Глава двадцать четвертая
У меня было время на кофе, что обычно хорошо, но сейчас превратилось в капкан, будто кофе оказался козой, которую охотник привязывает, чтобы заманить леопарда под выстрел. Я стояла у себя в кухне с чашкой свежего отличного кофе (со своей любимой кружкой с пингвиненком), и очень была не рада. Кофе сделал Синрик, и сделал отлично, но это был капкан. Я знала это ощущение невысказанного в воздухе, и мне не хотелось, чтобы оно стало высказанным. Что бы оно ни было, мне не хотелось это делать, или об этом говорить, или с этим разбираться. Тем более в момент, когда в любую секунду подъедет Брайс в сопровождении СВАТ. Я даже прямо это сказала и получила ответ: «Никогда не бывает подходящего времени, чтобы о нас поговорить, Анита. Всегда ты по пояс в аллигаторах».
С этим трудно было спорить, так что я и не стала пытаться. Спорить с истиной – только дураком себя выставлять.
И я старалась по этому поводу не мрачнеть, а быть разумной и взрослой. Но сейчас и здесь взрослой была не я.
Я прислонилась спиной к шкафу, передо мной стоял Синрик. За год, проведенный с нами, среди других перемен у него отросли волосы и сейчас касались плеч. Обычно он их расчесывает, когда они мокрые, и увязывает сзади в тугой хвост. Они у него густые и роскошные и на вид совсем не такие мягкие, как на самом деле. Пожалуй, таких густых прямых волос мне никогда не доводилось трогать. Он их убрал в хвост недостаточно тугой, чтобы скрыть, сколько еще волос у него сзади. Лицо его осунулось, красивые треугольные скулы выступили сквозь детскую пухлость, хотя никто сейчас его ребенком не назвал бы. Он казался худощавее от набранных дюймов роста и серьезных занятий в тренажерном зале. Натэниел тренируется, потому что он стриптизер, а когда раздеваешься для посетительниц, надо выглядеть хорошо. Я тренируюсь, чтобы драться с преступниками. Телохранители, которые находятся с нами в этом доме и у Жан-Клода в «Цирке проклятых», тренируются для поддержания формы – защищать наши шкуры. Ричард у нас Ульфрик, царь волков, а за этот титул иногда приходится драться – он тренируется для уверенности, что сможет в случае чего. Мика – потому что я, его королева леопардов, тренируюсь, а еще потому, что иногда королю леопардов приходится защищать свой титул, хотя куда реже, чем это бывает у волков. Леопарды – более практичные, нежели вервольфы. Мика не столько тренируется, сколько я, но ведь и Натэниел тоже не столько. Просто мне приходится полагаться на свое тело в деле защиты собственной шкуры, причем регулярно. Это очень мотивирует.
Я настояла, чтобы Синрик ходил на боевые тренировки со мной и охранниками, потому что я предпочитаю, чтобы мои близкие умели себя защищать. Я не могу быть все время со всей этой компанией, так что снижение числа жертв – это великая вещь. Синрик как следует получал в рукопашной и на тренировках с холодным оружием, так что начал таскать железо и бегать с нами, чтобы улучшить форму для боевых тренировок. От этого, быть может, он набрал роста, стали шире плечи, рельефней торс, наросли мышцы на тощей фигуре. Теперь он стал худощавый и мускулистый. Он не раздался, как некоторые другие. У Натэниела плечи шире и мышцы нарастают легче. Синрик наращивал мышцы не легче Мики, то есть каждая унция их давалась с трудом. Мика без одежды восхитителен: худощавый, мускулистый, сильный, такой весь мужественный, а вот в одежде, особенно не облегающей, трудно было увидеть результаты тренировок. У Синрика в какой-то степени те же проблемы. Это означает, что в недавно созданной противоестественной школьной лиге он играет квотербеком. У него не хватает массы на другие роли, и у него хороший глаз, хорошие руки, молниеносная реакция и ледяное спокойствие, даже когда на него прут ребята в три раза больше его. Еще он умеет бегать как ошпаренный и был бы хорошим раннингбеком или вайд-раннером, не будь он таким превосходным квотербеком. Учитывая, что он никогда в жизни не занимался спортом, достижения впечатляющие. Его тренер стонет о напрасно загубленных годах.
Еще он выступает в противоестественной лиге на беговой дорожке, и тоже преуспел, как во всем, где нужны быстрота и ловкость. Он спринтер, дальние дистанции не его, но на своих он практически недосягаем. Вокруг него ходят и принюхиваются тренеры колледжей, потому что идет речь о создании противоестественной студенческой лиги, и уже существуют любительские взрослые лиги по всей стране. Поговаривают и о создании профессиональной, по крайней мере в футболе.
Сейчас не хватит противоестественных игроков, чтобы иметь более одной команды на штат. Из чего следует, что команда Сент-Луиса на самом деле – команда штата Миссури. Мы отлично выступаем в футболе, и во многом – из-за этого парня, что сейчас стоит передо мной.
Натэниел любит ходить на игры и сборы, и они представляются братьями, отчего я оказываюсь в интересной ситуации: родители, присутствующие на играх, задумываются, какое отношение имею я к Натэниелу и его младшему брату. На мнения чужих мне плевать, но Синрик для меня всегда был больным вопросом.
Он был одет в беговые трусы, без рубашки, так что либо уже побывал на тренировке или ждал, пока я встану. Он не вспотел, значит, оделся для бега и задержался, чтобы выйти ко мне. Голый торс освещался лучами уходящего солнца, и умирающее золото заката красило его мышцы янтарными отсветами, придавая им еще большую рельефность. Слава богу, на нем хоть шорты были: многие оборотни ходят голыми, если не возражает моя скромность. Но Синрику скромности тоже не занимать, и он редко расхаживает совершенно голым, если подумать.
– Ты так и будешь здесь стоять и молчать, если я не начну? – спросил он.
– Ага.
Я отпила кофе. Он был горячий, и Натэниел объяснил Синрику, какой именно я люблю, но сегодня даже хороший кофе меня не веселил.
– Что так?
– Это ты всех заставил уйти, Синрик. Ты хотел говорить, а не я. Так что говори.
– Вот зануда!
Я пожала плечами и отпила кофе. Может быть, просто его пить, и тогда в конце концов получу удовольствие. Жаль тратить такой хороший продукт на такое мерзкое настроение.
Он провел рукой по волосам, но они были убраны в хвост, и жест остался незавершенным, поэтому Синрик развязал ленту и распустил густые прямые волосы. Они упали вокруг лица синим занавесом, подчеркнув кружок светло-синего в глазах, почти василькового, и темное кольцо полуночной синевы, почти такого же темного цвета, как у Жан-Клода. Цвет глаз Синрика стал гуще, синее, густо-темно-синее на самой грани чего-то более светлого.
Он снова провел пальцами по волосам – на этот раз получилось – и стал ходить кругами на свободном пространстве кухни. И таким образом оказался прямо передо мной, как в зоопарке большие кошачьи расхаживают все время и наконец звереют. И когда он повернулся, густые волосы упали вокруг лица в беспорядке. В утреннем свете волосы у него синие невероятно, но когда свет слабее, как сейчас, получается более густой, с намеками на золото, как в угасающем костре, и получилось, что часть волос – густо-темно-синяя, а другая часть кажется черной, так что дух захватывало от переливов и оттенков.
Он остановился передо мной наконец, и грудь у него ходила ходуном, как после бега. Пульс на шее бился под кожей, уже темнеющей от бега без рубашки на весенних тренировках. И он загорел, наш Синрик. Он уставился на меня чуть расширенными глазами, полуоткрыв рот, волосы в художественном беспорядке.
У меня было искушение отвести эти волосы с лица, с глаз, но я осталась стоять, прислонившись к шкафу. Если я двинусь к нему, это будет уступкой, а если я трону его волосы, то уступка будет куда сильнее. Если нам предстоит ссора, то не хочется мне в нее вступать, пока пальцы будут помнить теплый шелк волос.
– Я о тебе тревожился.
– Ну, извини, – сказала я и снова стала было пить кофе, но мне его совершенно не хотелось, и я поставила чашку на шкаф.
– За что извинить?
Я пожала плечами:
– За то, наверное, что моя работа тебя огорчает.
От Мики или Натэниела я бы это стерпела и приняла бы как должное. Согласилась бы, может быть. Но Синрик еще такого не заработал, он мне не начальник.
– Анита, я оборотень, тигр. Я чую твои эмоции, и ты абсолютно не чувствуешь себя виноватой.
– Теперь еще ты мне будешь рассказывать, что я чувствую.
– Ты хочешь, чтобы этот разговор был ссорой. Я ссориться не хочу.
Я скрестила руки под грудью и снова прислонилась к шкафу.
– Я тоже не хочу ссориться, Синрик.
– Пожалуйста, хоть называй меня моим именем.
Я вздохнула:
– Ладно, Син. Я тоже не хочу ссориться, Син. Ты же знаешь, я терпеть не могу эту кличку.
– Ты многого во мне терпеть не можешь.
– Так нечестно, – сказала я.
– Может, и нечестно, но правда. – Он сделал два шага ко мне, и если бы я расплела руки, то могла бы легко коснуться его груди. – Я не виноват, что я так молод, Анита. Но это не навсегда, я стану старше.
Я обхватила себя за плечи, потому что очень хотелось его коснуться. Один из то ли недостатков, то ли преимуществ того, что он – один из зверей моего зова. А это очень приятно – трогать зверя той породы, которую можешь призывать, и особенно приятно тискать своего собственного зверя. Синрик – один из моих. Тот факт, что у меня зверей моего зова в приличном количестве, вроде как не очень важен: я хочу прикасаться к ним ко всем, когда они около меня. А это чертовски трудно: ссориться, когда хочешь оппонента обнять и вдохнуть аромат его кожи.
– Я тоже постарею, – ответила я.
– Годами. Но ты человек-слуга Жан-Клода, и не состаришься.
– Я не приняла от него четвертой метки.
– Зато с Дамианом вы ее поделили, а он тоже вампир.
– Он мой слуга-вампир, и мы не знаем, как это меняет динамику и меняет ли.
– Я знаю, что есть шанс, что ты поделилась с Дамианом смертностью, а не он с тобой бессмертием, но пока что у вас получается отлично. Мне кажется, ты просто не хочешь признавать, что дело тут не в возрасте.
– Ну, прости, если мне неловко, что я сплю со школьником.
– Я кончаю школу в этом году, Анита. Какой тогда ты придумаешь повод?
– Не понимаю, о чем ты.
Я вся собралась, боясь, что Синрик – Син – сейчас скажет нечто очень взрослое, чего мне слышать не хочется.
– Натэниелу было всего девятнадцать, когда вы познакомились, и Джейсону тоже. Это всего на год больше, чем мне. Дело не в моем возрасте, Анита.
Я смотрела в эти глаза, полыхающие синевой, и не могла вынести их взгляда. Не могла вынести мысли: он знает, что я его не люблю. Невыносимо было бы, если бы он сказал это вслух, и все же отчасти, в глубине души мне хотелось, чтобы кто-то это произнес и Синрик уехал обратно в Вегас, а мне на одного меньше стало бы в этой жизни подопечного. Устала я, и не от полицейской работы, а от того, что невозможно, никто не смог бы поддерживать романтические отношения с таким количеством народа. Трахаться – да, а отношения поддерживать – нет. Может, я и готова была выбросить Синрика из своей постели и своей жизни, не из-за него, на самом-то деле, а чтобы чуть проредить список близких. Акцент на то, что он так молод, казался для такого прореживания разумным поводом. Мои проблемы с Синриком – может быть, не с ним лично связаны, а с тем, что такое число любовников подавляет? Собираю их, как сумасшедшая кошатница, каждую найденную бродячую кошку волочащая в дом – только я пока успеваю их всех прокормить и обиходить, но эмоциональные ресурсы уже на исходе. Или это я себе так говорю.
Это я и правда готова отослать живую душу, личность, чтобы с остатками было легче? Если так ставить вопрос, поступок довольно мерзкий. Да и вообще нехорошо называть «остатками» мужчин, которых я люблю и с которыми сплю. Если я буду избавляться от Синрика и рисковать тем, что Натэниел потеряет еще одного брата, причина нужна посерьезнее, чем эмоциональная усталость. Правда ведь?
Я протянула руку, коснулась его волос и убрала их с лица. Такие мягкие волосы – мягче даже, чем у Натэниела, но все же не такие густые. Хотя почти. Я хотела сказать: «Дело не в тебе, дело во мне», но это слишком уже затертый штамп. Может, потому и затертый, что верный, вернее, чем хочется думать многим. Ты можешь быть идеальной личностью, поразительным любовником, отличным другом, – и все это ни хрена не помогает, черт бы побрал.
Он накрыл мою руку своей, прижав к своему лицу. Закрыв глаза, он ткнулся лицом мне в ладонь, потерся щекой, оставляя метку, как делают коты. Я принадлежу ему? Или он мне? Да блин, не знаю. А как это так я не знаю, когда уже больше года прошло? Как это я не знаю ответа? Что со мной творится, черт меня побери? Со мной… с ним и со мной, с нами? Нет, со мной. Со мной. Что со мной, черт побери, творится?
Другой рукой он обнял меня за талию, привлек к себе. Жест собственника, пометка территории, если присутствуют другие мужчины. «Это мое, а не ваше». Мое. Вот эта рука, что притягивает меня к нему, декларирует обладание.
Вот только вряд ли это была правда.
Я смотрела на него снизу вверх, рассматривала лицо, пытаясь что-то увидеть, что поможет мне понять, что же я, прах побери, чувствую.
Он притянул меня теснее, и я положила руки ему на талию, прямо над бедрами, не обнимая их, а просто сохраняя последнюю долю дистанции между его телом и своим. Что там под этими шелковыми шортами, я знала. Знала, что он может предложить, и знала собственную реакцию на прижимание к этому, даже в одежде. Не одна только любовь заставляет меня так реагировать на мужчин моей жизни, и если я так же реагирую на Синрика, то это что-то да значит. Не знаю, что именно, но почему-то мне не хотелось понимать это значение.
Он попытался притянуть меня еще ближе, но я напрягла руки и сохранила маленькую дистанцию. Он не пытался преодолеть сопротивление, просто отпустил меня и отодвинулся на пару дюймов, чтобы мы вообще не соприкасались.
Я потянулась к нему, но от выражения его лица руки у меня опустились. Не злость, которую я заслужила, но разочарование, страдание. Этого я не хотела увидеть. У меня перехватило дыхание, в горле встал ком, который было никак не проглотить, будто я подавилась чем-то потверже слов.
– Я не ревнив, – сказал он. – Но после того, что я слышал и чуял, когда ты была с Микой и Натэниелом, а мне даже не позволяешь крепко тебя обнять…
Он мотнул головой, руками шевельнул, будто отодвигает что-то, повернулся и отошел к стеклянным раздвижным дверям – на максимальное расстояние без того, чтобы выйти из кухни.
Я не знала, что делать. Если бы Натэниел не принял его как брата, если бы Жан-Клод не так гордился его достижениями, если бы он так усердно не старался делать все, что от него требовалось, если бы… а с каким чувством я бы восприняла весть, что мне никогда снова не видеть Синрика в этой кухне? Никогда не видеть его в ярких квадратах света и тени? Он был красив, когда стоял тут, и подсвеченные волосы до плеч переливались густо-синим и черным, будто кто-то написал его цветом темной океанской воды, но… но без него я проживу. Буду скучать, но зато не надо будет ломать себе голову: как помогать ему выбрать колледж и при этом его трахать. Очень уж это напоминает конфликт интересов. Можно ли каждое утро поднимать мальчика, целовать и посылать в школу, а потом с ним спать и не переживать по этому поводу? И так каждый день?
Не думаю.
Я решила попробовать быть честной. Не знаю, должно ли это было помочь убрать ком из груди и из горла, но ничего другого у меня не было. Я подошла ближе, но не настолько, чтобы коснуться.
– Прости меня.
Он спросил, не глядя:
– За что простить?
– За то, что меня не хватает на всех.
Он повернулся ко мне, нахмурившись:
– Что это должно значить?
Я попыталась заговорить – и промолчала. Не понимала, как вложить это в слова.
– Видишь, Анита, это не истинная причина. Ты просто ищешь предлога сказать «нет».
Я замотала головой:
– Да не так, черт возьми!
Он обернулся, скрестив руки на голой груди.
– Так объясни.
Слова эти он бросил как перчатку. Мне оставалось поднять ее, принять вызов или же оставить лежать, печально и трусливо.
– Я не понимаю, как можно отправлять тебя в школу, обнимать на прощание, ходить на родительские собрания – и заниматься с тобой сексом. Это неправильно, будто я что-то плохое делаю. Никто другой в моей постели не вызывает у меня чувство, будто я поступаю безнравственно.
Хмурая гримаса сменилась озадаченным видом, потом полуулыбкой.
– Ты серьезно?
– Абсолютно.
– Я же действительно всего на год моложе Натэниела и Джейсона, какие они были, когда ты их узнала.
– Но я не спала с ними в их девятнадцать, и сама была на три года моложе.
– Я всего на пять лет моложе Натэниела, – сказал он.
Мне всерьез пришлось сдерживаться, чтобы не зажать пальцами уши и не завопить «лалала, я тебя не слышу». Я действительно не думала в этом аспекте.
Он резко и коротко засмеялся:
– Не удосужилась сосчитать?
Я постаралась не поежиться от неловкости:
– Я не задумывалась, насколько вы близки по возрасту. Так что – да, не подсчитала.
– И у тебя действительно все получается только потому, что ты об этом не задумываешься?
На это я не знала, что сказать, и так и ответила.
– Не знаю.
– Ты на семь лет старше Натэниела?
Я кивнула и пожала плечами. Старалась не отвернуться, потому что, если честно, меня это тоже в определенной степени волновало.
– Так тебя действительно смущает разница в возрасте, пусть она даже всего семь лет?
Я кивнула:
– Да, смущала. Я о нем заботилась, я его защищала. Я думала, что это конфликт интересов – помогать ему встать на ноги и в то же время с ним спать.
– Когда ты его встретила, он был домашним животным. Не просто нижним, а таким, который не способен тебя защитить. Он говорил, что пока ты не заставила его пройти психотерапию и стать более независимым, он был идеальной жертвой, ожидающей, пока придет убийца и закончит эту работу.
Я не смогла скрыть удивления:
– Он правда так сказал?
Синрик кивнул.
– Я думаю, что если бы смогла сдержать при нем ardeur, то сохранила бы дистанцию, Синрик.
– Син, – поправил он машинально с некоторой ноткой усталости от таких поправок. Я вздохнула.
– Ладно, пусть будет Син. Ты же понимаешь, что эта кличка не помогает мне справиться с табу?
– С каким табу?
– Ты – ребенок, о котором мне полагается заботиться. Честно говоря, для меня родительские собрания все расставили по местам, Синрик… то есть Син. – Я уперлась руками в бока, наконец-то сделав по-настоящему сердитое лицо. Это ощущалось приятно, даже оправданно. – Нельзя ходить на родительские собрания к мальчику в школу и этого мальчика трахать. О’кей, Син? Вот это правда, и это и есть проблема. Так делать просто нельзя.
Он рассмеялся, прислонился к стеклянной двери, все еще скрестив руки на груди.
– Так перестань ходить на родительские собрания.
– Что?
– Перестань заниматься родительством. Я тебя за родителя не считаю, Анита. Ближе всего к тому, что можно назвать матерью, была для меня Вивиана в Вегасе, и она к сыновьям своим не особенно по-матерински относится. Но можешь мне поверить, о тебе я никогда не думал в таком смысле.
Он нахмурился, развернул плечи так, чтобы прислониться к стеклу спиной, тыльной стороной рук, ладони плоско на нагретом солнцем стекле, и его торс вдруг оказался подсвечен сзади. Тут выяснилось, что синий шелк его шортов все-таки светопроницаем.
Я отвернулась, чтобы не приглядываться, что там еще можно рассмотреть на просвет. От желания увидеть этот контур весь мой протест насчет родительских чувств стал то ли глупым – как у дамы, которая слишком сильно оправдывалась, – то ли инцестуозным. Почувствовала, как стала приливать краска к лицу, и очень, очень мне захотелось, чтобы я смогла это прекратить.
– Ты ведь не считаешь себя моей мамочкой.
Он слегка понизил голос, когда это говорил.
Я покачала головой, потому что он был прав. Не считаю, но я просто…
– Но когда я хожу на родительские собрания и так далее, это меня ставит в такое… положение. Ты ведь понимаешь? Я не могу это все делать, и все равно… – я повела рукой в его сторону, – вот это еще.
– Жан-Клод – мой официальный опекун, и ему нравится изображать из себя родителя. Натэниелу тоже нравится. Такой весь старший брат.
Последнюю фразу он произнес радостно.
Тогда я на него посмотрела, и радость на его лице читалась явно. Он стоял, прислонясь к двери в потоке света, и был счастливым, спокойным, естественным – более естественным, более собой, чем когда к нам приехал. Мне не надо было с усилием отводить глаза от нижней части его тела, потому что мне нравилось сейчас его лицо. Он не просто вытянулся и нарастил мышцы в Сент-Луисе. Я с удовольствием смотрела, как он обретает себя, становится тем, кем мог бы быть. Это мне нравилось, как нравилось в Натэниеле, или в Джейсоне, или… или в Мике. Все мы стали больше самими собой.
– Ты прав. Жан-Клоду нравится играть родителя.
Син засмеялся:
– Спорт его несколько озадачил, но он любит ходить на матчи.
– Он тобой гордится, – сказала я.
– Еще бы, – усмехнулся Син.
– Это да.
Син посмотрел на меня, синие глаза стали серьезнее.
– Да, ты же можешь ощущать его эмоции, если не закрываешься слишком сильно щитами. Даже сильнее, чем с кем-нибудь из зверей твоего зова.
– От Жан-Клода закрыться труднее.
– Чем от Натэниела или Дамиана?
– Дамиана – да. От Натэниела – труднее. Хотя смотря чем мы заняты.
– Ты про секс, – сказал Син.
Я улыбнулась, покачала головой.
– Секс с Жан-Клодом – да, тут можно забыть обо всем, но Натэниел не так хорошо контролирует свои эмоции, как вампиры.
– У них на века практики больше, – сказал Син.
– Верно, – кивнула я.
– Так ты просто перестань ходить на родительские собрания как моя родительница, Анита.
Он протянул ко мне руку.
– Вот так просто, – спросила я, – и все станет хорошо?
– Не ручаюсь, но куда лучше, если ты не будешь там сидеть как на иголках, всегда готовая оправдываться, а просто я буду твоим любовником.
И он повел протянутой рукой в воздухе.
Я подошла ближе и взяла его за руку. Так мы и стояли, держась, и никто из нас не пытался подойти ближе. Стояли – он, прислонясь к двери, и я, подавляя желание притянуться к его руке, – и смотрели друг на друга.
Улыбка чуть увяла, и видно стало серьезное лицо. Радость еще осталась, как держится свет после заката, когда солнце ушло уже за горизонт, но понятно, что истинная ночь уже здесь – ночь, когда выходят резвиться монстры.
А я не хотела для Синрика быть монстром, каким стала для Ларри. Аналогия несправедливая, но я устала, и не физически, потому что поспала, а эмоционально. И еще я гадала, куда подевался Брайс – не потому, что хотела спасения от разговора с Синриком, а потому что этих гадов надо прищучить до захода солнца.
Синрик сжал мне руку, чуть встряхнул:
– Ты очень глубоко задумалась. И не обо мне.
У меня хватило такта смутиться, но врать я не стала.
– Я думала, когда же за мной заедут отвезти на это веселье.
– Ты знаешь, как я каждый раз пугаюсь, когда ты едешь работать с полицией.
– Знаю, – кивнула я.
Мы еще раз переглянулись, продолжая держаться за руки. Чуть на расстоянии.
– И я ничего не могу сделать, чтобы ты не поехала.
– Ничего, – вздохнула я.
– А обнять тебя можно?
Я посмотрела удивленно – слишком резкая смена темы.
– Обними, конечно. В смысле, отчего нет?
– Я думал, мы ссоримся, и еще ты стала очень серьезна, совсем по-рабочему.
– Я не думала, что мы ссоримся.
– Мы оба задумывались насчет поссориться, – улыбнулся он.
И я тоже слегка улыбнулась:
– Задумывались, это да.
– Но не будем? – спросил он.
– Наверное, нет.
Он стал серьезен, потянул меня за руку чуть ближе к себе.
– Не пойми меня неправильно, Анита, но почему мы не ссоримся?
Я заметила, что он не привлек меня к себе, оставил несколько дюймов дистанции, чтобы я сама могла решить, хочу я ее сократить или нет. За этот год он понял, чего не надо делать. Проблема в романах со мной как раз в том, что надо делать – так это сформулировал один из моих бывший бойфрендов.
Я приблизилась, сократив дистанцию. Осталась стоять почти так же, как раньше, глядя на него снизу вверх, в объятии его рук, но мои ладони лежали у него на талии, сохраняя последние доли дюйма дистанции.
– Я не хочу ссориться, – сказала я.
– И я тоже, – ответил он.
– Ну и хорошо, – кивнула я.
– Ты перестанешь ходить на родительские собрания?
– Ага.
– И перестанешь шарахаться от нашей разницы в возрасте?
Тут я засмеялась и покачала головой:
– Я тебя на двенадцать лет старше, Син.
– Я знаю.
– Но дело не только в абсолютной разнице, а еще и в том, кому сколько лет. Тебе восемнадцать, мне на двенадцать больше. Мне тридцать, тебе восемнадцать. И это очень большая разница.
– Ты сказала, что мне можно тебя обнять, – сказал он.
– Можно.
Он посмотрел вниз, где мои руки сохраняли между нами разделенность.
– Не без применения силы, а ты этого не любишь. От меня, по крайней мере.
Я завела руки ему за спину – медленно, неохотно, ощущая твердость его тела и мягкость кожи, так что непонятно, мускулистое это тело и твердое или же мягкое и нежное. Вот такой он – и то, и другое.
Его руки медленно сжались, притягивая меня к нему. Я пустила пальцы по его спине, поглаживая позвонки, широчайшие мышцы спины, образующие под кожей подобие крыльев, – так и кажется, еще поработать с железом – и ангельские крылья выступят из-под кожи, взлетев над плечами оперенной мечтой. Один из моих любовников – скорее друг-партнер по траху – был королем лебедей, оборотнем-лебедем. И я знала, как ощущается секс посреди перьев и сильных крыльев, но Сину не нужны были крылья, чтобы выделяться среди других. Я обняла его торс, прильнула щекой к голой груди, ощущая тепло его кожи, и вот этого было мало. Он – тигр моего зова, мой синий тигр, и не только к нему как таковому была я привязана, потому что из-за многих метафизических моментов я могу к себе привязать кого-то ровно в той степени, в которой хочу быть привязана к нему сама. Моя сила – обоюдоострый клинок, и ранить я могу лишь настолько глубоко, насколько согласна быть ранена сама.
Син обвил меня руками, притянул к себе, и я не мешала ему. Разрешила себе стать маленькой и прильнуть к его высокой фигуре, и он меня обнимал крепко, радуясь тому, что пусть я главная-преглавная, в конечном счете он больше меня, и никакие годы этого не изменят. Когда-нибудь ему будет двадцать, но все равно я буду на шесть дюймов ниже, и могу признать (по крайней мере, молча про себя), что быть меньше – это не всегда плохо.
Он обнял меня крепко и прошептал, уткнувшись в мои волосы:
– Поцеловать тебя можно?
– А зачем спрашивать? Почему не попробовать?
– Потому что ты в том настроении, когда каждую минуту тебе хочется чего-то другого.
– Боже мой, вот так со мной трудно?
– Вот так интересно.
– Дипломатично сказано.
– Хочу тебя поцеловать.
– Да, – ответила я.
– Что да?
– Да, – повторила я и встала на цыпочки, опираясь на его грудь. Он понял намек и наклонился ко мне. Мы поцеловались – мягкое касание губ.
Он отодвинулся, глядя мне в лицо. Я хотела спросить, что не так, но, видимо, его устроило то, что он увидел, потому что он снова меня поцеловал, скользнув пальцами в волосы, и поцелуй из целомудренного перешел в ласку губ и языка, а потом Син тихо застонал, и вдруг его руки на моем теле стали жадными. Он напомнил мне, что у него сила больше человеческой, и это одна из причин, по которым ликантропам не разрешают играть с людьми – они слишком хрупкие. Пальцы оборотня вдавились мне в бицепс, оставляя синяки, и будь я по-человечески хрупка, синяками бы могло не ограничиться, но я не человек, а иногда мне нравится грубая ласка. Сдавливание, боль, – они вырвали у меня изо рта тихий стон, заставили прижаться плотнее. У него тело было твердым, и я снова вскрикнула, еще сильнее прижавшись.
– Анита!
Он прорычал это мне в губы, и ощущение просыпающегося в нем зверя вспыхнуло у меня на коже, как теплая, почти горячая жидкость, растекающаяся по всему телу.
– Господи, – выдохнула я, и мелькнула во мне тигрица, огромный сине-черный зверь, поднимающийся ему навстречу.
Раздался подчеркнуто громкий кашель и стук в дверь. Мы резко обернулись на звук. У Натэниела был извиняющийся вид:
– Вы отлично смотритесь, ребята.
– И давно ты наблюдаешь?
– Не очень, но только что подъехала полиция.
– Блин, – сказала я и повернулась опять к Синрику: – Мне надо ехать.
– Я знаю. – И тут он улыбнулся: – Зато я знаю, что тебе не хотелось сейчас от меня уходить, и это хорошо.
На это я не знала, что сказать, а потому не ответила и пошла к двери, поправляя на ходу оружие и ремни, будто наши обнимашки их сдвинули с места. На самом деле, наверное, мне просто надо было вернуться в рабочую зону. Ощупала оружие, проверила, что все оно доступно в случае надобности, и пошла к двери. Быстро на ходу чмокнула Натэниела. Мика стоял в дверях, держа в руках одну из моих сумок со снаряжением. Его я тоже поцеловала, но ни он, ни Натэниел не пытались превратить поцелуй во что-то большее: они знали, что у меня уже голова занята не тем и настроение должно быть рабочим. Когда собираешься убивать, не до поцелуев с милыми. Мне, по крайней мере. Такой способ разделить работу – и теплую счастливую часть моей жизни.
– Пора мне, – сказала я.
– Мы знаем, – ответил Мика.
– Нам сегодня к Жан-Клоду, – добавил Натэниел, напомнив мне о нашей многотрудной жизни.
– Спасибо, а то я забыла и думала бы, куда вы девались.
Я пошла к двери, Мика отдал мне обе сумки. Не надо, чтобы другие копы видели, как тебе твои парни сумки подносят. Вот что-что, а это не надо.
– Сделай все, чтобы вернуться к нам невредимой, Анита.
Я посмотрела в эти его глаза и ответила:
– Это как всегда.
И надо было идти, и Брайс вызывал меня из своего внедорожника, и фургон СВАТ уже отъезжал прочь, и во мне просыпался азарт охоты. Своих мальчиков я люблю, но вот это люблю тоже. Как можно разделить жизнь между «убивать» и «любить»? Самое большее, что я могла на это ответить: убивать плохих и любить хороших. И надеяться, что эти два списка никогда не пересекутся.
