— А зачем она провоцирует, почему не застегнется? Всякое может случиться. Только этого нам не хватало... И вообще, она могла бы покормить ребенка и в другом месте, где меньше народу. Почему мы теперь должны становиться свидетелями всего этого... — подал голос низкорослый, сжимая под мышкой папку для документов.

Толстая баба не сказала ничего. Рот ее был набит. В знак согласия она несколько раз энергично кивнула и принялась старательно стряхивать с колен остатки разнообразной еды: крошки от макового рулета, остатки рыбьих голов и палочки от яблок, сахарную пудру и крупинки молотого мака.

И по сей день не могу объяснить, почему я встал. Особенно храбрым я никогда не был. Наоборот. Я не знаю, почему я встал, наверное, увидел в этом одну из последних возможностей относиться к себе с большим уважением. Хотя бы встать, не сидеть тупо. А может, мои ноги сами поспешили, сами меня заставили, совершенно независимо от меня решились на это: вместо того чтобы направиться к выходу, вместо того чтобы выйти и не смотреть на происходящее, я подошел к солдатам. Точнее, к краснолицему. Я подошел к нему совсем близко, наклонился, почти коснувшись губами его уха, и прошептал:

— Прошу вас, не надо...

А потом добавил, гораздо решительнее, словно это говорю не я, а кто-то другой:

— Бога ради, оставьте ее в покое... Неужели вы не видите, как она похожа на Богородицу? Ну разве она не сама Богородица с младенцем Христом на руках?

Трудно сказать, кто удивился больше. Краснолицый или я. Но первым, конечно, он, потому что не рассчитывал на такую дерзость. Он посмотрел на женщину с ребенком, потом на меня, потом снова на нее... Я же был изумлен не только своим поступком, но и тем, что неосознанно сказал нечто, что мне все время мерещилось, нечто, чему я не умел придать форму, как-то выразить. Да, эта женщина с ребенком словно была настоящая Богородица с Христом. Она печально смотрела на солдат, на меня... А потом ребенок у нее на руках успокоился, она снова поднесла его к груди и опять смиренно улыбнулась кому-то за стенами этой душегубки, кому-то далекому, очень далекому от этого зала ожидания, где-то за пределами этой необъятной равнины... Лицо краснолицего солдата вспыхнуло, он покраснел еще больше. Один из его товарищей, снимая с плеча винтовку, спросил:

— Что он сказал? Что он тебе сказал?!

— Что сказал? Да глупости... Чушь всякую... Люди совсем с ума посходили... — ответил тот, нерешительно повернулся, еще раз бросив взгляд на женщину и ребенка и еще гуще покраснев. — Пошли отсюда. Нам есть чем заняться. Выдвигаемся. Шагом марш!

Как только взвинченная четверка вышла, не успел я вернуться на свое место, в зал ожидания вошел молодой дежурный по станции. Он держался в высшей степени официально, был застегнут на все пуговицы, в фуражке, в руке у него был ручной семафор, сигнальный диск, с которым на станциях встречают и провожают поезда. Торжественным тоном он объявил:

— Внимание! Через пять минут отправление. Прошу вас не опаздывать. К сожалению, выслать новый состав оказалось невозможно, вы возвращаетесь на старом в пункт отбытия, а там разберетесь, что делать дальше.