Мне кажется, что в эту ночь никто из нас не спал, кроме Жака и Робера. Жак сразу же повалился на кровать, которую я для него приготовила, как и полагается измученному ребенку, который провел более десяти часов в дороге. Что же касается его отца, то тот, после того как показал мне пистолет, спрятанный у него под одеждой, заметил, что после штурма Бастилии, которому он был свидетелем, какой-нибудь десяток разбойников с черными рожами никак не может помешать ему выспаться. Сама же я с трудом дотащилась до своей комнаты наверху, разделась и легла в постель, однако сон, о котором я так мечтала, никак не шел. Снизу доносились шум шагов и разговоры, это Франсуа собирал очередной патруль из рабочих, которые должны были сменить Мишеля с его отрядом, находящихся в лесу. Этот шум и движение на заводском дворе растревожили скотину на ферме. Мычали коровы, лошади беспокойно били копытами в своих стойлах – дело в том, что с начала беспорядков мы боялись выпускать скотину на пастбища по ночам.

Мишель, должно быть, предупредил народ в Монмирайле и соседней деревушке Миллерей, потому что с тамошних церковных колоколен неслись звуки набата, так же как и со стороны Плес-си. Звон доносился издалека, из-за лесов; басовые ноты монмирайльского колокола – церковь стояла на холме – звучали гораздо тревожнее, чем жидкий перезвон нашей собственной церквушки.

Я никак не могла отделаться от мысли о разбойниках. Судя по словам Робера, тысячи арестантов, преступников, обитателей парижских трущоб, голодных, доведенных до отчаяния и вооруженных, хлынули в наши края; они прятались в лесах, охраняемых отрядами Мишеля, и ждали удобного момента, чтобы напасть на нас, украсть наш урожай и порезать скотину.

Вскоре наверх пришел Франсуа и лег рядом со мной, однако раздеваться он не стал и положил на стол у кровати свой пистолет.

Возможно, я немного подремала, не знаю, долго ли. Знаю только, что проснулась с тяжелой головой, нисколько не отдохнув. Да и состояние мое не способствовало хорошему самочувствию, мне становилось все труднее справляться с усталостью, ведь уже через два месяца должен был появиться на свет мой первый ребенок.

Сойдя вниз, я увидела, что Жак уже проснулся, – он был на кухне и требовал у мадам Верделе, чтобы она накормила его завтраком, а оба моих брата и муж о чем-то совещались в кабинете. При моем появлении они замолчали, и я шутя спросила, не нарушила ли я своим приходом какой-нибудь масонский ритуал.

– Вы даже себе не представляете, мадам Дюваль, – с улыбкой проговорил Робер, – насколько вы близки к истине. Нам следовало выставить часового у дверей, как это мы обычно делаем на собраниях нашей ложи. Впрочем, ничего страшного. Наше совещание закончилось.

Он поднялся с кресла и начал расхаживать по комнате в своей обычной беспокойной манере. Я посмотрела на двух других. У Франсуа был задумчивый вид, тогда как Мишель, напротив, казался возбужденным и смотрел, не отрывая глаз, на Робера.

– Ну п-пошли, п-пора приниматься за дело, – нетерпеливо сказал он. – Нечего рассиживаться. Чем скорее мы все организуем, т-тем лучше для всех.

Робер предостерегающе поднял руку.

– Спокойно, спокойно, – остановил он брата. – У вас с Франсуа есть свои дела, занимайтесь патрулями. А что касается меня и Жака, я прошу только одолжить мне повозку, обещаю вернуть ее через несколько дней.

– С-согласны, – сказал Мишель. – Я с-сразу же об этом позабочусь. – Он воспользовался предлогом и выскочил из комнаты, в то время как во взгляде Франсуа, обращенном на меня, можно было прочесть сомнение и неуверенность.

– Что вы решили? – подозрительно спросила я. – Неужели ты снова хочешь увезти отсюда ребенка, ведь он еще не оправился от усталости и страха.

– Жак такой же выносливый, как и я, – отвечал Робер, – и ничего ему не сделается после вчерашнего. Я собираюсь отвезти его сегодня к матушке в Сен-Кристоф…

Сен-Кристоф, снова в дорогу, за пятнадцать лье, а то и больше, а в лесах бог знает сколько тысяч разбойников гуляют на свободе…

– Ты сошел с ума, – протестовала я. – Ведь мы же ничего не знаем о том, что делается на дорогах между нами и Туренью.

– Придется рискнуть, – сказал Робер, – и я не предвижу особых затруднений. Во всяком случае, мы будем двигаться впереди, перед разбойниками, и одна из причин, по которой я хочу поехать на север, это предупредить людей в округе.

Я так и думала. В такое время безопасность собственного ребенка ничего для него не значила. Его миссия заключалась в том, чтобы сеять рознь, и мне было безразлично, чем продиктованы его намерения: собственным ли извращенным чувством юмора или же распоряжениями, полученными от приспешников герцога Орлеанского. Меня беспокоило только одно: судьба моего племянника, мальчика, которому едва минуло восемь лет.

– Если ты собираешься раздавать монеты с изображением герцога Орлеанского, – заявила я брату, – для того чтобы подстрекать людей, призывая их к насилию, как ты это делал накануне ревейонского бунта, это твое дело. Но, ради всего святого, не вмешивай в это дело своего сына!

Робер удивленно поднял брови.

– Ревейонский бунт? – повторил он. – Какое может быть сравнение между беспорядками, которые устроили рабочие и которые с такой легкостью сумели подавить, и революцией, охватившей всю страну?

– Этого я не знаю, – ответила я, – но только не говори мне, что одно и другое не связаны между собой и что ты и твои друзья не заинтересованы в том, чтобы сеять смуту.

Тут я снова заметила, что у моего мужа смущенный вид, и вспомнила те времена, еще до нашей женитьбы, когда мы пытались спасти Мишеля от позора; но Робер улыбнулся своей неподражаемой обаятельной улыбкой и потрепал меня по щеке.

– Милая моя сестричка Софи, – сказал он, – не путай, пожалуйста, герцога Орлеанского, чье единственное желание – служить своему народу, с принцами, подобными братьям короля, то есть с графом д'Артуа и графом Прованским, которые преследуют свои интересы и стремятся удержать свои привилегии, а на буржуазию им глубоко наплевать. Это они устраивают беспорядки по всей стране, а вовсе не герцог Орлеанский.

– В таком случае ты, наверное, получаешь деньги и от их агентов тоже.

Если бы я бросила ему в голову кирпич, это, наверное, не так поразило бы его, как мои слова. Какое-то время он испуганно смотрел на меня, но потом пришел в себя и пожал плечами.

– Моя маленькая сестричка слишком утомлена и взволнована, – небрежно проговорил он и, повернувшись к моему мужу, добавил: – Если бы ты был настоящим мужем, она бы больше внимания обращала на тебя, вместо того чтобы спорить с братом.

Это окончательно вывело меня из себя. Франсуа никогда не покинул бы меня в трудную минуту, как это сделал Робер по отношению к Кэти.

– Я была рядом с твоей женой, когда нам грозила опасность, – заявила я Роберу, – а теперь сделаю то же самое для твоего сына. Если ты настаиваешь на том, чтобы тащить его сегодня в Сен-Кристоф, можешь считать, что у тебя есть еще одна спутница.

Тут в наш спор вступил Франсуа, говоря, что в моем положении совсем не годится трястись по скверным дорогам. Для паники нет никаких оснований, говорил он: слухи о том, что вчера ночью в наших краях видели разбойников, не подтвердились. Если я хоть сколько-нибудь считаюсь с его желаниями, я останусь в Шен-Бидо.

– А ты, – спросила я его, – что ты сам собираешься сегодня делать?

Он колебался.

– Нужно предупредить соседние деревни, – ответил он, помолчав. – Беспорядки могут начаться в любую минуту – сегодня, завтра или послезавтра. Как говорит Робер, кто предостережен, тот вооружен.

– Иными словами, – сказала я, – и ты, и Мишель, оба вы согласились играть в его игрушки. Вместо того чтобы работать у печи, дуть в свои трубки, вы будете дуть на его мельницу, раздувать слухи и разносить их по округе. В таком случае я предпочитаю находиться у матушки в Сен-Кристофе.

Итак… Робер мог быть доволен. Ему удалось посеять рознь между женой и мужем, не говоря уже о том, что он поссорил Ферт-Бернар с Парижем.

– Это ваша первая ссора? – спросил он. – Ничего, побудете врозь день-другой, в первые месяцы совместной жизни это очень полезно. Я буду рад, Софи, если ты возьмешь на себя заботы о Жаке, только при одном условии: ты будешь молчать и не будешь мне мешать говорить то, что я найду нужным.

Мы уехали сразу же, я только собрала кое-что в дорогу, позвала Жака, который играл на заводском дворе, и отдала распоряжения мадам Верделе по поводу того, что нужно делать в мое отсутствие.

Она очень взволновалась, узнав, что я уезжаю.

– Это потому, что здесь опасно? – спросила она. – Неужели действительно разбойники так близко?

Я успокоила ее, насколько могла, но когда мы проезжали мимо домишек, где жили наши рабочие, я заметила, что женщины и дети смотрят мне вслед, и у меня появилось неприятное чувство: они, наверное, думают, что я их бросаю.

В Плесси-Дорене мы увидели мсье Конье, местного священника, он стоял возле церкви, окруженный своими прихожанами. Робер натянул поводья и остановил лошадь, чтобы с ним поговорить.

– Правда ли, что разбойники находятся в нескольких милях отсюда? – с беспокойством спросил кюре.

– Ничего не известно, – ответил Робер. – Однако необходимо принять все меры предосторожности. Эти бродяги ни перед чем не остановятся, лучше всего, если женщины и дети будут находиться в церкви, а если на вас нападут, начинайте бить в набат и звоните без остановки.

Когда мы свернули на дорогу, ведущую в Мондубло, я оглянулась назад и увидела, что кюре отдает распоряжения столпившимся вокруг него взволнованным людям.

Я же подумала, что лучший способ вызвать панику и страх среди женщин это запереть их всех в церкви, разлучив с мужьями и братьями, и чтобы на колокольне у них над головой непрерывно гудел колокол, разнося весть об опасности.

В Мондубло нам встретился один из наших возчиков-экспедиторов, которых мы обычно нанимали со стороны, и он рассказал нам последние новости о бандитах. Судя по рассказам, дошедшим до них из Клуайе, – а там, в свою очередь, узнали об этом от пассажиров парижского дилижанса, следовавшего по дороге между Шартром и Блуа, – бандиты наступают тысячными толпами, и все это в результате заговора аристократов, которые стремятся сломить Третье сословие. Здесь тоже били в набат, так же как и в нашей маленькой деревушке Плесси-Дорен, а на улицах стояли группы растерянных и взволнованных людей, не зная, что им делать.

– А как у вас в Шен-Бидо? Все благополучно? – спросил экспедитор, который, естественно, удивился, увидев меня в шарабане рядом с Робером и Жаком.

Прежде чем я успела его успокоить, Робер неуверенно покачал головой и сказал:

– Разбойников видели в окрестных лесах прошлой ночью. Мы выставили сильную охрану вокруг самого завода, ведь говорят, что эти негодяи жгут все, что попадается им на пути.

Он говорил так искренне, что я на секунду испугалась. Неужели слова моего мужа о том, что все эти слухи не подтвердились, говорились только для того, чтобы меня успокоить? А может быть, завод действительно окружен и Франсуа позволил мне уехать с Робером и Жаком только для того, чтобы я была в безопасности?

– Ты мне говорил… – начала я, но Робер стегнул лошадь, и мы снова оказались на дороге, оставив удивленного экспедитора глядеть нам вслед в полном недоумении.

– Где же наконец правда? – спросила я, вновь охваченная мучительными сомнениями. А может быть, я действительно поступила нехорошо, бросив мужа в Шен-Бидо на произвол судьбы? А что, если сейчас, в эту самую минуту, бандиты поджигают мой дом вместе со всем, что мне дорого?

– Правда? – повторил за мной Робер. – Ни один человек на свете не знает правды.

Он натянул вожжи, насвистывая какую-то мелодию, и я вспомнила, как много лет тому назад он отправил в Шартр партию стекольного товара без ведома матушки и на вырученные деньги устроил костюмированный бал. Неужели он играет на моем испуге и на страхе сотен таких же, как я, так же, как тогда он воспользовался неосведомленностью матушки, и все это для того, чтобы удостовериться в своей силе и власти?

Я посмотрела на брата, который сидел возле меня, держа в руках вожжи и внимательно глядя на дорогу, взглянула на сидящего возле него сына и вдруг осознала то, что как-то забылось благодаря его вечно юному виду: ведь моему старшему брату Роберу уже почти сорок лет. Все его беды и невзгоды не оставили на нем никаких следов, разве что сделали его еще большим авантюристом, если только это возможно; игроком, который ставит на кон не только чужие деньги наравне со своими, но и человеческие слабости.

«Будь осторожен, – говаривал наш отец, обучая Робера искусству обращения со стеклодувной трубкой. – Самое важное в этом деле – осторожность и умение себя контролировать. Достаточно сделать одно неверное движение, и стекло разлетается на куски». Я помню, как загорались глаза у брата – а что, если попробовать, что, если осмелиться выйти за пределы дозволенного? Он, казалось, приветствовал этот взрыв, шел ему навстречу, – он должен был взорвать, разбить вдребезги эту свою первую попытку, а вместе с ней и терпение отца. В работе каждого стеклодува наступает момент, когда он либо вдыхает жизнь в каплю расплавленной массы, которая на его глазах принимает желаемую форму, либо губит ее, превращая в груду осколков. Исход зависит от искусства стеклодува и от того, какое он примет решение, на чашу весов бросались воля мастера и его искусство – в этом и заключался весь интерес для моего брата.

– В Сен-Кале, – сказал Робер, нарушая течение моих мыслей, – мы, возможно, первыми сможем рассказать что-нибудь новое. Во всяком случае, нужно будет обязательно заглянуть в ратушу.

Я лишний раз убедилась в том, что была права. Неважно, кто платил ему за услуги – сторонники ли герцога Орлеанского или братья короля, а может быть, даже само Национальное Собрание, – для брата это не имело никакого значения. Причина, которая заставила его ехать из Парижа в Плесси-Дорен, а потом бросила на дороги провинции, заключалась в том же самом желании опьянить себя, испытать возбуждение, которое двенадцать лет назад заставило его купить стеклозавод в Ружемоне. Его пьянила власть, которой у него не было.

В Сен-Кале все было спокойно. Жизнь текла как обычно. Да, сказал один прохожий, ходят слухи о том, что в Париже беспорядки, но о разбойниках ничего не слышно. Брат передал мне вожжи и отправился в ратушу, где оставался минут двадцать.

Весь этот долгий жаркий летний день, когда мы ехали по дороге от одного селения до другого, мы видели, что все жители работают в полях. Мы не замечали никаких признаков волнения или тревоги, только колеса нашей повозки поднимали дорожную пыль; и тем не менее каждому новому человеку, которого случалось встретить по дороге, будь то старик, прилегший соснуть под деревом, или женщина, сидящая возле дверей своего дома, Робер, окликнув его или ее, сообщал, что со стороны Парижа движется толпа бандитов, грозящих нарушить мир и покой во всей стране.

В Шартре, где мы остановились, чтобы покормить лошадь и закусить самим, нас встретила ответная волна слухов: со стороны побережья на нас движутся толпы бретонцев. Эти слухи были не менее значительны, чем наши: бретонцы стоили бандитов, и я не знаю, у кого из нас был более растерянный вид – у Робера или у меня. В существовании разбойников я уже стала сомневаться, но бретонцы… Разве мы не слышали еще в прошлом году, что на западе они отказываются платить соляной налог и что они разграбили и сожгли множество амбаров с зерном? В Шартре тоже били в набат, там царили такое же волнение и растерянность, как и накануне в Ферт-Бернаре.

– Каким образом вам стало это известно? – спросил Робер у трактирщика, когда мы сели за стол и принялись за еду – в первый раз после того, как выехали рано утром из Шен-Бидо.

Трактирщик, который метался, не зная, что ему делать – то ли обслуживать нас, то ли запирать и баррикадировать двери от грозного нашествия бретонцев, – сообщил, что они узнали эту новость от пассажиров леманского дилижанса.

– А те узнали вчера вечером, новости привез парижский дилижанс, – говорил трактирщик. – Разбойники идут на юг со стороны столицы, а бретонцы движутся от побережья. Мы окажемся между ними, и нас просто уничтожат.

Кучер этого дилижанса, подумала я, хорошо справился со своей работой. Круг замкнулся. Слух, первоначально пущенный в Дрё, набирал силу.

– Ну как? – спросила я у брата. – Теперь ты доволен? – И я рассказала обезумевшему от страха трактирщику, что мы в этот день находились в Мондубло и даже дальше и не видели на дороге никаких разбойников.

– Может, и не видели, мадам, – отвечал этот человек. – Бандиты или бретонцы – все едино, простым людям вроде нас жалости от них не дождаться. А ведь нам угрожают не только чужаки, а и наши собственные крестьяне. Пассажиры сегодняшнего дилижанса рассказывали, что карету, в которой ехали двое аристократов – это были депутаты, которые возвращались домой из Парижа, – сбросили в реку возле Савиньи л'Эвек, а самим депутатам пришлось бы расстаться с жизнью, если бы кто-то из местных жителей не спрятал их у себя.

Савиньи л'Эвек – это предпоследняя остановка парижского дилижанса, следующего на Ле-Ман, сразу после Боннетабля.

– А как зовут этих депутатов? – спросил мой брат.

– Граф де Монтессон и маркиз де Вассе, – ответил трактирщик.

Обе эти фамилии я знала понаслышке. Эти депутаты были весьма непопулярны в Ле-Мане из-за своей враждебности к Третьему сословию. Вот вам, пожалуйста, расправа, в которой нельзя обвинить ни разбойников, ни бретонцев и которую нельзя отнести за счет богатого воображения кучера парижского дилижанса.

– Странно, – пробормотал Робер. – Маркиз де Вассе принадлежит к ложе «Parfait Estime». Мне казалось…

Он не договорил. Может быть, он хотел сказать, что масоны во времена народных волнений должны оставаться неприкосновенными. Я не знаю, но мне подумалось, что слухи, так же как и революции, отскакивая рикошетом, частенько попадают в голову тех самых людей, которые были их инициаторами.

В Шартре, где в церквях тревожно звонили колокола, а улицы были заполнены возбужденной толпой, мы задерживаться не стали и вскоре снова пустились в путь, миновали Марсон, проехали через Диссе, и вот перед нами раскинулась благодатная холмистая равнина матушкиной родной Турени, где созревшие хлеба золотились в лучах заходящего солнца.

Здесь не было никаких разбойников с вымазанными сажей лицами или смуглолицых бретонцев; на полях виднелись только согбенные фигуры крестьян, которые жали серпами пшеницу и ячмень, – хлеба здесь созревали раньше, чем в наших лесных краях.

Мы выехали из деревни Сен-Кристоф, направляясь в матушкино имение Антиньер. Это была небольшая ферма, расположенная в ложбине и окруженная со всех сторон фруктовыми деревьями и несколькими акрами посевов; и хотя был уже поздний вечер, матушка со своими работниками находилась в полях. Я узнала ее высокую фигуру, которая отчетливо вырисовывалась на фоне закатного неба. Робер окликнул ее, и мы увидели, как она обернулась и посмотрела через поле на шарабан, а потом медленно направилась в нашу сторону, приветственно помахав нам рукой.

– А я и не знал, – удивленно воскликнул маленький Жак, – что моя бабушка работает в поле, как простая крестьянка.

Через минуту она была уже возле нас, и я сразу же соскочила на землю и со слезами бросилась в ее объятия. Не знаю, отчего я плакала – от радости, от усталости или от облегчения. В ее объятиях я чувствовала себя в безопасности, они означали для меня наш прежний старый мир во всей его незыблемости, мир, который был так крепок и теперь рушился; возле ее сердца я нашла убежище от своих страхов перед настоящим и тревоги за будущее.

– Ну полно, полно, – говорила она, прижимая меня к себе, а потом отстраняя и ласково поглаживая по плечу, словно я была ребенком вроде Жака. – Если вы едете из самого Шен-Бидо, вы, конечно, устали и проголодались, вам нужно как следует подкрепиться и отдохнуть. Пойдемте в дом, посмотрим, что там найдется у Берты. Жак, ты вырос. А ты, Робер, по-прежнему неотразим, даже больше, чем обычно. Но что все это означает, зачем вы сюда явились?

Да, она слышала о беспорядках в Париже. Она слышала, что первые два сословия не дают жить Третьему.

– Чего еще можно ожидать от таких людей? – говорила она. – Они слишком долго творили все, что хотели, и им, конечно, не нравится, когда кто-то другой пытается им противостоять.

Нет, она ничего не знает о четырнадцатом июля и о штурме Бастилии, нет, ей никто ничего не говорил о разбойниках и о том, что их нужно бояться.

– Если в наших краях и появятся какие-нибудь негодяи с черными рожами, им не поздоровится, – сказала она.

Матушка бросила взгляд на вилы, прислоненные к амбару, и я подумала, что с этими вилами она выйдет навстречу целой армии и прогонит ее от своего дома, вооруженная подобным оружием и собственной решимостью.

Пока мы все рассказывали и объясняли, матушка вместе с Бертой накрыли в кухне на стол и приготовили ужин – громадный кусок окорока домашнего копчения, сыр, домашний хлеб и даже бутылку домашнего вина, чтобы все это запивать.

– Итак… – сказала матушка, которая сидела, как обычно, во главе стола, отчего мне казалось, что мы по-прежнему находимся дома, на заводе, а она всеми нами распоряжается. – Значит, Национальное Собрание крепко держит в руках власть, а король обещает новую Конституцию. Почему же тогда столько волнений? Ведь все как будто бы должны быть довольны.

– Вы забываете о первых двух сословиях, аристократии и духовенстве. Они не примут нового порядка без борьбы.

– Ну и пусть себе борются, – сказала матушка, – а мы тем временем будем убирать урожай. Вытирай рот, Жак, после того как попьешь.

Робер рассказал ей о заговорах аристократов, о шести тысячах разбойников, которые рыщут по дорогам. Матушка слушала совершенно спокойно.

– Мы пережили самую тяжелую зиму, которую только можно припомнить, – сказала она. – Естественно, что по дорогам ходят бродяги в поисках работы. Я сама наняла на прошлой неделе троих и накормила их к тому же. Они были очень благодарны. Если, как ты говоришь, открыли парижские тюрьмы и все арестанты разбежались из Парижа, то теперь тебе и таким же, как ты, там было бы гораздо спокойнее.

Каковы бы ни были слухи, которые привез Робер из Парижа, Ферт-Бернара и прочих отдаленных краев, они ни в коей мере не нарушили спокойствия, царившего на матушкиной ферме в Антиньере.

Один только раз Роберу удалось вывести ее из равновесия, это было тогда, когда его посадили в тюрьму в Ла-Форсе. Больше этого не случится, даже если он расскажет ей о том, что произошла революция.

– А ты, Софи, – сказала она, глядя на меня со своей обычной прямотой, – зачем ты вообще сюда явилась, ведь тебе через два месяца рожать.

– Я надеялась, – пробормотала я с необычной для себя смелостью, – что вы позволите мне остаться и рожать в Антиньере.

– Ни под каким видом, – отрезала матушка. – Твое место в Шен-Бидо, рядом с мужем. А кроме того, кто будет заботиться о семьях, пока тебя не будет дома? Никогда не слышала ничего подобного. Жака я оставлю у себя, если Робер этого хочет, воздух здесь лучше, чем в Париже, и накормить его я смогу, теперь уже легче, чем было весной, несколько месяцев тому назад.

Как всегда, она была хозяйкой положения и распоряжалась нами как хотела; даже Роберу нелегко было оправдываться и объяснять, почему он уехал из Парижа. Причина, которую он привел, – он, дескать, заботится о безопасности сына – не произвела на матушку никакого впечатления.

– Я не могу понять, почему ты не думаешь о безопасности своей лавки, – заметила она, – если Пале-Рояль, как ты говоришь, находится в центре событий. Я бы на твоем месте побеспокоилась о целости своего имущества. Ты там оставил кого-нибудь?

В ответ на его объяснения, что за лавкой присматривают друзья, матушка лишь удивленно приподняла брови.

– Мне приятно слышать, – сказала она, – что в наше неспокойное время можно всецело положиться на друзей. Несколько лет назад, когда ты так нуждался в поддержке, друзей у тебя не оказалось. Возможно, революция все это изменила.

– Я искренне на это надеюсь, – отвечал Робер, – поскольку мой патрон, герцог Орлеанский, собирается выступить посредником между королем и гражданами Парижа в качестве главного наместника, заместителя короля.

Они смотрели друг на друга через стол, как два боевых петуха, и я нисколько не сомневаюсь, что это продолжалось бы далеко за полночь, если бы неожиданные звуки, столь знакомые для меня, но новые для матушки, не заставили ее насторожиться.

– Ну-ка, послушайте! – сказала она. – Кому это, скажите на милость, вздумалось звонить в такое время в колокола?

Тревожный звон раздавался со стороны Сен-Кристофа. Жак, измученный волнением и усталостью, расплакался и бросился ко мне.

– Это бандиты! – кричал он. – Бандиты бегут за нами из Парижа.

Даже Робер удивился. Когда мы проезжали через деревню, мы никого не видели и ни с кем не разговаривали. Матушка поднялась со своего места, подошла к дверям и крикнула скотника, который находился во дворе.

– Загони скотину в хлев и запри покрепче, – распорядилась она. – И не забудь запереть свою собственную дверь, когда пойдешь спать.

Вернувшись, она тоже закрыла входную дверь на засов.

– Разбойники там или не разбойники, – сказала она, – всегда лучше приготовиться. Наш кюре никогда не велел бы звонить в колокол, если бы не получил предупреждения об опасности. Наверное, ему что-нибудь сообщили из Шато-дю-Луар или Ле-Мана.

Как я ошибалась, надеясь найти покой в Антиньере. Кучер того дилижанса слишком хорошо знал свое дело. Слухи о революции снова настигли нас.