Глава двадцатая

Я вылезла из джипа, вставшего вторым в ряду машин, уже заполняющих гараж. Когда мы все дома, да еще у телохранителей свои машины, их получается очень много. Охранники стараются машины не светить и менять, чтобы какой-нибудь наблюдатель не просек, кто охраняет нас и сколько их в данный конкретный момент. Но машин все равно получается много.

У стены дома что-то шевельнулось. Я на секунду встретилась глазами с Брэмом. Кожа у него темная, почти настоящий черный цвет, но в образе леопарда он пятнистый. Поскольку другие, обладатели светлой кожи, перекидываются черными леопардами, я поинтересовалась, и мне ответили, что цвет в животном образе никак не связан с наследственностью личности, а полностью связан с наследственностью той линии зверя, от которой ты происходишь. Если ты произошел от леопардов, чьи корни восходят к пятнистым желтым леопардам, то таким ты и будешь, каким бы светлым или темным ни был в человеческом образе.

Я не стала кивать этому его краткому появлению, и он тут же опять слился с темнотой – мы просто «увидели» друг друга. Если бы кто-нибудь за нами наблюдал, то вряд ли моя реакция на Брэма – вот такая, как была, – выдала бы местонахождение Брэма этому наблюдателю. Брэм бывший военный и набрался боевого опыта еще до того, как нападение леопарда-оборотня положило конец его военной карьере «по состоянию здоровья». Он и его обычный напарник по охране Арес, гиенолак и отставной военный снайпер, всех нас отучили кивать, махать руками или как бы то ни было «узнавать» охранника при исполнении. Они плевались и стонали, пока мы не научились. Я бы и раньше рукой махать не стала, но кивнуть кивнула бы.

Перед тем, как взяться за ключ, я попробовала дверную ручку, потому что дверь запирают не все. Она открылась, и я вошла в свой дом. В гостиной было полутемно, шторы еще задернуты, но из открытой арки, ведущей в кухню, лились свет, смех и разговор. Радостный гул голосов – не деланый, как бывает иногда на вечеринках, где люди очень стараются веселиться и найти общие темы для разговоров. Здесь собрались те, кто друг друга знает и любит, которым общее искать не надо.

Я оставила сумки со снаряжением у дверей. Воздух наполнял запах бекона и свежеиспеченного хлеба.

Мика стоял на той стороне гостиной в дверях спальни и говорил по телефону. Мне он махнул рукой, улыбнулся, зелено-золотые леопардовые глаза зажглись в полутьме, ловя скудный свет и усиливая его. Ростом Мика с меня, сложен так изящно, что почти любая одежда скрывает под собой мощные мышцы, и лишь спортивный разворот плеч, узкая талия и бедра намекали, сколько он тренируется. Одет он был в футболку, которая годится нам обоим. У нас даже есть несколько пар джинсов, годящихся на него и на меня. Никогда у меня не было кавалера такого же миниатюрного, как я сама, и мне это даже нравится.

Я направилась к нему поцеловаться, но меня остановили слова, сказанные им в телефон: на этом разговоре ему надо было дать сосредоточиться.

– Стивен, ты – не твой отец, ты не будешь ни над кем издеваться, как он.

Мика отбросил темно-русые волосы за плечо, нахмурился. Стивен – вервольф, и ему следовало со своими переживаниями звонить своему Ульфрику, царю волков. Но Мика стал фактическим лидером почти всей мохнатой общины, потому что он действительно руководил и не пытался скрывать, кто он. А Ульфрик, Ричард Зееман, все еще изображал Кларка Кента и скрывал, что он Супермен… то есть Суперволк, а потому преподавал биологию студентам колледжа. По крайней мере, из школы он ушел – там раскрытие его вервольфовской сути точно стоило бы ему работы. В колледже это было бы труднее.

Стивен и его брат-близнец подвергались страшным издевательствам отца, и Стивен очень переживал, что его невеста хочет ребенка. Он был убежден, что будет вести себя так же, как его отец. Психотерапия может избавить от детских страхов, но не до конца – дальше сам, силой воли, с помощью друзей, в которых ты веришь и которые будут тебя держать за руку.

– Я в тебя верю, Стивен, – говорил Мика. – Если ты не хочешь ребенка, то это твой выбор… – Он минуту послушал. – Да, я знаю, что Ванесса на детях повернута. Неприятно, конечно, что она тебе предъявила ультиматум, но это уже ее выбор.

Можно подумать, что быть королем и королевой леопардов, Нимир-Раджем и Нимир-Ра, – это значит иметь власть правителя. Так оно и есть, но в результате оказываешься родителем и психотерапевтом, пряником и кнутом, массовиком-затейником и надзирателем. Я очень стараюсь, а у Мики само получается, ему и стараться не надо.

Я послала ему воздушный поцелуй, он изобразил ответный, ушел в спальню и закрыл дверь. Разговор со Стивеном явно тянулся не первую минуту. Я уже начинала честно думать, что не удастся Стивену справиться со своими тараканами вовремя и сохранить отношения с Ванессой. Это печально, потому что любят они друг друга отчаянно, но всякий, кто скажет, что любовь превозмогает все, соврет как сука. Любовь – отличный пункт для старта, но отнюдь не финиш.

Перед тем как войти в кухню, я вымыла руки в ванной в коридоре. Выходить к завтраку, когда под ногтями может оказаться кровь, неприлично. У меня сейчас крови на руках не было, но… в прошлом бывало, и вымыть руки после работы стало ритуалом, будто я смываю не только микробов и возможную грязь с места преступления.

Натэниел, полусогнувшись, вынимал что-то из духовки. Каштановая коса вилась по полу – вот такой она длины, почти до лодыжек. Одет он был только в джинсы, вылинявшие почти добела, и темно-красный поварской фартук поперек мускулистой груди. От этого фартука лавандовые глаза становились почти лиловыми. Мы живем вместе уже почти три года, и я знаю, как выглядят его глаза при новом фартуке, и при старых тоже.

Никки стоял у плиты в футболке, обтягивающей накачанный торс. На нем были шорты, сделанные из обрезанной пары старых джинсов, видны были бугрящиеся мышцы бедер. Спереди он заткнул в шорты кухонное полотенце – фартуки не для него. Что он надел рубашку – защитить себя от брызг жарящегося бекона, – было наибольшей уступкой одомашниванию, которую я с его стороны видела. Официально он с нами не живет, но целые дни у нас ошивается. Телохранители у нас всегда есть, а он – один из лучших. Еще он лев моего зова, мой любовник, хотя нельзя сказать, что мой возлюбленный.

Натэниел таскает железо, потому что он – исполнитель экзотических танцев, так что делает это без фанатизма. Никки таскает железо, потому что телохранитель, и еще он это любит – по его телу было видно, насколько. Светлые волосы у него выстрижены под машинку на затылке и по бокам – стрижка скейтера, но при этом у него челка клиновидная, прямой желтый треугольник волос, спадающий до уровня носа. Очень анимешный вид, но это не ради моды: у него пустая глазница, и глаз он потерял, еще когда не был ни львом-оборотнем, ни моим телохранителем.

Последним на рабочей площади кухни был Синрик, Син. Темно-синие волосы отросли настолько, что он, возясь на кухне, увязывал их в хвост. Я увидела, как блеснули синим на синем его тигриные глаза. Мало кто понял бы, что глаза эти не человеческие, потому что считается, будто у тигров голубых глаз не бывает. Но клановые тигры-оборотни отличны от оборотней иного вида и рождаются с тигриными глазами и волосами не совсем человеческими: вот у Синрика волосы темно-синие, почти индиговые. И одет он был в темно-синие джинсы. С прошлого года он вырос на четыре дюйма, и пришлось закупать ему новые штаны, а все старые теперь ему коротки. В восемнадцать лет такое случается.

Он выше Натэниела, ростом почти с Никки, хотя у него нет натэниеловской ширины плеч и рядом с Никки он выглядит хиляком – но это как почти все мужчины. Они все трое стояли ко мне спиной, и я отметила, что Син больше не кажется ребенком. Он набрал мышц благодаря железу, беговой дорожке и новой футбольной лиге противоестественных существ. Он играет квотербека в «Миссури» и уже получал предложения от тренеров из неплохих университетов. Лига студентов противоестественной природы возникла в прошлом году, и любительская мужская лига противоестественных существ стала одним из главных источников дохода на платном телевидении, так что колледжи стали в нее вступать, и всего через несколько месяцев вполне может образоваться профессиональная лига.

Джина накрывала на стол. Темные, почти черные коротко стриженные локоны обрамляли ее лицо, можно сказать, художественным беспорядком. Когда я стригусь коротко, у меня художественности не получается, просто беспорядок – но у некоторых локоны умеют себя вести. Джина девушка высокая, почти шесть футов, темно-серые глаза смотрят больше на мужа и ребенка, чем на тарелки, так что накрывает она несколько неуклюже, обходя стол, но мне все равно. Совершенство расстановки посуды сильно переоценивается, а смотреть на счастливое лицо Джины – оно того стоило.

Зик был в получеловеческом виде – то есть выглядел так, как показывают в кино вервольфов, только глаза у него были человеческие. Обычно, когда оборотень застревает в звериной форме, глаза у него становятся звериными в первую очередь, и такими и остаются, но у Зика почему-то вышло иначе. Синие человеческие глаза оказались на лице киношного монстра. Ребенок у него на коленях смеялся, глядя вверх, и у него были отцовские глаза, только на человеческом лице, и короткие темные волосы начинали уже отрастать, показывая, что у мальчика будут мамины кудри.

Они жили у нас, потому что в подвале «Цирка проклятых» ребенок не получал достаточно солнечного света. Когда его впервые оттуда вынесли, у него началась некоторая агорафобия – как у выжившего после апокалипсиса. У нас они живут уже два месяца, и Шанс переменился невероятно. У него щечки зарумянились, он повеселел и стал куда более счастливым младенцем.

Натэниел повернул хлеб руками в перчатках, увидел меня и просиял улыбкой. Положил хлеб остывать на полку возле раковины, снял перчатки и двинулся ко мне. Син перестал что-то помешивать на плите и тоже улыбнулся, какие-то эмоции так быстро пробежали по его лицу, что я не успела их прочитать, но улыбка от них завяла на секунду. Потом он сказал:

– Анита, привет! Рад, что ты дома.

Вот так. Эта простая фраза вместо целой кучи слов, которые он, быть может, скажет позже или вообще не скажет. По крайней мере он понимал, что не надо говорить вслух «Я о тебе тревожился», или «Как ты могла меня так напугать», или… Вот Ричард Зееман, когда-то бывший серьезным моим бойфрендом, а сейчас оставшийся на периферии моей жизни, такие вещи все время произносил вслух. Почему и оказался на периферии, а не здесь на кухне сейчас.

Никки стал снимать бекон со сковородки щипцами. С виду бекон был отлично прожарен, как я и люблю. Глянув на меня, Никки сказал:

– Завтрак почти готов.

Джина и Зик поздоровались, ребенок засмеялся – забулькал, как бывает только у младенцев-мальчиков. Девочки, кажется, никогда так не смеются.

Я сказала всем «привет», но пошла к Натэниелу, встретилась с ним посреди кухни. Он швырнул перчатки на кухонный островок и двинулся ко мне своей сексуально-покачивающейся походкой, как на сцене, когда покачивание изящных бедер заставляет посетительниц «Запретного плода» визжать от восторга. Только сейчас представление это было для меня, и всерьез, а не понарошку. Трудно объяснить, в чем разница, но она есть. Может быть, в том, что бывает следом.

Я улыбнулась ему, он мне. Лавандовые глаза стали темнее, и не только от лилового фартука, покрывавшего голую грудь. Глаза у него выражали настроение: более сочный цвет означал, что Натэниел счастлив, но по-настоящему лиловые темные глаза выражали гнев. Примерно через месяц будет уже три года вместе, и я знаю его лицо как свое собственное, если не лучше. Потому что в свое лицо я не особо всматриваюсь. Улыбался он мне так, как никогда не улыбается в клубе. Эта улыбка наполняла его глаза… да, любовью. Глаза, лицо – они выражали, что он любит меня, и я знала, что мое лицо отражало то же самое, как вода отражает солнце слепящей игрой радостного света.

Я скользнула руками вокруг его талии, запустила их под грубую ткань фартука, к гладкой мускулистой неровности обнаженной талии и спины. Как же хорошо, как это было сильно, я не могла не закрыть глаза на секунду. А он притянул меня к себе, и мы соприкоснулись от груди до чресл. Он не прижимал меня, только прикасался, и чтобы понять, что он и правда рад меня видеть, мне надо было бы об него потереться. Я не стала – потому что мы были не одни, но он улыбнулся так, что я увидела: он знал о моей мысли. Улыбка проказливая, на грани порочно-веселой, а в глазах читалась уверенность. Он точно знал, как на меня действует и насколько он красив. Когда-то он думал, что лишь его красота и сексуальные способности придают ему какую-то ценность, но сейчас он знал, что значит для меня гораздо больше этого. И оттого появилась та уверенность, которой в начале нашего знакомства не было.

– Целуйтесь, – предложил Синрик. – Чтобы до остальных тоже очередь дошла.

Я посмотрела на него недружелюбно, но Никки добавил:

– Завтрак стынет, Анита.

Натэниел чуть наклонился, изогнулся ко мне. Я могла бы спорить с кем угодно, но Натэниел просто придвинулся ко мне, заставил меня подняться на цыпочки и потянуться лицом к нему.

Мы поцеловались. Касание губ перешло в прикосновение ртов, но по нашим обычным меркам – целомудренное. Я отодвинулась от поцелуя, держа Натэниела за затылок, глядя вверх, ему в глаза на этой тревожно-близкой дистанции. Мне хотелось ткнуть язык ему в губы, еще многое сделать руками, но мы не одни, тем более что с нами ребенок. Бывало время, когда я не стала бы беспокоиться о младенце таком маленьком, считая, что он внимания не обратит, но есть Мэтью, которому теперь три, сын вдовы одного из вампиров Жан-Клода, и мы иногда с ним остаемся. И он настаивает, чтобы я его целовала каждый раз, когда мы видимся. Напрягает меня в этом то, что он требует поцелуя в губы, как большие мальчики, потому что все большие мальчики целуют Ниту. Его мать, Моника Веспуччи, считает, что это очень мило. Я не считаю. У Мэтью очевидным образом выработались твердые представления о том, как себя ведут большие, а я ведь думала, что он еще слишком мал, чтобы об этом думать.

Мы с Натэниелом обсуждали тогда, насколько мне неловко от такого отношения мальчика, так что сейчас он просто отпустил меня, улыбнувшись и подняв мою руку к губам, поцеловал костяшки пальцев, потом отошел резать остывающий хлеб на толстые ломти размером с тосты.

Никки и Синрик подошли одновременно. Посмотрели друг на друга. Синрик был сейчас ростом почти с Никки, но тот был чуть ли не в три раза шире в плечах и в груди. Младший рядом с ним казался почти тростинкой.

– Я синий тигр ее зова, – сказал Синрик.

Его руки болтались по бокам с полусжатыми кулаками. Он заметно старался не сгорбиться, не подать ни одного вторичного знака, который бывает у мужчин перед дракой.

– А я всего лишь ее невеста Дракулы, ее пушечное мясо, – ответил Никки, но ничего в его голосе не говорило, что он считает это чем-то плохим или незначительным.

– Вот именно, – сказал Синрик.

– Если бы сейчас действовали формальные вампирские правила, ты бы имел преимущество. Но мы сейчас на нашей собственной кухне, и по всем оборотневским правилам я тебя могу измолотить в котлету.

Наверное, я шевельнулась невольно, потому что Натэниел сказал:

– Анита.

Я повернулась к нему – он покачал головой. Он считал, что я должна дать им самим разобраться. Мнению Натэниела я сейчас поверила, но если дело дойдет до драки, я ее прекращу.

– В прайде Мики почти любой может его побить, но он ими правит, и все уважают в нем своего Нимир-Раджа.

Синрик не злился, он просто пытался понять.

– Верно, – кивнул Никки. – Лидерство не достигается простым мордобоем. Поэтому-то я и не был Рексом своего старого прайда львов. Я наверняка мог победить нашего царя, но он как лидер меня превосходил, и я это знал без драки.

Синрик кивнул, очень серьезный:

– Но Рекс твоего бывшего прайда был боец и наемник. Мика ни то, ни другое.

Ему ответила Джина, и счастья на ее лице уже не было. Темные глаза затуманились тяжелыми воспоминаниями. Она шагнула к Синрику и Микки.

– Мика меня спас. Он спас всех нас, предложив Химере себя взамен. Он был достаточно силен, чтобы Химера не мог в наказание заставить его перекинуться, как заставлял Зика. Мика сам принял облик леопарда и принял наказание, даже не зная, вернется ли он снова в человеческий облик. Вот почему у него глаза леопарда – до того они были карие.

Высокая женщина сгорбилась, обхватила себя за плечи, будто в теплой кухне стало холодно.

Зик из-за стола отозвался густым рокочущим голосом:

– Ты понятия не имеешь, каково это – неделями томиться в облике зверя. Сперва думаешь, что сойдешь с ума, потом надеешься, что станешь животным полностью, потому что тогда не будешь знать, не будешь помнить, как был человеком.

Младенец у него на коленях перестал смеяться и всмотрелся в лицо отца серьезным детским взглядом, будто запоминая его навсегда.

Синрик подошел к Джине, обнял ее.

– Ох, прости меня, Джина, прости. Я не хотел тебя печалить.

Он ее обнял крепче, погладил по волосам, как успокаивают ребенка. Обернулся к вервольфу:

– Прости меня Зик. Больше эту тему не подниму.

Джина обняла его в ответ, отвернулась, стерла слезы и вернулась к мужу и младенцу.

Синрик жестом пропустил Никки вперед.

– Иди ты первый, и не потому что ты победил бы в драке. Ты прав: превосходство не только в том, чтобы быть сильнее. Иногда надо быть умнее, а сегодня у меня это не слишком получается. Ведь понимал же, что не надо это при них ворошить.

Никки стиснул ему плечо:

– Ты куда быстрее учишься, чем я в твоем возрасте, Син.

Син осклабился, поднял глаза к потолку:

– Это комплимент или мне обидеться?

Никки слегка его толкнул той рукой, что держал за плечо, усмехнулся в ответ. Синрик покачнулся, отступив на пару дюймов. Натэниел улыбался обоим. Мы с ним переглянулись через всю кухню, и у него на лице читалось: «Видишь? Я тебе говорил, что они разберутся». Я могла лишь улыбнуться в ответ.

Никки повернулся ко мне, все еще светясь весельем. Обвил меня своими ручищами, притянул к себе. В моей жизни есть мужчины выше ростом, но ни одного такого мускулистого. Если честно, то это, на мой вкус, избыток роскоши, но это Никки, и я умею обвиться своим намного меньшим телом вокруг него, умею пристроиться сама среди этих мышц, этой силы. Каждый из мужчин моей жизни на ощупь неповторим, у них у каждого свой вкус, свой стиль в… почти во всем. Никки – как сандвич из мускулов, а начинкой – настоящий мужской характер.

Я встала на цыпочки, потянулась ему навстречу, к его губам, и поцеловала его. Легко и нежно, а потом он повернулся вместе со мной так, что Джине, Гарольду и маленькому Шансу видна была только его широкая спина, и тогда нежный поцелуй сменился иным, с зубами и языком, да так, что у меня пальцы напряглись на его спине и пришлось подавить желание впиться ногтями, чтобы не привлекать внимания. Я отодвинулась, выдохнув:

– Хватит, Никки. Хватит.

Он улыбнулся мне сверху вниз:

– Пусть я не самое главное твое лакомство, но люблю, когда ты вот так на меня реагируешь.

Моя вампирская сила пришла от Жан-Клода, а он происходит из линии крови Белль Морт, Красивой Смерти. Сила этой вампирши – соблазн и секс, но что-то изменилось в ее наследии на пути к Жан-Клоду, и его сила не просто секс, а еще где-то и любовь, моя же сила сдвинулась в этом направлении еще дальше, как в своего рода эволюции вампирских отношений. Белль умела вызывать у своих «жертв» одержимость собой, зависимость от себя, практически не испытывая ответных чувств, но Жан-Клоду приходилось быть аккуратным при использовании своих вампирских сил, чтобы не слишком увлечься, а Никки оказался одной из последних моих жертв в ситуации, когда мне не хватило владения собой, чтобы полностью себя обезопасить. Очень приятно его касаться, приятно нежиться в его объятиях. Если бы не с чем было сравнить, можно было бы решить, что это любовь – как Истинная Любовь с большой буквы, но это не так. Это скорее некая одержимость, а что бы ни говорили книги и фильмы, одержимость не есть любовь, хотя вот сейчас он меня обнимал и лицо у него светилось от поцелуя, и сердце у меня еще билось сильнее от прикосновения его губ, и очень трудно определить разницу. У меня нет к нему тех чувств, что есть к Натэниелу, Мике или Жан-Клоду, но следует ли отсюда, что это не любовь, или все-таки любовь иного рода? Я пытаюсь перестать докапываться, что такое любовь, но… иногда все-таки приходится расталкивать спящую собаку. Я только научилась делать это не слишком часто – может ведь и покусать.

Особенность ardeur’а – огня линии Белль Морт – в том, что кем-то можно управлять лишь до той степени, до которой сама хочешь быть управляемой, заставлять любить себя лишь в той степени, в которой сама желаешь гореть любовным огнем. У Белль Морт такого побочного эффекта нет, а у Жан-Клода некоторые его проявления имеются, и он с ними справляется. У меня проблем больше, но я ведь вообще еще живая и еще человек. Может, поэтому мне труднее сохранять хладнокровие и заставлять кого-то вожделеть ко мне, не рискуя собственным сердцем и либидо?

Никки высвободился из моих объятий, и в них оказался Синрик. Вдруг надо мной возникли его синие глаза с колечком темно-синего вокруг зрачков и небесной голубизной внешнего кольца. В утреннем свете небрежно увязанные в хвост волосы казались очень синими. Будь света поменьше, можно было бы притвориться, что это такой оттенок черного с синевой, но утро выдалось солнечным. И никак нельзя было сделать вид, будто эти прямые густые волосы не сочного темно-синего цвета. Это была не краска, а след его другой формы – синего тигра.

Я привычно обняла его, мы оба знали, куда попадают у нас руки, они переплелись, тела соприкоснулись. Целый год мы провели, выясняя, срастется ли у нас, но… Сейчас я глядела в это красивое, но слишком юное лицо, и мучилась сомненьями так же, как год назад.

– В чем дело? – тихо спросил он.

Я покачала головой:

– После Никки ты такой худенький.

Он засмеялся, оглянулся на Никки:

– После него кто угодно худеньким покажется.

– Верно, – кивнула я.

Синрика я не выбирала. Нас с ним связала Мать Всей Тьмы, потому что у нее был план, который требовал меня отвлечь и дать мне силу. А то, что Синрик – шестнадцатилетний девственник и мы с ним вообще не знакомы, для существа, желавшего залить мир кровью и смертью, никакого значения не имело. Что может значить чья-то невинность по сравнению с ужасами смерти, которые она сеяла вокруг все тысячи лет своего существования? По сравнению с этим то, что она сделала со мной и Синриком, может вообще считаться благодеянием – почти.

Он снова повернулся ко мне, лицо еще светилось смехом от перешучивания с двумя другими. Я даже не слышала, что они говорят, пока он не сказал:

– Я молодой, я еще вырасту. Выше я уже сейчас.

– Радуйся своему росту, мальчик, – посоветовал Никки, – потому что это единственное, что у тебя будет больше.

– А вот и нет, – возразил Синрик.

– А вот и да, – ответил Никки.

Натэниел, смеясь, прошел между ними, неся на подносе свеженарезанный ароматный хлеб. Мы все проводили источник запаха взглядами, как львы, следящие за газелью. Мой желудок вдруг дал мне знать, насколько я проголодалась.

Зик присоединился к мужскому смеху, и даже Джина засмеялась более высоким смехом, приятным и женским. Младенец влился в хор, абсолютно не понимая, в чем шутка, но он уже знал, что когда все смеются, смеешься и ты. И у нас ему случаев посмеяться хватает. Я улыбнулась Синрику, смотревшему на меня. И он тоже смеется куда больше, чем когда приехал из Вегаса. И это хорошо.

Продолжая улыбаться, он всмотрелся в мое лицо, стараясь прочитать выражение глаз.

– Чего ты? – спросил он, и даже в его голосе слышался оттенок радости.

Я мотнула головой:

– Целуй меня и давай уже завтракать.

Он усмехнулся, и лицо его стало даже еще моложе и проще, но появились едва-едва заметные мимические смеховые морщины вокруг губ. Это из мальчишки постепенно вылуплялся взрослый, и мне нравилось, что его лицо начинает окрашивать смех, а не скорбь. Ее мне и так хватало в последние несколько лет. И мне нравилось стоять сейчас в кухне, купаясь в ароматах завтрака, и яркое солнце заливает кухню теплом и светом, и мужчина у меня в объятиях улыбается мне, и общий смех создает атмосферу счастья.

Синрик изогнулся вниз с высоты своего роста, которым дразнил Никки, и я встала на цыпочки, чтобы встретить его поцелуй. Он еще вырос с прошлой недели? Показалось, что мне пришлось тянуться выше, чтобы наши губы соприкоснулись. Это было нежное касание губ, фактически не привлекавшее язык к игре, но что-то было в языке его тела такое, что на английский никак не переводилось словом «целомудренное». Я прервала поцелуй. Синрик заморгал, глаза его смотрели слегка ошалело.

– Ух ты! – шепнул он.

Мне очень нравилось, что он настолько молод, чтобы так непосредственно среагировать. Я не могла сдержать улыбку.

– Доброе утро, Синрик.

– Анита, – сказал он и посмотрел на меня взглядом, говорящим: «Ну знаешь же, что не надо». Далеко не так хорошо, как умею смотреть я или Мика, но он обучается.

Я кивнула, улыбнулась, покачала головой:

– Доброе утро, Син.

Он широко улыбнулся и обнял меня, крепко, быстро, не сексуально – просто радостно. Мы пошли к столу, и каждый знал, где ему сесть на завтрак, когда нас всего восемь. Высокий стульчик Шанса стоял у стола, как все, так что нас было восемь – или будет, когда придет Мика. Я мельком подумала, чуют ли Арес и Брэм запах еды снаружи, на посту, и знала, что чуют, но поедят, когда их сменят. Мика вошел, улыбаясь, в кухню, наклонился меня поцеловать – быстро, целомудренно, пожав руку, которую я к нему протянула. В глазах у него вспыхнуло солнце, высветлив желтое и убрав зеленое вокруг зрачков, и глаза на секунду стали золотыми. И в них читалось обещание поцелуев, уже не столь целомудренных. Он сел рядом со мной, мы взялись под столом за руки. Натэниел сел от меня с другой стороны, и ему я тоже протянула под столом руку, так что мы секунду держались за ручки втроем. Сейчас нас восемь – совсем неплохое число.