Печальная весть о смерти Егора Тимуровича Гайдара застала меня за изучением его нового труда «Смуты и институты» (стр. 5–182 авторского сборника «Власть и собственность», СПб, «Норма», 2009, включающего также написанное в августе – сентябре 1994-го исследование «Государство и эволюция»). На множестве примеров из всемирной и отечественной истории признанный вождь отечественных экономических реформаторов доказывает одну и ту же печальную мысль: разрушить организационные структуры, обеспечивающие успешное взаимодействие множества людей в едином обществе, можно за считаные дни, а то и часы; построение же новых структур, без которых общество не способно существовать, неизменно отнимает долгие годы.

Даже если новое неизмеримо эффективнее старого – громадные хозяйственные потери в переходный период влекут множество смертей от голода. Не говоря уж о волне преступлений, неизбежно проистекающей из отсутствия организованного противодействия им.

Впрочем, немалая часть преступлений в таких условиях оказывается вынужденной. Например, Егор Тимурович исследовал, как в 1918-м стремление горожан прокормиться натуральным обменом с крестьянами вступило в противоречие с необходимостью первоочередного обеспечения государственно важных структур – вроде вооружённых сил – ради скорейшего восстановления самой возможности взаимодействия всех слоёв общества на всей территории страны. Это вынудило нарождающуюся власть объявить мешочничество – поездки на село с грузом, посильным для переноски на себе – преступлением. Но не ослабило стремления выжить. Тем самым миллионы горожан в одночасье оказались вынуждены нарушать закон ради продолжения собственного существования. С точки зрения власти их деяния были немногим лучше уличного грабежа и карались практически так же. Чьей-то жестокости тут не было (хотя ожесточение, порождённое уже идущими конфликтами, несомненно присутствовало с обеих сторон). Было трезвое – хотя и циничное вследствие свежеусвоенного материализма – осознание властью печальной формулы: «Что может быть ценнее человеческой жизни? Две человеческих жизни».

Удивительно сходны в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеялся извлечь из крушения существующих организационных структур личную выгоду, чаще всего не доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае – оказываются в эмиграции, как большинство политиков, уговоривших в феврале 1917-го Николая II Александровича Романова отречься от престола. А то и сочиняют извращённые судебные технологии ради взаимоистребления, как герои Великой Французской революции.

Это логично вытекает из всего хода гайдаровского исследования. Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута же рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину – дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.

После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и, естественно, склонен полагать, что cosi fan tutte [все делают это – название оперы Моцарта]. Кто исходит из неких политических доктрин (от общественного договора Руссо, который якобы можно нарушить только по злой воле, до марксовой концепции классовой борьбы, определяющей едва ли не всё поведение человека его положением в обществе). Кто, наконец, объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.

И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие – одноходовые – решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской бесштанной толпы [в предреволюционные годы неотъемлемой частью дворянского костюма были пышные шорты – кюлоты, а всех носивших обычные брюки презрительно именовали санкюлотами – бесштанниками] или штыки кронштадтских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!

Гражданская война после краха управленческих структур, по счастью, не строго обязательна – это доказывает, в частности, личный опыт самого Гайдара: Ельцину удалось удержаться на грани, ограничившись символическим обстрелом пустых этажей здания Верховного Совета 4-го октября 1993-го. Но вероятность такой войны всё же весьма велика. Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. После краха существующих управленческих структур все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на свежеобразованном пустом месте. Столкновения неизбежны.

Да и сторонники восстановления разрушенной системы никуда не исчезают. Как справедливо отметил Гайдар, распад всегда занимает считаные дни, поскольку все звенья управления взаимосвязаны и взаимоподдерживаются, так что устранение верхушки мгновенно обрушивает всю пирамиду. Это выглядит столь внезапным, что велик соблазн списать провал на заговор или случайную ошибку. На постсоветском пространстве реваншисты в значимых количествах проявились разве что в Таджикистане – в качестве вынужденного противовеса агрессивным исламским фундаменталистам, устроившим полномасштабную резню всех представителей более современных психологий. Но, скажем, популярность Лжедимитриев и многолетнее крестьянское сопротивление в Вандее доказывают, сколь популярна обычно в народе идея возврата в прошлое ради избавления от трагичного настоящего. Этого достаточно для перехода неизбежных конфликтов в силовую форму, делающую настоящее всё трагичнее.

Итак, последствия любой смуты почти не зависят от исходного повода к массовому признанию нелегитимности существующей системы государственного управления. Они всецело определяются самим фактом разрушения этой системы и принципиальной невозможностью мгновенного признания легитимности (не говоря уж о технических трудностях формирования) какой бы то ни было новой системы того же назначения.

Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «весь мир насилья мы разроем до основанья», в конечном счёте открывает путь насилию (а заодно и голоду, и неравенству) несравненно худшему, нежели то, кое тщится отменить. Сколь ни преступна сама власть – её низвергатели куда преступнее. Даже если их намерения столь же чисты и благородны, как у Мирабо с Робеспьером или Родзянко с Шульгиным, не говоря уж о Касьянове с Каспаровым. Таковы неоспоримые выводы из исторических фактов, отобранных Егором Тимуровичем, и убедительного анализа, проделанного им буквально в последние месяцы трагически оборвавшейся жизни. Будем достойны этого завещания великого реформатора.