Так же как и до этого, люди особенно не возмущались. Все были рады покинуть зал ожидания. Даже тот низкорослый, с папкой для документов, ничего не сказал. Более того, он выглядел очень гордым, как будто наш отъезд стал возможен именно благодаря ему и его усилиям. Толстая баба в дверях станционного здания спросила:

— Конечно, не мое это дело, но я все смотрю на вас и смотрю, должно быть, тут у вас что-то государственной важности, вы так эту папку к себе прижимаете...

— Да, кое-что весьма ценное. — Низенький человечек выпятил грудь и похлопал по папке рукой, не заботясь о том, что звуком может обнаружить ее пустоту.

— Э-э, хорошо вам, а у меня почти ничего не осталось, не знаю, что теперь и делать, — вздохнула баба, поднимая свою похудевшую кошелку.

Толкаясь, мы сели в поезд.

Неизвестно почему, но все искали свои прежние места. Туда-сюда, туда-сюда, прошло некоторое время, пока мы расселись по купе.

Шестеро сезонных рабочих, по всей видимости земляков, мрачные, все в одном купе. С работой ничего не вышло. Что теперь делать с этими ножищами, а особенно с ручищами? Зачем им такие огромные руки?

Пятеро болельщиков. Почти мальчишки. Немного оживившиеся. Сезон фактически еще не начался, а они уже столько всего успели. Хотя все фотографии им поснимать не удалось. Но они еще сделают это, когда проводник повернется к ним спиной.

Четыре товарки-челночницы клюют носами, борются с дремотой, но бдительно следят друг за другом и за битком набитыми пластиковыми сумками. Каждая с завистью оценивает, насколько больше товаров удалось затолкать в них соседке.

Трое молодых людей, тех, что скрываются от мобилизации, совсем бледные, словно предчувствуют, а позже это предчувствие сбудется, что в пункте отправления их поджидает военная полиция.

Пенсионер, сейчас его настроение лучше, ровно настолько, насколько испортилось настроение у его сына, потому что хоть на один день, но ему удалось оттянуть возвращение в дом престарелых. Они по-прежнему не разговаривают. Всё уже знают, всё уже сказали друг другу.

Землемер, совершенно спокойный, этих братьев и самому Господу Богу не помирить, так что не все ли равно, когда перемерять, сегодня или завтра... Достал из рюкзака компас, ему все еще кажется удивительным, что стрелка всегда показывает север, каким бы путем человек ни двигался.

Мужчина, провожавший мобилизованного сына, пригнулся, боится, как бы тот его не увидел, а еще больше боится сам увидеть его, потому что тогда наверняка расплачется.

Дед с неизлечимой болезнью, опирающийся на внука, растерянный, ему показалось, что рядом мелькнули какие-то знакомые старухи. Пять. Именно столько у него сестер.

Мать и две девочки-близняшки, встревоженные. Мать шепотом уверяет дочек, что отец-алкоголик, быть может, еще не проснулся, что, быть может, еще не поздно незаметно вернуться домой, переодеться и распаковаться.

Четверо наперсточников. Тот, что «работает» с наперстками, взглядом прощупывает рабочих. На безрыбье и рак рыба. У сезонников наверняка нет больших денег, но они выглядят самыми отчаявшимися. Теперь нужно, чтобы сообщники втянули их в игру.

Пять сестер, пять растерянных старух, которым показалось, что в коридоре они прошли мимо какого-то очень знакомого человека, опиравшегося на мальчика-подростка.

Шестерка активистов-агитаторов, эти тоже совершенно спокойны, суточные за митинг им выплатили вперед.

Толкаясь, мы сели в поезд, неизвестно почему пытаясь найти именно свои старые места. Но в конце концов, как где-то сказано, кто ищет, тот всегда найдет.