Полупустыня за Шачжоу полностью отвечала этому определению – она начиналась там, где вились сухие или высыхающие русла речек, шуршали заросли еще зеленых камышей, тянулись вверх рощи тополей. Обойдешь ту рощу – и видишь кусты, густо припорошенные пылью, а за ними уже стелятся щебневые поля, где камешки блестят черным и коричневым «лаком пустыни», и серые солончаки, по которым то реже, то гуще рассеяны бугры с кустами тамариска.

Иногда попадались давным-давно брошенные поля, плавно переходящие в голые блестящие глинистые поля, из плоскости которых прорастали руины – останки башен из сырцового кирпича, ограды, стены…

Один раз отряд наткнулся на целый лес мертвых деревьев – из твердой почвы с соленой коркой торчали пни или спиралью закрученные стволы с остатками толстых сучьев – корявые, растрескавшиеся и настолько пропитанные солью, что горели из рук вон плохо.

И все же дух Сергия был бодр, ибо его конь шагал не по дикой местности. Чтобы в этом убедиться, достаточно было повернуть голову к северу, к Ван ли Чан Чэн – «Великой стене в десять тысяч ли», которую ханьцы звали уменьшительно – Чанчэн.

Стена тянулась из-за горизонта и уходила за горизонт – высокий вал из утрамбованного грунта с редкой чередой башен. Большие сторожевые башни строили из кирпича и белили, окружали зубчатой стеной вовне, а с внутренней стороны вала к ним примыкал военный лагерь.

С дороги было видно, как по наружной стене башни, по зигзагу деревянных лестниц, бегают солдаты, тягая тяжелые дротики для катапульт наверху. Над башней торчал высокий шест, на котором трепался под ветром сигнальный флажок, а по валу бродил одинокий офицер, бдительно осматривающий песчаную насыпь с внешней стороны вала – песок специально выравнивали, чтобы сразу обнаружить следы проникновения врага. Империя стояла на страже завоеваний предков.

В тот же день «великолепная восьмерка» въехала в Северные ворота города Юймэнь. За Юймэнем, чье название переводилось как «Яшмовые ворота», открывался Хэсийский коридор – тысяча верст пути по цепочке оазисов, узкий проход между южными горами и пустыней Гоби, которую на века отгородила Чанчэн.

– Гляди-ка, – хмыкнул Эдик, – настоящие перекрестки!

– Да уж… – протянул Искандер. – Я и подзабыл уже, что, кроме синусоид, существуют еще и прямые углы…

Го Шу улыбнулся горделиво – улицы Юймэня отвергали привычную азиатскую кривизну и разбросанность, разделяя город на четкие квадраты, причем дома жались вплотную друг к другу, «подобно зубьям расчески». Цивилизация!

Главная улица привела от Северных ворот к южной стене, уже через пару кварталов разойдясь широкой рыночной площадью, забитой повозками. Лавки стояли рядами, вовсю шла торговля киноварью, лаком, патокой, зерном. Каретники гордо демонстрировали легкие двухколесные тележки, текстильщики до отказа набивали лавки грубыми изделиями из конопли, искусно выделанными коврами и войлочными покрышками для пола. А у входа на рынок важно восседал чиновник, побрякивая круглыми бронзовыми монетками с квадратными дырками посередине.

– Это у вас деньги такие? – полюбопытствовал Чанба.

– Они, – кивнул Лю Ху. – Называются «цянь».

Конфуцианец поежился, словно озяб – его одеяние, состоявшее из халата и шаровар, было уместно повсюду в Азии, в степях ее и горах, но Поднебесная диктовала иные моды.

Ханьцы мужского полу надевали на себя «ку»: нижнюю одежду, рубаху и штаны – широкие, с мотней, подпоясанные кушаком. Поверх «ку» натягивали «таоку», как бы чехол на штаны – две отдельные штанины, крепившиеся к поясу тесемками. Сей низ обертывался юбкой шан, крепившейся на талии поясом – матерчатым «ню» или кожаным «гэдай», а сбоку крепили «шоу» – цветные шнуры с нефритовыми украшениями, связанными в сетку. К поясу подвешивали нож, огниво, кольцо для стрельбы из лука, иглу…

Этот сложный наряд завершала распашная полукофта-полухалат «и».

И не дай бог запахнуть ее налево – вас тут же сочтут ничтожным варваром, ничего не смыслящим в культуре. Только направо!

Женщины одевались в том же стиле, разве что прически различались в этом «унисексе» – ханьцы вообще не стриглись, заплетая длинные косы, а их жены и подруги собирали волосы в узел, скрепляя его на темени шпильками.

Крикливые торговцы роились вокруг, как мухи, иногда уступая место гадателям и предсказателям будущего, без совета с коими не стоило начинать серьезных дел.

Отряд преторианцев проехал почти всю площадь и выбрался в тот ее угол, где возвышался помост эшафота. Палачи трудились вдумчиво, без спешки, не обращая внимания на любопытствующих бездельников. Они рубили ворам руки, беглым отсекали ступни, клеймили преступников, вырывали им ноздри, кастрировали – крики боли и ужаса сливались в неумолчный вой.

Ступенью ниже приводили в исполнение мягкие приговоры – сбривали бороды или отрезали косы, которые считались обязательными атрибутами мужчин.

Отряд выехал на улицу, и у одного из домов Лобанов заметил шест с красным флагом, посреди которого корячился желтый иероглиф. Лю Ху указал на него:

– Это знак питейного заведения. Видите иероглиф? Его значение – «вино». Там же можно и перекусить.

– Самое время! – оживился Гефестай.

Тзана хихикнула и легко, будто играя, покинула седло. Пошла рядом с конем, стряхивая пыль с его обвисшей гривы.

Вдоль стены заведения выступала коновязь, более двадцати унылых лошадей, оседланных и «припудренных» пылью, тянули воду из поилки. Преторианцы спешились и привязали поводья. Философы, кряхтя, последовали их примеру.

– Отметим прибытие, – крякнул сын Ярная, и переступил порог.

За порогом обнаружился просторный зал, темноватый и душный. Под потолком плавала сизая пелена чада, новые порции которого щедро поставляли сковороды и казаны, вмурованные в громоздкую печь. Наверное, зимой здесь тепло и приятно, но летом было жарковато.

Зал был полупуст, причем на одной его половине гуляла шумная компания в мешковатых халатах, а прочие скромно сидели в сторонке.

Тзана внезапно напряглась, ее лицо затвердело.

– Узнал? – процедила она.

Сергий присмотрелся и не сразу поверил, хотя моментально признал косоглазого.

– Наш Ород, что ли? – пробурчал Эдик.

– Он, – молвил Искандер. – Никаких шансов… Странно, почему они в чубах?

– В чем?

– То, что на этих отморозках надето, называется – чуба. Чубы в ходу у тибетцев… Но тут нет ни одного горца.

– Точно, – подтвердил Гефестай. – Половина – кушаны, ручаюсь. А вон те двое, наверняка, из парфян. И еще парочка – китайской наружности.

– Разберемся…

– Лю Ху, – негромко сказал Сергий, – вы не распорядитесь насчет питья?

– Конечно, конечно!

– И еды! – встревожено добавил кушан.

– А как же, драгоценный Гефестай…

Лобанов устроился за столом – так, чтобы хорошо видеть новую компанию Орода и не подставлять спину.

– Или уйти? – вымолвил Тиндарид, словно продолжая размышления.

– Если у них на уме драка и поножовщина, уход ничего не изменит. Догонят.

– Их тут человек двадцать…

– У Орода уже было под двадцать. Сам знаешь, где они теперь.

– Потасовка нам нужна меньше всего…

– Уж больно ты осторожен стал, – прищурился Эдик. – С каких это пор?

– С тех самых, Эд, когда понял, что смертен. Я, знаешь ли, не тороплюсь в мир иной, а помереть в кабацкой драке… Фи! Это так пошло.

– Перестаньте, – сказала Тзана с укоризной.

– Молчу, молчу…

Вернулся Лю Ху и привел хозяина – пузатого ханьца. Сергий молча выдал ему парфянскую тетрадрахму. Пузан радостно заулыбался, взвешивая серебряный кругляш на ладони, и мелко закивал, выслушивая заказ. Исполнение не заставило себя ждать – служки притащили блюда с рисом и плошки с пахучими соусами, затем внесли горячее – целую миску с кусочками мяса, перемешанного с непонятными травами и чем-то еще, то ли горохом, то ли мелкой фасолью.

Хозяин лично принес округлый сосудик с подогретым рисовым вином и фарфоровые чашечки. Поклонился и укатился к себе.

– Ну, – решительно сказал Гефестай, плеснув во все чашечки, – поехали!

Вино напомнило Сергию разбавленный коньяк. И тепло от него точно так же разливалось по жилам, расслабляя усталые мышцы.

Состав поданного жаркого он так и не определил, но было очень вкусно.

– Гош, – томно проговорил Эдик, – поклянись, что это не собачатина.

– Клянусь, драгоценный Эдик.

– И не кошатина?

– Ах, что вы! Как можно!

– Хм. Неужто крысятина?

– Отвяжись, – посоветовал Чанбе Гефестай, – и не морочь человеку голову.

Смежив и без того узкие глаза, конфуцианец высказался:

– Ах, драгоценные мастера, как же я рад, что вернулся на родину! Три долгих года, что я провел в стране Дацинь, тянулись бесконечно долго. Но вот что удивительно – ныне я начинаю скучать по той жизни. Да-да!

– И я, – поддакнул буддист. – Я ощущаю в душе болезненную раздвоенность, ибо за время отсутствия успел привыкнуть к жизни на Западе, к римским обычаям, к самому духу Великого Рима. Вам будет трудно понять меня, ибо вам не дано было заметить то, что бросалось в глаза на каждом шагу, за любым углом – необычайную, потрясающую свободу!

– Да будет тебе известно, Ваня, – вступил в разговор Гефестай, – что мы успели побывать в рабстве, так что волю мы тоже ценим…

– Нет-нет, – затряс головой И Ван, – вы не понимаете. Рабство существует повсюду, и в Поднебесной тоже хватает невольников, но не в этом дело. Я помню, как во время Сатурналий бродил по улицам и ужасался – мир перевернулся! Ибо рабы приказывали своим господам, а те им безропотно подчинялись. Да, я понимаю, что они исполняли обычай, что тогда был праздник, он минует и всё встанет на свои места. Всё так, но в Поднебесной такого не бывает вовсе. Никогда!

Лю Ху хмуро усмехнулся.

– Тут все рабы, – проскрипел он. – Все до единого. Даже благородные мужи находятся в неволе ритуалов и долга, верности и благих сил.

– Не соглашусь с тобой, почтенный Ху, – сказал Го Шу. – Ритуализированность жизни Хань, конечно, высока. Но! За пределами ритуала, вне чисто формального его исполнения, в Поднебесной существует огромная свобода, множество путей жизни, вер и учений. Нас тут трое философов, а могло быть сто!

– Поднебесная – это пирамида, которая никогда не рухнет, – стоял на своем Лю Ху, – ибо держится на прочнейших связях: сын подчиняется отцу, жена – мужу, младший – старшему, подчиненный – начальнику, раб – господину, подданные – императору…

– А император, – негромко добавил И Ван, – подчиняется вдовствующей государыне из рода Дэн…

– Что я слышу, – улыбнулся Сергий, поглядывая на компанию Орода, – неужто наша триада перестроилась?

Лю Ху покачал головой, грустно улыбаясь.

– Нет, драгоценный Сергий, – сказал он мягко. – Нас уже не переделать. Мы можем тосковать по утрате чужой свободы, но смиренно примем родной гнет и послушно склонимся перед высшей волей.

– Чихать хотели даосы и на гнет, и на высшую волю! – яростно выразился подвыпивший Го Шу. – Само наше учение требует полной независимости духа и тела! Притом ни Будда, ни Лао-Цзы не утверждали верховенство божественных сущностей. Какие уж там высшие силы – и перед Колесом Сансары, и перед Дао все равны. Вы поспрашивайте Вана, драгоценный Сергий, он вам расскажет, как тысячи его собратьев уходили в странствия, как они восставали целыми монастырями!

– А даосы, – светло улыбнулся И Ван, – создавали и создают свои горные коммуны…

Лобанов даже растерялся чуток. Принцип-кентурион впервые серьезно задумался, а прав ли он, простодушно, по-солдафонски затушевывая всю Азию одной краской, вымазывая Восток в общий цвет варварства. Ведь одно то, что он не знаком с ханьской культурой и не понимает ее, еще не причина отказывать жителям Поднебесной в цивилизованности. Скорее уж речь надо вести о его собственном варварстве, ибо незнание и безкультурье тождественны.

Вероятно, его ослепили серебряные аквилы, колышущиеся над стройными рядами римских легионеров, и мраморная облицовка великолепных зданий. Или он не хочет замечать теней и пятен, стыдливо отворачивается от зловонных куч фекалий, которые регулярно нагребают по переулкам Великого Рима, от распятых подростков, от права любого папаши угробить свое дитя, от публичных домов, битком набитых маленькими девочками и мальчиками, младенцами даже!

Так где же нашло приют варварство – на Западе или Востоке? И где полыхает светоч цивилизации – на восходе солнца или там, где оно заходит?..

– Возможно, что даосы и не ставят высоко долг, верность, ритуал, – продолжал скрипеть Лю Ху, – но именно эти добродетели суть устои государства. И какая же тут возможна перестройка? Во что перестраивать долг? В безответственность? А верность – в предательство? Вы можете не преклонять колена перед императором – это сочтут преступлением, хотя лично я воспринял бы его как мелкий проступок, как дань неутоленной гордыне. Однако призывать перемены – значит желать погибели всему! Поднебесная – это утес, а мы песчинки, слагающие его. Если мы отпадем, ветер унесет нас и затеряет в необозримой пустыне варварства. Поднебесная – это могучая река, а мы – капли вод ее. Выбрызнет нас на чужой берег – и капли высохнут под солнцем, не оставив ничего… Так стоит ли желать перемен ради пустоты и потери?

– Думаю, – спокойно сказал Лобанов, – что это мнение не окончательное. И вообще – не спешите с выводами!

Он уселся поудобнее, так, чтобы можно было легко вскочить – к их столу приближался кто-то из «новых ородовцев». Этот кто-то был обряжен в чубу – странное подобие халата, скроенного будто на толстяка-рекордсмена, да к тому же длиннорукого, как орангутанг. Ородовец подошел к преторианцам и оперся о стол, дабы сдержать равновесие. Собрав разбегающиеся глаза в кучку, он проговорил что-то на кушанском, нетвердо держа голову. Гефестай ухмыльнулся.

– Предлагает нам выпить за своего господина, – перевел он.

Сергий обшарил глазами стол напротив, отыскал Орода среди подвыпивших «гвардейцев», и громко окликнул:

– Эй, Косой! Снова ищешь приключений на свою задницу? Тебе мало показалось у Каменной башни? Жаждешь добавки? А ты уверен, что и на этот раз удастся смыться? Подумай перед тем, как Гефестай переведет мои слова твоим новым головорезикам.

Ород сильно побледнел, сжал губы. Дернул щекой. Но не сказал ни слова – хоть и не с первого раза, но преподанные уроки он усваивал. Однако в «стане врага» нашлось трое, мало-мальски разумеющих латынь. Набычившись, они перешагнули лавку и двинулись требовать сатисфакции.

– Смертей не учинять, – велел Сергий.

– Что ты, босс, – ухмыльнулся Эдик, – мы так только, в стиле «а-та-та!»

Средний из троицы казался толстым, но лишь на первый взгляд. На самом-то деле его чубу раздувало не излишками жира, а буграми мышц.

– Вы плохо говорить, – пророкотал он, – вы есть дерьмо, все!

– Ты сказать чушь, – подхватил Чанба. – Ты вонять, ergo, ты и быть дерьмо. Понимать меня?

«Бугор» набычился и бросился на Эдика. Чанба не стал уклоняться, напротив – ухватился за широченную полу чубы и рванул на себя, разворачиваясь на месте. «Бугор» по инерции пролетел оставшуюся пару шагов и врезался в стол, сметая на пол посуду.

– Твое счастье, – заметил Гефестай, – что мы уже поели.

«Бугор» приподнялся, хватаясь за воздух, и локоть кушана врезался в бычью шею «орудовца». Тот рухнул обратно.

Головорезы смолкли, усваивая неприятную информацию, а после подхватились все разом и кинулись по извечной стадной команде: «Наших бьют!»

Сергий переглянулся с Искандером, и кивнул. Вместе они осилили троих. Еще одного «подержал» Эдик, ухватывая за чубу и раскручивая. «Головорезик» хлопнулся на пол и покатился. Гефестай приобнял сразу двоих – левого едва не придушил и уронил, а правого отшвырнул к Сергию. Тот отпасовал обратно. Тогда сын Ярная могучим ударом послал «правого» по наступающим, сбивая с ног злобно визжавшего китайца в чубе. Визгун вякнул и упал, барахтаясь под телом сомлевшего «правого».

На Сергия навалилось сразу двое, и оба с кривыми ножами кукри, изогнутыми, как бумеранги. Одному Лобанов вывихнул руку, чтобы не баловался с режущими предметами, а второму засадил коленом в грудь, ломая ребра и вышибая дух.

– Пре-кра-тить! – проорал Косой, вскакивая на стол.

«Гвардейцы», злобно вращая глазами и трудно дыша, отошли, готовые броситься в атаку по первому слову.

– Какой талант у человека, – заметил Искандер, массируя трицепс, – так вышколить этих одноклеточных…

Ород выпрямился, не слезая со стола.

– Проваливайте отсюда, пока целы! – прорычал он.

– Только после вас, – парировал Эдик.

– Да ладно, Эд, – лениво пробасил Гефестай. – Лично я и сыт, да и размялся малость. Пошли, устроим конную прогулку, а то тут дышать уже нечем.

– Тут парфянский дух, – подхватил Чанба, уродуя великого поэта, – тут Парфией пахнет! И я тут был, рисовое винцо пил, усов не мочил, но кое-кому попало…

– Сашка, – негромко сказал Сергий, – займись лошадьми. Понял?

Искандер кивнул и первым двинулся к выходу. Подстраховывая товарища, Лобанов обратился к Ороду:

– Слышь, Косой, ты хоть объясни, в кого так вырядился.

Парфянин скривил полные губы, и выпихнул вперед тщедушного старикана. Тот поклонился, и пропел сладким голосом:

– Драгоценный незнакомец имеет счастие лицезреть гьялпо Цзепе Сичун Зампо, владетеля царства Лха-ла и долины «Семи счастливых драгоценностей»!

Косой приосанился, а Сергий усмехнулся и сказал:

– Ох, довыпендриваешься…

– Можешь идти, фромен, – процедил Ород.

– Пока-пока…

Преторианцы вышли, стараясь не поворачиваться спинами, и тут же раздалось ржание и фырканье – Искандер криками и плетью погнал лошадей ородовцев – сколько успел отвязать.

Преторианцы поспешили вскочить на своих коников и поскакали из города, прислушиваясь к тому, что творится у них за спиною. «Головорезики» выбегали по очереди, узнавали о постигших их неудобствах и добавляли свой голос к хору проклятий.

– Техника безопасности, – ухмыльнулся Гефестай.

– Быстрее уходим, – сказал Лю Ху озабоченно, – пока власти не прознали о наших выходках!

«Великолепная восьмерка» без потерь выбралась за стены Юймэня и бодро порысила на восток, одолевая первую милю коридора Хэси.

Весь тот день до самого вечера никто их не догонял, за спиной не клубилась пыль, и никто из окружения лже-гьялпо или суровых блюстителей порядка не показывался. И второй день прошел без происшествий, и третий.

Вечер четвертого дня застал Сергия и иже с ним в большом оазисе с неудобопроизносимым названием, в переводе означающем «Принесение Цветов Счастья». По сути, это было большое село – ханьские дома скучились по обеим берегам речки, стекавшей с гор на юге. Далеко она не утекала – разбиралась по арыкам, орошая поля и огородики.

Дома стояли без ограды, глинобитные и приземистые, с крышами из почерневшей соломы. Перед каждым лежали огромные кучи сухого гаоляна – на топливо и корм.

Ханьцы трудолюбиво копошились на полях и огородах, мальчики пасли ленивых буйволов, но основной пульс жизни бился вдоль главной улицы селения, по которой проходили караваны. Тут лавки и постоялые дворы стояли впритык, с обеих сторон.

Как раз с востока подошел караван из множества вьючных лошадей, и купцы неспешно обходили крикливых продавцов, следуя от лавки к лавке. Приценивались, морщились и отходили. Торгаши огорчались не сильно, ибо на востоке уже виднелся следующий караван, а с запада, догоняя преторианцев, следовала череда верблюдов.

«Принесение Цветов Счастья» не был обнесен крепостной стеной или хотя бы валом. Стоял открыто – земледельцам ничто не мешало прямо со двора шагать на пашню.

Объяснение тому, что жители чувствовали себя в безопасности, просматривалось за околицей – там высилась Чанчэн. В этих местах Великая стена представляла собой именно стену – опалубку из бревен, набитую утрамбованной землей и камнем. Напротив белой сторожевой башни расположился большой военный лагерь, откуда доносился ритмичный бой барабанов, а рядом громоздился гигантский склад-зернохранилище – его толстые каменные стены протягивались шагов на двести в длину, и на пятьдесят – в ширину. Зерном выдавали довольствие офицерам и простым воинам, стоящим на защите рубежей Поднебесной.

К военному лагерю от большого тракта ответвлялась подъездная дорога. Преторианцы как раз подъезжали к перекрестку, когда со стороны Чанчэн подскакали кавалеристы в черных халатах поверх кольчуг и в шлемах с пучками красных волокон. Они выехали на дорогу, перегородив ее и недвусмысленно опустив копья – проезд закрыт.

– Какая-то важная шишка на ровном месте проследовать изволит, – высказался Эдик – и оказался прав.

Вскоре в стороне военного лагеря заклубилась пыль и показалась повозка-двуколка. Позади возницы важно разлегся на подушках чиновник, придерживая секиру и две пики – вряд ли это было оружием, скорее уж статус-символами. По обе стороны повозки бежали слуги с флагами и что-то выкрикивали на выдохе.

Философы весьма проворно слезли с коней, выстроились рядком и согнулись в глубоком поклоне.

Чиновник не обратил на них внимания, но сердито нахмурился, отмечая непочтительность преторианцев. Сергий поймал взгляд колючих черных глаз и не отвел своих серых. Светло-коричневое лицо чиновника, то ли загорелое, то ли смуглое от природы, состояло из мелких черт, было совершенно круглым и будто приплюснутым.

Повозка развернулась и покатила к селению, конники пристроились сзади.

И только тогда разогнулся Лю Ху. Обернувшись к Сергию, он криво усмехнулся:

– Старые привычки возвращаются… Их не избыть, они в крови.

– Это был сам Чжан Дэн, – вымолвил Го Шу, – брат вдовствующей императрицы, он служит при дворе малым камердинером желтых ворот.

– И не только, – добавил И-Ван. – Кроме дворцовой должности, Дэн Чжан выпросил себе чин да-сынуна, одного из девяти сановников, ведающих казной и хлебом…

– И быстро стал одним из богатейших людей Поднебесной, – подхватил Лю Ху. – Их трое, братьев Дэн. Чжан – старший из них. Цзюэ Дэн – средний брат, он занимает пост начальника императорской канцелярии, а младший, Лян Дэн, пока довольствуется саном смотрителя храмов и ворот императорского дворца.

– Осмелюсь заметить, – сказал Го Шу, – что эти сведения, скорее всего, устарели. Мало ли что могло случиться за три года…

– Пожалуй, – согласился конфуцианец.

Тзана выехала вперед и покачала головой.

– Как у вас всё сложно, – сказала она, – как всё запутано и непонятно… Но мне нравится ваш язык – он такой забавный!

Лю Ху умиленно посмотрел на девушку снизу вверх.

– Боюсь, – сказал он со вздохом, – что настоящие сложности и путаницы еще впереди…

– Поехали, – заторопил друзей Сергий, – чего стоим?

– И правда… – засуетился И Ван.

Вскоре вся восьмерка въехала на главную улицу оазиса, проследовав ко второму по счету постоялому двору, где путников было поменьше, а места побольше.

Во дворе, прямо напротив входных ворот, дорогу перегораживала инби, «отражающая стена», невысокая, чуть выше колена.

– Зачем это? – удивилась Тзана. – Мешает же.

– Что ты, что ты, драгоценная Цана, – воскликнул И Ван, – куда ж без инби?

– Инби, – сказал Лю Ху назидательно, – не пропускает в дом злых демонов. Поскольку духи зла движутся строго прямолинейно, они натыкаются на инби, и стена отражает их вон!

– Здорово! – ухмыльнулся Чанба, но глянул на Сергия и тему демонических траекторий развивать не стал.

Постоялый двор оказался богатым, его окружала двухэтажная галерея на витых столбах, а комнаты для отдыха отгораживались складными ширмами. Стены внутри были покрыты сине-желтыми обоями, раскрашенными красными Драконами Счастья, а гладкий деревянный пол покрывали войлочные таримские кошмы. На столике, покрытом черным лаком, покоилась бронзовая жаровня в виде свернувшегося чудовища.

– Дороговато тут, – сказал Гефестай неодобрительно, – съехать бы.

Искандер, замерший у дверей, покачал головой и сказал негромко:

– Да нет, тут стоит и задержаться. Глядите! Только потихоньку…

Сергий подошел к ширме и выглянул. Во дворе он увидел парочку «головорезиков» в чубах, с кривыми кукри, заткнутыми за пояса.

– Догнали, значит…

– Не туда смотришь. Напротив, на галерее. Видишь?

– Ничего себе…

Лобанов ясно увидел давешнего сановника из могущественного рода Дэн, восседающего на толстом ковре. Перед ним в позе великого почтения склонился Ород Косой. Парфянин протягивал «малому камердинеру желтых ворот» открытый сундучок, а Дэн Чжан ковырялся в нем с благосклонной улыбкой.

– Обычно сановники такого высокого ранга, как Чжан, останавливаются в подорожных дворцах, – заметил Лю Ху, – но до этих мест устроители роскошного постоя еще не добрались…

– Так-так-так… – протянул принцип-кентурион. – Скверно… Лю Ху, не могли бы вы проявить… э-э… благосклонность?

Конфуцианец сложил ладони перед грудью.

– Надо бы послушать, о чем они там болтают.

Лю Ху выпучил, насколько это возможно, глаза, но перечить не стал.

Изображая монаха, погруженного в самосозерцание, он засеменил по галерее, огибая стражников с блестящими лаком щитами, как будто то были статуи. Задержавшись сбоку от входа в комнаты Дэн Чжана, конфуцианец сгорбился, умножая свои лета, и возвел очи горе. Долго вопрошать небеса ему не позволили – офицер приблизился к Лю Ху и в изысканных выражениях попросил того удалиться. До Сергия отгулом долетела часто повторяемая здесь фраза: «Десять тысяч лет жизни Сыну Неба Ань-ди!» И не хочешь, а запомнишь.

Лю Ху побрел обратно, покачивая головой, словно вторя мыслям о тщете всего сущего, постоял для виду перед входом в отведенные «восьмерке» комнаты, продолжая размышлять, и лишь потом вошел.

– Что скажешь, Лёха? – подскочил к нему Эдик.

Лицо «Лёхи» выразило серьезную озабоченность.

– Недостойный Ород, – сказал конфуцианец, – преподнес Дэн Чжану ларец с отборной бирюзой и нижайше просил чиновника представить его императору. Цзепе Сичун Зампо, гьялпо царства Лха-ла и долины Семи счастливых драгоценностей, желает покорнейше признать верховенство Сына Неба и преданно служить Августейшему владыке…

– Заигрался Ород, – нахмурился Гефестай.

– Не понимаю… – пробормотал Искандер. – Ни правил этой игры не понимаю, ни самой цели. Чего он, собственно, добивается? Как и прежде, нашей погибели? Или решил устроиться в тепленьком местечке, приткнуться под бочок императору?

– А что ему сказал Дэн Чжан? – поинтересовался Сергий.

– Малый камердинер желтых ворот высочайше дозволил Ороду сопровождать его в Лоян и обещал устроить при дворе…

– Учитесь, – сказал Эдик. – Умеет человек жить!

– Ага, – хмыкнул Гефестай, – не получилось шахиншаху задницу полизать, пристраивается лобзать афедрон Сына Неба… Может, хоть от нас отстанет?

– Жди! – фыркнул Чанба.

– Ладно, – подвел черту Лобанов, – отбой. Завтра рано вставать…

В снятой на ночь комнате кровать как таковая отсутствовала – ханьцы не отличали мебель, на которой сидят, от той, на которой лежат. Половину комнаты занимала огромная платформа-лежанка из бамбука. На ней были расставлены маленькие низенькие столики – рядом с расстеленными одеялами и кучей подушечек. Тут же помещались подставки для ног, опоры для спин, резные подголовники. Хочешь – спи, хочешь – медитируй.

– Прошу запомнить драгоценных спутников, – сказал Го Шу, – что сидеть на лежанке, вытянув ноги, считается крайне неприличным. Необходимо опускаться на колени…

– Да я так все отсижу! – возмутился Эдик.

– Потерпишь, – буркнул Искандер.

Благовоспитанных философов смущало присутствие Тзаны, и Сергий уложил девушку с краю, рядом с собой. Благо места хватило всем.

Ночью им никто не мешал спать, разве что разнородное скопище верблюдов, волов, лошадей и прочего тягла устраивало изредка концерты. Впрочем, усталость от долгого пути убаюкивала лучше всякой колыбельной или снотворного.

Дозорных было решено не выставлять – все равно без шума не вломишься, а мечи всегда под рукой… Или под подушкой.

Проблемы начались с утра.

Встали рано, наскоро позавтракали рисовыми булочками, но спускаться во двор поостереглись – там готовились к отъезду Дэн Чжан и его новый друг, Ород Косой, он же Цзепе Сичун Зампо.

Могущественный сановник пересаживался в огромную квадратную карету, влекомую шестеркой лошадей. Этот домик катился всего на одной оси, зато ободья колес поднимались в человеческий рост.

Карета Чжана медленно выехала на улицу, где ее обступил почетный эскорт, а следом двинулся экипаж лже-гьялпо – и кузов поскромней, и колеса поменьше, и сопровождающие попроще.

Неожиданно Ород выглянул в верхнее окошко кареты и приветливо помахал рукою преторианцам.

Эдик моментально погрозил парфянину кулаком.

– Вот наглец! – восхитился Искандер.

– Об одном жалею, – проворчал Гефестай, – что не поспел я, не прикончил косоглазого…

– Что-то мне подсказывает, – усмехнулся Лобанов, – что случай тебе еще представится. Едем!

«Великолепная восьмерка» протолкалась по главной улице между надменными верблюдами и зловредными мулами, лягавшими всех, кто приближался к ним сзади. Пришлось поработать плетьми, отгоняя брыкающихся полукровок. И вот она, околица. И широкий путь, где переплелись колеи, а песок перемолот копытами в пыль.

Справа горы, слева Чанчэн. Господи, подумал Сергий, когда же, наконец, кончится эта бесконечная дорога? Третий месяц стелятся перед ними бесконечные дали Азии, и нет им края, и не виден предел. Лю Ху понял его.

– Удивляюсь я вам, римляне, – сказал конфуцианец, погоняя коня. – Вечно вы спешите. Дальний путь для вас – как пробел между жизнью бывшей и будущей. Между тем, жизнь не кончается с началом дороги и не начинается по приезде. Она непрерывна с рождения и до смерти, зачем же откладывать бытие на потом?

– Эх, Лёха, – вздохнул Сергий. – Ты прав, как никогда, но натуру не переделать. Твоя жизнь, твои стремления направлены вовнутрь, в себя. Даже в тюрьме ты не прекратишь познавать новое, ибо твой мир – в тебе, в твоей голове, в твоем сердце. Как там Гоша говорил? Мудрецу не следует покидать свой дом и даже не стоит выглядывать во двор – у него и так всё есть, все свое он носит с собой и не потеряет нисколько, даже если останется гол.

А мы, Лёха, иные. Наш мир – вовне. Европа, Азия, Ливия, океаны – вот откуда мы берем новое. Мы жили в Риме и там находили предназначение. А ныне следуем в Лоян, чтобы там исполнить свой долг. И что нам делать в дороге? Отбиваться от преследователей? Но это всего лишь помехи, досадные задержки, удлиняющие и без того долгий путь. Хотя, спору нет, я увидел много нового…

Эдик, все это время прислушивавшийся к разговору, вставил глубокомысленное замечание:

– Как говорил мой дед Могамчери: «Новая еда – на день, новая одежда – на год, новые впечатления – на всю жизнь».

На следующий день в путь двинулись с утра, по холодку. Впрочем, период прохлады длился недолго – встало солнце, и воздух тут же начал прогреваться. А когда светило поднялось выше гор, показался Цзиньчен – «Золотой город». Он занимал южный берег Хуанхэ, с юга упираясь в крутые горные склоны.

Великая Хуанхэ в этом месте еще не оправдывала имени «Желтая» – ее воды отливали голубизной. Пожелтеет она дальше к востоку, пересекая равнину. Цзиньчен располагался в конце Хэсийского коридора, далее дороги разбегались, уводя на север, восток и юг. «Золотой город» стоял на самом краю ханьского «Дикого Запада», где почва была скудна, а пустыня отбирала всю воду.

Отсюда начиналась другая Поднебесная – империя лесов и полей, зеленых холмов и прозрачных речек, огромных богатых городов и нищих убогих деревушек.

Сам Цзиньчен расцвечен был не в золотые, а в желтые тона – за стенами из сырцового кирпича жались друг к другу глинобитные дома, вездесущая пыль придавала общую рыжину улицам и стенам, одеждам людей и шкурам животных.

Городские ворота стояли открытыми, а рядом с караульней, в тени бамбукового навеса, восседал жирный стражник, занятый надуванием щёк.

Неожиданно он всполошился, разглядев новоприбывших. Живо вскочив, он шмыгнул в караулку, что при его габаритах выглядело забавно, и вскоре вернулся в сопровождении десятка бойцов. Они рысцой выбежали на улицу и окружили «великолепную восьмерку». Вернее, четверку – Сергия, Эдика, Искандера и Гефестая.

Стражники держали мечи дао наголо и были готовы пустить их в дело. Жирный отдал зычную команду, и из-за второй привратной башни выбежал еще один десяток воинов.

– Что это значит? – холодно спросил Лобанов.

Лю Ху визгливо передал его вопрос жирному, и тот прорявкал в ответ нечто очень краткое и решительное.

– Он говорит, – перевел бледный конфуцианец, – что этих четырех возмутителей спокойствия приказано арестовать…

– Да как можно… – возмутился Го Шу, торопливо шаря за пазухой в поисках грамоты, но стражники оттолкнули его без особых церемоний, и повели преторианцев, взяв тех в кольцо.

– Покажем им?.. – без особой уверенности спросил Чанба.

– Что мы им покажем? – со злостью спросил Лобанов. – Фокусы? Мы же циркачи! Топай и не дергайся, успеешь еще кровь пролить…

Вели их недолго – вокруг большого кубического здания, пристроенного к городской стене, за высокую ограду, во двор.

Здесь у четверки отобрали оружие – Сергий порадовался за целость штанов, куда Тзана зашила кушанские динары.

Хилые мастеровые, подгоняемые жирным стражником, мигом притащили деревянные колодки, размером с небольшой столик, и нацепили их на шеи «возмутителям спокойствия», скрепив доски бронзовыми шкворнями и нацепив замки.

Во дворе уже стояли двое бедолаг в колодках. Они качались на подгибавшихся ногах, клонили головы и горбили спины. Видать, долгое это наказание…

Пятеро стражников устроились в тени, наблюдая за колодниками без интереса, а «наказуемые» остались жариться на солнце.

У Сергия нестерпимо зачесался нос, по которому скатывалась струйка пота. Он загнул руку, пытаясь дотянуться, но у него это не получалось. Зато стражники развлекались вовсю – хлопая себя по ляжкам, они показывали пальцем на Лобанова и кисли от смеха.

– Босс, – подал голос Эдик, – давай я тебя спасу.

Лобанов пригнулся, и Чанба добросовестно почесал ему нос. Стражникам такая самодеятельность пришлась не по вкусу, они сердито закричали, лопоча по-своему. Тогда Искандер прокричал пожелание десяти тысяч лет жизни Сыну Неба, и бойцы в мелкокольчатых бронях вытянулись по стойке смирно.

– И что теперь делать? – угрюмо спросил Гефестай. – Так и будем их строить?

– О, сын Ярная, славный и могучий, – пропел Эдик, – врагов привыкший складывать до кучи! – и продолжил обычным тоном: – Тут тебе не Дакия полудикая. У ханьцев только на Чанчэн полмиллиона бойцов выставлено, понял? Не отмахаешься!

– Лично я надеюсь на Гошу с Лёхой, – сказал Искандер. – И на печать императора… Ах, Святая Деметра, как плохо не знать языка!

– Ничего, – утешил его Эдик, – посидим у них годик в яме, понемногу выучим. Глядишь, лет через пять болтать станем, как на родном. Если нам к тому времени языки не отчикают…

– Заткнулся бы, оптимист хренов… – пробурчал Гефестай. – И без тебя тошно. Верно, Серега?

– Вы как, стоять не устали еще? – откликнулся Лобанов.

– Мочи нет! – страдальчески скривился Чанба.

– Присели.

Преторианцы дружно опустились на корточки. Сидеть в таком положении было не очень удобно, колодки давили на плечи, но хоть ноги согнуты.

Стражники не сразу разглядели непорядок на подведомственной территории, а когда усмотрели «возмутителей» сидящими, то даже растерялись от подобной наглости. Один из бойцов привстал, крича что-то повелительное, но откуда преторианцам знать смысл приказа?

Боец, потеряв терпение, подхватил трезубец-цзи и двинулся к нарушителям. На ходу он придерживал ножны с прямым мечом, видать, числился в старших.

– Встали.

Хором кряхтя, четверка поднялась во весь рост, отвечая на гневный взгляд главного стражника полнейшей невозмутимостью. Боец потоптался, посопел, буркнул что-то для порядку и вразвалочку отправился обратно в тень, где его товарищи увлеченно играли в какую-то игру, переставляя камешки по разграфленной доске. Когда стражник добрел до своих, Сергий негромко скомандовал:

– Сели.

Гефестай украсился усмешечкой, Эдик и вовсе лучился, один лишь Искандер хранил на лице выражение покоя и отрешенности от земного.

Стражники, оторвавшись от игры, закричали старшему, тыча пальцами в преторианцев. Тот развернулся, и его смуглое лицо налилось кровью.

– Может, не стоит их доводить? – негромко поинтересовался Искандер.

– Ты предлагаешь торчать здесь, пока не хватит солнечный удар? – вопросил сын Ярная.

– Мы римляне или кто? – спросил Эдик с высокомерием истинного квирита.

– Встали.

Стражник шагал быстро и, видимо, лелеял дурные намерения. Перехватившись, он взял цзи обеими руками, и ударил Сергия наотмашь концом древка. Не получилось – принцип ушел молниеносным изгибом. Развернулся и ударил сам, ребром стопы перешибая трезубец на две половинки, словно продолжая традицию, начатую в Каменной башне.

Боец просто обалдел. И началась импровизация – Гефестай подхватил ту половинку упавшего цзи, что была с наконечником, и острием выломал замки на колодках Искандера.

Освободившись от колодок, Тиндарид проделал ту же операцию с Гефестаем.

Стражник стоял, переводя выпученные глаза с одного преторианца на другого, а двое местных колодников в ужасе закрыли глаза.

– Сашок, помоги Сережке! – крикнул кушан, потирая шею. – А я пока потренируюсь на этой «груше»…

Ханьский воин с гортанным криком бросился на Гефестая и нарвался на двойной удар – в солнечное сплетение и в шею. Четверо игроков сорвались с места, спеша наказать возмутителей, а Искандер в это время ломал замки на Сергиевых колодках. Эдик приплясывал рядом, еле сдерживая нетерпение.

Сергий освободился и швырнул обе доски по набегавшим стражникам. Удар тяжелой доской по голени – то еще удовольствие, и двое бойцов покатились по сцене театра военных действий, подвывая от боли. Еще двоих поделили между собой Гефестай и Лобанов, и даже прием убеждения выбрали одинаковый – подпрыгнув, они совершили мощный выпад сложенными ногами в грудь противникам. Те покатились, как куклы в полный рост.

– Уходим, пока эти не очухались!

– Серый, держи!

Лобанов принял ханьский меч – прямой и длинный, как сарматский «карта». То, что клинок зовется «цзянь», он узнал несколько позже.

Искандер с Эдиком живо повязали стражей, а тех, что были подбиты колодками, Сергий утихомирил дополнительно, сделав им простое и доступное внушение – одним пальцем ткнул в ключичную ямку, другим – за ухо. Стражи сомлели, Чанба и этих спеленал.

А Гефестай по очереди отнес всех пятерых в тенек и аккуратно сложил.

– Авантюра, – вздохнул Тиндарид.

– А что делать? – в тон ему спросил Эдик.

– Времени нет, – жестко сказал Сергий. – Это философы наши пускай думают, будто мы спешим Сына Неба ублажить, а мы тут по другому поводу. Пошли!

– То «сели», то «встали», – ворчал Чанба, притворяясь недовольным, – то «пошли»… Отдохнуть не даст!

– Можешь оставаться.

– А вот фиг тебе…

Засов на воротах открылся без усилий. За оградой было пусто и тихо, лишь откуда-то издалека доносились голоса, крики животных, звон, лязг, топот – обычная озвучка города.

– Пробиваемся за город? – деловито спросил Гефестай, покачивая половинкой цзи.

– Не смеши мои сандалики, – пробурчал Эдик.

– Двигаем на улицы, – решил Лобанов. – Попробуем выбраться на повозке. Если не получится, ночью спустимся со стены по веревке… Не хотелось бы.

– Высоты боишься? – спросил Эдик с невинным видом.

– Цыц!

Пройдя боковой улицей, они свернули на ту, что шла параллельно главной. Повозок хватало везде – и легких двуколок, и тяжелых четырехосников с тентами. Население Цзиньчена и гости «Золотого города» бродили толпами и орали, орали, орали, словно соревнуясь, у кого голос громче.

Улица была широка, но повозки, оставленные у стен, ужимали ширину, поэтому поток коней, мулов, воловьих упряжек, верблюдов и людей не стремился, а еле проталкивался.

– Пробка! – воскликнул Эдик.

– Не ори, не дома, – посоветовал ему Гефестай, – и дома не ори.

– Да тут все орут!

– Ты лучше наших высматривай.

Ни одной кареты Сергий не заметил, зато в изобилии имелись паланкины, обтянутые зеленой тканью – признак высокого сана.

Паланкины таскали на плечах то четверо носильщиков, то дюжина, а то и все тридцать два человека. Они двигались быстро, равномерно размахивая руками; каждые несколько минут носильщики останавливались по сигналу и перекладывали жерди на другое плечо.

Важных особ сопровождали телохранители, вооруженные хлыстами, высматривая тех, кто не успел посторониться. Еще несколько человек держали в руках цепи, в которые готовы были заковать любого, проявившего непочтительность. А чтобы на пути не скапливались зеваки, перед паланкином шли два глашатая в одеждах до пят, громко выкрикивая: «Разойдись!» Рядом семенили рабы, удерживая огромный красный зонт с написанными на нем титулами знатной личности, и огромный «веер скромности» – на тот случай, если личность захочет переодеться.

Интересно было наблюдать за пересечением путей сановников. Когда встречались два паланкина, то чиновник низшего ранга выходил из носилок, чтобы совершить предписанные традицией поклоны. Если же столоначальники достигли равного положения, то выходили оба, отвешивая низкие поклоны и прижимая руки к груди в знак почтения. Случалось, сановники шли на хитрость, дозволенную этикетом – дабы избежать сложной церемонии приветствия, они приказывали раскрывать «веер скромности» при виде другого паланкина. Дескать, это не я, и вообще я вас в первый раз вижу…

А уж что делалось с пешеходами, когда слышались удары медного гонга и доносились пронзительные крики глашатаев! Беспорядочная толчея мгновенно сменялась однонаправленным движением – люди прижимались к краям улицы, образуя страшную давку, и застывали в почтительной позе.

Издалека был виден ранг и разряд чиновника. Просторный шелковый или сатиновый халат с вышивками, высокие атласные ботинки, шапочка в виде согнутого под прямым углом куска кожи, закрепленная лентой под подбородком – это был типичный наряд представителя власти. Гражданские чиновники носили на халатах изображения птиц – белого журавля, золотого фазана, павлина, дикого гуся, а военные – изображения животных – единорога, льва, пантеры, тигра. Шапочки украшались павлиньими перьями трех степеней – с тремя, двумя и одним глазком. Иерархия строжайшая!

Сквозь толпу пробился очередной паланкин, и люди пришли в движение, сходясь и расходясь.

В этот момент Сергия подергали за рукав. Он обернулся и увидел китаянку в возрасте, с лицом сморщенным и скукоженным, как кожура на подсохшем яблоке. Китаянка радостно ощерила редкие зубы и поманила принципа за собой.

– Эдик! Искандер! – позвал Лобанов.

– Гефестай! – подхватил Чанба.

Сергий рассудил, что пожилая подданная императора династии Хань вряд ли вступала в общество юных друзей стражников, так что худа не будет, если последовать туда, куда эта ведьма его манит.

Китаянка протиснулась к ряду повозок и остановилась у той, что была покрыта тентом из тростниковых циновок. Когда в щель выглянуло миловидное лицо Тзаны, Сергий успокоился окончательно.

Оглянувшись, все четверо беглецов пролезли в фургон. Двое философов сидели там же и улыбались радостно-боязливо. И-Вана видно не было.

– Вас отпустили? – привязался Го Шу.

– Ага! – фыркнул Эдик. – Еще и извинились.

– Сами мы, – прогудел Гефестай.

Тзана горделиво улыбнулась – она и не сомневалась в любимом.

– Где лошади? – спросил Сергий. – И где Ваня?

– И Ван там же, где и кони – ждет за городом, на тракте в Чанъань.

– Ага…

Подумав, принцип сказал:

– Эта повозка нам не подходит, могут обыскать. Нужен паланкин.

– Паланкин?! – обомлел Лю Ху. – Но…

– Никаких «но»! – отрезал Лобанов. – Вылезаем и ищем паланкин.

Философам пришлось смириться. Все дружно отправились искать подходящие носилки.

Поиски не затянулись – прямо на центральной улице Цзиньчена, у ямыня – присутственного места – обнаружился роскошный паланкин самого тайшоу, правителя округа.

«Смена слагаемых» прошла быстро и слаженно – «Гоша» помахал перед носильщиками грамотой императора, те разом грохнулись на колени, отбивая поклон перед запечатленным именем Сына Неба, и «Лёхе» осталось лишь дать отмашку.

– Залезаем!

– То «сидим», то «встаем»… попытался издать ворчание Эдик, но Гефестай его так пихнул, что хитроумный внук Могамчери сразу оказался в паланкине. Туда же забрались остальные «цветноглазые», как ханьцы прозывали пришельцев с запада. Философы поспешали рядом, изображая глашатаев.

– Трогай!

Го Шу, шепотом причитая: «О моя земля, о мое небо!», затрубил, и шестнадцать носильщиков зашагали по улице. Толпа почтительно расступалась, освобождая дорогу. Не возникло проблем и у ворот – стражи вытянулись, приветствуя незримого правителя, и мигом разогнали толпу входивших в город – тай-шоу имел несомненный приоритет.

– Ф-фу! – выдохнул Искандер. – Неужто вырвались?

– Чует моя душа, – сказал Чанба, – что ты не в последний раз испытываешь облегчение…

Сергий откинулся на подушки, пытаясь расслабиться. Вырвались… Чертова Азия! Пользуясь случаем, он осмотрел меч. Клинок как клинок… А вот рукоять интересная – на ней выступали три валика в виде поперечных дисков. Вроде неудобно, но диски покрывал толстый слой шелковой ваты, сверху их обматывала ткань, перевязанная шнуром. В руке лежит хорошо, как влитая…

Паланкин остановился и медленно опустился на землю. Лобанов напрягся, посмотрел за полог и увидел выглядывавшего из зарослей И Вана. За буддистом поднимали головы два коня.

– Свои!

Принцип выскочил наружу, раздавая приказания:

– Гоша, отправляй этих обратно! Гефестай, Искандер, Леха! По коням!

Растерянные носильщики потащились обратно, а «великолепная восьмерка» поспешила на восток. В последний перегон: цель их уже не была отдалена немыслимым расстоянием. Лоян был рядом, и где-то там, в подземельях императорского дворца ждал их помощи римский консул. «Дождался бы!» – подумал Сергий – и погнал коня быстрей.