно, скажу.
Они дошли до арестантского барака, и Сонька скрылась за дверью.
* * *
На следующий день Соньку повезли в поселок вольных поселенцев в сопровождении двух охранников. Один сидел на вожжах, второй дремал рядом с воровкой.
Повозка, запряженная худенькой лошадкой, подпрыгивала на выбоинах и ямах, дремавший конвоир изредка во сне вскрикивал и просыпался. Воровка тоже подремывала, сонно наблюдая, как охранник лупцевал лошадь кнутом.
* * *
Этот поселок ничем не отличался от арестантского, в котором проживала Сонька. Те же деревянные бараки, те же люди, серые от одежды, погоды, жизни.
Повозка с Сонькой въехала на улицу, делящую поселок на две половины, и остановилась. Один из охранников сбегал в какой-то барак, но вскоре вернулся, махнул второму:
— Веди!
Второй охранник подтолкнул засидевшуюся на повозке Соньку, и они пошли по улице. Вскоре им навстречу вышел младший офицерский чин, внимательно посмотрел на прибывшую женщину, с недоверием спросил одного из охранников:
— Это и есть та самая Сонька?
Охранник заржал.
— Та самая! Не похоже?
Офицерский чин брезгливо пожал плечами, многозначительно заметил:
— Жизнь. Муж ее тоже уже не Блювштейн, — и повел прибывших по улице дальше.
Охранники и Сонька пересекли весь поселок и остановились на самом его отшибе, у одиноко стоящего барака. Этот барак казался каким-то заброшенным, никому не нужным.
Один из охранников заходить не стал, второй вошел следом за младшим чином, который жестом пригласил Соньку проследовать в помещение.
Внутри было так темно, что глаза не сразу обрели способность что-нибудь увидеть. Они почти на ощупь прошли в глубь барака, и в это время до слуха донесся чей-то сдавленный то ли плач, то ли рев. Было похоже, что звуки эти издавал человек. Младший чин и охранник остановились, пропуская вперед женщину. Она, придерживаясь о стену, сделала несколько шагов и вдруг в этой вязкой тьме разглядела чьи-то очертания. Сделала еще шаг и увидела Михаила.
Его почти невозможно было узнать. Он сидел в клетке с толстыми железными прутьями, лицо заросло густой клочковатой бородой, одежда была изодрана в клочья.
Михаил увидел женщину, поднялся, двинулся к прутьям, бормоча что-то невнятное.
— Ближе подходить не советую, — громко сказал младший чин. — Он безумен. Может задушить.
Михаил уперся лицом в прутья, уставился безумным взглядом на женщину.
— Мам-ма… Мам-ма…
Сонька подошла к нему, через прутья взяла его лицо:
— Миша… Это я, Соня… Твоя Соня, Миша… Ты узнаешь меня?
— Мам-ма…
— Миша, это я, Соня… Сонька!.. Посмотри на меня.
И тут произошло неожиданное. Михаил просунул сквозь прутья клетки руки, обхватил голову женщины, прижал к себе. На какой-то миг его сознание просветлилось.
— Соня… Соня… Соня… — бормотал он, и слезы текли из его глаз. — Сонечка…
Воровка тоже плакала.
* * *
Младший офицерский чин, оба охранника и Сонька стояли посреди улицы возле повозки. Младший чин рассказывал:
— Три побега и все три неудачных. Да и куда здесь бежать? Зимой либо замерзнешь, либо сожрут звери. Летом? Летом — утонешь в океане, загрызет мошкара и опять то же самое зверье… Бежать невозможно.
— А с кораблем? — тихо спросила Сонька.
Офицер рассмеялся.
— Намерены попытаться? Ваш муж тоже пытался. Но кто возьмет на корабль убийцу? Два раза снимали с корабля. Был сильно бит палками, три года сидел в холодном карцере, после чего тронулся умом.
— Ждем, когда помрет. — Посмотрел на Соньку, не без сострадания заметил: — Удивительно, что вас он узнал.
— Я любила его.
— Так ведь он вас также. Потому и хотел бежать. Теперь вот с Богом на своем языке разговаривает… Так что учтите, мадам, Сахалин — это как мышеловка. На Сахалин прибыли, на Сахалине и останетесь.
* * *
Сонька сошла с повозки, оставив здесь конвоиров, в одиночестве медленно побрела в сторону своего барака. Услышала за спиной шаги — кто-то ее догонял. Оглянулась — Николай. Радостный, улыбается.
— Куда ездила, Сонька?
— На свидание, — усмехнулась она.
— Кого увидела?
— Мужа.
— Мужа? — Николай даже остановился. — Твой муж здесь?
— В соседнем поселке.
— Тоже каторжанин?
— Хуже.
— Разве хуже бывает?
— Бывает, — печально усмехнулась воровка. — Я это увидела.
Некоторое время шли молча.
— Ты, парень, держись от меня подальше, — сказала Сонька.
— Почему?
— Беда может случиться.
— С тобой?
— С тобой. Со мной она уже случилась. Увидит кто, пойдут разговоры, а начальник у тебя строгий.
— Это правда. — Парень достал из кармана луковицу, протянул воровке. — Бери, а то все зубы повываливаются.
Сонька благодарно приняла подарок, улыбнулась:
— Откуда это у тебя?
— Купил. Тут у нас все можно купить, были бы деньги. Как выйдешь за поселок, там живут вольнонаемные. Водка, курево, даже чеснок — все есть.
* * *
Груня стояла в кабинете Солодова возле самого порога, от страха кружилась голова, подкашивались ноги. Прапорщик смотрел на нее изучающе и в то же время раздраженно. Голова у Груни была повязана платком, через который просачивалась кровь, лицо было в кровоподтеках.
— Воруешь, значит, Гудзенко? — спросил Солодов, отвернувшись к окну и наблюдая там что-то.
— Не ворую, — мотнула узница головой.
— Кто?
— Что?
— Кто ворует?
— Не знаю. Не видела.
— Откуда у Соньки взялось золото?
— Штифанула.
— Ты?
— Она.
Прапорщик развернулся к ней.
— Штифанула золото ты, а Соньке подбросила!
Груня молчала.
— Что можешь сказать про нее?
— Ничего.
— С кем якшается?
— Больше сама с собой. На работе молчит, в бараке тоже. Будто обдумывает что-то. Бабы ее уважают.
— По твоей роже заметно, — ухмыльнулся Солодов и после паузы велел: — Будешь наблюдать за нею. И если чего, моментом ко мне.
— Это как? Прямо к вам бежать?
— Дура ты, Гудзенко. Скажешь любому охраннику, он тебя приведет!
Груня хотела уже толкнуть дверь, как вдруг вспомнила:
— Тут на нее один охранник заглядывается.
— Это который? — нахмурился прапорщик.
— Молоденький. Чукча.
Солодов рассмеялся.
— Ладно, повнимательней приглядывайся. И на чукчу в том числе.
* * *
С приходом настоящей зимы женщин перевели работать на одну из угольных шахт. Спускаться в разработку приходилось пешком почти в кромешной темноте, волоча за собой пустые деревянные санки. В бездонной яме какие-то люди яростно били молотками угольные пласты, отчего в спертом воздухе стояла черная пыль, и дышать было совершенно нечем.
Узницы лопатами отгребали колотый уголь, грузили его на санки и тащили все по той же яме наверх. В темноте наталкивались друг на друга, а подчас и на надсмотрщиков, которые матерились и отталкивали арестанток.
* * *
Узницы возвращались из угольных работ с черными лицами, в грязной одежде, едва волоча ноги.
В поселке снег был белый, чистый, и здесь работали бабы, которых по тем или иным причинам отметило начальство. Они расчищали большими лопатами дворы и узкие дорожки, пилили бревна, кололи чурбачки под дрова. Охраны вблизи никакой не было, лишь за поселком на вышках виднелись их унылые фигуры.
Сонька увидела среди этих женщин Груню, взгляды их пересеклись. Груня как раз колола дрова, распрямилась, с вызовом посмотрела на уставшую черную Соньку.
— Сонь, — позвала Груня, оставила санки, подошла поближе. — Прости меня.
Воровка едва заметно пожала плечами.
— А я уже и не помню.
— Спасибо. Только скажи бабам, чтоб не стеклили меня больше.
— Это от меня не зависит. Как будешь жить, так и будут стеклить, — ответила Сонька, прошла мимо товарки и скрылась за дверью своего барака.
Груня какое-то время смотрела ей вслед, затем наложила на саночки колотых дров и потащила их к общей куче под навесом.
* * *
Было уже темно, Сонька сидела в одиночестве под бараком во дворе, куталась от мороза в дохлую кацавейку, слушала жизнь арестантского поселка. Из некоторых дверей доносился смех и бабий говор, в каком-то бараке пели, а из мужской половины поселка тоже слышались песни, но только какие-то тягучие, заунывные.
К воровке подошел мужичок, присел рядом. Он был неприметный, маленький, щуплый, измотанный пересылками и каторгой. Не говорил, а сипел.
— Здравствуй, Соня.
Она удивленно посмотрела на незнакомца.
— Здравствуй.
— Ты меня не знаешь, я тебя знаю. Тебе привет от мужиков.
— От кого?
— От товарищей. — Он огляделся, шепнул: — Денег передали, — и попытался всунуть ей в ладонь что-то. — Держи.
Сонька отвела его руку.
— Зачем?
— Заплатишь вольным, они жрачки принесут, чтоб не сдохла. Это деньги от общака. Соня.
Она с усмешкой качнула головой:
— Не надо. Мне и пайки хватает.
— Не веришь, что ли?
— Верю.
— Я — Семен Ржавый. Товарищи узнали, кой-чего провернули, велели тебе передать.
Дверь барака открылась, и в проеме показалась голова Груни.
— Соня, ступай пить чай.
— Сейчас.
Сонька поднялась.
— Передай мужикам, если понадобится, я сама попрошу.
Она направилась к дверям, арестант неожиданно придержал ее.
— Соня… — взял руку, неожиданно приник к ней лицом. — Ты наша гордость, Соня. Держись.
И Семен быстро двинулся прочь.
Когда Сонька вошла в барак, арестантки дружно пили чай.
Она протолкалась к своей постели, взяла наполненную горячей жидкостью кружку, молча стала пить.
— Кто это к тебе приходил? — подала голос Груня.
— Знакомый.
— И как он проник? Мужиков к нам ведь не пускают.
— Проник.
— Чего хотел?
— Тебя спрашивал.
Груня рассмеялась:
— Ой, только не парь! Небось чего-то уже удумала? Говори, мы тут все свои, одинаковые!
Вдруг Сонька сорвалась, резко ухватила арестантку за глотку:
— Всюду лезешь! Все хочешь знать! Но запомни: меньше знаешь — крепче спишь!
* * *
Наступил день, и снова — угольная пыль, разлетающийся во все стороны колотый уголь, нагруженные санки, полная чернота, неожиданно яркий свет, когда выбираешься на поверхность.
Сонька работала на автомате: уголь, лопата, санки, надзиратели, длинная черная яма.
* * *
Под утро дверь барака с треском открылась, и к спящим арестанткам ворвались три охранника.
— Лежать! — закричали. — Никому не двигаться! Оставаться на шконках!
Кто-то из арестанток выкрутил фитиль лампы посильнее, чтоб в бараке стало светло, и охранники начали свою работу. Первым делом они кинулись к Соньке:
— Встать! Мордой к стене!
Воровка послушно выполнила команду, заложила руки за голову. Охранники вывернули наизнанку всю одежду, переворошили матрац, распороли наволочку на подушке, перевернули тапчан, выпотрошили тумбочку. Один из охранников сказал старшему:
— Ничего нету.
— Веди к начальнику, — распорядился тот. — Мы других пошмонаем.
Младший охранник повернулся к воровке:
— Одевайся. Свожу на свидание.
Сонька не спеша стала одеваться, не сводя с Груни тяжелого взгляда.
— Чего смотришь? — взорвалась та. — Думаешь, опять я?! А я не знаю, чего они хотят! — И крикнула старшему охраннику прямо в лицо: — Чего здесь нужно? Чего всех подняли?
— Опосля узнаешь.
* * *
Прапорщик сидел за столом с мрачным, тяжелым лицом. Кроме него, в кабинете находился немолодой лысый господин явно иудейского происхождения. При появлении Соньки оба замолчали, повернули головы к воровке. Она остановилась возле двери, в ожидании посмотрела на мужчин.
— Господин Юровский, — обратился к гостю прапорщик, — вам знакома эта дама?
Юровский тронул плечами.
— Не имею чести знать.
— Это та самая Сонька Золотая Ручка.
— Да, я слышал это имя. А почему, господин прапорщик, если она такая знаменитая воровка, то проживает в поселке на положении вольного жителя?
— Таково предписание суда.
— Какого суда? — взорвался Юровский. — Почему я, честный лавочник, должен каждую ночь или день бояться, что эта дама заберется ко мне в дом и сворует все, что я заработал за все эти годы? А с чего вы взяли, что это не она украла мои деньги?
— По этой причине я ее сюда и вызвал.
— Так посадите ее! Учините допрос с пристрастием, и она выдаст всех своих сообщников!
Солодов посмотрел на Соньку.
— Господин Юровский уважаемый человек в нашем поселке. Он владеет здесь корчмой и двумя продуктовыми лавками. Ночью из его дома украли пятьдесят шесть тысяч рублей.
— Сумасшедшие деньги! Это все, что я заработал на этом проклятом острове! — закричал лавочник. — Моя жена Сима не находит себе места и даже желает повеситься!
— Хотите сказать, — спокойно произнесла Сонька, — что это я украла деньги?
— Нет, вы посмотрите, как она разговаривает! Вы — воровка! На вас клеймо! — Юровский все никак не мог остановиться. — И вы не можете спокойно жить, когда у кого-то имеются деньги!
Воровка выждала, пока он замолчит, прежним тоном сказала:
— Я имею здесь три точки — барак, прииски, теперь шахту. Больше я никуда не выхожу.
— Кто к тебе приходил ночью? — вступил в разговор прапорщик.
— Когда?
— Две ночи тому. Ты сидела с ним возле барака.
— Никого не было.
— Вот видите? — чуть ли не обрадовался Юровский. — Опять врет! Разве она скажет правду?!
— Ты имела ночью разговор с кем-то из арестантов. С кем?
— Не понимаю, о чем вы говорите, господин начальник.
— Значит, так, — поднялся лавочник. — Честные жители Александровского Поста выражают вам, господин начальник, свое неудовольствие и озабоченность таким положением. Мы будем добиваться, чтобы особы, подобные этой Золотой Ручке, пребывали не на свободе, а за толстыми тюремными стенами!
— Но, господин Юровский, — вежливо обратилась к нему Сонька, — с чего вы взяли, что это именно я украла ваши пятьдесят шесть тысяч?
— Видите, она даже запомнила сумму! — воскликнул тот и объяснил воровке: — Украли именно вы! Но даже если не вы, то все равно — вы!.. Потому что вы так живете! Я зарабатываю, вы — воруете! — И, уходя, лавочник плюнул в нее.
* * *
Уставшие женщины еле плелись домой, в барак. Дома предстояло сначала кое-как помыться, затем поужинать и сразу провалиться в сон.
В числе охранников шагал и Николай. Он с трудом определил в растянувшейся череде Соньку, пристроился рядом.
— В поселке говорят, что это ты украла у Юровского деньги, — сказал он тихо. — Целых пятьдесят тысяч.
— Пусть говорят, — усмехнулась воровка и шепотом попросила: — Нужна твоя помощь.
— Говори.
— Найди в мужской половине вора Ржавого Семена, попроси для меня денег.
— Сколько? — так же быстрым шепотом спросил конвоир.
— Сколько дадут. И еще. На эти деньги купи мне солдатское обмундирование.
— Зачем? Ты хочешь бежать?
Сонька вцепилась в его руку.
— Не задавай вопросов. Просто помоги.
— Сейчас зима. Дождись весны. Можно будет попробовать с пароходом. Я точно помогу.
— Не могу ждать. Или подохну, или добьют. Найди Ржавого Семена.
* * *
Посреди ночи дверь в барак распахнулась и бесцеремонно вошел Николай. Громко приказал:
— Сонька! Подъем! Вызывают на разговор!
Женщины заворчали, заворочались, воровка с недовольным видом встала, начала одеваться.
— Кто зовет-то? — подняла голову Груня.
— Господь Бог, — огрызнулся парень и прикрикнул на Соньку: — Живее!
Воровка под конвоем Николая вышла на улицу. Соньку, как и охранника, бил нервный озноб. Николай держал в руках большой сверток. Они свернули в противоположную сторону от виднеющейся тюрьмы, миновали несколько крайних бараков. За ними увязался сторожевой пес, Николай не стал его гнать, придержал при себе.
Вышли за поселок, и охранник передал воровке сверток:
— В карманах найдешь деньги. Все тебе…
— Куда лучше всего бежать?
— Туда, — показал рукой. — Там есть люди. Может, они схоронят тебя. А если нет, то по льду к материку.
Она благодарно его обняла:
— Спасибо. Я буду помнить тебя.
— А я тебя, Сонька, — улыбнулся охранник. — Без тебя в поселке будет плохо. — Николай повернулся, чтобы уйти, неожиданно пожелал: — Но лучше, чтоб ты больше сюда не возвращалась!
* * *
Сонька, переодетая в солдатскую форму, тяжело бежала по глубокому снегу. Задыхалась, ловила ртом холодный воздух, изредка останавливалась, чтобы перевести дыхание, и снова устремлялась вперед. Но впереди не было видно просвета, не было никакого намека на жилье, лишь непроходимая тайга и глубокий, до пояса, снег.
В какой-то момент воровка потеряла способность бежать, упала на снег и вдруг почувствовала, что пришел конец. Звезды стали вращаться над головой медленным хороводом, в ушах зазвучала нежная музыка, и женщина стала проваливаться в бездну. Сонька нашла в себе силы, с невероятным трудом поднялась и снова побежала.
* * *
Сонька уже не бежала, а шла медленно, с трудом пробиваясь сквозь деревья и снег. Неожиданно услышала далекий собачий лай, обрадовалась, ускорила шаг. Перешла на тяжелый, спотыкающийся бег, увидела впереди просвет в стене леса, поняла, что это ее спасение.
Она выбрела наконец на край тайги и от неожиданности замерла. Это был Александровский Пост, откуда она менее суток бежала. И вышла она из тайги совсем рядом с тюрьмой.
Воровка от отчаяния закричала, зажимая рот промерзшими пальцами, повернулась, чтобы бежать, но ноги подкосились, и она упала. Попробовала подняться, но сил никаких уже не было. Сонька беспомощно оглянулась, увидела, что ее заметили, — к ней уже бежали охранники, пустив впереди себя собак.
* * *
Ночь почти перешла в утро. Мороз стоял под сорок. На площадь согнали всех поселенцев Александровского Поста — и каторжан, и вольных. Было их много, не менее пяти сотен. Позади толпы плотным кольцом стояли надзиратели, держа на поводках беснующихся собак. Народ стоял притихший и напуганный, из ртов вырывались клубы пара.
В толпе, среди вольных поселенцев, находился пан Тобольский. Он был бледен, напряжен, не сводил глаз с помоста, установленного посередине площади.
На помосте стояли длинные крепкие лавки, а рядом с каждой находилось по две кадки с холодной водой. Возле них расхаживали в длинных рубищах два палача, оба из арестантов — Егор Комлев и Павел Артюшкин, известные своей безжалостностью и силой. В руках они держали палки, короткие, хлесткие. Здесь же, на помосте, сидел грамотный арестант, писарь, который должен был считать удары. Прапорщик Солодов находился внизу. Он задумчиво расхаживал вдоль помоста, ждал, когда выведут виновных.
Наконец из барака, в котором находился карцер, вывели Соньку и бывшего охранника Николая. Толпа замерла. Николай был раздет до пояса, смотрел на собравшихся удивленно и растерянно, при этом непонятно чему слегка улыбался.
Сонька, напротив, шагала неторопливо, осторожно, ни на кого не смотрела, голову держала гордо и прямо.
На помост поднялась сначала Сонька, за нею последовал Николай. Остановились плечом к плечу, держа перед собой закованные в кандалы руки. После них на помосте появился Солодов. Оглядел собравшихся, прокашлялся.
— Арестанты и вольнонаемные! — начал он. — Любое преступление должно быть наказано. Сейчас каждый из этих субъектов получит по пятьдесят ударов палками. Николай Угаров — за пособничество. Известная вам Сонька Золотая Ручка — за попытку побега и предельное неуважение к закону. Желаю всем арестантам вынести из этой экзекуции полезный, запоминающийся урок! Вольным поселенцам я желаю обрести уверенность в том, что закон Российской империи исправно действовал и будет действовать даже на такой отдаленной части территории, как остров Сахалин. — Повернулся к виновным: — Желает ли кто-нибудь из вас сказать слово?
Николай пожал плечами, улыбнулся:
— Я хотел помочь… Жаль, что не получилось.
Сонька не спеша осмотрела собравшихся, провела взглядом по женщинам из своего барака, увидела расширенные глаза Груни, вдруг замерла на одиноком пане Тобольском. Она узнала его. После паузы негромко сказала:
— Я, господа, бежала не от наказания. Мне хотелось повидать моих дорогих дочек.
Солодов спустился с помоста, дал отмашку.
Палач Комлев подошел к Соньке, силой уложил ее на лавку лицом вниз, разорвал сорочку на спине. Артюшкин проделал то же самое с Николаем, палачи переглянулись и вдруг ударили по спинам несчастных. От столь сильного неожиданного удара толпа вздрогнула и замерла. Ни Сонька, ни Николай не издали ни звука. Палачи ударили снова, писарь громко огласил:
— Два удара!
Комлев и Артюшкин били сильно и согласованно, арестант выкрикивал:
— Шесть ударов!
С каждым новым ударом лицо Соньки искажалось болезненной судорогой, но она изо всех сил сжимала рот, не давая звуку вырваться наружу. Николай, кажется, совсем не реагировал на удары, только каждый раз от палки тело его вздрагивало и тут же ослабевало.
— Десять ударов!
Палачи окатили разгоряченные спины виновных водой из бочек, отчего те не то зарычали, не то завыли. Комлев и Артюшкин снова принялись бичевать.
Присутствующие женщины плакали от боли и сострадания, мужики смотрели на происходящее мрачно и осуждающе.
Пан Тобольский был неподвижен. Казалось, он не слышал глухих ударов палками, не видел лиц истязаемых. Он смотрел поверх голов собравшихся и был по-прежнему бледен и спокоен.
— Пятнадцать ударов!
Палачи еще не устали, но опускали палки уже не с былым остервенением и силой. Солодов ходил вдоль помоста, глядя себе под ноги, загибая пальцы на руке в счет ударам.
— Двадцать ударов!
Снова вода из кадок, снова тихий стон изувеченных, снова слезы и бабий вой в толпе.
Сонька повела глазами, желая кого-нибудь увидеть, но пелена окутала всех находившихся вокруг, и женщина погрузилась в глубокое обморочное беспамятство.
— Пятьдесят ударов!
Палачи устало опустили палки в кадки, вытерли потные лбы и тяжело покинули помост. Толпа не расходилась, Груни среди женщин видно не было.
Тела Соньки и Николая лежали на лавках мягкими, бездыханными. По жесту Солодова на помост поднялись шестеро охранников, подхватили неподвижные тела на руки, стали медленно спускаться по ступенькам вниз. Солодов, проходя мимо писаря, подсчитывавшего удары, бросил:
— Пиши Груне Гудзенко вольнонаемное проживание.
Тот удивленно посмотрел на начальника:
— Она ж осуждена на десять лет за убийство!
— Делай, что велено. И немедля отселить из барака. Иначе товарки убьют ее… — Прапорщик зашагал по улице.
Пан Тобольский проследил за ним и двинулся следом.
* * *
Тобольский постучал в дверь кабинета, услышал недовольное:
— Кто там?
Прапорщик сидел за столом уставший, измученный прошедшей экзекуцией. Пан галантно снял шапку, поклонился.
— Позвольте представиться…
— Я помню вас, — ответил Солодов. — Вы интересовались дамой, которую только что экзекутировали.
— Да, это так. — Тобольский помолчал, неловко усмехнулся. — Знаете, я путешествую за этой дамой последние двенадцать лет. Я даже в этих краях оказался по ее милости.
— Она ограбила вас?
— Нет, она влюбила меня в себя.
— Как это? — нахмурился Солодов.
— Я однажды увидел Соню и потерял покой на всю жизнь.
— Но она воровка!
— Она женщина. Красивая, восхитительная женщина.
Прапорщик смотрел на пожилого господина, как на сумасшедшего.
— Вы из бывших?
— Да, я провел на каторге три года за попытку убийства. Теперь свободен и могу передвигаться по острову в любом направлении.
— Что вы от меня хотите?
— Соню отправили в тюрьму?
— Да, она проведет три года в одиночном карцере.
— В кандалах?
— В кандалах. Сонька — первая женщина здесь, которую будут содержать в кандалах.
— Она не выдержит.
— В таком виде три года в карцере никто не выдержит.
Пан Тобольский пристально посмотрел на Солодова:
— Я состоятельный господин. На воле у меня большие возможности. Будет правильно, если вы этим воспользуетесь.
— Подкуп?
— Да, подкуп.
Солодов усмехнулся, отрицательно повел головой.
— Меня многие пытались подкупить. Не получилось. Знаете почему? Не потому вовсе, что я не желаю денег. Хочу!.. Но беда в том, что я люблю это место, эту землю, этих несчастных людей, как вам ни покажется странным. Я без всего этого не смогу жить! Мне нравится, когда меня боятся. Мне нравится, когда передо мной унижаются. Мне нравится, когда кто-то на меня надеется. Мне все здесь нравится!.. И никакие деньги меня не выманят отсюда, господин хороший!
Пан Тобольский грустно улыбнулся:
— Хорошая позиция. Достойная! — Возле двери остановился. — Я тоже никуда не уеду отсюда, потому что здесь моя любовь. Моя единственная несчастная любовь. Я буду здесь, пока она не выйдет из тюрьмы, и тогда, может быть, мы куда-нибудь уедем!..
— Тоже хорошая позиция, — заметил Солодов. — И тоже достойная.
* * *
Сонька лежала на узких дощатых нарах в полной отрешенности и неподвижности. Единственное окошко карцера было затянуто густой решеткой, пол был холодный и прогнивший, стены промерзли насквозь. Укрытием от непроходящего холода служил драный овчинный тулуп.
Кандалы резали кисти рук, от них невозможно было освободиться, положить руки так, чтобы хотя бы чуточку унять боль. В камере было так тихо и спокойно, что тошнило. От абсолютного беззвучия больно звенело в ушах и еще больше кружилась голова.
Женщина попыталась подняться, даже сделала несколько шагов, но свалилась и потом с трудом доползла до нар.
Вот в железной двери открылось крохотное оконце, в него просунулась железная миска на цепи, и оконце снова захлопнулось. Сонька, с трудом волоча руки в кандалах, добралась до миски, понюхала еду и с силой ударила миску о стену. Вернулась на нары, попыталась лечь, но доски врезались в худую спину. Она поднялась, поставила пустую миску на полочку возле дверного оконца и принялась тяжело ходить из угла в угол.
* * *
Сонька сидела на нарах, выщипывала из тулупчика овчину, подсовывала шерстинки под кандалы, чтоб они не так ранили запястья. Кожа рук кровоточила, спина и плечи от постоянной нагрузки невыносимо болели, ноги не слушались и при каждом шаге предательски подкашивались.
Открылось дверное окошко, в него просунулась миска с едой. Сонька заспешила к двери.
— Эй, служивый!
— Чего тебе?
— Поговори с бабкой! А то ведь от молчанки рехнуться можно!
— Пошла ты…
— Хоть слово скажи, служивый!
С той стороны с силой захлопнули оконце. Воровка взяла миску и стала жадно хлебать из нее.
* * *
Сонька с трудом передвигалась из угла в угол, что-то бормоча. Слов разобрать было невозможно, Сонька будто беседовала с кем-то, будто спорила, размахивая руками и гримасничая.
Она пыталась на стене нацарапать какие-то отметки, чтобы считать дни, пробовала даже начертить звезду Давида, но инструмента у нее в руках никакого не было, а кандалами оставить какой-либо след не выходило. Волосы ее поредели, в них сильно пробилась седина, зубы почернели от цинги.
* * *
Пришла весна, тайга зазеленела, природа освободилась от льда и снега, казалось, все вокруг ожило.
К причалу Александровского Поста швартовался большой корабль «Гордый». Сначала на берег вышли редкие пассажиры — их тут же встретили жадные до денег извозчики. Чуть погодя вдоль трапа выстроились конвоиры, и на берег стали медленно сходить вновь прибывшие арестанты.
* * *
Градоначальник Александровска-на-Сахалине, дородный и улыбчивый господин, грузно ступил в повозку. Повозка была по местным меркам роскошной. В нее и уселся глава города, рядом с ним расположился гость, известный московский писатель Влас Дорошевич.
Градоначальник рассказывал:
— Мы, господин писатель, ждем весны, как манны небесной! Вот только представьте — девять месяцев из двенадцати мы варимся в собственной, извините, клоаке.
— Клоаке? — удивился Дорошевич.
— Так точно! А кто здесь проживает? В основном бывшие или настоящие каторжане. Ну и прочие мелкие людишки, желающие набить карманы золотом и деньгами.
— Сказывают, в вашей тюрьме находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка. Или это домыслы?
— Почему же домыслы? — обиделся градоначальник. — Сидит как миленькая в одиночном карцере.
— Вы лично ее видали?
— Лично я — нет. Но кое-что о ней знаю.
— Например?
— Например, что она уже год как пребывает в одиночке, тем не менее жива и здорова.
— Здорова?
Градоначальник рассмеялся:
— Ну, относительно «здорова» не знаю, но что жива — это точно. Желаете поглядеть?
— Желаю.
— Это мы устроим. Но хочу заранее предупредить, господин писатель, зрелище может быть малоприятное. А скорее всего, совсем неприятное. Ну, представьте себе, пожилая дама в одиночке, в кандалах…
— В кандалах?
— Так точно! Она ведь пыталась бежать и получила за это пятьдесят ударов палкой.
— Разве отсюда возможно бежать?
— Невозможно!.. Но эта дама решила нарушить все законы и сделала попытку. Правда, ей в этом помогал молодой охранник, но все одно ничего не вышло. Поймали!
— У нее был роман с охранником?
— Ни в коем разе, он ей в сыновья годился… Просто так помогал, из сострадания. Его также определили в одиночку.
— Жив?
— Нет, помер. А вот Золотая Ручка жива. И, подозреваю, дождется через два года освобождения.
* * *
К выходу Соньки из карцера в тюремном дворе собралось почти все поселковое и тюремное начальство — от главы Александровска до начальника тюрьмы. Посередине двора поставили фотоаппарат на большой треноге, возле которого бестолково суетился фотограф, то ныряя под черную материю, то выползая оттуда.
Среди собравшихся находился также писатель Влас Дорошевич. Мужчины о чем-то беседовали, изредка смеясь какой-нибудь шутке, дамы держались особняком и с каким-то непонятным страхом ждали появления воровки.
Наконец ее вывели. К выходу Соньку одели в белую длинную блузу, поверх которой была зачем-то надета длинная черная роба. Шаги Соньки были слабыми и неуверенными, от яркого солнца она на мгновение ослепла и остановилась.
От прежней Соньки ничего не осталось. Перед собравшимися стояла старая, тяжелобольная женщина, руки которой оттягивали кандалы. Кожа лица была серая, рот ввалился, худоба давала себя знать настолько, что блуза смотрелась на ней как саван. И вообще в ее облике было что-то безумное.
Одна из дам шепнула подруге:
— Старуха. Безумная старуха.
— Знаете, сколько ей лет? Всего тридцать пять.
Сонька остановилась перед городской знатью, посмотрела на них недоуменно и с интересом. Неожиданно спросила:
— Вы кто?
Собравшиеся молчали. Воровка снова спросила:
— Зачем меня звали?
— Ты и есть Сонька Золотая Ручка? — громко спросил городской голова.
Она оскалилась.
— Кто вам сказал такую глупость, господин?
— А кто ж ты такая, если не Сонька?
Сонька отыскала наконец глазами спрашивающего.
— А вы кто такой?
— Я? Городской голова!
— Какого города? — прошамкала женщина.
— Город Александровск-на-Сахалине! Слыхала про такой?
Она отрицательно мотнула головой.
— Нет, не слыхала. — И снова повторила: — Чего вы от меня хотите?
К ней направился писатель Дорошевич.
— Мне надо с вами поговорить.
— О чем?
— О вас. О вашей жизни… Вас ведь знает вся Россия.
Воровка хрипло засмеялась:
— Меня — Россия? Шутите, господин! Я датская графиня Софья Буксгевден. При чем здесь Россия?
— Я писатель.
За их беседой наблюдала вся светская толпа. Женщины рассматривали воровку в лорнеты и в театральные бинокли.
— Писатель? — В глазах Соньки промелькнула усмешка. — Я вас не знаю.
— Моя фамилия Дорошевич. Я могу вам помочь.
— В чем? — четко спросила воровка.
— Хотя бы в том, чтоб с вас сняли кандалы.
— Зачем? Они мне не мешают. Я к ним уже привыкла… — Вдруг взяла писателя за лацкан, шепотом спросила: — А сколько лет я уже сижу?
— Сказали, год.
— Боже, всего год… — В ее взгляде появилась осознанность, потом выступили слезы. — Год… Мне мучиться еще целых два года… Боже, я не вынесу!
— Я действительно постараюсь вам помочь, — серьезно повторил писатель.
— Не верю. Мне уже никто не поможет.
— Я переговорю с тюремным начальством. С городским головой.
— Пожалуйста, — Сонька не отпускала его. — Помогите. Мне надо увидеть моих девочек. Моих дочек. Больше я ничего не хочу — только увидеть их.
— Обещаю.
Дорошевич оставил женщину, махнул фотографу:
— Сделайте снимок на память!
Тот засуетился, Сонька, похоже, совсем пришла в себя, сориентировалась на аппарат, к ней с двух сторон тюремное начальство приставило трех дюжих мужиков, и фотограф закричал так громко, что дамы вздрогнули:
— Внимание! Снимаю!
Возникла яркая вспышка, ослепившая всех, и лишь Сонька смотрела в объектив спокойно и с достоинством.
* * *
Пан Тобольский, опершись на трость, стоял неподалеку от тюремных ворот. Когда почтенные господа покидали тюрьму и готовились рассесться по поджидающим их каретам, он решительно направился к ним. Появление невесть откуда столь странного для этих мест господина не осталось незамеченным, компания придержала шаг, а писатель Дорошевич бросил главе города:
— Колоритный персонаж! Из ваших?
— Не похоже. У нас народ попроще.
Тобольский приблизился к Дорошевичу, галантно поклонился.
— Господин писатель?
— Совершенно верно, — ответил писатель. — С кем имею честь?
— Казимир Тобольский. В недавнем прошлом каторжанин.
В глазах московского гостя загорелся интерес.
— У вас ко мне дело?
— Конфиденциальный разговор. Если позволите, отойдем в сторонку.
Дорошевич бросил обществу извиняющийся взгляд и отошел в сторонку с экстравагантным просителем.
— Слушаю вас.
— В тюрьме вы виделись с Соней?
— С Сонькой Золотой Ручкой?
— Да-да. Как она?
Писатель хохотнул.
— Странный вопрос, если учесть, что данное заведение никак не походит, скажем, на Ниццу. Плохо! Даже очень плохо. Она на грани безумия.
— По-прежнему в кандалах?
— В кандалах.
— Простите! — Пан Тобольский до такой степени разволновался, что на его глазах выступили слезы. — В таком состоянии она долго не проживет. Не можете ли вы походатайствовать перед тюремным начальством о более лояльном ее содержании. Ну, хотя бы об освобождении от кандалов.
— Именно об этом я и намерен сегодня поговорить. — Дорошевич внимательно посмотрел на мужчину. — А кем вы являетесь данной даме?
— Кем являюсь? — пожал тот плечами. — Даже не знаю, как ответить. Наверное, друг… Давний верный друг.
* * *
Зала приемов была по-провинциальному небольшой, с оббитой ярким ситцем мебелью и с огромной, помпезной люстрой посередине потолка. Приглашенного принаряженного народа здесь собралось человек сто, на невысокой сцене играл скромный оркестрик из нескольких человек, гости пили шампанское, вели беседы, кое-кто танцевал.
Дорошевич в сопровождении главы города и начальника тюрьмы, под взорами местной знати дефилировал по зале, вел деловую беседу.
— Господа, задаю вопрос здравомыслящего человека. Чем вы рискуете, освободив несчастную, глубоко больную, безумную аферистку от кандалов? Неужели из этих страшных казематов возможен побег?
— Невозможен, — твердо ответил начальник тюрьмы. — Однако важен прецедент. Сегодня мы освободим от кандалов Соньку, завтра возникнет соблазн поступить точно так же с другими злоумышленниками.
— Я прошу о конкретной особе, господа! Не надо мне рассказывать о других злоумышленниках. Уверяю, она войдет в историю. И вашим потомкам будет стыдно за ваше бессердечие!
Глава города рассмеялся:
— Аферистка — в историю? Неужели в нашем отечестве недостаточно иных достойных людей? Или уважаемый господин писатель оказался в гипнотических сетях этой воровки, которыми, как сказывают, она пользовалась весьма успешно?!
— Талант! — воскликнул Дорошевич. — Истинный талант, пусть и криминальный! Блистательная воровская жизнь, приключения, роскошь, богатство и под конец полное одиночество, старость, карцер, безумие!.. Разве это не сюжет для занимательного романа?
— Вот пусть свой сюжет она и доводит в полагающемся для нее месте, — жестко ответил начальник тюрьмы. — Ей осталось провести в карцере и в кандалах всего два года.
— Нет, господа! — всплеснул руками Дорошевич. — Вас разубедить невозможно! — Огляделся вокруг себя, жестом показал на стол. — А не пора ли нам приблизиться к столу и пропустить по маленькой?
* * *
Сонька мерила узкий грязный прямоугольник карцера из угла в угол, что-то бормотала, поднимала глаза к потолку, о чем-то просила Господа и снова принималась ходить. Затем с рычанием вдруг кидалась к двери, била в нее кандалами до тех пор, пока мощный кулак надзирателя не отбрасывал ее обратно. Тогда она усаживалась на нары и затихала, монотонно раскачиваясь вперед-назад.
И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Все оставшиеся два года.
За стенами тюрьмы короткое лето сменялось студеной осенью, затем зимой. Причаливали и отбывали пароходы. Жил своей жизнью лагерь вольнопоселенцев, куда регулярно прибывали новые заключенные. Упрямо и одержимо тащил на себе тяжелую службу Солодов. Выходили в крохотный двор тюрьмы узники, совершая короткую долгожданную прогулку.
И лишь Сонька сидела в своем карцере, одержимо бормоча какие-то тексты, пытаясь сломанной железной ложкой начертить на стене отметины уходящих дней.
* * *
Тюремные ворота открылись, два надзирателя подтолкнули воровку в сторону пустыря, простиравшегося перед тюремными стенами. Странно, но никто ее не встречал.
Сонька покрепче перехватила крохотный узелок и неуверенным слабым шагом двинулась вниз в направлении к поселку вольноопределяющихся. Услышала за спиной чьи-то быстрые шаги, оглянулась. От неожиданности замерла. Ее догонял, почти бежал пан Тобольский. Без всякой остановки он обхватил старую высохшую женщину, прижал к себе, стал целовать маленькую седую голову.
— Родная моя… — бормотал он, плача. — Единственная… Долгожданная… Я не верил, что это случится… Боже, наконец я рядом с вами.
Сонька, не двигаясь, принимала его слова и поцелуи. Пан заглянул ей в глаза, спросил:
— Вас, Соня, определили на вольное поселение?
Она достала из кармана истлевшего платья какую-то бумажку, показала пану. Он пробежал ее глазами.
— Да, вольное поселение. Без права покидать остров. — Просительно произнес: — Я могу пригласить вас к себе в дом?
Воровка слабо пожала плечами, сиплым голосом ответила:
— Не знаю.
— Я приглашаю. Мы отметим ваше освобождение.
Он осторожно взял Соньку под руку и так же осторожно повел вниз по узкой каменистой тропинке. Ноги женщины не всегда слушались ее, пару раз она чуть не свалилась на обочину, но Тобольский каждый раз поддерживал ее и вел дальше.
* * *
Дом пана Тобольского был маленький и уютный. Одни окна в доме выходили на сверкающее на солнце море, другие — на поселок.
Стол был накрыт богато, стояла даже бутылка вина, рядом горела свеча. Сонька сидела на скамейке притихшая, погруженная в себя. Одета была в добротное свободное платье, волосы на голове гладко зачесаны. Пан Тобольский предупредил:
— Вам кушать следует совсем немножко. А о вине и речи быть не может.
— А зачем поставили? — произнесла Сонька, глядя в одну точку.
— Для антуража. Все-таки у нас праздник… Большой праздник.
Налил вина, оба чокнулись. Пан пригубил, воровка отставила бокал.
— Вам здесь уютно?
— Да, — кивнула она, не сводя глаз с одной точки. — Да. Я забыла, что так бывает.
— Я хочу предложить вам, Соня, остаться у меня. Вы понимаете, о чем я говорю?
— О чем?
— Я хочу, чтобы вы жили у меня. В каком качестве? В любом. Как друг, как женщина. Возможно, как жена. Вам решать.
Сонька молчала, по-прежнему глядя в ту самую точку.
— Пока вы находились в каземате, — продолжал Тобольский, — я занялся здесь кое-каким предпринимательством. Имею свою пивоварню, две продуктовые лавки. Совсем недавно скупил часть акций золотых приисков, — он улыбнулся. — Но самое удивительное, буквально на днях я получил приглашение на городской благотворительный вечер. Представляете, бывший каторжанин приглашен на вечер местной знати! Я бы желал, чтобы вы оказали мне честь быть моей спутницей.
Сонька издала губами странный звук, похожий на фырканье.
— Хорошая пара, не правда ли? — попытался поддержать разговор пан. — Он — бывший каторжанин, она — вышедшая из карцера аферистка! Деньги… Все решают деньги. Если регулярно платить в местную казну, через год-второй все всё забудут. И мы с вами станем уважаемыми, благопристойными гражданами данного городка.
— Я хочу видеть своих девочек, — неожиданно вполне осознанно произнесла Сонька.
— Они где?
— Где? Сейчас вспомню… Кажется, в Санкт-Петербурге.
— В это лето мы уже не успеем их вызвать, — мягко сказал Тобольский, — но в следующее они непременно прибудут сюда. Я оплачу их поездку.
Воровка покивала тяжелой головой.
— До следующего лета я не доживу. Я должна быть в Петербурге.
— Как это возможно?
— Не знаю. Но я должна добраться до них.
Тобольский молчал, едва ли не в панике глядя на нее.
— То есть вы хотите уехать?
— Да. Да, я хочу уехать. Навсегда.
— Но я не представляю, как это сделать! Вы не имеете право покидать Сахалин! Вас опять посадят в карцер.
Глаза Соньки сверкнули, она вцепилась в его руку:
— Вот вы… Послушайте, вы! Господин! Сделайте так, чтобы не посадили! — В ее речи возникла здоровая логика: — Дайте капитану денег, наймите лодку, договоритесь с солдатами, чтобы довезли меня на оленях… Придумайте, вы ведь болтаете, что любите меня!
— Да, люблю. Но это выше моих возможностей.
— Ниже… Ниже… Прошу, умоляю, заклинаю… — воровка не отпускала его руку. — Продайте акции, лавки, пивоварню, но помогите мне! Я не могу оставаться здесь!..
Пан с трудом отцепил ее руку, печально усмехнулся:
— Вот такой у нас получается вечер… — Он помолчал, затем серьезно ответил: — Хорошо, я что-нибудь придумаю.
* * *
Сонька крепко спала на мягкой постели, когда ее в плечо легонько толкнул пан Тобольский.
— Проснитесь… Соня, проснитесь.
Она открыла глаза, со сна не сразу сообразила, кто это.
— Что?
— Проснитесь. Надо собираться.
— Куда?
— На пароход.
Теперь до воровки дошло. Она сбросила тощие ноги с кровати, стала натягивать юбку, кофту.
— Вы договорились?
— Договорился.
Когда Сонька оделась, Тобольский осторожно открыл дверь дома и выпустил ее в темный двор. Поселок давно погрузился в сон, в домах не было огней, улочки также пустовали.
* * *
Возле берега, в стороне от поселка, Соньку ждала лодка. Тобольский оставил женщину в сторонке, подошел к человеку в лодке, о чем-то коротко переговорил. Вернулся назад, объяснил:
— Все в порядке. Вас довезут до корабля, поднимут на борт, проводят в каюту.
— А как нее вы? — спросила воровка.
— Буду один, — ответил пан и улыбнулся. — Вдруг случится, что вы снова окажетесь в наших краях.
— Лучше не надо.
— Я тоже так считаю. Но, тем не менее, знайте, я жду вас.
Сонька крепко обняла его, какое-то время не отпускала.
— Спасибо. — Вдруг поинтересовалась: — Вы продали свое дело? Заплатили капитану?
— Я сделал все, чтобы вы смогли добраться до Петербурга и увидеть своих дочек.
Женщина оставила его и заспешила по каменистому берегу к лодке.
* * *
Пан Тобольский стоял на берегу и внимательно вглядывался в черноту воды, стараясь не потерять лодку из виду. Он видел, как лодка, в которой сидели двое, Сонька и человек на веслах, вышла в открытое море, какое-то время барахталась в набиравших силу волнах, затем круто изменила направление и пошла в сторону виднеющегося возле Александровского причала парохода.
* * *
Лодка с трудом подобралась к борту корабля, человек на веслах коротко свистнул, с нижней палубы сбросили толстую сеть. Лодочник помог Соньке натянуть сеть на себя, она намертво вцепилась в сплетенные веревки, снизу опять свистнули, и люди на палубе стали тащить наверх сетку, в которой находилась женщина.
* * *
Было темно и тихо. Крепко пьяный Кочубчик шагал к своей стройке, находящейся на окраине Вязьмы.
Подчас спотыкаясь и чуть не падая, он оглядывался и видел редкие тусклые огоньки уснувшего городка.
И вдруг он резко остановился, когда на его пути возникли двое. Мужики молчали и с дороги не сходили.
— Кто такие? — севшим от дурного предчувствия голосом спросил Володя.
Мужики не двигались.
— Чего надо? — заорал вдруг Кочубчик. — Поиграть, падлы, решили. Знаете, кто я такой?
— Знаем, — ответил один из мужиков. — Гнида.
Он чудом удержался на ногах — и тогда получил еще удар.
Кочубчик рухнул на землю, задергался, захрипел:
— Суки… За что, суки?..
В сонной Вязьме всполошились собаки.
Мужики стали добивать жертву сапогами.
Когда Кочубчик затих, один из злоумышленников достал из кармана карту — червонный валет — и положил на лоб убитого.
Мужики безмолвно растворились в темноте, а в сонном городе продолжали бесноваться собаки.
* * *
Сонька, одетая в красивую изящную шубейку, небрежно сунула извозчику купюру, вышла из повозки, направилась к служебному входу Петербургского театра оперетты.
После Сахалина она сильно сдала. Сонька была по-прежнему стройной, изящной, с виду даже высокомерной, но лицо выдавало прошлую жизнь. Морщины, впалые щеки, погасшие глаза.
Швейцар на входе в театр строго спросил:
— Вы к кому, мадам?
— Мне необходимо повидать своих дочерей, — ответила Сонька.
— Ваши дочери артистки или же работают во вспомогательных цехах?
— Молодые артистки, начинающие.
— Извольте назвать фамилии.
— Табба и Михелина Блювштейн.
Швейцар с сожалением повел головой.
— Имена определенно не запомню, а вот фамилию повторите еще раз.
— Блювштейн.
Швейцар ушел, Сонька в волнении стала расхаживать в крохотном помещении, поглядывая на неширокую лестницу, откуда должны были появиться девочки. До слуха доносились голоса распевающихся вокалистов, звуки рояля, ритмичные отсчеты балетмейстера.
Женщина услышала частый топот шагов, подалась вперед. И увидела спешащих по лестнице дочерей. Они за эти годы сильно подросли, Таббе было уже семнадцать, и выглядела она совсем взрослой девушкой. Михелине было слегка за десять, но все равно она была рослой и очаровательной. Девочки остановились, удивленно и неприязненно глядя на незнакомую, с истерзанным лицом женщину, молчали. Молчала и Сонька. Наконец произнесла:
— Здравствуйте, доченьки… — В ее глазах медленно выступили слезы.
Девочки насупленно молчали. Сонька шагнула к ним, они настороженно отступили.
— Вы кто? — спросила Михелина.
— Я? Ваша мама… Мать, — с трудом выговорила воровка.
— Мать?
— Да, ваша мать.
— А зачем вы пришли? — подала голос Михелина.
— Как — зачем? Мать…
Показался швейцар, Табба приказала ему:
— Подожди, Савельич, тут к нам пришли.
Швейцар послушно замер.
— Как вы нас нашли? — Лицо Таббы было жестким, непроницаемым.
— Это не сложно. Соседи, приют…
— Это та госпожа, про которую говорили, что она воровка? — с детской непосредственностью повернулась к сестре Михелина.
— Да, это она, Сонька Золотая Ручка, — холодно ответила та и продолжила допрос: — Вас ведь, кажется, сослали на каторгу?
— Да, я была на каторге.
— Сбежали?
— Сбежала… Очень хотела увидеть вас.
— Нам это не нужно, — сказала Табба. — Не нужно, чтоб вас задержала полиция, тогда все узнают, что мы дочери воровки.
— Я хочу забрать вас, увезти! Я теперь буду с вами всегда. — Сонька плакала. — Мне не очень нравится, что вы, мои дочки, служите в этом… в этом дурном театре. Вы достойны большего.
— При такой матери? — усмехнулась Табба.
— К тому же наш театр хороший, — вступилась Михелина. — Нам здесь нравится.
— Табба! Михелина! — раздался сверху строгий голос. — Марш на репетицию!
— Ступайте отсюда! — с тихой злостью приказала Табба. — И больше нас не ищите.
— Я вас вспомнила, — вдруг сказала Михелина. — Вы приходили к нам в приют и назвались моей тетей.
— Она сама не знает, кто она такая. — Ухмыльнулась Табба и позвала швейцара: — Савельич, проводи даму. И больше сюда не пускай. Это не наша мать.
Девочки убежали наверх, Савельич деликатно взял воровку под локоток, так же деликатно подтолкнул к выходу:
— Ступайте, мадам. И не шутите так больше над девочками. Они и без того сироты.
* * *
Воровка брела по заснеженному Невскому проспекту, горько плакала, не стесняясь слез. На нее оглядывались, кто-то останавливался, может быть желая поучаствовать в горе хорошо одетой немолодой дамы, но Сонька ни на кого не обращала внимания, захлебывалась в слезах, полностью поглощенная горем.
Неожиданно из толпы навстречу ей вышел хорошо одетый немолодой господин в черном сюртуке и черном цилиндре.
Это был Червонный Валет, вор Мамай.
Он тронул воровку за плечо:
— Соня.
Сонька подняла заплаканные глаза и наконец узнала его.
— Я от товарищей, — сказал Мамай. — С вестью…
Сонька молчала, тяжело глядя на знаменитого вора.
— Его больше нет, — сказал он.
— Кого? — не поняв, тихо спросила воровка.
— Кочубчика.
— Убили? — вздрогнула Сонька.
— Он предал тебя, Соня, — произнес Мамай.
— Не надо было, — спекшимися губами едва слышно выдохнула женщина.
— Он не имел права жить, — заключил Червонный Валет, и лицо его исказил недобрый оскал.
Сонька постояла, с трудом осознавая случившееся, и, захлебнувшись в плаче, быстро пошла прочь.
* * *
Сонька шла по Невскому, постепенно успокаиваясь. Она вытирала слезы и поглядывала на богатых господ, иногда улыбаясь им.
Походка у нее становилась все более легкой и непринужденной.
Сонька остановилась у изящно украшенной витрины и усмехнулась — ее взгляд притянула витрина именно ювелирного магазина. В воровке неожиданно проснулся прежний азарт, и она принялась внимательно разглядывать выставленные за стеклом драгоценности. Приметив что-то стоящее, Сонька напустила на себя чопорный, высокомерный вид. И вот за позолоченное кольцо двери магазина взялась холеная госпожа, не знавшая предательства и лишений, не прошедшая через нечеловеческие испытания. Сонька уже потянула на себя дверь, как вдруг услышала девичий голос:
— Мама! Подожди!
Сонька медленно оглянулась, не сразу поняв, что зовут именно ее.
Сквозь толпу гуляющих к ней пробивалась Михелина.
— Подожди, мама!
Сонька от неожиданности не могла произнести ни слова, лишь прижимала к себе трепетное тельце ребенка, крепко сжимала худую детскую ручонку.
Они взглянули друг на друга, улыбнулись, а потом рассмеялись, тихо и счастливо.
Сонька, не отпуская от себя Михелину, толкнула дверь магазина — вместе они переступили через порог и оказались в сверкающем от украшений зале.
