Беседа десятая
— Вот и я говорю, как это могло случиться... Взрослый человек, кормилец Иры, а оказался такой бессмысленной неосмотрительной овечкой, — сказала Ольга. — Мне очень жаль Игоря. Я его понимаю как никто. Меня тоже все время волнует этот вопрос — как бороться за свои права. Уметь говорить в бутике твердым голосом: «Спасибо, я подумаю». Или, к примеру, сказать водопроводчику: «Боюсь, что на ваших условиях ничего не получится». И не ждать звонка от мастера по ремонту телевизора, не нервничать, а жить, сознавая свою ценность.
— И у меня, и у меня, — подхватила я, — стоит такой же вопрос!
Ольга никак не могла успокоиться.
— Ну почему он не мог твердо сказать: пусть Кир Крутой — это ты, но я должен иметь какие-то права...не мог... Вот и я такая: только вчера купила в бутике не нужную мне помаду, потому что продавщица на меня смотрела таким взглядом... Весь мир делится на волков и овечек, а мы с Игорем — как раз Бедные Овечки.
Я подумала и сказала:
— А ведь в душе каждая овечка переживает, что она не волк. И тебе я советую в следующий раз просто сказать «нет».
— Ну а Игорь не мог просто сказать «нет», — запальчиво возразила Ольга. — У овечек всегда так складываются обстоятельства, что они не могут сказать «нет».
А у волков всегда так, что они могут.
— Получается, что единственное решение вопроса: родился овечкой — не переживай, — ответила я и тут же подумала: «При чем тут обстоятельства?»
Когда я повесила трубку, мне в голову пришла очень неприятная мысль: с Игорем Кирилл был волком, а с Кирой — овечкой. Получается, что существует некая шкала «волчатости» и «овечкости». И поэтому на каждого волка найдется другой волк, еще волчатей. И еще — каждая овечка стремится при любом удобном случае стать волком.
Как же так?.. Не может быть, но похоже, что я открыла закон жизни.
Ольга вскоре перезвонила — все-таки хотела узнать, как вышло, что Игорь оказался бесправной овечкой.
В начале девяностых бывший блестящий мальчик Кирилл Ракитин представлял собой убедительную иллюстрацию к краху советской идеи о престижности гуманитарного образования — в глазах других людей, но не своих собственных. По окончании исторического факультета жизнь его потихоньку двигалась по тихой университетской тропинке: археологические экспедиции летом, преподавание в университете зимой, неспешное поступление в аспирантуру, сдача кандидатского минимума, утверждение темы, написание первой главы, затем второй... Шли годы, Кирилл все так же ездил в экспедиции и занимался своей диссертацией.
Мысль о возможности иметь собственное дело (да и о каком «деле» могла, собственно, идти речь?) вызывала у него отвращение. Почти такое же отвращение вызывала у него мысль и о том, как именно занимаются бизнесом его знакомые: суетятся, звонят, договариваются, кидают тех, кто затем кинет их, не спят ночами, переживая из-за какой-то поставки, недопоставки, черного и белого нала и тому подобной отнюдь не вечной материи.
Только вот деньги...
Кириллу была ненавистна распространенная в университетском кругу идея о бедности как особой экзистенциальной ценности. Бедность являлась синонимом интеллигентности. Быть богатым было неприлично.
Эту идейку, не новую, не сложную, во многом удобную, Кирилл ненавидел.
При этом в душе тишайшего хорошенького большелобого аспиранта вовсе не змеились клубки зависти. Кирилл не заглядывался на иномарки, не заходился зубовным скрежетом, слушая рассказы о заграничных путешествиях. Он совершенно точно знал — у него будет все это.
Он пока не думал, как именно придет к нему достаток, но короткие отношения с историей говорили ему: поставки-недопоставки — хорошо, конечно, но из ста этих, с поставками-недопоставками, всего один-два кемто действительно станут, а остальную мелкую рыбешку унесут воды так называемого бизнеса куда-то далекодалеко, но не к успеху.
Интеллект — вот что главное, и у него будет все, и это все не поместится в огромные красноклетчатые авоськи, это будет особенное все, и прежде всего слава. А почему бы и нет? Шлиман, например, знал, что он найдет Трою. Знал и нашел. И он найдет свою Трою. Кирилл размышлял об этом любовно и подробно, словно листая любимую, много раз читанную книжку. Эта спокойная, без нервов, уверенность была его секретом, а без секрета ему и жить было бы неинтересно.
Игорь, друг школьных и институтских времен, вписался в постперестроечную жизнь без блеска, но все же удачней Кирилла.
После окончания журфака он несколько лет работал редактором на «Ленфильме». Эта работа на «Ленфильме» давала Ире приятную возможность ходить на просмотры в Дом кино, но не позволяла пренебречь зарплатой и бросить ненавистную школу, куда она носила себя три раза в неделю обучать детей немецкому языку.
На свете не было ничего, что Ира ненавидела бы сильнее, чем фильм «Доживем до понедельника», вечный школьный запах тряпки и мела, классный журнал, школьные ступеньки и толстую директрису... Другие учительницы (если можно сказать «другие» — это все же подразумевает, что Ира была одной из них, но это, конечно же, было не так) боялись к Ире подходить — такой ненавистью веяло от этой красавицы. Конечно, такая красота была создана для иной жизни, а главное, Ира сама знала, что она создана для иной жизни.
Она уже почти сходила с ума от этой ненависти к школе, к Игорю, который не мог, хотя должен был, — ведь другие могли... И тут-то их жизнь повернулась самым чудесным образом.
В конце восьмидесятых расцвело так называемое кооперативное кино — кино, где крутились огромные деньги, кино, которое делалось наспех, — вместо года фильм снимали за месяц. Кооперативное кино было такого низкого качества, что позже в среде кинокритиков стало именем нарицательным для обозначения «отстойной» продукции. Но тогда этого кино снималось очень много, так много, что наемные пташки вроде Игоря, которые, хоть сами и не делали деньги, а лишь крутились около, вытащили счастливый билет. Они работали одновременно на нескольких проектах, перебегая из павильона в павильон, с одной студии на другую, — и всюду, по зернышку поклевывая, зарабатывали в общем приличные деньги.
Игорь с Ирой успели почувствовать вкус к хорошей жизни, но не так, чтобы, привыкнув, воспринимать ее как данность, а ровно настолько, чтобы каждое утро просыпаться и радоваться. Они как раз и были из тех, кто первыми съездили за границу, купили квартиру, первую иномарку.
В то время Игорь почти совсем потерял из виду Кирилла, как нередко бывает, когда один бултыхается в вязком «ничего не происходит» или тонет в неудачах, а у другого дела идут сначала неплохо, а затем и вовсе прекрасно.
Правда, «прекрасно» Игоря длилось не очень долго. Через несколько лет благоденствие в одночасье рухнуло, и наемные пташки оказались на улице и без всякой надежды на работу — и это в стране, где главным искусством является кино!
У Игоря остались новая квартира, не очень старая иномарка и Ира — женщина с запросами, культурными и не очень.
* * *
...В девять часов утра, когда Кирилл рассказывал первому курсу о Древней Руси, Игорь еще спал.
В двенадцать часов утра, когда Кирилл переходил к Великой Французской революции на втором курсе, Игорь еще спал.
В два часа дня, когда Кирилл, рассказав про все революции на свете, спускался по университетским ступенькам, Игорь открывал глаза. Пробуждение его, как правило, бывало безрадостным, с мыслью: «Кто виноват и что делать?».
Хотя что-то говорило ему, что нужно пережить свою черную полосу, это что-то и привело Игоря к тому, что он потихоньку восстановил отношения со старым приятелем, как нередко бывает, когда процветание дает сбой.
Их первый, как теперь сказали бы, совместный проект осуществился случайно, через родителей Кирилла, сохранивших кое-какие связи в мире театра и кино. Предложение звучало неожиданно: требовалось слепить книжку из мексиканского сериала, одного из тех, где на экране тянулись словно подслушанные в сумасшедшем доме плаксивые шизофренические диалоги:
— Он приехал.
— Кто?
— Он.
— Приехал?!
— Да, приехал...
— Неужели?..
— Да! Приехал!..
Роль Кирилла была технической: он записывал диалоги с видеокассеты. Видеокассета была такого дурного
качества, что звук плавал и не совпадал с изображением. Игорю отводилась роль творческая — он добавлял к диалогам текст, тоже примитивный.
Это было нетрудно и не требовало никакого особенного литературного таланта, кроме элементарного навыка складывания слов в предложения. Сцена, в которой героиня входила, садилась в кресло, так и описывалась:
«Она вошла, покраснев, и бросилась в кресло.
— Он приехал, — задумчиво сказала она.
— Кто? — удивился он».
И так далее, и тому подобная чепуха, которая вышла потом под глянцевой обложкой, на которой была изображена сцена из сериала, и без фамилий авторов.
За эту чепуху на удивление прилично заплатили, и, добыв еще один подобный заказ, соавторы обрадованно предвкушали аванс. Особенно радовался Игорь — у него же была Ира.
Главным в этом их занятии был Игорь. Именно у него обнаружилась замечательная легкость в переводе сценария в некое подобие текста. А Кирилл казался тут даже не второстепенным, а просто ненужным, лишним. Он только мешал и путался под ногами.
Во-первых, он для чего-то стремился добавить в сюжет дополнительные сцены. Зачем?!
Отданные ему на откуп мексиканские любовники вдруг, по его прихоти, пускались в странные путешествия во времени и истории и норовили перебежать в какойто другой, подозрительно близкий к фантастике, жанр.
«Нам этого не заказывали!» — сердился Игорь, и Кирилл, виновато морщась, поглядывал на него с видом человека, понимающего, что его пнули за дело и скоро пнут еще раз.
Спустя некоторое время Игорь совсем уже было решил с Кириллом расстаться и дальше выступать на этом квазилитературном поприще в одиночестве, и тут-то Кирилл Ракитин и сделал первый шаг к тому, чтобы стать Киром Крутым.
— Это просто, нужно только понять. И я понял, — сказал Кирилл Ракитин. — Не нужно писать для людей, которые читают. Нужно писать для людей, которые не читают, стать их единственным автором. Чтобы легкая мыслишка «а не почитать ли на сон грядущий» мгновенно ассоциировалось с твоим именем. С моим именем.
— При чем тут ты? — удивился Игорь.
— Потому что автором этих людей буду я.
— Тоже мне, открыл Америку! На этом построена вся развлекательная литературка, — разочарованно фыркнул Игорь и немного свысока предложил ответную идею: написать что-то вроде мужского женского романа. Нужно было только выработать специальные приемы: немного того, немного сего. Если нет хорошего сюжета, можно использовать хороший антураж. Если вдруг случился хороший сюжет, то, наоборот, сэкономить на антураже. И приправлять все любовной историей — он богатый плюс она бедная-некрасивая, или он немолодой-некрасивый плюс она юная-богатая... или еще как-нибудь, только не слишком слюняво — нет проблем.
— Нет, это мелко, — уверенно заявил Кирилл.
Идея, бесспорно, была вполне тривиальной. Прошедшее должно напоминать сегодняшнее — это известный всем секрет успеха. Книга ведь не что иное, как товар в корзине потребления, — и это еще один известный всем секрет успеха. Правильный потребитель, не листая, покупает книгу своего, правильного автора так же, как,
привыкнув к определенному набору продуктов, не задумываясь кидает в корзину сыры и йогурты знакомой марки.
— Разве я похож на полусумасшедшего мечтателя, изобретателя вечного двигателя или колеса? — спросил Кирилл.
Игорь пожал плечами — вроде нет, но кто тебя знает...
Бесспорно, идея книги-сериала не была нова. Многие писатели, особенно детективщики, успешно эту идею использовали: сериал про Шерлока Холмса, сериал про комиссара Мегрэ. Ну и, конечно, современные персонажи: Перри Мэйсон, Ниро Вульф. Ах да, еще Эркюль Пуаро.
— И вообще, почему ты, а не я?.. — спросил Игорь не без иронии.
— Как минимум потому, что у меня уже есть несколько готовых рукописей.
Казалось бы, ну и что? Что значит «есть несколько готовых рукописей»? У графоманов тоже всегда наготове несколько рукописей. Сколько людей сидят и строчат, и счастливо замирают, занеся ручку над чистым листом бумаги, — еще одна строчка, и они поразят мир... но почему-то Игорь посмотрел на Кирилла с интересом.
— Весь вопрос в том, какие струнки в душе читателя следует задеть, чтобы сделаться привычным продуктом потребления, — веско произнес Кирилл, почему-то став вдруг почти главным.
— Все должно быть просто, даже примитивно, — сказал Игорь. — Всякая умственная муть вообще не нужна... ха-ха-ха... а то читатель обидится и книжку выбросит, ха-ха-ха...
— Научись уважать читателя, который будет читать только меня, и все будет о’кей, — проговорил Кирилл, и из нелепого, неудачного подмастерья окончательно превратился в главного.
К совместному проекту литературной деятельности Кирилл подошел как к решению математической задачи.
— Итак, нам нужно подсадить на себя читательскую массу. Ниша фантастических романов с историческим душком пока пуста, и мы с этой нишей подходим друг другу... Известно, что в литературе имеется всего пара десятков сюжетов, и все они пересказываются на разный манер.
Кирилл говорил так, как будто он давно об этом думал, говорил, словно читал лекцию первому курсу, — внятно и раздумчиво, выделяя голосом главное.
— Главное для меня (Игорь отметил, что он уже говорит «для меня», а не «для нас», но не возразил) — придумать свою идею... такую, знаешь, оригинальную и липучую... создать Героя, а уж сочинить сюжет — пара пустяков...
Теперь уже пришла очередь Игоря смотреть на своего партнера растерянно, чуть даже виновато.
— Далее — что мы имеем, — увлеченно продолжал Кирилл. — Придумать идею и Героя — это сделаю я. Беспроигрышная идейка: исторический приоритет, первенство, превосходство — все это работает неплохо... Интерес к своей истории, гордость, национальная идея... Русская история — это кровь и альковные страсти... Тем более что все могло пойти иначе. Иногда ход истории зависит от таких мелочей... Известен пример с шелковыми чулками Екатерины: если бы у нее не спустился чулок, русская история могла пойти по другому пути...
— Ты, конечно, суперски знаешь историю, — завороженный его уверенностью, сказал Игорь, неожиданно поймав себя на каких-то новых, почти льстивых интонациях, и с этого момента между ними начались иные отношения. Правда, Игорь тогда не мог предположить, до какой степени они будут иными.
— Разработать сюжетные ходы — это тоже я. Придумать стиль и язык — это тоже я.
— А я? — спросил Игорь. Прозвучало это по-детски обиженно, но довольно робко, потому что самое главное, что Кирилл произнес совершенно между делом, среди всех своих рассуждений, — это то, что у него уже имелось несколько готовых рукописей. Какой же он все-таки странный, никогда ни словом не обмолвился...
И, наконец, самая большая странность заключалась в том, что Игорь начал относиться к несущему бред старому приятелю так уважительно, словно Кирилл уже почти что знаменитый писатель! С чего бы ему вообще верить во весь этот велеречивый бред? Игорь отнюдь не был прожектером, он был трезвым, практичным, скептическим, не склонным увлекаться и т. д. Чем-то его Кирилл заворожил, но чем?..
Оказалось, что Кирилл обладает приличным литературным языком, даже с некоторой изысканной игрой в разную стилистику. Игоря, его первого читателя, не оставляло странное чувство (он мог бы сказать «дежа вю», но в то время еще не знал такого выражения), что он уже когда-то это читал. Стиль Кирилла напоминал даже не кого-то конкретно, а просто все на свете.
Странным было и то, что отдельные куски текстов были написаны разным стилем, — Кирилл сказал, что ему это было не трудно, а забавно, — так он развлекался.
Но хороший язык, литературное чутье и даже неизвестно откуда взявшееся умение имитировать стили еще не делает книгу книгой. Истории Кирилла, местами удачные, но чаще разорванные, туманные, соскальзывающие в пограничное сознание, были утомительны даже для дружеского, очень дружеского прочтения и решительно не годились для постороннего глаза. Сумбур вместо текста. О чем Игорь, возвращая рукописи несколько дней спустя, и сказал, с удивлением поймав себя на том, что оттенок льстивости в его голосе сохранился. Чем-то эти тексты его заворожили.
— Тем лучше для тебя, — спокойно ответил Кирилл. — Ты редактор, вот и работай. Ну кто-то же должен меня редактировать.
И с этим Игорь не мог не согласиться — действительно, раз есть рукописи, кто-то же должен их редактировать.
Пока Игорь мучился над рукописями, Кириллу пришла в голову суперидея.
На самом деле он использовал свою старую заготовку. С юности увлекаясь генеалогией дома Романовых, Кирилл придумывал мир, где не случилось некое переломное событие: например, не убили царевича Алексея, Петр не велел боярам сбривать бороды и вообще построил Питер не на болоте, а на Черном море... Кирилл тогда застрял на петровской эпохе, а вскоре увлекся чемто другим, но продолжать это можно было бесконечно: Распутин с князем Юсуповым прониклись любовью друг к другу, Кирова не застрелили в Петрограде, а Троцкому
удалось организовать восстание в Индии, и Индия стала российской колонией...
Кирилл придумал Героя, который направлял ход истории по иному пути и неожиданно возрождался в разные эпохи то в русском богатыре, то в нелепом коллежском асессоре, то в солдате Красной Армии, то в мальчике из Уржума. Впоследствии Кирилл совсем разошелся, и однажды Герой принял обличье фрейлины царского двора, а в одном из романов, не чинясь, возродился в драчливом щенке лабрадора.
Кстати, вампиров и монстров, которых не мог простить ему Б. А., у него, в сущности, и не было. Только раз возник этот несчастный бухгалтер в синих нарукавниках и с клыком, всего один раз. И еще где-то затесался монстр, всего один! Б. А. очень устраивал этот один раз — каждому удобно уцепиться за что-нибудь, соответствующее своей личной конструкции.
Кирилл писал, не заботясь о разделении текста на абзацы и главы и даже о совпадении имен персонажей. На протяжении повествования персонаж, особенно если он был второстепенным, из светловолосого толстяка мог превратиться в высокого сутулого брюнета. И чем более знаменитым становился Кир Крутой, тем более запутанно и небрежно творил Кирилл и тем меньше ему хотелось разбираться в собственных многофигурных композициях.
Почти сразу же выяснилась одна любопытная деталь. При почти изысканном, временами даже подчеркнуто литературном стиле у Кирилла происходил какой-то загадочный сбой, когда заходила речь о человеческих отношениях... Его словно одолевала какая-то слепота...
Особенно сильный писательский ступор находил на Кирилла при описании любовных сцен — он называл это «добавить любвишки».
Разве мог Игорь доверить писателю Киру Крутому даже крошечный кусочек любовной истории, если тот допускал такие, к примеру, ляпсусы:
«Жена полковника, в отличие от него, была стройной пышноволосой блондинкой». Или: «Увидев ее, у служанки выступили слезы». Или: «Один его торс был лучше, чем все остальные лица» — что-то в таком духе.
Итак, Игорю достались любовные линии. И еще — в историях Кира Крутого иногда, на его взгляд, было многовато злых сил и недостаточно добрых, и он просил Кирилла «добавить позитива».
Можно ли было сказать, что Кирилл с Игорем вместе стали профессиональным писателем Киром Крутым? Очевидно, сами они так не считали.
Кирилл создал свой мир: смерчи, вихри, торнадо, которые уносили читателя в фантастические дали... На долю Игоря оставалось немного — всего лишь протоптать тропинки в созданном Кириллом мире, обжиться в нем. Игорь прокладывал в этом мире дороги, осушал болота, строил города. Он правил текст, переставлял главы и переписывал целые абзацы, следил за логикой развития событий.
Кирилл придумал псевдоним: Кир Крутой, легко извинив себя за некоторую подростковую пошлость. Не было ни доли сомнений в том, что Кир Крутой — это он, он один. А уж как они разделят деньги — это их внутреннее дело.
* * *
Странной Кирилл был личностью, какой-то двуслойной, как бисквит с кремом, — словно у него имелись два уровня сознания. Казалось бы, раз человек создает свой особый мир, ему бы и жить, как положено писателю, в том мире, но оказалось, что Кирилл прекраснейшим образом ориентируется в мире современном, а именно в материальном устройстве жизни. Он был способен с математической выверенностью расписать пошаговую стратегию действий: сначала мы сделаем так, потом этак, а потом крутанемся на месте и два раза подпрыгнем.
Историк Кирилл Ракитин стал менеджером писателя Кира Крутого и при помощи Игоря направлял его деятельность не так небрежно и комковато, как это часто бывает с писателями, а по всем законам бизнеса.
Первую книгу они «слепили из того, что было». Затем написали еще несколько, после чего подробно расписали пять сюжетов и, воспользовавшись старыми связями Игоря и родителей Кирилла, предложили все произведения Кира Крутого сразу всем издателям и критикам. Вернее, Игорь предложил.
Через два года Кир Крутой стал первым и единственным представителем сериальной полуисторической-полуфантастической литературы — и ни в коем случае не бульварной, а вполне достойной.
Кира Крутого читали продавщицы, аспиранты и профессора, и даже домохозяйка на пляже в Турции заставляла своего мальчишку присесть рядом с собой: читай, дурачок, хоть про нашу историю чего-нибудь узнаешь, — и мальчишка, нехотя раскрывая книгу, впадал в нее, как ручеек в огромную реку — реку знаний или фантазии.
Но какая, собственно, разница — мама довольна, и ребенок читает впервые в жизни без понуканий. А что же ему читать — Гарина-Михайловского «Детство Темы»?
Читатель читал, а Кир Крутой писал. Писал несколько вещей одновременно, потому что у правильного писателя суп всегда должен кипеть в нескольких кастрюльках.
Игорь был министром по внешним сношениям при короле, купил большую квартиру и новую иномарку, а уж как довольна была Ира...
