Приложения

Алексей Сергеич Лачинов – Алексис род. В 1760 г., ум. 1848. Начал его знать в 1833 году, ему было 73 г.

Маланья Павловна Лачинова – Mélanie, Маланьюшка, Маланья урожд. Евстигнеева, род. в 1770, ум. 1848, вышла замуж в 1788.

его: реденгот, полосатый жилет, белый галстух, маншетки, брыле, двое часов с ключами, сафьяновые темно-красные сапоги с кисточками без каблуков, волосы редкие, назад зачесанные – [он] в 1812 г. пудрился. Табакерка со шпанским табаком. Выс<окая> трость (словно поповская с эмалевым синим набалд<ашником> и вензелем).

ее: белый капот коротк<ий>, накинутая на одну руку голубая шелковая кофта, башм<аки> на красных каблуках, высокий чепец с гол<убыми> лентами и рюшем, на лбу множес<тво> серо-белокурых волосиков, завитых кольцами. Сияние. Вокруг шеи воротник; тоже нюхает табак, только французский, из крошечной зол<отой> табак<ерки>, откуда достает табаку ложечкой; пухлые ручки (Орл<ов> замеч<ал>, что колец не следует носить таким ручкам).

Пахнет от нее бергам<отом> à la Maréchal, допотопным – в продаже уже нет (Eau de la Reine de Hongrie!) Очень глупа. La Vénus de Moscou <Московская Венера>. Медаль на плече с портретом А. Г. Орлова.

Про жену: ох, язычок, язычок! (притворяется, что [считает] боится ее ума, а знает, что она дура).

Были две дочери, обе замужем – отделены – и хотя наезжают к [именинам], но чуть ли не в ссоре с родителями.

Сумасш<едший> кн<язь> Львов, который у них живет. Пропасть слуг, всё старых, очень волосатых, истовых, слегка пахучих; все в реденготах, только нанковых, и в мягких сапогах. [Карлики за столом дерутся и стучат лбами]. Л<ачинов> терпеть не может табаку, собак, военных людей: «наденут на себя какие-то султаны из петушьего хвоста и сами петухами стали; шею затянули туго-натуго – хрипят, да и как не хрипеть? Глаза таращат». Обожание Екатерины, анекдоты о ней; не ходит, а бегает маленькими шажками от стула до стула. Голосок крикливый, в нос. Очень радушен, но с соседями знается мало. Они зовут его пересмешником! Находит, что после 12-го года удивительная пошла грубость. Приживальщики: Никан<ор> Никанорыч, Савастей Савастеич, Анна Ефимовна, Пелагея Савель<евна> и карло Янус, немецкого происхождения и вовсе не шут – напротив, престрогий и преумный и называется также филозофом. Множество скверных картин. Читает старинные русские книги – надевает тогда круглые очки и пьет при этом [оранжад], особый какой-то терпянистый <?> мятн<ый> квас, от которого запах, впрочем, прохла<дный) идет по дому. Но больше смотрит через очки, нежели читает. Набожен, но попов не принимает – очень от них дух силен, – волосы [эта<кие?>] такие большие, расчешут их во все стороны – думают, что тем мне уважение делают, – и громко так крякают между разговором – от робости что ли – да и смертный час напоминают. Сам очень изнежен и вежлив – и всё улыбается. – Камердинер: Иринарх, которого зовет протяжным криком – И-арх! А тот всегда, всегда является, как бы барин ни звал. – Остальных зовет: малец! – Прежде выезжал на хозяйство в широких беговых дрожках на старом коне Драбанте, но теперь уже всё сидит дома, хозяйством не занимается – и поручил всё бурмистру Антипу, которого боится и которого зовет Микромэгас (вольтеровские воспоминания). Собирает часто баб и девок, заставляет петь и плясать, причем отличался кучер Иван [Сухоруцкий] Сухих – его история. (Забавник; «рыбка»; потом убийство барина – он был выменен на другого слугу и т. д.). Как кн<язь> Львов, поет русские песни ист<ово>, становясь в углу, хохочет, краснеет и приговаривает: бей их, злодеев, бей в мою голову! А<лексей> С<ергеич> гордился своим родом – родословное древо в каб<инете> – но мытарство<вать> не ходили, к Москве не тянули, в Питере не служили – сиднем сидели на своей земле, – гнездари, сударь, дворяне! – Часто употребляет слова: сударь, сударик, по чести, как-никак – употреблял, вероятно, им самим сочиненную поговорку: выше неба не взлетишь! Шалишь! – Очень был щедр – еще поговорка: нищему подай раз, подай два, подай три; а в 4-й скажи: ты бы, братец, чем бы другим поработал, не всё ртом. – К слугам и вообще к подчиненным был очень снисходителен – потому говорил: своего ничего нету [к] чужому служи – разве крест на шее свой, да и тот медный, – где тут быть, сударик, разуму?

NB Приехал ко мне надысь (тоже любимое слово) полицейский капрал – как, что-с, мол, до вас дело имею; а я ему: сударь почтенный, ты сперва крючки на воротнике-то расстегни, а то [долго ли до апоплексии?] чихнешь, помилуй бог! [Сейчас апоплексию получишь] ах, что с тобой будет? А я отв<ечай>.

Докторов не любила покойница-матушка, ото всех болезней маслом прованским с солью лечила и прекрасно всё проходило – не веришь? Спроси ее <?>. А мать А<лексея> С<ергеича> чуть не за 50 лет до прибытия лица <?> скончалась.

Что касается до М<аланьи> П<авловны>, то она только всё становилась в позу (вероятно, понравившуюся Орлову) с каким-то лихим вывертом правой ноги, говорила много <?>, всё больше об Орлове и тогдашней блестящей жизни, жаловалась на девушек, которых постоянно шпыняла – хотя и не мучила; беспрерывно кушала варенье, которое на китайских блюдечках подносила старушка, которая только и занималась вареньем («варенуха»), – и подносила двойной лорнет в виде рогульки не к глазам, а к носу. – Картами в доме не занимались – и собачонок не было. Удовольствие доставляли ей соседки, сплетницы и рассказчицы сказок (ты мне новых-то не рассказывай!) Очень глупа была М<аланья> П<авловна>, но сердце имела чувствительное и любила <?> подавать подачками. – (Арфа с оборванными струнами, которую она просто щипала). – Очень она была тоже набожна, но [по ее словам] не умела молиться и заставляла старуху-сплетницу за себя молиться и при этом умилялась и плакала. – У ней был когда-то предмет, племянник гусар, вспоминая о котором она обыкновенно конфузилась и краснела.

NB. Плачущим я видел А<лексея> С<ергеича> только раз – от стихов. Стихи эти были сочинены неким Гормицким, которого за его стихотвор<ческий> дар А<лексей> С<ергеич> некогда [при] устроил у себя, но который однажды пьяный поколотил всех людей <?> в доме – а засим исчез.

NB Ридикюль – тоже голубой на руке у М<аланьи> П<авловны>. М<аланья> П<авловна> не любила Януса и всё уверяла, что он вдруг сорвется да подожжет дом. – Очень она была пуглива и легкомысленна! К кн<язю> Львову, напр<отив>, благоволила благоскл<онно?>

Умер А<лексей> С<ергеич> странно. Накануне он вдруг сказал своей жене: «Маланьюшка, помирать пора!» – Алексис, бог с вами\ Отчего так? – «А вот смотрю я сегодня на свои ноги. Чужие ноги! – На руки… Чужие руки!.. И на брюхо посмотрел – чужое и брюхо! Значит чужой век заедаю… Пошли-ка за попом, отцом Дмитрием». – В тот же день А<лексей> С<ергеич> слег и на след<ующий> день скончался. М<аланья> П<авловна> похоронила его, слегла и скоро сама скончалась – и похоронили ее в голубом капоте.

В последний мой приезд случился со мной анекдот с Иваном Сухих. Как он пришел ко мне в комнату, стал на колени и так далее. –

Дочери не успели приехать.

М<аланья> П<авловна> описывала свой наряд, и как А<лексей> С<ергеич> был хорош собой, и какой на нем был кафтан, и А<лексей> Г<ригорьевич> был посаженым отцом, и пуговицы на нем были бриллиантовые, и она [сказала] похвалила их – и он сказал: у вас в глазах лучше бриллианты – и взял нож, отрезал одну пуговицу и дал ей, сказав: сравните сами – и вот тот самый брил<лиант> теперь вокруг ее медальона.

Когда, она намекала на «предмет» – А<лексей> С<ергеич> хмурился и говорил: «Не верь коню в поле, а жене в доме…» Тогда М<аланья> П<авловна> волновалась пуще и восклицала: Алексис! грешно вам, Алексис! Но он тотчас смеялся и говорил: «Ох, язычок, язычок! Бело твое платье – а душа еще белей!» – Белей, Алексис, белей!.. – «Ох, язычок, по чести язычок», – повт<орял> А<яексей> С<ергеич>. [А ты, сударик, обратясь ко мне, замечай сам да на ус мотай].

Мож<ет> б<ыть>, <2 нраб.> покривиться <?> (икать)

Да она же не филозоф?

так хорошо молчит

NB. Портрет предмета

(Его убили на дуэли)

«Маланьюшка, встретимся мы на том свете».

– Я буду о том бога молить, Алексис.

«Ну, дай поцелую ручку».

– А я твою.

И оба старика поцеловали друг у друга руку.

«А помнишь, как мы венчались, какова была парочка!»

– Была, красавчик ты мой, Алексис ненаглядный!

Старуха залилась слезами.

«Ну, не плачь – авось нас господь бог там помолодит».

– Помолодит, Алексис. – «Ну перекрести меня… и я тебя перекрещу…» Но уже руки старика ему не повиновались…

«Там… всё это поправится [и ты поумнеешь], опять <?> парочка будет…» Это были его посл<едние> слова.

О военных: – Эти слав<ные> <?> [воен<ные>] петухи… И пьют же они, [боже мой,] помилуй бог, а не пьянеют; я им цимлянское [судь<ям>] велю подавать, – вино, сударь мой – препакостное, но дуют [же] они его, помилуй бог!!