Черновой план рассказа «Часы» со списком действующих лиц; автограф, 2 с.; хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, p. 86; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 341.

«Часы». Рассказ Ив. Тургенева. Черновой автограф, 43 с. К рукописи приложен лист с поправками к тексту рассказа. Хранятся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 82; фотокопия – ИРЛИ, Р. 1, оп. 29, № 250.

Беловой автограф отдельных частей текста, без заглавия, 15 с. Главы I–VI и отрывки из VII, XII и XXV глав. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, p. 86; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 341.

«Часы. Рассказ старика (1850)» – Наборная рукопись, автограф, 87 с. К рукописи приложены лист с поправками к тексту рассказа и лист с последним вариантом концовки. – Хранятся в ИРЛИ, архив М. М. Стасюлевича, № 293, оп. 3, № 137; ср. описание – Mazon, p. 191.

П Cm – Письма Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря), от 26 ноября (8 декабря), 29 ноября (11 декабря) и 10 (22) декабря 1875 г. с поправками к тексту рассказа «Часы». См.: Т, ПСС и П, Письма, т. XI, с. 165. 166, 168.

BE, 1876, № 1, с. 1–48.

Т, Соч, 1880, т. 9, с. 261–312.

Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 281–338.

Впервые рассказ «Часы» опубликован: BE, 1876, № 1, с подписью: Ив. Тургенев – и пометой: Париж, 1875. Перепечатано по тексту BE: «Русская библиотека», т. XXXVI, Лейпциг, 1876 (отдельный выпуск).

Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом поправок, предложенных Тургеневым, но не попавших в печатный текст (П Cm от 29 ноября и 10 декабря ст. ст. 1875), а также со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 62, строка 19: «не нравятся» вместо «нравятся» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 73, строка 20: «вот и лампадка» вместо «вот лампадка» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 78, строка 36: «похороните заодно уж и меня» вместо «побалуйте, дескать, и меня». «Побалуйте» – должно значить «похороните» (по П Cm).

Стр. 80, строка 25: «Давыдушко» вместо «Давыдушка» (по аналогии с другими случаями употребления этого обращения в рассказе).

Стр. 88, строка 3: «Извольте» вместо «Позвольте» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 90, строка 3: «смятенные» вместо «смешанные» (по всем рукописным источникам).

Стр. 90, строка 6: «впереди» вместо «вперед» (по автографу и по контексту).

Стр. 91, строка 33: «встрепенулся» вместо «стрепенулся» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 91, строка 43: «с головы» вместо «с волос» (поправка Тургенева – П Cm).

Время работы над рассказом «Часы» указано автором на первом листе рукописи чернового автографа:

«Начат в Спасском, в середу 19-го июня/1-го июля 1874 г. Кончен – в Париже, 50, Rue de Douai, во вторник 23-го / 10 ноября 1875. (Писан с огромным перерывом – я иначе уже не пишу теперь. Последние 30 стр. написаны в несколько дней в С. -Жермене, в гостинице «Hôtel pavillon Henri IV», куда я удалился, чтобы окончить эту – быть может, совсем неудачную – работу, обещанную Стасюлевичу)».

На последнем листе рукописи повторена дата окончания работы с уточнением времени: «1¼ [часа] ночи».

Писатель принялся за новый рассказ через несколько дней после окончания работы над очерком «Стучит». Как обычно, Тургенев начал с того, что набросал план рассказа и составил список основных действующих лиц. Возможно, что в то же время были написаны и первые страницы самого рассказа, но работа в скором времени прервалась в связи с отъездом писателя из Спасского в Москву, а затем в Петербург и за границу. Болезнь надолго отвлекла писателя от литературных занятий. Новое упоминание о «Часах» появляется у Тургенева уже только 6 (18) января 1875 г. в его письме из Парижа к M. M. Стасюлевичу: «Тут устроивается небольшая русская читальня – и я хочу им поднести „В<естник> Е<вропы>“ в дар. Мы с Вами сочтемся – ибо Вы, вероятно, в скором времени получите от меня небольшую вещь (для мартовской книжки)».

В середине февраля писатель еще надеется быстро завершить работу над рассказом. Он пишет Стасюлевичу: «Вследствие известной поговорки: „Волки, волки!“ – я ничего не говорю о своей работе, но, может быть, удивлю Вас – если не самой работой – то скоростью, с которой Вы ее получите» (письмо от 31 января (12 февраля) 1875 г.). Однако и к лету этого года рассказ еще не был завершен. Сведения об этом содержатся в письме А. К. Толстого к жене от 14 июня из Карлсбада: «Я <…> отказался от вечера у Соллогубов и пошел с Тургеневым к Зегенам. Тургенев рассказывал нам очень вяло и очень пространно сюжет своей новой повести, вполовину написанной, которая называется „Часы“ („La Montre“)» (BE, 1897, № 7, с. 125).

Письма Тургенева к Стасюлевичу и другим адресатам до октября 1875 г. содержат только сетования на плохое самочувствие и сообщения о том, что работа не подвигается. В ответ на упреки Стасюлевича Тургенев пишет ему 3 (15) октября 1875 г.: «…я совершенно серьезно и с совершеннейшим желанием сдержать свое слово объявляю Вам, что к 20-му ноября вышлю Вам – что, неизвестно, – но два печатных листа». Здесь же автор уточняет, что речь идет о «маленькой вещи», для которой он намерен через две недели покинуть Париж и уединиться в Падерборне. Редактор «Вестника Европы» принял довольно решительные меры для того, чтобы Тургенев сдержал свое обещание: он выслал ему денежный аванс – «род обязательства». Все октябрьские письма Тургенева к Стасюлевичу содержат один и тот же мотив: «работаю для Вас», «не выеду, пока не кончу», «надеюсь выслать его <рассказ> раньше срока», «могу поручиться, что к 26-му ноября она <вещь> будет у Вас» (письма от 9, 14 и 25 октября ст. ст. 1875 г.).

Едва поставив последнюю точку 10 (22) ноября 1875 г. в 1 час ночи, т. е. фактически уже 23 ноября н. ст. (ср. помету на черновом автографе), Тургенев спешит отправить Стасюлевичу письмо с известием о завершении работы и при этом впервые сообщает заглавие своего рассказа: «Ура! Любезнейший М. М.! Сейчас написал последнюю строчку моей повестушки – и завтра же принимаюсь за переписывание – так что к 26-му ноября (через 16 дней) Вы непременно будете иметь ее в руках. Для совершения этого громадного дела я на целую неделю уединился в С. -Жермене – и писал не переставая. Что из этого вышло – Аллах ведает. Заглавие рассказа: „Часы“. Вышел он длиннее, чем я думал: 36 или 37 страниц «В<естника> Е<вропы>“. Лишь бы не сказали гг. критики: „Часы“ г-на Т<ургенева> отстают: он всё еще воображает себя писателем». Тревога за судьбу нового детища звучит и в письме к Я. П. Полонскому от 12 (24) ноября 1875 г.: «…боюсь, что читатели опять найдут, что я выжил из ума и занимаюсь пустяками».

Переписывая рассказ, Тургенев начал править текст и в беловике, но во многих случаях не довел правку до конца, а только отметил крестами на полях места, нуждавшиеся в отделке. Исправления эти осуществлены во второй беловой рукописи рассказа, которую писатель, завершив работу, немедленно отправил из Парижа в Баден-Баден П. В. Анненкову с инструкцией: сразу же по прочтении отослать рукопись, если она того заслуживает, в редакцию «Вестника Европы» в Петербург. Об этом Тургенев известил Стасюлевича письмом от 21 ноября (3 декабря) 1875 г.; а на следующий день послал ему текст небольшого предисловия от автора. В дальнейшем, в течение декабря, Тургенев отправляет Стасюлевичу еще четыре письма, в которых содержатся поправки к рассказу «Часы», сделанные по совету Анненкова и Полины Виардо, а также исправления, которые Тургенев хотел внести в текст после чтения корректуры (см. источники текста). После выхода в свет январского номера «Вестника Европы», где был опубликован рассказ «Часы», Тургенев уже не возвращался к работе над ним, – правка, внесенная автором в текст при подготовке изданий 1880 и 1883 годов, незначительна.

Сравнение черновых и беловых рукописей рассказа «Часы» с его окончательным текстом показывает, что автор по ходу работы изменял некоторые сюжетные ситуации и углублял характеристики основных персонажей. В черновом плане, как и в окончательной редакции рассказа, время действия отнесено к самому началу XIX века (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с. 398), но место действия в рассказе изменено по сравнению с планом: события первоначально должны были развертываться в Твери, на Волге, затем в Орле и наконец в Рязани, на Оке. Но главное отличие плана от рассказа в его последней редакции заключается в том, что по первоначальному замыслу в основе повествования лежал лишь эпизод с часами. Характеры рассказчика (Алексея, первоначально – Сергея) и его двоюродного брата Давыда раскрывались в их отношении к этому эпизоду. Имен старика, Латкина и его двух дочерей, а также Егора Галкина в черновом плане нет. История семьи Латкиных, как и история взаимоотношений Давыда с Черногубкой, были введены в рассказ в виде некоего композиционного отступления. В конце главы X так об этом и говорится (см. с. 75). Между тем именно эти вставные главы (XI и следующие) ярче всего определяют социальный колорит рассказа (нравы и быт мелкого служилого люда), исполнены лиризма и насыщены тонкими психологическими наблюдениями.

Определив сюжетную канву и основной круг действующих лиц, писатель постепенно насыщает их характеристику теми деталями, которые и придают в конечном счете острое социально-психологическое звучание всему повествованию. Это становится особенно ясным при сопоставлении окончательного текста с черновым автографом, где еще отсутствуют некоторые мотивы, несущие значительную смысловую нагрузку, – в этом отношении характерна работа писателя над эпизодическими персонажами.

Так, в черновом автографе эпизод в доме отставного солдата Трофимыча возник как необходимое сюжетное звено в истории с часами (возвращение часов владельцу). Вся эта сцена написана в стиле бытовой зарисовки с сочными речевыми характеристиками, экзотикой исторических реалий и т. д. В дальнейшем Тургенев ввел в повествование фразу об уважении, которое невольно испытал движимый прихотью Алексей, столкнувшись с великодушием бедного человека («я не смел – солдат…», с. 66), и этот психологический мотив связал относительно независимый сюжетный эпизод с нравственной проблематикой рассказа.

В том же направлении происходит насыщение текста психологическими мотивировками и в других местах рассказа.

В автографе «брат Егор», ссыльный вольнодумец, отец Давыда, еще мало связан с другими действующими лицами. Дополняя текст, Тургенев характеризует Егора и через отношение к нему брата, сына, племянника (в черновом автографе нет следующих мест текста: «и брата – не забудут», с. 68; «„Брат Егор“ – в помощники», с. 68; «Отличное – не разорили!» и «Вы-то уедете – белые брови», с. 82; «и Давыдова – щедро», с. 100).

Аналогичный процесс наблюдается и в работе писателя над главными действующими лицами. Наметив основные контуры образа Черногубки, автор затем дополняет ее характеристику сопоставлением с Давыдом («Они как-то шли друг к другу», с. 77), подчеркиванием тех качеств девушки, которые особенно удивляют Алексея, – ее трудолюбия, такта, живого ума («и либо шила – руками», с. 77; «Я не слыхивал – не видывал», с. 77; «Он и меня выучил – разбирает», с. 82).

Рассказ о тяжкой жизни Латкиных еще не приобрел в черновом автографе того оттенка социальной угнетенности, который появился в дополнениях, характеризующих степень их нужды, бесправия и темноты. В различном отношении именно к этим жизненным обстоятельствам раскрывается сущность главных героев – Алексея и Давыда.

По мере совершенствования рассказа Тургенев всё более и более четко оттеняет контрастные черты в характерах Алексея и Давыда. В одном он подчеркивает слабость и малодушие, в другом – собранность цельной натуры, решительность и силу. Воспитанный в духовно ограниченной семье, Алексей жалок даже в добрых своих побуждениях, и самый «подвиг» его – кража часов во имя справедливости – не предвещает развития сильной личности. В черновом автографе психологическое состояние героя обрисовано еще недостаточно – страх и возбуждение перед опасностью, отношение к Давыду и другие мотивы, характеризующие натуру Алексея, оформились в тексте уже на позднейших стадиях работы. В противоположность Алексею Давыд, достойный сын своего отца, рано научился различать добро и зло, он нетерпим к насилию, деятелен – будущий путь его ясен. Соотношение этих натур примерно то же, что и в других произведениях Тургенева, в частности – в «Отцах и детях» (Кирсанов и Базаров). Шаг за шагом автор прослеживает, как складываются и проявляются в детстве характеры, определяющие эти наиболее любопытные для Тургенева социально-психологические типы. Действие в рассказе отнесено к отдаленному прошлому, но психологическая проблематика была актуальной для писателя и в 1870-е годы. Душевные, нравственные силы героев Тургенев, как известно, всегда поверяет поведением их в любовных, лирических ситуациях. Так появились и в «Часах» поэтические страницы, повествующие о скупой на слова, но верной и мужественной любви Давыда к Черногубке. Первоначально Тургенев собирался представить своих героев-подростков в еще более юном возрасте: в черновом плане указано, что Алексею в 1801 году было 12 лет, в тексте черновика – что ему шел 13-й год, а в беловом автографе – 14-й – и соответственно всюду Давыд годом старше Алексея. Но и после того, как возраст этих персонажей был увеличен, основной для писателя осталась мысль о раннем жизненном опыте молодых душ в обстановке нравственно-уродливого быта. В черновой рукописи разговор Раисы с Давыдом у забора – о похоронах матери, о распродаже вещей, о бедности (гл. XIII) сопровождался вначале таким замечанием автора: «И это говорили [пятнадцатилетние] дети! И я, ребенок тоже, это слушал!» В той же главе, характеризуя «взрослость» Давыда, автор делает на полях помету: «NB. Да у него были другие préoccupations <заботы (франц.)>. Он ест хлеб дяди, который так долго зло помнит».

В черновой рукописи сохранились следы тщательного и разностороннего совершенствования образной системы рассказа. С особым вниманием писатель дорабатывает портретные черты, речевые характеристики, психологические мотивировки. В ряде случаев устранены лишние подробности (словесная характеристика «решительности» и «отчаянности» Давыда; описание его замкнутой натуры). В других случаях автор дополняет портрет существенными деталями. На полях рукописи против места, где рассказывается впервые о Раисе (в автографе она названа не только Черногубкой, но и Мышкой), набросана характеристика этого персонажа, которая затем частично использована в тексте. Варьируя и совершенствуя текст, писатель с каждым новым штрихом все рельефнее оттеняет духовную силу и женственность Раисы, ее особую грацию и внутреннее достоинство. Устранением и заменой неясных, расплывчатых определений он добивается четких контуров образа, по первому замыслу имеющего некоторые «роковые» черты. Так, развивая мысль о постоянно трагическом выражении ее глаз, Тургенев в соответствии с конспектом после слов: «В ней было что-то – и печальное и милое» добавляет к тексту: «Еще не видавшая горя, настоящей нужды, она словно заранее готовилась ее встретить – и не то, чтобы сама готовилась, а природа уж так ее устроила». Затем эта вставка была Тургеневым вычеркнута, так как в самом повествовании о горе и нужде, пережитых семьей Латкиных, содержится реальная мотивировка печального облика Раисы. Более того, состояние транса, в которое впадает Раиса после несчастья с Давыдом, в данном случае вполне объяснимое (оно подготовлено большой и длительной эмоциональной перегрузкой), вызвало у автора опасение: не слишком ли много мелодрамы во всем этом эпизоде? И потому на полях рукописи, против описания застывшего лица Раисы, он делает помету, имеющую характер почти медицинского свидетельства.

Уточнение подобного рода сделано и в психологической характеристике глухонемой девочки, которая в названном выше эпизоде по первоначальному варианту реагировала на тревожные события так, как реагируют обычно здоровые дети, т. е. «плакала навзрыд». В окончательном варианте глухонемая девочка, не понимая происходящего, «преспокойно помахивала кнутиком». Писатель этим штрихом уточнил реальную жизненность факта и усилил трагизм ситуации.

Все эти примеры говорят об особом внимании писателя к психологическим реакциям, стоящим на грани болезненных явлений.

Центральными драматическими эпизодами рассказа являются бунт мелкого чиновника против нравственно нечистой жизни и последствия этого непосильного бунта: нищета, болезнь, смерть; испуг и болезнь осиротевшего ребенка; кража часов – эмоции преступления; любовные переживания юных душ, принадлежавших к враждебным семействам; угроза разлуки с любимым и душевное потрясение героини. Эти сцены, написанные Тургеневым с большим мастерством, свидетельствуют о нараставшем интересе писателя к сфере психологии и об умении освещать «душевные пропасти».

Друзья Тургенева, с литературным вкусом которых Тургенев особенно считался, не замедлили отметить тонкость психологического рисунка в рассказе «Часы». Анненков, отвечая на просьбу Тургенева оценить его новое произведение, писал 5 (17) декабря 1875 г. из Баден-Бадена:

«Я проглотил, добрейший И<ван> С<ергеевич>, Ваш прелестный рассказ и уже отослал его Стасюлевичу. Вот что скажу. Сути самой русской жизни в нем не захвачено, как это удавалось Вам в других случаях, но милейших подробностей бездна. Характер анекдота, который на нем лежит, так ясен, что, кажется, и автору следовало бы согласиться с этим и в конце рассказа сказать, например: „Таков анекдот с первыми подаренными мне часами“, а если это безграмотно, то что-нибудь другое в том же роде. Кстати, часы, вставленные в лукошко потому, что сами лукошко, не очень-то красиво завершают рассказ, которому не следовало бы разрешаться в плохой каламбур и в довольно дикую идею.

Достаточно было бы, если бы рассказчик, глядя на свои новые брегеты с репетициями и звонами, всегда переносился мыслию к первым часам лукошкою. Если найдете справедливыми эти замечания – их можно еще осуществить приказом к Стасюлевичу. Тяжелее произвести следующие перемены.

Признаюсь, друг, образ прелестной Вашей Черногубки затуманился в моих глазах от изображения ее бегущей, разинув рот, за Давыдом с часами, к реке. Почему так – и сам не понимаю; может быть, оттого, что эта встреча слишком уж нужна автору, а может быть и потому, что сумасбродство Давыдово требовало картины без посторонней, чужой – драматической примеси. Кажется, лучше было бы, если бы Черногубка встретила его уже на рогожке, полумертвым: последствия могли бы быть точно те же. <…> Всё прочее чрезвычайно тонко, миниатюрно, хорошо обрисовано, иногда лучезарно освещает на минуту душевные пропасти (солдат, сам Давыд, измена Латкина), но именно по тонине и миниатюрности кисти – не могу пророчить успеха рассказу сразу, а когда он просмакуется читателями с достаточным тщанием, успех к нему придет несомненно. То же было с бесценной Муму» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, лл. 59–60).

Тургенев учел эстетическую часть критики Анненкова (об его замечаниях, касающихся отдельных исторических неточностей, см. в реальных комментариях, с. 459–460) и послал Стасюлевичу список поправок, внесенных им сначала в черновой автограф и перенесенных редактором «Вестника Европы» в наборную рукопись (см. письмо к Анненкову от 24 ноября (6 декабря) 1875 г. и письма к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) и 26 ноября (8 декабря) 1875 г.). В результате переделок по совету Анненкова изменен был конец рассказа, устранена сцена, где Черногубка догоняет мальчиков, бегущих к реке, уточнены сведения о прошлом Егора (см. реальный комментарий, с. 459–460).

Еще одну поправку Тургенев сделал по совету Полины Виардо, Писатель воспроизводил косноязычную речь парализованного Латкина в пересказе Раисы во время их первого разговора с Давыдом у забора. Между тем ранее в повествовании указывалось, что старик Латкин еще не был парализован в то время, о котором рассказывала Раиса. Эту поправку, как и две другие, сделанные Тургеневым уже в корректуре, Стасюлевич при публикации в журнале не учел. По этому поводу Тургенев писал ему в декабре 1875 г.: «Оставшееся место о „косноязычии“ не представляет большой беды, хотя в XI главе сказано, что смерть жены произошла прежде паралича; но этого никто не заметит» (см. письма к Стасюлевичу от 29 ноября (11 декабря) и 10 (22) декабря 1875 г.). В том же письме Тургенев «узаконил» и даже одобрил случайный пропуск фразы «он не оставил детей – и Раиса недолго пережила его» в концовке рассказа.

Пресса с особым вниманием отнеслась к появлению нового произведения Тургенева. В декабрьском номере «Вестника Европы» за 1875 г. было помещено извещение о том, что редакция получила от автора рукопись рассказа «Часы». «С.-Петербургские ведомости» немедленно перепечатали это извещение (1875, № 324, 2 декабря). 23 декабря в Петербурге, в помещении Художественного клуба, при содействии Стасюлевича состоялось чтение нового рассказа Тургенева в пользу Литературного фонда (в исполнении А. А. Потехина). «С.-Петербургские ведомости» поместили подробный отчет об этом чтении под названием «Новая повесть И. С. Тургенева „Часы“», с публикацией большого отрывка из этого произведения (эпизод кражи часов) по корректурам «Вестника Европы» (СПб Вед, 1875, № 347, 27 декабря). Многие петербургские и московские газеты также поместили отклики на это чтение.

Еще более обильную прессу вызвала полная публикация рассказа в журнале. С оценкой нового произведения Тургенева выступили в январских номерах газеты «С.-Петербургские ведомости», «Петербургская газета», «Петербургский листок», «Русский мир», «Сын отечества», «Новое время», «Новости», «Молва», «Кругозор», «Гражданин», «Ремесленная газета», «Иллюстрированная неделя», «Одесский вестник», «Новороссийский телеграф», журналы «Пчела», «Детский сад» и другие. Мнение критики при этом было относительно единодушно в общей оценке рассказа: почти все рецензенты, за редким исключением, отмечали художественные достоинства рассказа и сетовали на бедность его общественного содержания. Подзаголовок рассказа «1850 г.», относящий к этому году время, когда рассказчик вел свое повествование о часах, был воспринят большинством рецензентов как время написания самого рассказа – и отсюда выносилось суждение об «устарелости» этого произведения. Отнесение же самого действия к 1801 году – историческому периоду, открывавшему эпоху первых либеральных реформ и позволявшему автору проводить между строк аналогию с некоторыми проблемами современности, было в большинстве случаев и совсем не понято или не принято критикой. В соответствии с таким односторонним пониманием рассказа и складывалось отношение к нему различных читательских кругов: демократическая критика была недовольна отходом автора от общественной проблематики, как это ей представлялось; либеральные критики приветствовали рассказ в основном как проявление чисто художественных исканий писателя.

Высокую оценку художественного мастерства Тургенева в рассказе «Часы» дал критик «Петербургского листка» С. С. Окрейц (псевдоним – «Дед Пафнутий»). В фельетоне, напечатанном в шестом номере этой газеты за 1876 г. (от 8 (20) января), рассказ Тургенева назван «превосходнейшей работой» и «образцом повествовательного искусства». По мнению критика, сущность повествования в этом рассказе – не только бытоописательная картинка далекой эпохи, но и «глубокая психическая драма человеческих сердец и характеров», близкая и понятная современникам автора.

Признаки «еще не утомленного таланта автора „Записок охотника“» увидел в «Часах» критик «Русского мира» Вс. С<оловье>в. Считая, что рассказ «отвечает всем требованиям художественности», он выделил как особо удавшиеся образы Латкина и Раисы. При этом рецензент противопоставил рассказ Тургенева – по умению очертить тип русской девушки – напечатанному в том же номере «Вестника Европы» роману Михайлова (А. К. Шеллера) «Хлеба и зрелищ». Позиция, с которой автор оценивал рассказ Тургенева, явственнее всего обнаруживается в его ироническом суждении о герое рассказа – Давыде: «Слабее всех вышел Давыд – гимназисты-титаны не удаются даже Тургеневу» (Рус Мир, 1876, № 9, 10 января). Преимущественное внимание к образам Латкина и Раисы, к «неподдельному драматизму» всего рассказа в целом проявилось и в рецензии на него газеты «Гражданин» (1876, № 11, 14 марта), близкой по направлению к «Русскому миру».

Как обычно, половинчатую позицию заняли «С.-Петербургские ведомости». Критик этой газеты В. В. Марков писал, что рассказ «Часы» «не может ни увеличить, ни умалить славы нашего первого, по дарованию и значению, беллетриста» (СПб Вед, 1876, № 10, 10 января).

Резко отрицательную оценку дала рассказу Тургенева газета «Новости», обвинявшая автора в «обветшалости», в литературной несамостоятельности, а самый рассказ квалифицировавшая как пародию на сказку об Иванушке-дурачке и щербатой копейке или на легенду о Поликратовом перстне. В то же время критик с раздражением отмечал современное звучание рассказа: «Остается решительно непонятным, зачем понадобился автору год исторической старины. Давыд – нечто среднее между Базаровым и Бабуриным, нигилист нигилистом, человек отчаянный» (Новости, 1876, № 31, 31 января).

Противоположную точку зрения высказал рецензент газеты «Молва», увидевший в рассказе «пустяшный отроческий мир чувств», не имеющих отношения «к текущей жизни, где происходит брожение, выработка новых нравственных идеалов и типов» (Молва, 1876, № 2, 11 января).

В журнале «Пчела» П. И. Вейнберг назвал рассказ Тургенева «одной из январских литературных поставок» и «делом торговым», к которому незачем применять требования строгой художественной критики. По выражению критика, в этом рассказе Тургенева настолько отсутствует «обоняние общественного воздуха», свойственное другим его произведениям, что только старый знакомый и приятель, каким считал себя П. Вейнберг, «в состоянии поверить, что такой рассказ, как „Часы“, вызван внутреннею потребностью писателя высказаться» (Пчела, 1876, № 4, т. II, 15 марта).

Еще более суровым был отзыв о «Часах» M. Е. Салтыкова-Щедрина. В письме к Анненкову от 15 (27) февраля 1876 г. он сообщал: «Вот об „Часах“ Тургенева, которые только сейчас прочитал, могу тоже сказать кратко и справедливо, что это подражание Гришке Данилевскому <…> Тургенев впадает в детство и, даже в форме примечания, совсем некстати делает рекламу в пользу „Вестника Европы“. Никакого большого романа у него нет, да и не может быть. <…> При моей впечатлительности и нервности, я весь трясусь от негодования по поводу „Часов“. Какое-то желание есть подвильнуть хвостом перед молодежью изображением Давида, но исполнение таково, что всякий поймет, что тут ничего нет искреннего» (Салтыков-Щедрин, т. 18, кн. II, с. 261–262).

Сам Тургенев, хотя и выражал в письмах к Анненкову и Стасюлевичу неуверенность в успехе своего рассказа, но, вероятно, никак не предполагал, что внутренняя тенденция этого произведения – в частности, образ Давыда – не будет понята современниками. Во всяком случае почти в каждом письме к редактору «Вестника Европы» Тургенев просил показать рукопись рассказа С. К. Брюлловой, представительнице демократически настроенной молодежи 1870-х годов, и прислать ему ее нелицеприятный, «чертовски строгий» отзыв (см. письма к Стасюлевичу от 14 (26) октября, 22 ноября (4 декабря), 25 ноября (7 декабря) 1875 г.).

Как бы отвечая на незаслуженные обвинения Тургенева в «несовременности» или в поверхностном, спекулятивном изображении современных явлений, «Ремесленная газета» писала, что мир героев, подобных Давыду, воспринимался их читателями, как «проявление чего-то могучего, смелого, доблестного» в обстановке «незатейливого быта, бедного, жалкого, мизерного» (1876, № 3, 17 января).

Одним из тех читателей, которые чутко уловили современное звучание рассказа «Часы», был Я. П. Полонский, приславший Тургеневу дружественный отзыв и о самом рассказе, и о вызванной им полемике. В письме от 19 февраля ст. ст. 1876 г. он писал Тургеневу: «Прочел я „Часы“ твои. Как досадно, что наши критиканы и литературщики даже не хотят понять мысли этого милого рассказа, мысли для нашего поколения весьма нравоучительной». Осуждая тех «судей», которые считали воспитание «нравственного чувства» делом несерьезным и неактуальным, Полонский призывал писателя не верить этим судьям и не оправдываться перед ними (Звенья, т. 8, с. 192).

С развернутой полемикой против тех, кто «свысока отнесся к последнему рассказу Тургенева», выступил также анонимный рецензент педагогического журнала «Детский сад». Считая рассказ «образцом мастерского психологического анализа души юношества», рецензент писал: «В „Часах“ мы видим молодые силы, которые зрели в начале нашего столетия, и понимание их поможет нам понять и те, которые зреют в наше время <…> Давыд – тип здорового юноши, из которого выходит энергичный, честный человек.

До 13 лет он был в руках у отца, сосланного в Сибирь за якобинский образ мыслей <…> Давыд вносит идеал чести и правды в мир грязной наживы. Давыд – сила, и все уступают ему. Интересно было бы проследить, на что ушла бы такая крупная нравственная сила, как Давыд, если бы он жил, и что внес бы в общество такой подросток». Далее критик указывает на сходную, но, по его мнению, «менее удачную попытку показать душу подростка в произведении г. Достоевского» (Детский сад, 1876, № 1–2, с. 90–93).

О том, какое общественно-воспитательное значение имел и в дальнейшем рассказ Тургенева «Часы», можно судить по отзыву о нем В. И. Ленина в пересказе его двоюродного брата Н. И. Веретенникова, который, вспоминая о круге и характере чтения юного Володи Ульянова, сообщает:

«Позднее Володя говорил мне, что он особенно ценит литературные типы, обладающие твердостью и непоколебимостью характера.

Он обратил мое внимание на рассказ Тургенева „Часы“, тогда еще мне не известный. Прочитав этот рассказ, я понял, что Володе должен был понравиться герой рассказа Давыд, причем именно за характер его.

Когда, кажется, на следующее лето, я спросил Володю, не потому ли ему нравится этот рассказ, он мне ответил утвердительно, говоря, что такие люди, как Давыд, достигают всего, к чему стремятся» (Веретенников Н. Володя Ульянов. Воспоминания о детских и юношеских годах В. И. Ленина в Кокушкине. М., 1962, с. 25–26).

Почти одновременно с русской публикацией готовился немецкий перевод рассказа Тургенева. Еще в сентябре 1874 г., едва приступив к работе над рассказом, Тургенев пообещал предоставить его для перевода Паулю Линдау, редактору журнала «Die Gegenwart» (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. X, с. 304). Впоследствии писатель забыл об этом обещании (см. письмо к Ю. Шмидту от 15(27) января 1876 г.) и передал свой рассказ для перевода Ю. Роденбергу, редактору журнала «Deutsche Rundschau», где он и был напечатан в феврале 1876 г. в переводе Кайслера (Deutsche Rundschau, 1876, т. VI, № 2). Вскоре после этого еще один немецкий перевод рассказа появился в газете Э. Шмидта «St. -Petersburger Herold» (№ 26–35, с 28 января (9 февраля) до 6(18) февраля 1876 г.) со следующим предисловием: «Мы воспроизводим в немецком переводе для наших читателей этот лишь недавно появившийся в „Вестнике Европы“ рассказ по разрешению автора, высказанному нам самым дружеским образом. Редакция». Почти одновременная публикация рассказа в трех разных органах печати вызвала беспокойство и неудовольствие редакторов, с которыми Тургенев вступил в письменные объяснения, доказавшие его невиновность (см. письма Тургенева к М. М. Стасюлевичу, Ю. Роденбергу и Л. Пичу в период между октябрем 1875 и мартом 1876 г. и примечания к ним – Т, ПСС и П, Письма, т. XI). При жизни Тургенева в Германии неоднократно появлялись переводы рассказа «Часы» (Берлин, 1878 и 1879 гг., переводчик А. Герстман; Лейпциг, 1882 г., в кн.: J. Turgenjew. Vier Erzählungen. Übersetzt v. E. St).

В 1876 г. и позже появились французские, австрийские, датские, шведские, английские, чешские переводы рассказа. Обилие переводов свидетельствовало об особом успехе «маленького рассказа» Тургенева за рубежом (см. об этом в письме Ю. Роденбергу от 1 (13) февраля 1876 г.). Интерес к нему не прекращался и в более позднее время.

Рассказ старика. 1850 г. – Как и в ряде других произведений, Тургенев приурочивает повествование не к тому времени, когда писался рассказ, а отодвигает его на несколько лет назад, по-видимому, связывая в какой-то мере содержание этого рассказа с кругом литературной проблематики пятидесятых годов, в частности с «Детством» Л. Н. Толстого, «Детскими годами Багрова внука» С. Т. Аксакова и другими произведениями, в которых уделялось внимание социальной психологии детства. Подзаголовок, относивший повествование к 1850 году, послужил источником многих ошибочных суждений критики об устарелости «завалявшегося в портфеле писателя» произведения (см. обзор прижизненной критики, с. 453).

…Дело происходило ~ в 1801 году. – В дальнейшем указан не только год, но и месяц действия (март 1801 г.) и названы происходившие в то время исторические события: смерть Павла I, восшествие на престол Александра I и указ последнего об амнистии политических преступников (см. об этом в комментариях к с. 68). Избранное Тургеневым время действия – конец царствования Павла как преддверие александровских реформ и декабризма – позволило писателю на историческом материале поставить в рассказе многие актуальные для современности вопросы, связанные с пробуждением новых общественных сил на ином этапе исторического развития России. Рассказ «Часы», как и другой рассказ того же периода – «Пунин и Бабурин», примыкает по проблематике к центральному произведению этой поры – роману Тургенева «Новь».

…за какие-то, якобы «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей» – в 1797 году. – Тургенев передает стиль указов Павла I о предании суду и ссылке в Сибирь лиц, увлеченных идеями французской революции, – «возмутителей, <…> поправших внушение веры, долг чести, благодарности и все общественные обязанности», нарушителей «законов естества и законов положительных», людей, «следующих лжеучению возмутителей» (указ от 16 ноября 1797 г. Полное собрание законов Российской империи, т. 24, с. 801).

Пелагея Петровна. – Тургенев называет тетку рассказчика то Пелагеей Петровной, то Пульхерией Петровной (ср. с. 69). Та же ошибка допущена и во всех рукописях. На путаницу имен в рассказе Тургеневу указал рецензент газеты «Новости» (1876, № 31, 31 января).

…томпаковыми часами… – Часы из дешевого сплава меди с цинком. «Томпаковые часы, гитара и янтарный мундштук считались принадлежностью всякой лакейской лотереи» (Даль В. Толковый словарь… т. IV).

Фуктелями, по-калегвардски ~Шпонтонами их! – Народно этимологические формы слов: фухтель – удар плашмя обнаженной саблей или палашом; по-кавалергардски; эспонтоны – короткие пики, бывшие на вооружении в некоторых частях русской армии в XVIII веке. Все эти выражения, как и слово «сражант» вместо «сержант» (с. 66), в черновом автографе отсутствуют и введены в текст в наборной рукописи как дополнительный элемент речевой характеристики персонажей.

Косу тебе ~та же баба! – По воинскому уставу 1797 года фузелеру при полном обмундировании полагались также пудра, пукли и косы; «…последние оплетали черною шерстяною лентою, имевшею на затылке бант с 2 небольшими концами <…> Вне службы рядовым дозволялось, вместо кос, носить пучки» (см.: Висковатов А. В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. СПб., 1848. Ч. 6, с. 90).

…достигла и до нашего города ~вступил на престол. – Манифест о кончине Павла I и восшествии на престол Александра I был провозглашен 12 марта 1801 г. Действие в рассказе начинается 17 марта того же года (см. с. 61).

Всех ссыльных теперь возвратят из Сибири… – Одним из первых указов Александра I был именной указ от 15 марта 1801 г. «О прощении людей, содержащихся по делам, производившимся в тайной экспедиции…» По этому указу освобождались политические преступники, «заключенные в крепости и в разные места сосланные», с дозволением «возвратиться кто куда желает» (Полное собрание законов Российской империи, т. 26, с. 584–585).

…фризовый кафтан… – Кафтан из дешевой толстой ткани типа байки. Мелкие чиновники шили из этой ткани шинели.

…некоторый кунштюк… – Кунштюк – искусная махинация (от немецкого das Kunststück).

…поела команики… – Команика, или куманика – лесная ягода, напоминающая ежевику.

Первый народ – англичане – мы теперь французов бьем. – Имеются в виду победоносные действия русской армии под командованием Суворова и русского флота под командованием адмирала Ушакова в 1799 г. в ходе войны России, Англии и Австрии против республиканской Франции. Тургенев, как всегда, точен в реалиях: основное действие рассказа развертывается в 1801 году, но разговор, в котором упоминается о войне, происходит «года за два до начала рассказа» (см. с. 76). Разговоры о предстоящей войне с Англией были вызваны тем, что Павел I вступил в союз с Францией после неудачи швейцарского похода и готовил против Англии военную коалицию, которая распалась после его смерти.

…в шушуне зеленом… – Шушун – короткая женская верхняя одежда типа телогрейки.

Пиши: ша, твердо ~ червь! – Название букв в церковнославянской и старой русской азбуке (ш, т, ч).

…игрою на то́рбане. – То́рбан – народный струнный инструмент, родственный бандуре; был в употреблении до середины XIX века.

…как есть иезоп. – Искаженное Эзоп. Здесь это имя употреблено в нарицательном смысле: хитроумный, вызывающий удивление.

Я этого пересмешника найду! – В XVIII веке «пересмешниками» в народе называли мартинистов, членов мистической масонской секты, расширительно – всяких фокусников и жуликов.

Тогда, в 1801 году ~народный герой. – См. примечание к с. 60. В личной библиотеке Тургенева, находившейся в Спасском-Лутовинове, имелась книга «История российско-австрийской кампании 1799 г. под предводительством генералиссимуса, князя италийского, графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, изданная Е. Фуксом». СПб., 1825.

…при губернаторской канцелярии ~сгорел, со всеми церквами. – В письме к Тургеневу от 23 ноября (5 декабря) 1875 г. Анненков в качестве «маленькой исторической придирки» сделал автору «Часов» следующее замечание: «Комитета о погорельцах при губернаторе князе X. тогда не могло быть и в помине, ибо по существовавшей фикции помещики и начальство казенных крестьян должны были обстроивать своих погорельцев, а мог существовать разве Комитет о возведении колокольни при соборе или о построении колокола в миллион пудов с малиновым звоном или что-нибудь такое» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, л. 60). Тургенев не принял этого замечания. В ответном письме Анненкову от 25 ноября (7 декабря) 1875 г. он указал на исторический факт создания комитета в пользу белевских погорельцев в XVIII веке и согласился лишь добавить в тексте фразу, объясняющую, что речь идет не о крестьянах, а о горожанах. Мысль о касимовских погорельцах (первоначальный вариант – быховских погорельцах) возникла в связи с тем, что летом 1875 г. Тургенев сам принимал непосредственное участие в собирании средств в пользу моршанских погорельцев (см. об этом в письме к М. М. Стасюлевичу от 28 июня (10 июля) 1875 г.). В первоначальном варианте текста Давыд и Алексей собирались отправить часы императору Александру I.

…в пудроманте. – Пудрамант или пудромантель – род накидки, полотняного плаща, рубашки, которую надевали пудрясь.

…тогда солдаты ходили с пиками… – По уставу 1797 г. нижним чинам в пехоте полагалось иметь алебарды – холодное колющее и рубящее оружие с железным пером на длинном древке.

…вольтерианцем ~читать в подлиннике Вольтера. – В первоначальном варианте текста Егор был назван масоном, а не вольтерианцем. Анненков напомнил Тургеневу в названном выше письме, что «мартинисты, новиковианцы (последователи Н. И. Новикова), вроде Егора, сосланы были Екатериной и возвращены Павлом, который к ним сумасбродно, как и всё, что он делал, благоволил». Тургенев исправил текст, объяснив Анненкову и Стасюлевичу, что ошибочное толкование хорошо известного ему факта случайно «выскользнуло из-под пера» (см. письма к ним от 24 ноября (6 декабря) и 25 ноября (7 декабря) 1875 г.). Тургенев неоднократно описывал русских провинциальных вольтерьянцев XVIII века, связывая с этим понятием всякое свободомыслие и независимость характера (см.: «Мой сосед Радилов», «Три портрета», «Дворянское гнездо»).

…защищая Шевардинский редут: – Имеется в виду героическая оборона Шевардинского укрепления 24 августа (5 сентября) 1812 г. за два дня до Бородинского сражения.

…настоящий брегет… – Брегет – часы работы французского мастера Бреге (A. L. Breguet, 1747–1823).