Черновой автограф: ГПБ, архив И. С. Тургенева, № 20, л. 1 – 31. Закончен 15(3) января 1850 г. В Париже.

Отеч Зап, 1850, № 4, отд. 1, с. 323–352.

Для легкого чтения, т. I, с. 261–340.

Т, 1856, ч. 1, с. 271–353.

Т, Соч, 1860–1861, т. 3, с. 3 – 54.

Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 243–300.

Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 195–252.

Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 195–251.

Т, Соч, 1880, т. 6, с. 201–259.

Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1850, № 4, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. Разр. 31 марта 1850 г.).

Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:

Стр. 166–167, строки 35 – 1: «видел я ее совершенно спокойной» вместо «видел я ее совершенно спокойно» (по всем другим источник ам).

Стр. 169. строки 28–29: «Были у меня гувернеры и учителя» вместо «Были у меня гувернеры и учители» (по всем другим источникам). Форма «учители» (Т, Соч, 1880), по-видимому, появилась в результате исправления корректора-архаиста (ср. в «Андрее Колосове»: «профессора» и «профессоры» – наст, том, с. 11).

Стр. 173, строка 38: «и когда я решался» вместо «и когда я решился» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 178, строка 28: «А! Я тоже люблю чижей» вместо «А я тоже люблю чижей» (по всем другим источникам).

Стр. 179, строка 22: «ядовитая горечь» вместо «ядовитая горесть» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).

Стр. 180, строка 25: «иногда и чиновники» вместо «иногда чиновники» (по всем источникам до Т, Соч, 1860–1861).

Стр. 180, строки 36–37: «со времени нашего знакомства» вместо «co времен нашего знакомства» (по всем другим источникам).

Стр. 182, строка 26: «с нерешительной улыбкой» вместо «с решительной улыбкой» (по всем другим источникам).

Стр. 183, строка 19: «но мог заметить» вместо «не мог заметить» (по всем другим источникам).

Стр. 185, строка 30: «Говорит» вместо «Говорят» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).

Стр. 193, строки 6–7: «он проводил у них все вечера» вместо «он проводил у них вечера» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 194, строки 3–4: «в собственном своем имении» вместо «в особенном своем имении» (по всем другим источникам).

Стр. 195, строки 28–29: «никто и не думал пригласить ее» вместо «никто не думал пригласить ее» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 196, строка 14: «оборотился ко мне» вместо «обратился ко мне» (по всем другим источникам).

Стр. 197, строка 24: «отвернулся от меня» вместо «вернулся от меня» (по всем другим источникам).

Стр. 208, строка 23: «ободряющее выражение» вместо «одобряющее выражение» (по всем другим источникам).

Стр. 209, строка 8: «пожал им обоим руки» вместо «пожал им обеим руки» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 214, строка 32: «прощальную песнь, песнь о собственном моем горе» вместо «прощальную песнь о собственном моем горе» (по черн. Автогр.).

Стр. 214, строки 33–34: «Но умереть глухо, глупо…» вместо «Но умереть глупо, глупо…» (по всем источникам за исключением Отеч Зап).

Стр. 215, строки 1–2: «или оканчиваю» вместо «и оканчиваю» (по всем другим источникам).

Стр. 215, строки 19–20: «Смерть уже не приближается» вместо «Смерть уже приближается» (по всем другим источникам).

Работа над «Дневником лишнего человека» начата была Тургеневым в 1848 г. Первые, еще глухие, упоминания о новой «вещице», которую он предназначал для «Отечественных записок», содержатся в его письмах к Краевскому от 14(26) ноября 1848 г. И 1(13) марта 1849 г. В письме к нему же от 2(14) апреля 1849 г. Тургенев писал уже более ясно и определенно: «Вот Вам мои синицы: во-1-х. Род повести – под названием „Дневник лишнего человека“. (Я думаю, что это хорошая вещь. Уже она совершенно кончена. Остается переписать.)» Перечислив далее другие вещи, которые смогут поддержать журнал («Вечеринка» и «Студент»), он вновь возвращается к первой повести: «„Дневник“ Вы получите непременно через две недели». Однако, давая эти заверения, Тургенев заблуждался: последующая работа над повестью далеко но ограничилась «перепиской», а назначенный им самим двухнедельный срок растянулся на девять месяцев. Черновой автограф с его многочисленными вставками, с перестановками крупных кусков текста и с обильной мелкой правкой буквально на каждой странице наглядно свидетельствует о том, какой большой и напряженный творческий труд был вложен Тургеневым в эту его повесть уже после того, как она была готова вчерне.

Только 1(13) декабря 1849 г. Тургенев мог сообщить Краевскому, пока еще не давая точных сроков: «Я оканчиваю „Дневник лишнего человека“ и, как только кончу, вышлю Вам». Через 13 дней Тургенев писал ему же: «…посылаю Вам переписанную треть „Дневника“, вещи давно оконченной, но по непростительной моей лени и неряшеству до сих пор не переписанной вполне; я Вам посылаю это для того, чтобы доказать Вам, что этот „Дневник“ – не миф; над остальными я буду трудиться денно и нощно – и будь я Булгарин, если через две недели Вы не получите окончания, вместе с отчетом о „Пророке“». В конце этого письма Тургенев снова возвращается к повести: «Я бы желал, чтобы „Дневник“ Вам понравился: я его писал con amore» (письмо от 13(25) декабря 1849 г.). Назначенный самому себе срок Тургенев в тот же день записал для памяти на заглавном листе рукописи: «Я должен отправить этот Дн<евник лишнего> ч<е>л<овека> Краевскому через 15 дней, считая от 25 дек<абря>/13-го д<екабря>, то есть 10 янв<аря> н. с./29-го дек<абря> ст. ст., – он получит его 20-го/8-го янв<аря>».

Однако в столь точно намеченный срок Тургенев смог выслать Краевскому только письмо о постановке в Париже оперы Мейербера «Пророк». Объясняя ему в письме от 28 декабря 1849 г. (9 января 1850 г.), что задержка с «Дневником» произошла из-за простуды, Тургенев продолжал: «Но я могу обещать Вам, что через неделю Вы получите окончание „Дневника“; к февральской книжке он поспеет».

Через неделю работа над повестью была закончена – в автографе появилась заключительная запись: «Конец. 15/3 января 1850. Ив. Тургенев». Еще неделя ушла на переписку последних листов повести, и только 10(22) января ее окончание было выслано Краевскому. В сопроводительном письме Тургенев выражал надежду, что повесть поспеет к февральской книжке журнала, и продолжал: «Кстати позвольте мне попросить Вас: во-1-х, позаботиться о том, чтобы не было опечаток; во-2-х, по напечатании прислать мне sous bande (как посылаются журналы) 2 экземпляра „Дневника“ на мой счет; в-3-х, я, кажется, в одном месте назвал Лизиного отца Кирилой Афанасьевичем; следует напечатать: Кирило Матвеич; в-4-х, слова, отмеченные «», не печатать курсивом, а с теми же знаками. Извините мелочность этих замечаний; я почему-то воображаю, что „Дневник“ хорошая вещь, и желал бы видеть ее выставленную лицом, как говорится». Таким образом, день 10(22) января 1850 г. Нужно считать завершением первого этапа творческой работы Тургенева над «Дневником лишнего человека», того этапа, который предшестновал публикации повести.

В условиях продолжающегося правительственного гонения на передовую литературу, в первую очередь на «натуральную школу», новая повесть Тургенева появилась в апрельской книжке «Отечественных записок» в искалеченном цензурой виде. Извещенный Краевским о том, что произошло с повестью в недрах цензуры, Тургенев с горькой иронией писал ему 9(21) мая 1850 г.: «Сожалею об участи „Дневника“ – тем более, что я никак не ожидал, чтобы цензура напала на такое невинное произведение – но судьбы неисповедимы. Ла Илла ил Алла, Магомед Резул Алла!!! – Я сильно начинаю склоняться к магометанской вере».

Ни наборная рукопись, ни цензурованные гранки повести не сохранились. Тем не менее, на основе сопоставления журнального текста с автографом и текстами прижизненных изданий сочинений можно достаточно ясно определить характер цензурной расправы, учиненной над «Дневником лишнего человека». Цензура исключила из повести ряд сатирических мест, сняла эпизоды и отдельные выражения, которые показались неприемлемыми с точки зрения официальной морали, а также всё, что затрагивало, хотя бы косвенно, область церковных догматов или правил. От первой записи (20 марта) остался один только начальный абзац – весь дальнейший рассказ Чулкатурина о его детстве, с сочувственной характеристикой его «порочного» отца и с иронической обрисовкой его «добродетельной» матери, со многими сатирическими деталями, был полностью изъят: в записи 23 марта было исключено сатирическое описание города О…; из характеристики уездных чиновников (в записи 24 марта) было устранено всё, что выражало авторскую иронию. Цензура удалила все упоминания о военном звании не только князя Н., но и скромного ротмистра Колобердяева (ср. подобную же цензурную правку в «Петушкове» – наст, том, с. 582). Исключены были такие обиходные выражения, как: «бог весть», «ей-богу», «господь с вами», не говоря уже о вполне вольнодумном с точки зрения догматов церкви замечании: «но в таком случае и сама вечность – пустяки»; даже совершенно безобидное выражение: «скромное тякание надтреснутого колокола» было заменено на официальное: «звон колокола».

Цензура вычеркнула из записи 29 марта весь рассказ о третьей встрече Чулкатурина с Лизой и всю следующую запись 30 марта. Вследствие этих, а также других, более мелких купюр, от темы «падения» Лизы в повести не осталось ни малейшего следа. Из остальных мест, вычеркнутых цензором, следует отметить еще: ироническое замечание о домашнем воспитании детей (с. 169, строки 25–27), о «краденых яблоках» и о детской влюбленности героя в горничную Клавдию (с. 171, строки 16–26), шутку о том, что мать Чулкатурина «обремизилась», родив его (с. 173, строки 23–28), автохарактеристику Чулкатурина как лишнего человека (с. 175, строки 17–32), его замечание о любви как о «болезни» (с. 185, строки 5–7), сравнение с собакой, которой «заднюю часть тела переехали колесом» (с. 204, строки 29–35).

Все цензурные купюры и искажения были восстановлены Тургеневым в изданиях Для легкого чтения и 1856 г. Предисловие к «Повестям и рассказам» он пометил мартом 1856 г., цензурное разрешение первого тома сборника Для легкого чтения было дано 27 марта. Следовательно, подготовку «Дневника лишнего человека» к новому изданию можно отнести к первым месяцам 1856 г.

Новая наборная рукопись повести (по-видимому, в изданиях Для легкого чтения и 1856 г. Текст ее набирался с одного и того же оригинала) не сохранилась, однако характер работы Тургенева над повестью в 1856 г. Может быть в известной мере выяснен. Анализ автографа и его сопоставление с текстом «Отечественных записок», с одной стороны, и с текстом изданий Для легкого чтения и 1856 г., с другой, позволяет сделать ряд выводов, весьма существенных для творческой истории повести. Полностью варианты чернового автографа опубликованы в кн.: Т сб, вып. 5, с. 5 – 111. Ниже приводится краткий перечень основных тезисов, установленных в результате изучения названных выше источников.

1. Поскольку в автографе почти все места, пострадавшие от произвола цензуры, подчеркнуты карандашом или отчеркнуты на полях, можно считать несомненным, что Тургенев обращался к этому автографу и после напечатания повести в «Отечественных записках». Это обстоятельство дает возможность выдвинуть предположение, что наборная рукопись не вернулась к автору и что Тургенев во время подготовки нового издания повести имел в своем распоряжении только ее черновой автограф, по которому он и работал.

2. Журнальный текст отличается от автографа не только цензурными купюрами: некоторые из вариантов «Отечественных записок», явно не имеющие цензурного характера, несомненно идут от автора, другие (большей частью мелкие стилистические разночтения) могли быть внесены либо автором, либо редакцией журнала. Авторскими следует признать те варианты «Отечественных записок», текст которых оказывается более распространенным, чем это было в автографе. Эти вставки и дополнения могли быть сделаны Тургеневым только в том перебеленном экземпляре, который был отправлен Краевскому в декабре 1849 – январе 1850 г. Ни один из этих распространенных вариантов не вошел в два последующих издания, хотя они безусловно улучшали и обогащали текст. Это обстоятельство может служить дополнительным подтверждением мысли, что Тургенев в начале 1856 г. не располагал наборной рукописью повести и готовил новое издание по черновому автографу. При этом он, по-видимому, почти полностью игнорировал испорченный вмешательством цензуры журнальный текст.

3. Во многих случаях восстановленные Тургеневым по рукописи слова, фразы или целые отрывки не имеют в автографе никаких помарок или зачеркнутых вариантов – следовательно, здесь автор просто возвращался к первоначальному рукописному тексту.

4. В других случаях журнальный текст совпадает с автографом, а тексты изданий Для легкого чтения, 1856 г. И последующих дают новые варианты. Очевидно, эти новые варианты появились впервые в наборной рукописи 1856 г.

5. Особый текстологический интерес представляют те пострадавшие от цензурного вмешательства места, которым в черновом автографе соответствует текст, густо испещренный авторскими исправлениями, причем эти исправления в подавляющем большинстве имеют художественный характер. Вот один из примеров. Восстановленный в издании 1856 г. текст размышления Чулкатурина о себе как о лишнем человеке «с замочком внутри» – от слов «но так как я человек лишний» и до слов «Приступаю к обещанному рассказу» (с. 175, строки 16–32) – полностью соответствует верхнему слою автографа. Причем этот текст, вполне удовлетворивший автора и сохраненный им во всех последующих изданиях, явился в результате многочисленных зачеркиваний, вставок, перемарыванин и т. и. Первоначальный же, нижний слой рукописи дает такой вариант этого текста: «…но так как я человек лишний – на которого, как я уже сказал, никто никогда не рассчитывал – то мне и не [хотелось] хочется никогда высказать свою мысль… ведь что не существует – то и говорить ведь не может. Мне даже странным кажется, как это люди говорят. То есть, признаться сказать, бывало у меня чесался язык – но почти всякий раз я [преодолевал эту слаб<…>] себя переламывал: [и сидя в сторонке] а вот мы лучше немножко помолчим – и успокоюсь. На молчанье-то мы все горазды – особенно наши барышни этим взяли; иная благородная русская девица так могущественно молчит, что даже подготовленный зритель пронимается холодным потом. Но дело не в том. Приступаю к [тому] рассказу [довольно впрочем скучн<…>]».

Не располагая наборной рукописью 1856 г., мы не можем с полной достоверностью установить, на каком этапе был выработан Тургеневым окончательный текст этого размышления – в 1849–1850 гг. или в 1856 г. – и какая часть сложной, многослойной правки должна быть отнесена к позднейшему этапу работы над повестью. Во всяком случае, это размышление, обогащенное по сравнению с первоначальным текстом новыми образами («с замочком внутри»), новыми оттенками мысли («наперед знаю, что я ее прескверно выскажу», «говорят, и так просто, свободно», «но действительно произносил слова я только в молодости»), живыми, просторечными интонациями («Экая прыть, подумаешь»), в большей мере характерно для вполне зрелого мастерства писателя в период подготовки им собрания «Повестей к рассказов», чем для более раннего времени, когда создавалась повесть.

6. Внося в 1856 г. многочисленные исправления художественного порядка в другие свои ранние повести, Тургенев не мог обойти в этом отношении и «Дневник лишнего человека», которым он очень дорожил. Эта правка и была произведена во многих местах автографа, который отражает, таким образом, творческую работу писателя на двух этапах, отделенных один от другого несколькими годами. Точное разграничение правки 1849–1850 гг. и 1856 г. является делом хотя и крайне затруднительным, но не совершенно безнадежным.

О том, как встречена была новая повесть Тургенева читателями-литераторами, можно судить по письму Е. М. Феоктистова от 21 февраля 1851 г., из Москвы, в котором он рассказывал Тургеневу: «Однажды Вам случилось быть героем вечера у гр. Ростопчиной. Я читал у нее Ваш „Дневник лишнего человека“ – было человек пять или шесть, не более, в том числе Островский и Писемский (автор „Тюфяка“ – существо дикое, необтесанное, но всё-таки очень замечательное). Повесть очень понравилась, но, разумеется, тотчас же подверглась критике со всевозможных сторон. Без сомнения, при этом благоприятном случае, упрекали ее в недостатке художественности – именно говорили, что за остротами г. Чулкатурина беспрестанно видны Вы сами, – что вообще господин вроде лишнего человека не может так говорить и острить в некоторых случаях, как Вы его заставляете. Посреди многого весьма дикого – так, например, Островский уверял, что в Вашей повести видно „неуважение к искусству“, – было сказано, однако, довольно много верных и ловких замечаний. Но всё-таки повесть всем ужасно понравилась и даже Островский хвалил сквозь зубы» (ИРЛИ, ф. 166, Л. Н. Майкова, ед. хр. 1539, л. 1).

Первый отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился в «Современнике». Автором его был Дружинин, к этому времени уже вступивший на путь ревизии литературно-эстетических идей Белинского. В четырнадцатом письме из цикла «Письма иногороднего подписчика в редакцию „Современника“ о русской журналистике» (Совр, 1850, № 5, отд. VI, с. 80–85) он называет новую повесть Тургенева «самым слабым» его произведением. Главный недостаток повести он видит в «той мелочности, в которую впала наша беллетристика за последние пять или шесть лет». Явно намекая на Ф. Достоевского, Григоровича, М. Достоевского, Буткова и других писателей «натуральной школы», Дружинин пишет: «Мы в последнее время так уже привыкли к психологическим развитиям, к рассказам „темных“, „праздных“, „лишних“ людей, к запискам мечтателей и ипохондриков, мы так часто, с разными, более или менее искусными нувеллистами, заглядывали в душу героев больных, робких, загнанных, огорченных, вялых, что наши потребности совершенно изменились. Мы не хотим тоски, не желаем произведений, основанных на болезненном настроении духа». И далее: «Думая о причинах этой мелочности, я пришел к двум убеждениям: первое, что сатирический элемент, как бы блистателен он ни был, не способен быть преобладающим элементом в изящной словесности, а второе, что наши беллетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами из современной жизни». Все эти общие рассуждения и приводят критика к выводу, что новая повесть талантливого писателя «слаба, однообразна, утомительна».

Второй отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился на страницах «Северной пчелы». Постоянный сотрудник Булгарина Л. Брант, в течение ряда лет выступавший в этой газете со злобными нападками на Белинского и на писателей натуральной школы, поспешил и на этот раз осудить новое произведение Тургенева: «Если бы кто, умирая, в трогательном письме к другу или к той, которую любил безнадежно, с красноречием сердца и неподдельного страдания, передал свои мучения, могла бы выйти вещь истинно поэтическая. Но рассказывать про себя самому себе, с выходками ложного юмора и сатиры, когда смерть стоит уже у порога, – неправдоподобно, и тотчас обличает изобретение, выдумку сочинительскую» (Сев Пчела. 1850, № 126, 7 июня, фельетон «Городской вестник»). Далее Брант приводит несколько «странных выражений», которые обличают, по его мнению, «натуральность» повести («Захлопотавшиеся отцы лежали, как говорится, без задних ног», «Она употребляла свой рот для какой-то странной улыбки вниз…», «Зрачки моей дамы с обеих сторон совершенно упирались в нос!!?!», «Сердце у меня стучало в горле…»). Особенно сильное возмущение Бранта вызвало замечание Чулкатурина в записи 31 марта: «…и в этом я кончил пшиком!» «Какое благозвучное, поэтическое, натуральное словечко!..» – восклицает он, приведя эту цитату.

В обзоре «Отечественных записок» за 1850 год критик «Москвитянина» признавал, что в «Дневнике лишнего человека» есть много черт, «глубоко выхваченных из души». Но в целом он не считал повесть вполне художественной, находя, что в ее герое «вместо живого лица» представлено «крайнее олицетворение» болезненных явлений современной жизни (Москв, 1851, ч. I, № 1, январь, кн. 1, с. 136–137).

Когда Тургенев в 1856 г. вновь опубликовал «Дневник лишнего человека», восстановив в нем все цензурные купюры и внеся в текст много исправлений художественного порядка, на это литературное событие сразу же откликнулся Чернышевский. В рецензии на второй том Для легкого чтения он отметил, что некоторые, уже известные публике произведения появляются в этих сборниках в новом виде: «…особенно должно заметить это о повестях г. Тургенева „Записки лишнего человека“ и гр. Толстого „Записки маркера“. Перечитывая их, мы нашли в той и другой пьесе несколько новых прекрасных сцен, и оттого они теперь производят впечатление более полное и цельное» (Чернышевский, т. 3, с. 56).

В конце 1856 г., после выхода в свет «Повестей и рассказов» Тургенева, Чернышевский намеревался написать большую статью о его творчестве (см. письмо к Некрасову от 5 ноября 1856 г. – там же, т. XIV, с. 326), но она так и не была написана. Единственным критиком, выступившим с подробным истолкованием «Дневника лишнего человека», и теперь оказался тот же Дружинин.

Общая оценка повести, данная на этот раз Дружининым, была более снисходительной. И это не случайно: окончательно утвердившись в эту пору на позициях «артистической» теории и решительно выступая против «гоголевского направления» и его сторонников, Дружинин считал Тургенева близким себе художником и, несомненно, был заинтересован в том, чтобы сделать из него своего союзника в борьбе с «дидактической» теорией. Именно поэтому, напоминая о холодном приеме повести публикой и о неблагоприятных отзывах критики, он объясняет это не столько недостатками произведения, сколько невыгодным для него моментом выхода в свет: «Тон рассказа, может быть, доставивший бы ему сильный успех за пять лет назад, в 1850 году показался крайне устарелым, а потому вся повесть встречена была совсем не так, как она того заслуживала» (Дружинин, т. 7, с. 332). Главное достоинство «Дневника» критик видит теперь в том, что он содержит сильные «проблески поэзии»; при этом он полностью умалчивает о социально-критическом смысле повести, так ярко выраженном в ней.

Дружинин признает типичность Чулкатурина: «Больной и унылый Чулкатурин есть тип своего рода, тип, принадлежащий кружку небольшому, но замечательному. Он истинно лишний человек, один из тех лишних людей, без которых не существует ни одного молодого общества» (там же, с. 334). Но при анализе характера героя повести он делает акцент не на социальных причинах его драмы, а на собственной его «неспособности тягаться с жизнью», возлагая таким образом ответственность за неудавшуюся жизнь на самого «лишнего человека». Свой вывод он основывает на «чрезвычайно значительном» высказывании Чулкатурина: «Во всё продолжение моей жизни я постоянно находил свое место занятым, может быть, оттого, что искал это место не там, где бы следовало» (там же, с. 333). В этой «светлой мысли» Дружинин видит главное отличие Чулкатурина от «простого, захандрившегося героя, так любимого нашими старыми нувеллистами» (там же).

Весьма субъективными оказались суждения о повести Ап. Григорьева в его большой статье, напечатанной в «Русском слове» (1859, № 4). По его определению, вся повесть – это «глубокая, искренняя исповедь болезненного душевного момента, пережитого многими, может быть, целым поколением» (Григорьев, с. 318). Но сущность этого болезненного состояния он видит не в конфликте между передовой личностью и косной средой, ее окружающей, а в самой личности, в ее «горьком чувстве сомнения», в «неверии личности в самое себя, в значение своего бытия» (там же, с. 317). Особое внимание Григорьев уделяет мыслям героя повести, выраженным в записях от 31 марта и 1 апреля, мыслям о ничтожестве человеческой личности перед лицом могучей природы. Здесь он усматривает «ключ к уразумению тургеневских отношений к природе» (там же, с. 315).

Ни Дружинину, ни Григорьеву не удалось раскрыть подлинный социально-исторический смысл «Дневника лишнего человека» и объяснить его связь с другими произведениями Тургенева, посвященными художественному анализу проблемы «лишних людей». Не смогла этого сделать и последующая либеральная критика, хотя каждый из авторов, писавших о Тургеневе, неизбежно упоминал повесть, заглавие которой прочно закрепилось в сознании русского общества, оценившего меткость и точность выражения: «лишний человек».

Заслуга конкретно-исторического и социально-политического осмысления проблемы «лишних людей» принадлежит советскому литературоведению. В общих обзорах творчества Тургенева (М. К. Клемана, Г. А. Бялого, С. М. Петрова и др.) выяснена связь этой повести с другими рассказами и повестями Тургенева о «лишних людях» и прослежена линия развития, ведущая от этих рассказов и повестей к первому роману Тургенева – «Рудину». Представляют интерес статьи М. О. Габель «„Дневник лишнего человека“. Об авторской оценке героя» (Т сб, вып. 2, с. 118–126) и В. А. Громова «Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами „Гамлета Щигровского уезда“ и „Дневника лишнего человека“)» (Уч. зап. Курск, гос. пед. ин-та, т. 51. Второй межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1968, с. 143, 151–159).

«Дневник лишнего человека» был переведен на французский язык в 1861 г. самим Тургеневым в сотрудничестве с Луи Виардо (Revue des Deux Mondes, 1861, t. 36, p. 655–699). В письме к Фету от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.) Тургенев сообщал о появлении этого перевода, который «произвел неожиданный эффект». В следующем году он был включен в книгу: «Dimitri Roudine, suivi d’un Journal d’un homme trop et de Trois Rencontres». Traduit par L. Viardot en collaboration avec J. Tourguénieff. Paris, 1862, p. 213–296.

В 1868 г. повесть появилась в немецком переводе М. Гартмана (установить, в каком журнале он был напечатан, не удалось). Тургенев откликнулся на сообщение Гартмана об этом его труде в письме к нему от 9(21) марта 1868 г.: «Что Вы перевели „Лишнего“ – мне приятно. В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни». Немецкий перевод. Р. Лёвенфельда («Tagebuch eines überflüssigen Menschen») вышел отдельным изданием в Берлине в 1882 г. (см.: Dornacher К. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. – Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam Wissenschaftliche Zeitschrift Jg. 19/1975. H. 2, S. 288).

Из других переводов повести, появившихся при жизни Тургенева, следует отметить: венгерский («Fövárosi Lapok», 1869, № 147–157), польский («Dziennik Warszawski», 1875, № 227, 230, 236, 240 и 242), чешский («Dennı́k zbytečného človèka», перевел A. В. Hradecký– журнал «Beseda», 1875), хорватский («Mumu i Zapiski suvišnoga čoljeka» Jv. Tourgenéff. Zagreb, 1878) и сербский («Дневника залишна човека», перевел Владан Арсенијевић. У Новоме Саду, 1883). На английском языке «Дневник лишнего человека» появился вскоре после смерти Тургенева («Mumu and the Diary of a Superfluous Man». Translated by H. Gersoni. N. Y., 1884).

– 170. Herz, mein Herz – was willst du mehr? – Первоисточником этих строк является четверостишие из стихотворения Гёте «Neue Liebe, neues Leben» (1775):

…с крепким запахом зорной водки. – Зорная водка – настоянная на траве, называемой в народе зоря или заря, иначе – любисток, любим.

Стряпчий – здесь чиновник, на обязанности которого лежал надзор за правильным ходом дел в губернских или уездных судебных учреждениях.

Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком… – Мысль эта была высказана Николаем Саундерсоном (1682–1739), известным английским математиком, ослепшим на одиннадцатом месяце жизни. Это наблюдение Саундерсона привлекало внимание ряда европейских писателей. Так, мадам де Сталь в книге «О Германии», размышляя о связи музыки с другими искусствами, писала: «Слепой от рождения Саундерсон говорил, что он представляет себе ярко-красный цвет как звук трубы; ученый намеревался изготовить клавесин для глаз, который гармонией цветов мог бы возбуждать наслаждение, доставляемое музыкой» (De l’Allemagne, par M-me la baronne de Staël-Holstein. Paris-Londres, 1813. Tome troisième, p. 142; см. об этом также в книге Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме». М., 1898, с. 420). Подробнее см.: Алексеев М. П. «Дневник лишнего человека». Заметка к комментарию. – Т сб, вып. 5, с. 218–223.

…поневоле скажешь с одним русским философом: «Как знать чего не знаешь?» – Эти слова произносит будочник – один из героев «Записок замоскворецкого жителя» А. Н. Островского, – см.: Лотман Л. М. «Записки замоскворецкого жителя» А. Н. Островского. (История и эволюция замысла). – В кн.: Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. 1, с. 122.

…кроме той отрады особенного рода, которую Лермонтов имел в виду, когда говорил, что весело и больно тревожить язвы старых ран… – Имеются в виду строки из стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840).

…разве любовь – естественное чувство? Разве человеку свойственно любить? Любовь – болезнь… – Эту же мысль Тургенев повторил в повести «Переписка», в последнем письме Алексея Петровича: «Любовь даже вовсе не чувство; она – болезнь, известное состояние Души и тела».

…учители рассказывали нам ~предпочел самую смерть позору… – Этот ставший хрестоматийным пример приведен Плутархом в «Жизнеописании Ликурга», в рассказе о воспитании лакедемонян, т. е. спартанцев (Плутарх. Сравнительные жизнеописания славных мужей. Перевел с греческого Спиридон Дестунис. СПб., 1814. Ч. 1, с. 235).

Я был разбит наголову с первого же натиска и, как пруссаки под Иеной, в один день, разом всё потерял. – 14 октября 1806 г. под городом Иеной Наполеон разгромил часть прусской армии; в тот же день маршал Даву разбил наголову остальную ее часть под Ауэрштедтом. В результате этих двух сражений прусская армия перестала существовать.

…аптекарем, необыкновенно чирым немцем… – Чирый – в орловском говоре означает: самодовольный.

…провинциальные львы с судорожно искаженными лицами… – В тридцатые годы XIX в. слово лев (lion) стало применяться в Англии и во Франции для обозначения законодателей мод, покорителей женских сердец, самодовольных франтов, носивших маску демонической загадочности. В России это слово получило широкое распространение после появления в «Отечественных записках» 1841 г. повести В. А. Соллогуба «Лев» (см.: Соллогуб В. А. Собр. соч. СПб., 1855. Т. I, с. 346 и 348). См. также: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 481–482.

…петербургских мирлифлеров… – Мирлифлёрами (франц. mirlifflore) во времена Людовика XVI называли молодых щеголей. В русской литературе это насмешливое прозвище было использовано сторонниками классицизма в их борьбе против Карамзина и его школы, (см., напр., в стихотворениях Д. П. Горчакова «Письмо к другу моему Николаю Петровичу Николеву» и «Послание к князю С. Н. Долгорукову» – в сб.: Поэты-сатирики конца XVIII – начала XIX века. Л., 1959, с. 141 и 158). Позднее, в тридцатые-сороковые годы мирлифлерами иронически называли легкомысленных фатов. В таком смысле Белинский озаглавил одну из своих журнальных заметок 1843 года: «Журнальный мирлифлер и Жорж Занд» (Белинский, т. 6, с. 580–581). См. также лексикологическую заметку Т. А. Никоновой «Мирлифлёр»: Т сб. вып. 3, с. 179.

…я, как Поприщин, большею частью лежал на постели… – В «Записках сумасшедшего» у Гоголя, под 4 октября Поприщин записал: «Дома большею частию лежал на кровати».

О люди! точно, жалкий род!.. – Мысль, заимствованная из стихотворения Пушкина «Полководец» (1835): «О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!».

…указательный палец, украшенный перстнем из корналинки… – Корналинка или корналин (франц. cornaline) – полудрагоценный камень сердолик.

Я чувствовал себя чем-то вроде Сципиона Африканского. – Древнеримский полководец Публий Корнелий Сципион Африканский старший (около 235–183 до н. э.) прославился своими воинскими победами и великодушным отношением к побежденным. Тит Ливий в «Римской истории от основания города» приводит много примеров его великодушия.

…как то легкое дуновение, от которого поднялись дыбом волосы у пророка… – В Библии Елифаз Феманитянин говорит Иову: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волоса на мне» (Книга Иова, гл. 4, ст. 15).

И пусть у гробового входа – Красою вечною сиять! – Заключительная строфа стихотворения Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829).