Пятница, 19.

Сегодня мешкать нельзя было, чтобы вовремя поспеть к госпоже Сусанне, поэтому мы наспех позавтракали со всем семейством, поблагодарили хозяев, про себя пожелав им счастья и благополучия, а предназначенные девушкам подарки, богаче и нарядней позавчерашних, тайком передали отстававшему здесь от нас наладчику, очень этим его обрадовав.

Было еще рано, когда мы, за несколько часов проделав весь путь, увидели перед собой тихую, не слишком обширную долину с прозрачным озером, чьи волны омывали отражающийся в них скалистый обрыв, а в долине домики красивой постройки посреди тщательно обработанных участков, где неплохая почва на припеке давала возможность разбить хоть какие-то садики. Когда скупщик ввел нас в самый большой дом и представил госпоже Сусанне, я испытал странное чувство; между тем она, приветливо к нам обратившись, стала уверять, что ей особенно приятно видеть нас у себя именно в пятницу, самый спокойный из всех дней недели, потому что в четверг вечером готовый товар отвозят к озеру и по воде в город. Скупщик перебил ее, сказавши:

— А возит его по-прежнему Даниель?

Она отозвалась:

— Конечно! Ведь он ведет дело честно и на совесть, как будто товар его собственный.

— Да и невелика разница, — сказал в ответ скупщик и, получив от нашей радушной хозяйки поручения, поспешил по своим делам в боковые долины, а мне пообещал вернуться за мною через несколько дней.

Той порой у меня на душе творилось что-то странное; едва я вошел, как у меня возникло предчувствие, что она и есть та, по ком я тосковал; я стал присматриваться — нет, это не была, не могла быть она; я глядел в сторону или она отворачивалась — и опять это была она; так в сновидениях борются друг с другом образы памяти и порождения фантазии.

Явилось несколько прях, запоздавших сдать недельную работу; хозяйка, мягко наказав им впредь быть прилежнее, стала договариваться о цене, но потом, чтобы вернуться к гостю, передала дело двум девушкам, которых она называла Лизхен и Гретхен и к которым я присматривался особенно пристально, желая разглядеть, насколько они сходствуют с тем, как изобразил их наладчик. Эти две особы совсем сбили меня с толку и уничтожили всякое сходство между хозяйкою дома и тою, кого я искал.

Из-за этого я еще внимательней стал наблюдать за ней, и она в любом случае казалась мне самой достойной, самой привлекательной из всех женщин, встреченных мною в горах. Сведений о ткацком промысле, которых я набрался, было довольно, чтобы со знанием дела вести с нею разговор о ремесле, в котором она так хорошо понимала; моя осведомленность и мой интерес были ей весьма приятны, и когда я спросил, откуда она берет хлопок, груз которого недавно у меня на глазах был доставлен в горы, она ответила, что этот караван и привез ей немалый запас сырья. Ее жилище расположено удачно еще и потому, что ведущая к озеру большая дорога проходит ниже по долине всего в четверти часа пути, и на ней либо она сама, либо кто-нибудь по ее поручению получает отправленные из Триеста на ее имя тюки; то же самое было и позавчера.

Она показала новому другу просторный, хорошо проветриваемый подвал, куда убирают запас хлопка, чтобы он не пересох, не потерял веса и не стал менее гибок. У нее я нашел собранным вместе все то, о чем уже знал по отдельности: она указывала мне то на одно, то на другое, а я смотрел с интересом и с пониманием дела. Между тем она стала менее разговорчива и, как я мог понять по ее вопросам, заподозрила, что я занимаюсь тем же промыслом; она сказала мне, что так как хлопок недавно прибыл, то вскорости она ожидает посыльного или компаньона из триестинского торгового дома; он посмотрит, как идут у ней дела, и заберет причитающиеся за хлопок деньги, которые уже отложены и будут вручены всякому, кто удостоверит свое право на них.

Смутившись, я уклонился от прямого ответа, а когда она пошла на другой конец комнаты о чем-то распорядиться, поглядел ей вслед, и она показалась мне Пенелопой среди рабынь.

Она возвращается, мне сдается, что и с ней творится что-то странное.

— Так, значит, вы не из купеческого сословия? — говорит она. — Сама не понимаю, откуда у меня такое доверие к вам, откуда такая смелость, чтобы и у вас просить о том же. Вымогать я ничего не хочу, но если сердце вам велит, подарите и мне ваше доверие.

Она поглядела на меня, и глаза на этом чужом мне лице были такие знакомые и узнающие, что я почувствовал, как ее взгляд проникает мне в душу, и с трудом овладел собой. Колени у меня дрожали, рассудок мутился, но, к счастью, ее отозвали по срочному делу. Я мог опомниться и укрепиться в намерении владеть собою до конца, потому что мне мерещилось впереди какое-то новое несчастье.

Гретхен, девушка степенная и приветливая, повела меня посмотреть узорчатые ткани; она объясняла неторопливо и со знанием дела, а я, чтобы оказать ей внимание, заносил ее слова в записную книжку; вот что гласит эта запись — свидетельство того, насколько машинально я все делал, занятый совсем другими мыслями:

«На уток для киперных и узорчатых тканей берется, смотря по тому, чего требует рисунок, либо белая, слабо сученная нить, либо пряжа, окрашенная в красное или синее, которая идет на полосы и цветы.

При наборе основы ткань навивается на валы, образующие лежащую плашмя раму, за которой сидит несколько работниц».

Лизхен, как раз сидевшая у рамы, встала с места и присоединилась к нам, стараясь вмешаться в разговор и, переча, сбить подругу; но я все равно слушал с бо́льшим вниманием Гретхен, и Лизхен стала расхаживать взад-вперед, спеша одно прибрать, другое принесть, причем дважды, и вовсе не из-за тесноты комнаты, многозначительно задевала локотком мою руку, что весьма мне не понравилось.

«Добрая и Прекрасная» (она и вообще заслуживает такого имени, особенно в сравнении с остальными) повела меня в сад полюбоваться закатным солнцем, прежде чем оно зайдет за вершины хребта. На губах ее мелькала улыбка, как бывает всегда, когда хотят и не решаются сказать что-то приятное; и у меня, несмотря на обоюдное наше смущение, было отрадно на душе. Мы шли рядом, я не осмеливался поддержать ее под руку, притом что мне очень этого хотелось; мы боялись словом или знаком выдать наше счастливое открытие и слишком скоро сделать тайну обыденно-очевидной. Она показала мне цветочные горшки, я узнал кусты хлопчатника, взошедшие из семян.

— Так мы выхаживаем и выращиваем семена, которые для нашего дела не только что бесполезны, но и вредны. Они попадают к нам вместе с хлопком, проделав долгий путь, и мы сажаем их в землю из благодарности: ведь это истинная радость — видеть живым то, что своими останками дает нам заработать на жизнь. Вот перед вами начало, середина вам известна, а нынче вечером, если все сложится удачно, вы увидите счастливый конец.

Мы все, кто занимается здесь производством тканей, либо сами, либо через приказчика каждый четверг вечером отправляем собранный за неделю товар на грузовое судно и доставляем его в пятницу поутру в город. Здесь каждый относит свой товар к оптовикам и старается сбыть его повыгодней, причем в уплату берут, сколько им потребно, хлопка-сырца.

Однако те, кто едет торговать, привозят не только запас сырья для работы и барыш наличными, но и еще всякой всячины — и на потребу, и на потеху. Если кто из семейства отправился в город торговать, тут нет конца ожиданиям, желаньям, надеждам, а то и страхам и тревогам. Начнется буря и гроза — все боятся, как бы судно не разбилось. Жадным не терпится знать, как удалось продать товар, они заранее высчитывают чистую прибыль, любопытные ждут новостей из города, щеголихи — нарядов и модных безделушек, которые им должны привезти из поездки, а лакомки и особенно детишки — вкусной еды, пусть даже и простых булок.

Возврат обычно откладывается до вечера, потом на озере становится оживленно, судно за судном плывут под парусами или на веслах по его глади, стараясь обогнать друг друга, и те пловцы, которым это удается, в шутку срамят отставших.

Нет ничего отрадней и красивей, чем плыть по озеру и глядеть, как на его поверхность и на окрестные горы ложится и постепенно густеет теплый багряный отсвет заката, как загораются звезды, как в прибрежных деревнях, откуда доносится вечерний благовест, зажигаются огни и отражаются в воде, как потом восходит луна и заливает блеском едва колеблемую гладь. Мимо проплывают изобильные прибрежья, деревня за деревней, хутор за хутором остаются позади; но вот подплываешь к родным местам, — тогда громко трубят в рожок, и ты видишь, как в горах там и сям появляются огоньки и понемногу спускаются к озеру: каждый дом, если на корабле есть кто-нибудь оттуда, высылает человека навстречу, чтобы помочь нести поклажу.

Хотя мы и живем довольно высоко в горах, но каждому из нас не раз случалось ездить в такую поездку, а что до самого дела, то оно для всех нас одинаково важно.

Я слушал и удивлялся, до чего хорошо и красиво она говорит, и даже, не удержавшись, заметил вслух, как это она, живя в такой глуши и занимаясь механическим трудом, достигла такой образованности. Она ответила, потупив глаза, с милой, немного лукавой улыбкой:

— Я родилась в других местах, красивее и приветливее этих, там живут и распоряжаются замечательные люди, и хотя в детстве я была нелюдима и строптива, все-таки влияние столь разумных людей, как тамошние хозяева, не миновало никого из живших вокруг. Но еще больше подействовало на юную душу благочестивое воспитание, оно развило во мне чувство, что справедливое и подобающее суть проявления вездесущей божественной любви. Мы уехали оттуда, — продолжала она, и губы ее перестали улыбаться, а глаза наполнились еле сдерживаемыми слезами, — мы уехали далеко-далеко и скитались из края в край, направляемые советами и указаньями благочестивых людей; наконец добрались мы сюда, в эти трудолюбивые края; в том доме, где вы меня застали, жили тогда наши единомышленники, нас приняли радушно, мой отец говорил на одном с ними языке и то же самое, что они, и скоро мы стали как бы членами семьи.

Я усердно вникала во все, что касалось домашних дел и ремесла, и, трудясь своими руками, постепенно обучилась всему, над чем сейчас, как вы видите, распоряжаюсь. Сын наших хозяев, старше меня на несколько лет, красивый и статный, полюбил меня и стал поверять мне свои мысли. При его деятельной и вместе тонкой натуре он оставался равнодушен к заведенным в доме набожным обычаям; ему было мало этого, он тайно добывал в городе и читал такие книги, которые делают ум шире и свободнее, а когда заметил во мне то же стремление и те же природные задатки, постарался мало-помалу поделиться со мною всем, что так глубоко его занимало. Наконец и я этим прониклась, тогда он перестал таиться и открыл мне всё до конца. Право, мы были странною четой: во время прогулок вдали от всех мы беседовали о жизненных правилах, дающих человеку самостоятельность, и наша искренняя взаимная склонность по видимости проявлялась лишь в том, что каждый укреплял в другом умонастроения, обычно разобщающие людей.

Хотя я не смотрел на нее пристально, а лишь время от времени поднимал глаза, но все же с удивлением и сочувствием заметил, как на лице ее отражается все, что она говорит. После мгновенной паузы оно снова прояснилось, и она сказала:

— На главный ваш вопрос я должна ответить признанием, оно поможет вам понять, откуда у меня это красноречие, которое даже кажется неестественным. К сожалению, нам приходилось притворяться перед другими, и хотя мы старались не лгать и не лицемерить в самом грубом смысле слова, но в более тонком смысле мы все же грешили этим, так как не находили предлога уклониться от участия в посещаемых всеми собраниях братьев и сестер. Там нам приходилось слышать немало такого, что шло вразрез с нашими убеждениями, поэтому он постарался поскорей показать и объяснить мне, что не все говорится от сердца, но есть много пустых слов, избитых образов и сравнений, закостенелых оборотов, твердимых без конца стихов, которые мелькают в речи снова и снова, словно вращаясь вокруг одной оси. Я стала прислушиваться и усвоила этот язык настолько, что могла бы держать речь не хуже любого из глав нашей общины. Сперва мой добрый друг потешался над этим, потом мое красноречие ему надоело, он потерял терпение, и я, чтобы утишить его досаду, обратилась вспять, стала внимательней его слушать и уже неделю спустя могла повторить все, что он говорил так искренне и от души, почти с тою же свободой и не искажая духовного смысла его слов.

Наша близость стала еще тесней и неразрывней, и объединяли нас страсть к добру и к правде, стремление жить по добру и по правде.

Я вспоминаю сейчас причину, из-за которой вы побудили меня все это рассказать: мое живое описание вечера после удачного торга. Не удивляйтесь же этому: в часы покоя и досуга для нас с женихом не было ничего отрадней, чем возвышенное зрелище прекрасной природы, которое мы созерцали с искренней радостью. Эти чувства пробуждали и поддерживали в нас превосходнейшие поэты нашей родины, мы часто перечитывали «Альпы» Галлера, «Идиллии» Гесснера, «Весну» Клейста, и нашему созерцанию открывалась то чарующая, то возвышенная сторона окружающего нас великолепия.

Я люблю вспоминать, как мы, оба остроглазые и зоркие, наперебой спешили показать один другому все совершающееся на земле и в небе, стараясь опередить и превзойти друг друга. Это было лучшим отдыхом не только от повседневных трудов, но и от глубокомысленных разговоров, которые заставляли нас слишком уж погружаться в себя и грозили нарушить спокойствие духа.

В эту пору к нам забрел некий путник, быть может, назвавшийся вымышленным именем; мы не допытывались до истины, он и так всей своей повадкой сразу же завоевал наше доверие, ибо всегда держался скромно и учтиво, а на наших собраниях слушал внимательно и чинно. Когда мой друг водил его по горам, приезжий выказал себя человеком степенным, проницательным и многоопытным. Я участвовала в их беседах о нравственных предметах, когда высказывается все, что может волновать внутреннего человека; гость быстро приметил колебание в наших мыслях, касавшихся предметов божественных. Все внешние выражения благочестия сделались для нас пошлы, утратили ядро, которое должны были заключать в себе. Он показал нам, как угрожающе такое состояние и сколь опасно отпадение от тех заветов, с которыми мы сроднились с ранней юности, особенно если наш внутренний мир не обрел окончательного образа. Конечно, ежедневно и ежечасно соблюдаемое благочестие оборачивается под конец тратой времени и действует, подобно полицейскому надзору, лишь на внешнюю благопристойность, а не на глубочайшие чувства и помыслы, но против этого есть одно средство: в себе самом воспитать воззрения, которых нравственное действие было бы столь же могуче и миротворно.

Родители давно уже про себя считали наш союз делом решенным, и присутствие нового друга, сама не знаю как, ускорило нашу помолвку; по-моему, это по его желанию мы в тесном кругу отпраздновали окончательное утверждение нашего счастья, потому что и он, должно быть, слышал нашего проповедника, который воспользовался случаем напомнить нам о главе церкви Лаодикийской и об опасности быть ни холодным и ни горячим, каковой грех хотели обнаружить в нас с женихом. Мы еще несколько раз беседовали об этих предметах, он оставил нам листок, в котором обо всем этом говорилось, и впоследствии у меня часто находилися причины в него заглядывать.

Он уехал, и стало так, будто вместе с ним нас покинули добрые гении. Было замечено уже не раз, каким решающим событием бывает для любого тесного круга появление в нем замечательного человека и какая после его ухода остается брешь, в которую нередко и проникает случайное несчастье. Позвольте мне обойти молчанием все, что случилось потом; нежданный случай погубил драгоценную для меня жизнь моего прекрасного жениха; в последние часы у него достало стойкости позаботиться о том, чтобы заключить со мною, безутешной, брачный союз и так сделать меня наследницей своей доли имущества. Для его родителей несчастье было особенно тяжко, ибо перед тем они потеряли дочь и теперь осиротели в полном смысле слова, и это так угнетало им нежную душу, что жизнь их продлилась недолго и они отправились следом за любимыми детьми. Меня же вскорости ждала новая беда: отца разбил удар, из-за которого он хотя и не утратил внешних чувств, воспринимающих мир, но потерял способность ко всякому труду, и ручному и умственному. Я оказалась в величайшей нужде и одиночестве, так что мне потребовалась вся та самостоятельность, к какой я сумела приучить себя, пока надеялась на счастливый брак и безмятежную семейную жизнь и в которой меня укрепили незадолго перед тем живительные речи проезжего незнакомца.

Однако я не должна грешить неблагодарностью, так как и в этих трудных обстоятельствах у меня остался дельный помощник, который, став моим приказчиком, берет на себя все, что в нашем деле считается обязанностью мужчины. Если нынче вечером он воротится из города, вы с ним познакомитесь и узнаете, какие странные отношения нас связывают.

Тем временем я не упускал возможности вставить слово, чтобы мое дружеское участие и одобрение помогли ей раскрыть передо мной душу и не дали иссякнуть ее речи. Я даже не уклонялся совсем близко коснуться того, что еще не было высказано до конца, она тоже шла мне навстречу все ближе, и мы достигли того предела, когда довольно было малейшего повода, чтобы тайна, переставшая быть тайной, была бы высказана прямо.

Она встала с места и сказала:

— Пойдемте, пойдемте же к отцу!

Она поспешила вперед, я побрел следом, качая головой при мысли о том странном положении, в котором очутился. Она ввела меня в опрятно убранную заднюю комнату, где славный старик недвижимо сидел в своем кресле. Он мало изменился. Я подошел к нему, сначала он смотрел на меня без выражения, потом глаза его ожили, лицо осветилось радостью, губы дернулись, чтобы что-то произнести, а когда я потянулся пожать его неподвижно лежащую руку, он сам ответил на мое рукопожатие и даже поднялся на ноги, раскрыв мне объятья.

— О, боже! — воскликнул он. — Ведь это наш молодой господин, это Ленардо! Он, он самый!

Я не удержался и прижал его к груди, он рухнул в кресло, дочь подбежала, чтобы помочь ему, и тоже воскликнула:

— Это он! Этовы, Ленардо!

Тут вошла младшая племянница, они отвели отца, к которому вдруг вернулась способность ходить, в спальню, а он, обернувшись ко мне, произнес вполне внятно:

— Как я счастлив, как счастлив! Скоро мы опять увидимся!

Я стоял, потупив глаза и задумавшись; Марихен, воротившись, подала мне листок и сказала, что это тот самый, о котором было говорено. Я тотчас узнал почерк Вильгельма, чей облик отчетливо проступал передо мною из услышанного описания. Мимо меня мелькали незнакомые лица, в передней половине дома началось странное оживление. До чего же неприятное чувство мы испытываем, когда нас внезапно и резко возвращают к действительности, к раздробленным повседневным впечатлениям, угашая в нас энтузиазм чистого узнавания, лишая радости, с какой мы убеждаемся в благодарной памятливости людей и постигаем дивные сцепления судеб, гася все теплое и прекрасное, что поднимается в нас при этом.

Вечер пятницы на этот раз не был таким веселым и радостным, каким бывал обыкновенно: приказчик не вернулся на прибывшем с торга судне и только сообщил письмом, что дела не позволяют ему прибыть домой раньше чем завтра или послезавтра, он воспользуется другой оказией и тогда привезет все, что заказано и обещано. Так как в ожидании его собрались все соседи, стар и млад, то у многих на лицах была досада; особенно Лизхен, вышедшая было ему навстречу, явилась, судя по всему, в прескверном настроении.

Я ретировался в комнату, держа в руке листок, в который так и не заглянул, втайне досадуя на Вильгельма за то, что он, как явствовало из рассказа, ускорил их брак. «Все друзья таковы, любой из них дипломатничает и, вместо того чтобы в ответ на доверие также не лукавить, ради собственных видов идет наперекор нашим желаниям и ломает нашу судьбу!» Так я восклицал про себя, но потом отступился от собственных несправедливых слов и признал правоту друга, особенно когда обдумал нынешнее положение вещей; теперь я уже не мог удержаться и прочел листок следующего содержания.

«С первых мгновений своей жизни каждый человек постоянно стеснен и ограничен со всех сторон; сперва он этого не сознает, потом сознает наполовину, а потом и до конца. Но так как никто не знает смысла и цели своей земной жизни, или, вернее сказать, это остается тайной в руке всевышнего, то каждый пробует ощупью, хватается и отпускает, стоит на месте и порывается идти, мешкает и торопится, отчего и возникает множество смущающих нас заблуждений.

Даже самый разумный в повседневной жизни должен приноравливать свой ум к насущному мигу и поэтому не может постичь целое. Редко удается знать наверняка, к чему обратиться в последующий миг и что следует делать.

К счастью, ваша жизнь, запятая непрестанным трудом, дала ответ и на этот, и на сотню других мудреных вопросов. Неукоснительно выполняйте и впредь тот долг, что налагается злобою дня, и при этом следите, чтобы сердце было чисто и дух тверд. А если в свободный от трудов час вы найдете время перевести дыханье и поднять взор к небу, то уж точно отыщете, как правильно чтить то высшее начало, коему мы непременно должны предаться, благоговейно глядя на все происходящее в жизни и прозревая направляющий ее свыше промысел».

Суббота, 20.

Встав с рассветом, я бродил взад-вперед над озером, погруженный в раздумья, в лабиринт которых охотно углубилась бы со мною всякая чувствительная и участливая душа; хозяйка дома, — я был весьма доволен, что могу не считать ее вдовой, — словно вызванная моим желаньем, показалась сперва в окне, потом в дверях, она сказала мне, что батюшка хорошо почивал, проснулся веселым и вполне внятно сказал, что останется в постели и хотел бы меня увидеть не нынче, а завтра, после богослужения, когда сил у него наверняка прибудет. После этого она сказала, что сегодня будет подолгу оставлять меня одного, потому что день у нее занятой, и, спустившись ко мне, дала мне отчет о своих делах.

Я слушал ее только для того, чтобы слушать, но при этом убедился, что, судя по всему, она предана делу, которое ее привлекает как исконный долг, и занимается им со всей охотой.

— Так у нас принято и заведено, — говорила она, — кончать тканье к концу недели, а в субботу после полудня относить работу к хозяину, который просматривает на просвет, мерит и весит ткань, чтобы проверить, все ли сделано как надо, без изъянов, и сдан ли товар полным весом и мерой, а если он найдет, что все правильно, то платит ткачам, сколько условлено. Потом уж он сам старается очистить каждый кусок от приставших ниток и узелков, поудачней сложить его, выставить напоказ красивую, без изъянов, сторону, чтобы товар выглядел привлекательней.

Тем временем с гор спустилось множество ткачих, принесших свой товар на дом, среди них я заметил ту, что дала работу нашему наладчику. Она очень мило поблагодарила меня за оставленный для нее подарок и рассказала, что господин наладчик сегодня чинил у нее станок, благо тот стоит пустой, а на прощанье заверил, что госпожа Сусанна наверняка увидит по работе, как он его отладил. После этого она вошла в дом вместе с другими, а я не удержался и спросил милую хозяйку:

— Скажите, ради бога, откуда у вас это странное имя?

— Это уже третье, — отвечала она, — которым меня награждают; я ничего не имела против, потому что так хотели свекор со свекровью: этим именем звалась их покойная дочь, на чье место они меня приняли, а ведь имя есть лучшее и живейшее напоминание о том, кто его носил.

Я отозвался на это:

— А вот вам и четвертое: будь моя воля, я назвал бы вас «Добрая и Прекрасная».

Она смиренно и вместе изящно поклонилась мне и сумела так сплести воедино свой восторг по поводу выздоровления родителя и радость по случаю свидания со мной, увеличив одно другим, что я, пожалуй, в жизни не слышал более лестных слов и не питал таких отрадных чувств.

Добрая и Прекрасная, которую уже дважды или трижды окликнули из дому, препоручила меня одному разумному и сведущему человеку, с тем чтобы он показал мне достопримечательности здешних гор. Погода была прекрасная, ландшафты разнообразны. Однако, идя вместе с ним, я убеждался, что внимание мое не могут занять ни скалы, ни леса, ни водопады, ни мельницы и кузни, ни даже семейства искусных резчиков по дереву. Между тем наша прогулка была рассчитана на весь день, мой провожатый нес в сумке вкусный завтрак, неплохой обед нам удалось получить в трактире на руднике, где никто не мог разобраться, кто я и что я, так как я выказал самое обидное для трудящихся людей лицемерие, пряча под личиной участия пустое безучастие.

Больше всех был сбит с толку мой провожатый, которому указал на меня скупщик пряжи, с большой похвалой отозвавшись о моей осведомленности во всяческих промыслах и любопытстве к таким вещам. Добрый человек рассказал и о том, как много я пишу и беру на заметку, и мой спутник рассчитывал на то же самое, однако ему пришлось долго ждать, прежде чем я вытащил записную книжку, да и то после его нетерпеливого вопроса о ней.

Воскресенье, 21.

Мне удалось вновь увидеть мою подругу только ближе к полудню. В доме уже окончилось богослужение, на которое она не пожелала меня допустить, зато ее отец присутствовал на нем и даже внятно и отчетливо произнес назидательное слово, тронув до слез и ее, и всех остальных.

— Это были, — сказала она, — всем известные изречения и стихи, выраженья и обороты речи, я сотни раз их слышала и досадовала на них как на пустой звук, но теперь они текли, как горячий металл по желобу, сплавленные сердечным чувством, полные тихого жара, очищенные от шлака. Мне стало страшно, как бы эти излияния не отняли у него все силы, но он был бодр, велел уложить себя в постель и сказал, что хочет собраться с силами, а потом позвать к себе гостя.

После обеда разговор у нас пошел живее и откровеннее, но это как раз и позволило мне лучше почувствовать и заметить, что она чего-то не договаривает, старается подавить тревожные мысли и лицо ее, вопреки этим усилиям, остается печальным. Сначала я так и сяк пытался заставить ее высказаться, потом прямо объявил, что по ее озабоченному лицу догадываюсь о каких-то гнетущих ей душу трудностях, о которых она должна откровенно мне поведать, чего бы они ни касались — домашних ли обстоятельств или торговых дел; я достаточно богат, чтобы так или иначе сквитаться с нею по старым долгам.

Она с улыбкой заверила меня, что дело совсем не в этом:

— Сначала, когда вы к нам явились, я приняла вас за одного из тех господ из Триеста, у которых мне открыт кредит, и про себя порадовалась, что деньги у меня уже припасены, пусть даже с меня потребовали бы не только часть, но и всю сумму. То, что меня мучит, и вправду касается торговли, но тревожусь я не за сегодняшний день, нет, мне страшно за будущее. Машина побеждает ручной станок! Опасность надвигается медленно, как туча, но уж если дело повернулось в эту сторону, то гроза придет и настигнет нас. Еще мой покойный муж с грустью предчувствовал ее. Об этом говорят и думают, но, сколько ни думай и ни говори, помочь теперь нельзя. И кому охота заранее воображать себе весь этот ужас! Подумайте сами, сколько в здешних горах долин вроде той, откуда вы к нам спустились; у вас еще стоит перед глазами уютная и веселая жизнь, которую вы там видели в эти дни, которой отрадным свидетельством стала для вас нарядная толпа, что вчера сошлась сюда. Подумайте сами, все это захиреет, заглохнет, и пустыня, уже много столетий обитаемая и оживляемая людьми, станет, как встарь, безлюдной и дикой.

Есть только два пути, и оба тяжки: самим обратиться к новому и ускорить общее разорение либо сняться с места и искать счастья за морем, взяв с собою лучших и достойнейших. И то и другое опасно, но кто поможет нам взвесить все доводы и принять решение? Мне известно, что некоторые из соседей замышляют завести у себя машины и присвоить себе то, чем кормятся многие. Я не могу винить тех, кому своя рубаха ближе к телу, но себя бы я стала презирать, если бы должна была ограбить добрых людей и видеть, как они, беспомощные, идут по миру. Однако пойти по миру их рано или поздно заставят, они об этом догадываются, знают и говорят — и никто не решается сделать шаг к спасению. Но кто будет за них решать? Разве мне это легче, чем любому из них?

Мы с женихом решили переселиться отсюда и часто обсуждали, как развязаться со здешними делами. Он искал самых лучших, которых можно было бы собрать вокруг себя для общего дела, привлечь к себе и увлечь за собой; мы мечтали, быть может, по-юношески простодушно, добраться до таких мест, где то, что считается тут преступлением, было бы нашим долгом и правом. А теперь все наоборот: тот честный человек, который после смерти мужа остался моим помощником, всем сердцем мне преданный и во всех смыслах превосходный, держится противоположного мнения.

Я должна сказать вам о нем, прежде чем вы его увидите, хотя предпочла бы сделать это после, так как живое присутствие человека разрешает многие загадки. Будучи почти ровесником моему мужу, он, маленький бедняк, сдружился с зажиточным и щедрым товарищем, а потом привязался к семье, к дому, к промыслу, они вместе выросли и всегда держались вместе, но по природе это были разные люди: один — широкая душа, отзывчив к людям, другой — из-за пережитой в ранней юности нужды замкнут, прижимист, как бы ни было мало приобретенное, и, при всем своем благочестии, больше думает о себе, чем о других.

Я знаю, что он с самого начала заглядывался на меня и считал себя в полном праве, так как я была еще бедней его; но, едва заметив, что друг питает ко мне склонность, он отошел в сторону. Благодаря бережливому усердию, трудолюбию и честности он скоро стал участником в деле. Мой муж втайне помышлял при переселении оставить его тут и поручить ему все, что мы не берем с собой. Вскоре после смерти моего любимого он постарался сойтись со мной ближе, а с недавнего времени не скрывает, что домогается моей руки. Но к этому примешиваются два странных обстоятельства: против переселения он высказывался уже давно, а теперь усердно добивается, чтобы мы тоже непременно завели у себя машины. Его доводы, конечно, убедительны: ведь в наших горах живет человек, который, пожелай он бросить наши простые станки и соорудить себе сложные механизмы, погубил бы нас всех. Этот человек, в своем деле очень умелый, — мы называем его наладчиком, — предан одной живущей по соседству богатой семье, и можно полагать, что он и сейчас помышляет использовать совершенствующиеся изобретения к своей и к их выгоде. Против доводов моего помощника возразить нечего, потому что время уже упущено, и если они нас обгонят, нам придется сделать то же самое, хотя уже не при таких благоприятных условиях. Вот что меня тревожит и мучит, вот почему такой дорогой для меня человек, как вы, кажется мне ангелом-хранителем.

В ответ я мог сказать мало утешительного, положение представлялось мне таким трудным, что я испросил себе время подумать. Однако она продолжала говорить:

— Мне нужно еще обо многом откровенно сказать вам, и вы увидите, как необычайны мои обстоятельства. Я ничего не имею лично против этого молодого человека, но заменить мне покойного мужа и тем более завоевать мою сердечную склонность он никогда не сможет. — Говоря это, она вздохнула. — С некоторых пор он стал настойчивей, его речи и страстны, и вместе рассудительны. Нельзя спорить ни с тем, что мне необходимо отдать ему руку, ни с тем, что неразумно, помышляя о переселении, упускать из-за этого единственное верное средство к поддержанию дела; а то, что я перечу ему и не отказываюсь от прихоти переселиться отсюда, настолько противоречит, как ему кажется, моему здравому смыслу во всех прочих хозяйственных делах, что при нашем последнем, довольно резком, разговоре явственно слышалось подозрение, будто моя склонность отдана кому-то другому. — Последние слова она произнесла, запинаясь, и потупила глаза.

Предоставляю каждому судить, что творилось у меня в душе при этих словах; но молниеносное размышление подсказало мне, что всякое мое слово только увеличит замешательство. И вместе с тем, стоя так перед нею, я отчетливо сознал, как сильно я ее полюбил и как необходимо мне собрать все оставшиеся силы разума и здравого рассудка, чтобы помешать себе сейчас же предложить ей руку. Ведь если бы она последовала за мной, думал я, то могла бы все бросить. Но передо мною встали преградой страдания прошлых лет. Зачем тебе надобно допустить в душу новую напрасную надежду, а потом всю жизнь платиться за это?

Некоторое время мы оба молчали, но вдруг Лизхен, — я и не заметил, как она подошла, — появилась перед нами и попросила разрешения провести вечер на соседней кузнице. Позволение было дано без колебаний. Между тем я успел овладеть собой и повел рассказ об общих предметах: как я, путешествуя, сам заметил приближение названной ею угрозы, как с каждым днем становится сильнее и тяга переселиться отсюда, и необходимость сделать этот, покамест еще весьма опасный, шаг. Поспешить в путь, не подготовясь, — значит вернуться, не найдя удачи; нет другого предприятия, которое требовало бы такой осмотрительности и такого разумного руководства. Такие соображения не были для нее новы, она сама много думала об этом, но под конец сказала мне с глубоким вздохом:

— Эти дни, покуда вы у нас, я надеялась утешиться, доверительно рассказав вам все, но мне только стало хуже, я особенно глубоко почувствовала, до чего несчастна.

Она подняла на меня взгляд, но тут же отвернулась, желая скрыть заструившиеся из этих добрых и прекрасных глаз слезы, и отошла на несколько шагов.

Я не хочу оправдываться, но одно лишь желание если не утешить, то хоть занять рассказом эту дивную душу внушило мне мысль заговорить о том необычайном союзе обрекающих себя на разлуку странников, в который я недавно вступил. Незаметно для себя я так увлекся, что едва мог сдержаться, когда обнаружил, что в своей откровенности готов забыть осторожность. Она успокоилась, оживилась, стала удивляться и, представ передо мной во всей своей прелести, начала задавать мне вопросы с таким умом и пристрастием, что я не мог больше уклоняться и рассказал ей все без утайки.

К нам приблизилась Гретхен и сказала, чтобы мы шли к отцу. Девушка была задумчива и, судя по всему, чем-то раздосадована. Прекрасная и Добрая сказала ей вслед:

— Я отпустила Лизхен на вечер, так что займись делами ты.

— Не надо было ее отпускать, — возразила Гретхен, — ничего путного из этого не выйдет; вы и так потакаете этой плутовке больше, чем следует, и доверяете ей не в меру. Я сейчас только узнала, что она вчера написала ему письмо; подслушала, что вы говорите, и сама пошла к нему на свиданье.

Мальчик, который тем временем был оставлен при отце, пришел поторопить нас, потому что старик забеспокоился. Мы вошли, он сел в постели с веселым, просветленным лицом.

— Дети мои, — сказал он, — я провел эти часы в неустанной молитве, не пропустив ни одного из псалмов Давидовых, и хочу добавить от себя, укрепившись в вере: почему человек полагает упования свои лишь вблизи себя? Тут он должен действовать и помочь себе сам, а упованья устремлять вдаль и полагаться на бога. — Потом он схватил руку Ленардо и руку дочери, соединил их и произнес: — Пусть будет ваш союз не земным, но небесным; любите друг друга, как брат с сестрою, доверяйте и помогайте друг другу столь же чисто и бескорыстно, как да поможет вам господь.

Сказав это, он откинулся назад с ангельской улыбкой и отошел в вечность. Дочь упала возле кровати на колени, Ленардо — рядом с нею, их щеки соприкоснулись, их слезы вместе окропили руки усопшего.

В этот миг врывается помощник и ошеломленно смотрит на них. Дико сверкая глазами и потрясая черными прядями, молодой красавец восклицает:

— Он умер, умер в тот миг, когда я хотел воззвать к нему, чтобы он вновь обретенным словом решил мою судьбу и судьбу дочери, больше которой я люблю только господа бога и желал бы, чтобы сердце ее исцелилось и могло почувствовать всю силу моей привязанности! Но для меня она потеряна, другой преклонил рядом с нею колени! Благословил ли он вас? Признайтесь же!

Прекрасная между тем встала, поднялся и Ленардо, придя в себя. Она сказала:

— Я вас не узнаю: всегда вы кротки и благочестивы — и вдруг такое неистовство. Ведь вы знаете, как я вам благодарна, как благоволю к вам.

— При чем тут благодарность и благоволенье, — отозвался он, сдерживая себя, — когда дело идет о счастье или несчастье всей моей жизни. Меня пугает этот пришелец; стоит мне на него поглядеть, и я перестаю верить в себя, не надеясь с ним сравняться. Да и как мне уничтожить старые права, разорвать старые узы!

— Когда ты снова придешь в себя, — сказала Добрая, став еще прекрасней, чем прежде, — когда с тобой можно будет разговаривать, как всегда, то я скажу тебе и поклянусь прахом усопшего родителя, что между мною и этим господином, моим другом, нет отношений, которых ты не мог бы знать, одобрить и с радостью разделить.

Ленардо затрепетал до глубины души, все трое стояли в неподвижном безмолвии и задумчивости. Юноша заговорил первым:

— Этот миг слишком торжествен, чтобы не принести с собой решения. То, что я говорю, не сейчас пришло мне в голову, у меня было время все обдумать, так что слушай внимательно. Причиной, по которой ты не желала отдать мне руку, было мое нежелание последовать за тобой, если ты из нужды или по прихоти затеешь переезд. А сейчас я клятвенно заверяю перед лицом этого полноправного свидетеля, что не только не буду ставить преград на твоем пути, но и стану тебе способствовать и повсюду последую за тобой. И взамен этой клятвы, не вынужденной, но лишь ускоренной некоторыми обстоятельствами, я немедленно требую твоей руки.

Уверенно и твердо стоя перед ними, он протягивал руку, они же от неожиданности невольно подались вспять.

— Этим все сказано, — сдержанно, но со смиренно-величавым видом сказал юноша. — Так и должно было случиться, так лучше для нас всех, так угодно было богу. Но чтобы ты не думала, будто я действую из нетерпенья или из прихоти, узнай, что ради тебя я отрекся от гор и скал и как раз все подготовил в городе, чтобы жить по твоей воле. Но теперь я уйду один; ты не откажешь мне в средствах, у тебя останется еще довольно денег, чтобы потерять их здесь, как ты этого опасаешься — и опасаешься правильно. Я и сам наконец убедился: искусный, умеющий работать мошенник направился в верховья долины, он там устанавливает машину за машиной, и ты увидишь, как он отобьет у всех хлеб; быть может, тогда — и очень скоро — ты призовешь назад верного друга, которого сейчас прогоняешь.

Едва ли случалось, чтобы троим людям было так мучительно глядеть друг на друга: каждый боялся утратить другого, и никто покамест не знал, как можно друг друга сохранить.

Полный страстной решимости, юноша устремился к дверям. Добрая и Прекрасная положила руку на остывшую грудь родителя и воскликнула:

— Нельзя полагать упования свои вблизи себя, должно устремлять их вдаль, — таково было его последнее благословение. Будем же полагаться на бога и доверять самим себе и друг другу, тогда все сладится!

Наш друг с превеликим интересом прочел все изложенное выше, хотя должен был сознаться, что, еще кончая первую тетрадь, предчувствовал и даже заранее догадывался, что Прекрасная будет найдена и узнана. Описание сурового нагорья вновь перенесло его в памятные места, а предчувствие, посетившее Ленардо в ту лунную ночь, и повторенные строки его собственного письма окончательно навели его на след. Фридрих, которому Вильгельм обстоятельно поведал об этом, согласился с ним.

Но вот мы достигли того момента, когда обязанность повествовать, изображать, излагать все подробно и связно становится все более трудной. Всякий чувствует, что мы приблизились к концу, когда страх увязнуть в подробностях и желание не оставлять читателя без объяснений вносит в нашу душу немалый разлад. Правда, нам только что доставили депешу, из которой мы почерпнули немало сведении, однако и в письмах, и в различных приложениях к ним есть много такого, что не представляет интереса для всех. По этой причине мы намерены свести воедино и вкратце изложить то, что успели узнать тогда, и то, что дошло до нашего сведения позже, завершив таким образом взятое на себя нелегкое дело правдивого повествования.

Прежде всего мы обязаны сообщить, что Лотарио с Терезой, ставшей его женой, и с Наталией, не пожелавшей расставаться с братом, уже отправились в сопровождении аббата к морю. Отплыли они при благоприятных предзнаменованиях, и будем надеяться, что ветер дует им в паруса. У них осталось только одно неприятное чувство, одно душевное огорчение — из-за того, что они перед отъездом не нанесли визита Макарии. Крюк был слишком велик, а начатое дело слишком важно; отъезжающие и так уже корили себя за промедление, поэтому пришлось пожертвовать самым священным долгом ради необходимости.

Но нам, коль скоро мы взялись рассказывать и живописать, негоже расставаться с этими дорогими для нас людьми, еще раньше завоевавшими наше расположение, и ничего не поведать о том, как они жили и что делали все это время, тем более что мы давно уже не слышали о них никаких подробностей. И, однако, мы не станем этого делать, поскольку все, чем они до сих пор занимались, было лишь подготовкой к великому предприятию, ради которого они сейчас отплыли в море. Все же мы не теряем надежды радостно встретиться с ними и застать их в разгаре благоупорядоченной деятельности, которая помогает каждому из этих весьма различных по характеру людей обнаружить свою истинную ценность.

Жюльетта, Добрая и Рассудительная, — мы, конечно, не забыли ее, — вышла замуж за человека, который пришелся по сердцу дядюшке тем, что и действовал с ним заодно, и продолжал дело в его духе. В последнее время Жюльетта подолгу бывала у тетушки, где собралось множество лиц, испытавших ее благое влияние, и не только тех, кто оставался на материке, но и тех, кто намеревался отплыть за море. Ленардо с Фридрихом еще раньше отбыли с места, но тем чаще шел обмен посланиями через курьеров.

Хотя в списке гостей мы и недосчитались названных выше благородных особ, зато нашли в нем других лиц, хорошо нам знакомых и сыгравших немалую роль в этом повествовании. Гилария прибыла вместе с мужем, теперь уже капитаном и весьма богатым помещиком. И тут, как и везде, ей за прелесть и любезный нрав легко простили грех, в котором, как мы видели из рассказа о ней, она была повинна: мы имеем в виду чрезмерную легкость, с какой она переходила от одной склонности к другой. Особенно мужчины не придавали этому слишком большого значения: когда такой изъян — единственный, он ничуть не возмущает тех, кто сам надеется дождаться своей очереди.

Однако сейчас, судя по всему, ее чувствами целиком владел Флавио, ее муж, крепкий, жизнерадостный и довольно привлекательный; сама она, как видно, простила себе прошлые провинности, и у Макарии не было повода поминать о них. Флавио, по-прежнему увлекавшийся стихотворством, попросил разрешения прочесть на прощанье оду, которую он сочинил в честь Макарии и ее близких за те немногие дни, что провел у нее. Многим случалось видеть, как он расхаживает под открытым небом, останавливается, потом, взмахнув руками, бросается вперед, что-то пишет на грифельной доске, задумывается и снова пишет. Теперь он, судя по тому, что передал через Анжелу свою просьбу, считал сочинение завершенным.

Добрая Макария дала согласие, хотя и безо всякой охоты, и ода была выслушана, хотя при этом не узнали ничего нового и не испытали никаких новых чувств. Правда, стиль изложения был легок и приятен, рифмы и слог кое-где необычны, и хотелось только, чтобы все в целом было покороче. Под конец стихи, красиво переписанные на бумагу с узорной каймой, были вручены, и обе стороны расстались, довольные друг другом.

Эта чета возвращалась из долгой и благотворной для обоих поездки на юг, чтобы дать возможность отцу-майору отлучиться из дому, ибо он желал вместе с неотразимой вдовушкой, с недавних пор его супругой, также освежиться глотком райского воздуха.

Они также, в свой черед, побывали у Макарии, которая была особенно милостива к удивительной особе, везде умевшей снискать расположение, и даже приняла ее наедине во внутренних комнатах; потом эта чрезвычайная честь была оказана и майору. Последний заслужил одобрение, проявив себя и образованным военным, и хорошим хозяином, и любителем словесности, и даже дидактическим поэтом, а потому был тепло принят у астронома и у прочих домочадцев.

Особенно отличил его достопочтенный старый дядюшка, который, живя неподалеку, наезжал теперь чаще, чем обыкновенно, хотя всего на несколько часов, так что, несмотря на предложенные удобства, его так ни разу и не убедили переночевать в гостях.

Несмотря на краткость этих визитов, его присутствие было весьма приятно, ибо, будучи человеком светским, он старался явиться покладистым и общительным, причем даже доля аристократического педантства не могла испортить удовольствие. К тому же его благодушие было небеспричинно: он чувствовал себя счастливым, как все мы, когда нам предстоит вести важные дела с людьми разумными и сведущими. Предприятие, начатое очень широко, было на полном ходу и неуклонно двигалось в соответствии с тщательно подготовленным соглашением.

Скажем о нем лишь в главных чертах. За морем у дядюшки есть доставшиеся от предков владения. Что это значит, пусть объяснит своим друзьям тот, кто знает тамошние обстоятельства, а нас это завело бы слишком далеко. Обширные земли были розданы в аренду и, в силу многих неблагоприятных обстоятельств, приносили мало дохода. Известное нам товарищество получает на них право собственности в государстве с совершенным гражданским устройством и, приобретя в нем влияние, может извлекать отсюда выгоду и распространять свои владения за счет невозделанной пустыни. В этом хотят особенно отличиться Ленардо с Фридрихом, ибо им требуется показать, как можно все начать сначала и пойти естественным путем.

Едва отбыли вышеназванные лица, весьма довольные своим визитом, как было доложено о гостях иного рода, принятых, однако, столь же радушно. Мы никак не ожидали увидеть в столь священном месте Филину и Лидию, но тем не менее они явились. Замешкавшийся в горах Монтан должен был заехать за ними и кратчайшей дорогой отвезти к морю. Их радостно встретили домоправительницы, ключницы и прочая женская прислуга. С Филиною было двое очаровательных детишек. Просто, но мило одетая, она всегда носила при себе не очень большие английские ножницы, привешенные на длинной серебряной цепочке к расшитому цветами поясу, и время от времени, словно желая особо подчеркнуть свои слова, начинала кроить и кромсать ими воздух, каковая странная манера весьма потешала зрителей, а затем наводила их на мысль о том, неужели в таком большом доме не найдется ничего для кройки. Конечно, тут же вспомнили о невестах, которым надо было приготовить приданое, так что Филинино усердие пришлось кстати. И вот она посмотрит, как выглядит в этих местах народный костюм, заставит девушку раза два пройтись перед нею — и начинает кроить, причем благодаря уму и вкусу умеет и сохранить особенности местного наряда, и придать ему изящество, сгладив все, что в нем есть дикарского, да так неприметно, что одетые ею девушки всем — и самим себе тоже — нравятся больше прежнего и не робеют, отступая от исконного обычая.

Потом в дело вступила наилучшая ее помощница Лидия, которая шила так же ловко, быстро и красиво, и можно было надеяться, что с помощью других женщин невесты будут наряжены скорее, чем ожидали. Девушки даже не имели права надолго отлучаться, — Филина, не упуская ни одной мелочи, обращалась с ними как с куклами или театральными статистками. Пучки лент и прочие украшения, принятые в этой местности, были распределены так искусно, что взгляду хоть немного открылись статность тел и тонкость стана, прежде скрытые из-за дикарской приверженности обычаю, а грубоватость сложения, сглаживаясь, казалась даже привлекательной.

Но там, где жизнь течет равномерно, чье угодно излишнее усердие становится всем в тягость. Филина со своими ненасытными ножницами попала в ту комнату, где хранился запас всяческих тканей, чтобы одевать домочадцев. Увидев перед собой возможность все это раскроить, Филина испытала величайшее блаженство, но так как она не ведала ни меры, ни предела, то ее пришлось выставить из кладовой и накрепко замкнуть двери. Анжела только потому не пожелала оказаться в числе наряжаемых невест, что боялась безудержной закройщицы; вообще отношения между ними оставляли желать лучшего, но разговор об этом впереди.

Монтан медлил приездом дольше, чем предполагали, и Филина настояла, чтобы их представили Макарии. Это было сделано, так как все надеялись тем скорей от нее избавиться, и, право, зрелище оказалось примечательное: две грешницы, с двух сторон простертые у ног святой. Филина, между двумя детьми, которых она изящным движением заставила склониться перед Макарией, проговорила с обычным задором:

— Я люблю мужа, люблю детей, мне не лень на них работать и на других тоже, а остальное ты мне простишь!

Макария отпустила Филину с благословением, и та удалилась, благопристойно ей поклонившись.

Лидия простерлась по левую руку от святой и, уткнувшись лицом в ее колени, горько плакала, не в силах произнести ни слова. Макария, желая унять ее слезы, потрепала ее по плечу, потом, полная милосердия, раз и другой горячо поцеловала склоненную голову там, где волосы разделял пробор. Лидия сначала встала на колени, потом поднялась на ноги и взглядом, полным чистой радости, посмотрела на свою благодетельницу.

— Что со мной творится! — сказала она. — С моей головы в один миг сняли тяжкий гнет, который отнимал у меня если не рассудок, то способность думать! Я могу смотреть ввысь и устремляться мыслями ввысь, и, по-моему, — добавила она, глубоко переводя дыхание, — мое сердце стремится им вслед.

В этот миг отворилась дверь, и вошел Монтан, — ибо чаще всего тот, кого ждут слишком долго, появляется внезапно и нежданно. Лидия без смущения пошла ему навстречу, радостно обняла его и подвела к Макарии, восклицая:

— Ты должен знать, чем обязан божественной, и вместе со мной преклонить перед нею колени.

Монтан, который был так изумлен, что вопреки обыкновению немного растерялся, с достоинством поклонился почтенной даме и сказал:

— Мне сдается, я многим ей обязан, ибо я ей обязан тобой. Ты впервые встречаешь меня с открытым сердцем, впервые прижимаешь меня к груди, хотя я давно уже заслужил это.

Здесь мы должны по секрету сообщить, что Монтан любил Лидию с ее ранней юности, что Лотарио, куда более нравившийся женщинам, увел ее у Монтана, но тот остался верен другу и возлюбленной и в конце концов, к немалому удивлению наших прежних читателей, взял ее в жены.

И эта чета, и Филина, чувствуя себя в европейском обществе стесненно, с трудом удерживали рвущуюся наружу радость, едва только речь заходила о том, что ожидает их за морем. Филинины ножницы лязгали, а хозяйка их, рассчитывая получить монополию на поставку одежды для всей колонии, красноречиво описывала запасы сукон и полотна и кроила воздух, заранее воображая, по собственным словам, ту обильную ниву, которую ей предстоит жать.

Лидия, в чьей душе счастливое благословение вновь пробудило любовь и участие к людям, видела в мыслях сотни учениц, целое племя домашних хозяек, обученных ею и приученных к порядку и опрятности. Вдумчивый Монтан воочию видел перед собой такие запасы свинца, меди, железа и каменного угля, что порой готов был объявить, будто весь его прежний опыт сводился лишь к робким попыткам наугад, но зато там он будет отважно снимать богатый, щедрый урожай.

Можно было предвидеть, что Монтан быстро сговорится с нашим астрономом. Их беседы в присутствии Макарии были весьма занимательны, но лишь немногие из них мы находим записанными, так как с некоторых пор Анжела стала менее внимательно слушать и менее тщательно заносить их на бумагу. Кроме того, ей могло казаться, что многое в них слишком общо и не вполне понятно для женского ума. Поэтому мы по ходу дела вставим в рассказ только одну из относящихся к тем дням речей, которая дошла до нас записанной не рукою Анжелы.

Занимаясь науками, особенно имеющими своим предметом природу, столь же трудно, сколь и необходимо исследовать, действительно ли то, что завещано нам исстари и принималось нашими предками за истину, достаточно обоснованно и достоверно для того, чтобы служить фундаментом дальнейших построений, или же унаследованные верования окостенели и не способствуют движению, но ведут к застою. Есть и примета, помогающая такому исследованию: остается ли принятое мнение по-прежнему живым, способствует и помогает ли оно деятельному стремлению вперед.

Напротив, все новое надобно испытывать, задавая вопрос: дает ли принятое мнение действительный прибыток или все дело в единомыслии моды; ибо суждение, высказанное людьми настойчивыми, распространяется в толпе подобно поветрию и зовется господствующим, каковое притязание для добросовестного исследователя лишено смысла. Пусть государство и церковь изыскивают всяческие причины провозглашать свое господство: им приходится иметь дело со строптивой людской массой, а для поддержания порядка все средства хороши; но в науке необходима полнейшая свобода, так как в ней работают не для сегодняшнего и не для завтрашнего дня, а для бессчетных веков, безостановочно движущихся вперед.

Пусть даже ложь возьмет в науке верх, — все равно остается меньшинство, стоящее за истину; и пусть истина найдет убежище в уме единственного человека, — это тоже ничего не значит. Такой человек будет непрестанно творить в тиши и в тайне, и придет время, когда его взыщутся и спросят о нем, о его убеждениях, или когда свет распространится настолько, что их можно будет высказать без опасений.

Речь зашла и еще об одном, не столь общем, но непостижимом и странном предмете: Монтан рассказал, как при изысканиях в горах и исследованиях недр ему помогало некое лицо, наделенное удивительным свойством — особого рода связью со всем, что может быть названо каменной породой, минералами, вообще первичными стихиями. Лицо это не только испытывало воздействие подземных вод, металлических жил, пластов каменного угля и прочего, что обычно залегает большими массами, но, что более странно, чувствовало себя по-разному, когда менялась почва. Особое воздействие оказывали на это лицо различные горные породы, о чем сам Монтан мог получить от него разъяснения после того, как выработал странный, но вполне удовлетворявший обоих язык; было проведено несколько испытаний, и названное лицо удивительным образом выдержало их по всем статьям, доказав, что умеет различать и физические и химические элементы и даже на взгляд отличать легкое от тяжелого. Это лицо, — какого оно пола, Монтан не пожелал объяснять, — он отправил вперед вместе с отъезжающими друзьями, надеясь, что оно будет весьма полезно для его целей в новых неисследованных местах.

После этого доверительного сообщения астроном открыл Монтану свое суровое сердце и с позволения Макарии поведал ему тайну ее связи со вселенской системой. Благодаря позднейшим рассказам астронома, мы можем сообщить хотя и немногое, но главное из их бесед об этом важном предмете.

Нельзя не удивляться сходству приведенных случаев, хотя они и весьма различны. Один из друзей, чтобы не превратиться в Тимона, опустился в глубочайшие бездны земли и обнаружил там, что в человеческой природе есть нечто аналогичное самой косной и грубой из стихий; другому дух Макарии явил на живом примере, что особо одаренным натурам присуща способность не только пребывать на месте, как в первом случае, но и уноситься вдаль и что нам нет нужды ни пробиваться к центру земли, ни удаляться за пределы нашей солнечной системы, — довольно не оставаться праздным и, отдав все внимание деянью, почувствовать себя призванным к нему. Земля и ее недра — это мир, где имеется все необходимое для самых высоких земных потребностей, тот сырой материал, обработка которого есть дело высших человеческих способностей; избрав этот духовный путь, мы непременно обретем любовь, и участие, придем к свободному и целесообразному труду. Кто заставил эти миры сблизиться и обнаружить присущие обоим свойства в преходящем феномене жизни — тот воплотил в себе высший образ человека, к какому должен стремиться каждый.

Согласившись в этом, друзья заключили союз и решили не делать тайны из своих наблюдений, ибо даже тот, кто с усмешкой признает их сказками, уместными разве что в романе, может все-таки увидеть в них иносказательное изображение того, к чему следует стремиться.

Вскоре Монтан уехал вместе с обеими своими спутницами, причем если его с Лидией охотно задержали бы еще, то беспокойная Филина стала совсем уж в тягость привыкшим к покою и порядку обитательницам дома, особенно благородной Анжеле, чье неудовольствие было усугублено особыми обстоятельствами.

Мы уже заметили выше, что Анжела, занятая, судя по всему, чем-то посторонним, стала хуже, чем раньше, исполнять свою обязанность внимательно слушать и записывать все разговоры. Чтобы объяснить такую аномалию в поведении столь преданной порядку особы, привыкшей обращаться в кругу людей самых нравственных, нам придется под конец этого объемистого сочинения вывесть на сцену еще одно действующее лицо.

Наш старый, испытанный компаньон в торговых делах — Вернер, чьи негоции умножались и расширялись до бесконечности, должен был постоянно искать новых помощников, которых брал к себе только после предварительного испытания. И вот одного из них он посылает к Макарии, для переговоров о выплате значительных сумм, которые эта дама решила и обещала уделить от своих богатств новому предприятию — главным образом ради своего любимца Ленардо. Рассудительный молодой человек, недавно ставший помощником и младшим компаньоном Вернера, был в своем роде чудом, его талант — необычайное умение считать в уме — привлекает к нему интерес как везде, так особенно среди участников предприятия, которым приходится вести счета товарищества и справляться со всяческой цифирью. Да и в повседневном общении, где даже в толках и перетолках о делах света речь то и дело заходит о цифрах, денежных суммах и расчетах, такой человек непременно оказывается желанным собеседником. К тому же он очаровательно играет на фортепиано, в чем ему помогает способность к счету в сочетании с приятными природными задатками. Звуки легко сливаются у него под пальцами в аккорды, к тому же ом порой дает понять, что ему доступны и бо́льшие глубины, и все это прибавляет ему привлекательности, хотя он и скуп на слова, а в том, что он говорит, мало прочувствованного им самим. Во всяком случае он выглядит моложе своих лет, в нем даже можно заметить что-то детское. Как бы то ни было, он завоевал благосклонность Анжелы, а она — его благосклонность, чем Макария осталась весьма довольна, ибо давно уже мечтала увидеть благородную девушку замужем.

Прежде Анжела, вечно одержимая сомнениями и чувствовавшая, как трудно найти ей заместительницу, уже неоднократно отвергала предложения влюбленных женихов, а может быть, и подавляла в себе невысказанную склонность; но теперь, когда стало возможно не только подумать о преемнице, но и почти что определить ее, наша девица, застигнутая врасплох тем, что гость ей понравился, позволяет первому впечатлению углубиться и перейти в страсть.

Мы же теперь можем открыть читателю самое важное; ведь то, о чем мы давно уже ведем речь, успело постепенно образоваться, потом прийти в расстройство, потом опять наладиться.

Отныне принято решение, что Прекрасная и Добрая, прежде именовавшаяся Смуглолицей, становится компаньонкой Макарии. Этот вкратце изложенный прожект, одобренный также Ленардо, близок к осуществлению, так как все, кого он касается, пришли к согласию. Сусанна уступает все имущество помощнику, тот женится на младшей дочери упомянутого трудолюбивого семейства и становится свояком наладчика. Это дает возможность установить в новых, годных для совместного труда помещениях более совершенное оборудованье и производить ткани по-новому, так что дела у трудолюбивых жителей долин пойдут отныне намного бойчее.

По этой причине любезная нам особа освобождается и поступает к Макарии на место Анжелы, уже обручившейся со своим избранником. Таким образом, покамест все устроилось, остается нерешенным только то, чего нельзя решить.

Но Прекрасная и Добрая требует, чтобы за нею приехал Вильгельм: есть дела, которые предстоит еще уладить, и для нее очень важно, чтобы именно он завершил то, чему, в сущности, положил начало. Он первым нашел ее, а потом удивительный рок повел Ленардо по его следам, и теперь она желает, чтобы он непременно облегчил ей прощание с привычными местами и сам испытал радость и успокоение от того, что хотя бы отчасти вновь взял в руки и связал запутавшиеся нити судьбы.

Теперь, однако, ради вящей полноты, мы должны посвятить читателя в тайны духовной и душевной жизни наших героев и сообщить вот что: Ленардо ни словом не обмолвился о своем желании теснее связать себя с Прекрасной и Доброй, но покуда велись переговоры и в обе стороны летели письма, у нее постарались деликатно выпытать, как она отнеслась бы к такому союзу и к чему бы склонилась, если о том зайдет речь. Из ее ответа можно было заключить следующее: она полагает, что недостойна вознаградить благородного друга за столь сильную привязанность, отдав ему только часть души, — такое чувство требует, чтобы женщина отдала все богатства своего существа, она же не может предложить такого дара. Воспоминание о женихе, о муже и о связывавших их узах еще живет в ней, поглощая все ее существо, не оставляя места для новой любви и страсти, так что она не может и помыслить ни о чем, кроме чистой дружбы и глубочайшей благодарности. На том и успокоились, а так как Ленардо сам не касался этого вопроса, то и не было необходимости ни о чем ставить его в известность.

Тут, как мы надеемся, уместно будет вставить некоторые общие замечания. Все прошедшие перед нами лица относились к Макарии с доверием, но и с благоговением, ощущая присутствие высшего существа, что, однако, никого не сковывало и позволяло каждому оставаться таким, каким создала его природа. Все являлись перед ней в своем подлинном облике без опасений, как не показываются ни родителям, ни друзьям, ибо каждому хотелось и от каждого требовалось обнаружить самое доброе, самое лучшее, что в нем было, — и это становилось источником всеобщего удовлетворения.

Мы не можем умолчать, что при всех этих рассеивающих внимание обстоятельствах Макария по-прежнему пеклась о Ленардо и не раз беседовала о его положении со своими присными: Анжелой и астрономом. Им казалось, что душа Ленардо лежит перед ними как на ладони: сейчас он спокоен, так как предмет его забот нашел счастье, а о будущем на все случаи жизни позаботилась Макария. Теперь он должен решительно приступить к своему великому делу, предоставив все остальное ходу событий и судьбе. При этом можно было предполагать, что силы для великого предприятия дает Ленардо мысль о том, что позже, прочно обосновавшись за морем, он призовет или даже сам заберет ее туда.

Нельзя было не сделать общих замечаний и по этому поводу, ибо явилась возможность подробно наблюдать редкий случай: страсть, порожденную угрызениями совести. Припоминались другие примеры чудесного преображения однажды полученных впечатлений, таинственного развития врожденной склонности и долгой тоски. С сожалением говорилось о том, что в таких случаях советы бесполезны, хотя польза и требует по возможности сохранять ясность ума и целиком не подчиняться страсти.

Добравшись до этого пункта, мы не можем противостоять искушению привести тут листок из нашего архива, где речь идет о Макарии и об особом свойстве ее духа. К сожалению, написана эта бумага по памяти, спустя много времени после того, как содержащиеся в ней сведения были нам сообщены, и потому не может быть признана подлинным документом, как то было бы желательно в столь важном случае. Но на нет и суда нет, мы же надеемся, что и сказанное здесь насторожит читателя и заставит его задуматься, не замечал ли он где-нибудь то же самое или хотя бы нечто подобное, и не встречал ли записей об этом.

Между Макарией и нашей солнечной системой существует некая связь, которую мы едва осмеливаемся определить словами. Дело не только в том, что дух, душа и воображение Макарии заключают в себе солнечную систему, которую она постоянно созерцает, — сама Макария есть как бы часть этой системы, она зримо для себя особым образом движется по небесным кругам, вращаясь с самого детства вокруг Солнца, причем, как открыли недавно, по спиральной орбите, которая несет ее все дальше от средоточия к внешним сферам.

Если допустить, что всякое существо как существо телесное стремится к центру, а как существо духовное — к внешней окружности, то Макарию должно отнести к числу самых духовных натур: она кажется рожденной лишь для того, чтобы сбросить земную оболочку и проникнуть во все ближние и дальние области бытия. Это свойство, сколь оно ни дивно, сама Макария с малых лет воспринимала как возложенный на нее тяжкий долг. Как она помнит, ее внутреннее «я» всегда было пронизано некоей светящейся субстанцией, озарено светом, не уступавшим яркостью солнечному сиянью. Часто она созерцала два Солнца — одно внутри себя и одно на небе — и две Луны, причем Луна вне ее во всех фазах сохраняла одинаковую величину, а Луна внутри непрестанно уменьшалась.

Этот дар отвлекал Макарию от безразличной ей обыденности, однако ее родители, люди незаурядные, сделали все для ее воспитания, так что ни одна ее способность не осталась втуне, ни одно уменье — праздным, и хотя сердце и дух у ней были полны неземными видениями, она имела довольно сил, чтобы справляться с внешними обстоятельствами, а все ее дела и поступки неизменно отвечали требованиям самой возвышенной нравственности. Так она и росла, безотказная в помощи, готовая служить ближним в большом и в малом, подобная ангелу господню на земле, между тем как духовное ее существо, вращаясь вокруг освещающего наш мир Солнца, двигалось по все расширяющимся кругам к надмирным пределам.

Это состояние отчасти умерялось и смягчалось тем, что и в ней, по-видимому, происходила смена дня и ночи, и когда внутренний свет мерк, она старалась неукоснительно выполнять внешние обязанности, а когда внутри у ней вновь разгоралось сияние, она предавалась блаженному покою. По ее словам, она заметила, что порой вокруг нее сгущается некое подобье облаков, которые на время мешают ей видеть свет ее небесных спутников: такие периоды она всегда умела использовать на благо и на радость своим близким.

Пока она таила свои прозрения, ей было нелегко переносить их, а то, что она о них рассказывала, не получало веры либо неверно истолковывалось, поэтому всю свою долгую жизнь она соглашалась на то, чтобы посторонние считали ее состояние болезнью, как в семействе говорят о нем и поныне. Но в конце концов счастливый случай свел ее с человеком, которого вы уже встречали здесь; равно искушенный в медицине, математике и астрономии, к тому же отличавшийся высоким благородством, он сначала сблизился с ней только ради любопытства. Но когда она, проникнувшись доверием, постепенно описала ему свои состояния, связала настоящее с прошедшим и показала взаимозависимость событий, необычайное явление настолько его увлекло, что он уже не мог с нею расстаться и день за днем старался глубже проникнуть в эту тайну.

Он сам недвусмысленно дал понять, что вначале считал все лишь самообманом, так как Макария не отрицала, что с юности звездословие всегда занимало ее и она, став весьма в нем сведущей, все же не упускала возможности с помощью книг и приборов еще наглядней представить себе строение Вселенной. Поэтому его никак нельзя было убедить, что все это отнюдь не просто затвержено. Он упорно предполагал здесь влияние памяти и ни на что другое не отвлекаемого воображения, которым содействует сильный ум и особенно скрытые способности к счислению.

Как математик он упрям, как человек трезвого ума недоверчив, поэтому сопротивление его было долгим; однако он тщательно примечал все, что она сообщала, старался постичь последовательность происшедшего за много лет, обращая особое внимание на последнее время, когда все сообщаемое Макарией согласовалось с истинным расположением светил, и наконец воскликнул: «Почему бы и вправду богу и природе не создать живую армиллярную сферу, не построить одушевленный часовой механизм, который мог бы на свой лад делать то же, что ежедневно и ежеминутно делают часы, — следить за ходом небесных тел?»

На этом, однако, мы и остановимся: ведь невероятное теряет всякую цену, если хотят рассмотреть его во всех подробностях. Скажем только, что все вычисления основывались вот на чем: наше Солнце казалось ясновидящей в ее прозрениях меньше того, каким она видела его днем; также и необычное положение этого духовного светила в круге зодиака позволяло сделать некоторые выводы.

С другой стороны, путаница и сомнения возникали оттого, что Макария указывала на одновременное появление в одном из зодиакальных созвездий двух светил, между тем как заметить это на небе не удавалось. Возможно, то были тогда еще не открытые малые планеты. Ведь из других указаний Макарии можно было заключить, что она давно уже вышла за орбиту Марса и приближалась к орбите Юпитера. Было очевидно, что она некоторое время с изумлением наблюдала — трудно сказать, с какого расстояния — эту планету во всем ее великолепии и созерцала игру движущихся вокруг нее лун; но — странное дело — видела она Юпитер подобным убывающей Луне, однако перевернутой, такой, какой она бывает, вырастая. Из этого заключили, что Макария видела планету сбоку и, следовательно, должна вот-вот выйти за его орбиту и устремиться в бесконечное пространство по направлению к Сатурну. Туда за нею не способно последовать ничье воображение, но мы надеемся, что такая энтелехия не покинет совсем нашу солнечную систему, но, достигнув ее пределов, почувствует влечение вспять, чтобы возродиться к земной жизни и облагодетельствовать наших правнуков.

На этом мы, в надежде на то, что читатель простит нас, заканчиваем нашу эфирную поэму и возвращаемся к земной сказке, вскользь упомянутой нами выше.

Монтан с видом величайшей искренности рассказывал, что то лицо, которое могло по чувству различать каменные породы, отбыло в далекий край с первой партией переселенцев; однако внимательному знатоку человеческой души его слова наверняка показались бы неправдоподобны. Неужели Монтан или подобные ему расстались бы с такой живою рудознатской лозой? Вскоре после его отъезда среди младшей челяди пошли всяческие толки и странные рассказы, постепенно возбудившие сомнения на этот счет. Дело в том, что Филина и Лидия привезли еще одну женщину, выдавая ее за горничную, хотя та совершенно не годилась для этой роли и ни разу не была позвана хозяйками, когда они одевались или раздевались. Простое платье ладно сидело на ней, облегая крепкое, хорошо сложенное тело; однако и одежда, и весь облик выдавали в ней деревенскую жительницу. Ее поведение, ничуть не будучи грубым, не обнаруживало и следа того светского воспитания, карикатурой которого бывают манеры каждой горничной. Скоро она нашла себе подходящее место среди челяди, присоединяясь к занятым в саду или в поле и работая лопатой за двоих и за троих. Грабли тоже так и летали у нее в руках, и большой участок вскопанной земли в два счета становился похож на тщательно выровненную грядку. Держалась она тихо и вскоре завоевала общее расположение. Слуги рассказывали, что она часто клала лопату и пускалась без дороги через поле к какому-нибудь скрытому роднику, чтобы утолить жажду. Это повторялось ежедневно: всякий раз, когда ей нужно было, она, не сходя с места, определяла, где есть источник чистой воды.

Таковы были свидетельства, задним числом подтверждавшие то, что говорил об этой примечательной особе Монтан, пожелавший, однако, — наверное, во избежание обременительных испытаний и ненужных проб, — скрыть ее присутствие от благородных хозяев дома, которые заслуживали, конечно, большего доверия. Мы же хотели сообщить то, что нам известно, как бы ни было неполно наше изложение, и дружески побудить пытливых читателей обратить внимание на подобные случаи, благо их можно обнаружить по какой-либо примете чаще, чем принято думать.

Управитель барской усадьбы, еще недавно оживляемой присутствием наших странников, был человек по природе деятельный и оборотистый, не упускавший выгоды ни для своих господ, ни для себя; сейчас он с особой охотой засел за счета и отчеты, в которых не без самодовольства старался изложить и объяснить, как велики доходы, полученные от пребывания гостей в подвластном ему округе. Однако сам он был убежден, что барыш — самая малая из выгод, так как заметил, какое сильное действие оказывают на всех трудолюбивые, умелые, непредубежденные и отважные люди. Одни уехали, чтобы поселиться за морем, другие разошлись, чтобы пристроиться на материке; но он обнаружил еще одно обстоятельство, из которого тотчас же вознамерился извлечь пользу.

Когда настал срок разлуки, выяснилось то, что можно было заранее предвидеть и предсказать: многие из молодых, крепких гостей более или менее коротко сошлись с хорошенькими дочками местных жителей. Но только у немногих хватило мужества в тот день, когда Одоард отбыл со своими людьми, решительно объявить, что они остаются; из переселенцев, поехавших с Ленардо, не остался ни один, но многие уверяли, что согласны скоро воротиться и осесть на месте, где им обеспечат заработок, позволяющий не бояться за будущее.

Управитель, который знал и нрав, и домашние обстоятельства каждого из подданных своего маленького государства, как истинный себялюбец про себя посмеивался над тем, что люди приняли на себя столько забот и расходов ради будущей деятельной и свободной жизни за морем или в глубине страны, а наибольший доход от этого получил, не выходя из дому, он, управляющий, не упустивший случая собрать и оставить при себе несколько отличных работников. Дух нашего времени помогал ему мыслить шире, поэтому он находил естественным, что разумно направленная щедрость и благотворительность дает похвальные и полезные плоды, и намеревался предпринять что-нибудь в том же роде в подчиненной ему округе. К счастью, многие зажиточные ее обитатели одновременно вынуждены были по закону выдать дочек за тех парней, что прежде времени стали их мужьями. Управляющий доказал им, что такое семейное несчастье есть великая удача, а поскольку и на самом деле все сложилось так удачно, что жребий этот постиг самых лучших из ремесленников, то он считал совсем уже нетрудным пустить в ход мебельную фабрику, благо для нее не требуется ни просторного помещения, ни особого оборудования, а нужны только умелые руки да запас сырья. О нем обещал позаботиться управляющий; жен, помещенье и склады давали местные жители, а умелые руки были у новых поселенцев. Все это оборотистый делец смекнул про себя еще тогда, когда вокруг кишела суматошливая толпа, и поэтому сейчас, едва наступило спокойствие, мог сразу же приступить к делу.

Да, покой, подобный кладбищенскому, воцарился и на барском дворе, и на улицах селения, едва схлынул людской поток; но и среди этого покоя нашего дельца оторвал от счетов и расчетов оклик внезапно подскакавшего всадника, нарушившего его душевный мир. Правда, конь не стучал копытами, так как не был подкован, но всадник соскочил с покрытого попоной скакуна, — он ехал без седла и стремян и правил одним только трензелем, — и стал громко и нетерпеливо спрашивать о гостях и обитателях дома: мертвая тишина, которую он застал, явно удивила и огорчила его.

Слуга при конторе не знал, что ему делать с незнакомцем, началась перепалка, на нее вышел сам управляющий, но и он мог сказать только одно: что все уехали.

— Куда? — поспешно спросил молодой и горячий незнакомец.

Управляющий терпеливо объяснил, какими путями отправились Ленардо, Одоард и тот загадочный гость, которого они называли кто — Вильгельмом, кто — Мейстером и который отправился к реке, протекавшей в нескольких милях, чтобы сесть на судно и отплыть вниз, — сперва он собирался навестить сына, а потом продолжить свое важное дело.

Юноша, уже вскочив на коня, осведомился, как ближе проехать к реке, потом поскакал к воротам и исчез так быстро, что смотревший ему вслед из верхнего окна управляющий только по развеивающемуся облачку пыли мог понять, что сумасбродный ездок свернул на правильную дорогу.

Едва развеялась вдали пыль и наш управляющий собрался снова сесть за работу, как к верхним воротам усадьбы подошел пеший посыльный и тоже спросил о членах товарищества: его спешно послали с дополнительными поручениями к ним. У посыльного был большой пакет и еще отдельное письмецо на имя некоего Вильгельма, по прозванию Мейстер; вручившая его курьеру девица велела ему не за страх, а за совесть передать послание как можно скорее. Но увы, и ему могли сообщить только о том, что гнездо опустело, а он должен поспешить дальше, в надежде либо догнать самих странников, либо получить о них дальнейшие сведения.

Само это письмо только что обнаружено среди множества доверенных нам бумаг; оно так важно, что мы не вправе утаить его. Написано оно Герсилией, девицей столь же очаровательной, сколь и своенравной, которая появляется на этих страницах нечасто, но при каждом появлении неодолимо привлекает всякого, кто наделен умом и тонкими чувствами. К тому же судьба ее — самая странная из всех, какие могут постигнуть нежную душу.

Я сидела и думала, сама не знаю о чем. На меня иногда нападает такая бездумная задумчивость, что-то вроде ясно ощущаемого безразличия ко всему. Вдруг меня пробуждает ворвавшийся во двор конь, дверь распахивается, входит Феликс, блещущий юностью, как языческое божество. Он спешит ко мне, хочет меня обнять, я отстраняю его; он, как видно, не очень этим задет, держится на расстоянии, весело расхваливает скакуна, на котором приехал, подробно и доверительно рассказывает о своих упражнениях, о своих радостях. Старые воспоминания наводят нас на мысль о ларчике; Феликс знает, что он у меня, и непременно желает на него взглянуть; я соглашаюсь, нет никакой возможности отказать ему. Он разглядывает ларчик, подробно рассказывает, как отыскал его, я в замешательстве выбалтываю ему, что ключик тоже в моих руках. Его любопытство разгорается, он желает увидеть и ключик, хотя бы издали. Невозможно просить более настоятельно и притом более ласково; он просит, как молится, просит коленопреклоненно, его огненные глаза так прекрасны, а речи так сладки и вкрадчивы, что я снова впадаю в искушение. Я издали показываю ему мою чудесную тайну, но он хватает меня за руку, вырывает ключик и с дерзким видом отбегает прочь, обогнув стол.

— Что мне ларец, что мне ключик! — кричит он. — Твое сердце — вот что я хочу отомкнуть! Пусть оно раскроется мне навстречу, пусть прижмет меня к себе, пусть позволит мне прижать себя к груди!

Он был так хорош собой, так очарователен; когда я подошла к нему, он стал отступать, передвигая ларчик по столу. Вот ключик уже вставлен в скважину, Феликс грозит повернуть его — и поворачивает, но ключик ломается, и верхняя половинка падает на стол.

Тут я совсем растерялась, он, воспользовавшись моей рассеянностью и оставив ларчик, бросается ко мне и крепко обнимает. Я боролась напрасно, его глаза все приближались к моим, и есть ли что отраднее, чем видеть свое отражение в глазах любящего? Я видела это впервые. Он порывисто прижался губами к моим губам, и хочу сознаться, что я ответила на его поцелуи: ведь это так отрадно — дарить другому счастье. Но я вырвалась, я с полной ясностью увидала, какая нас разделяет пропасть; вместо того чтобы овладеть собой, я перешла меру и гневно оттолкнула его; смущение придало мне храбрости и рассудительности; я угрожала, бранила его, приказывала ему не являться ко мне на глаза, и он поверил в искренность моих восклицаний.

— Ладно, — сказал он, — я уеду и буду странствовать по свету, пока не погибну.

Вскочив на лошадь, он умчался прочь. Все еще как в полусне, я собираюсь припрятать ларчик: половинка ключика валяется на столе, а у меня голова идет кругом от растерянности.

О, мужчины, о, люди! Неужто никогда не прибудет у вас разума? Мало того что отец наделал столько бед, — нужен еще и сын, чтобы мы совсем уж запутались?

Эта исповедь некоторое время пролежала у меня, но теперь прибавилось еще одно обстоятельство, о котором я должна сообщить, ибо оно и проясняет и затемняет сказанное прежде.

К нам приходит старый золотых дел мастер и ювелир, которого весьма ценит дядюшка, и показывает нам драгоценные антики; меня просят принести ларчик, он осматривает сломанный ключик и указывает нам на то, чего мы сами не заметили; место слома не шероховато, а гладко. Приложенные друг к другу, обе половинки ключа сцепились, мастер извлек его в целости из скважины, половинки держались прочно, связанные магнетической силой, но открыть запор мог бы только посвященный. Старик отошел на несколько шагов, ларчик раскрылся сам собой, но он тотчас же опустил крышку; по его словам, к таким тайнам лучше не притрагиваться.

Мое состояние так необъяснимо, что Вы его, слава богу, не можете себе представить: ведь тому, у кого голова не идет кругом, головокружение непонятно. Знаменательный ларчик стоит передо мной, в руках у меня ключ, который не отпирает; я согласилась бы, чтобы ларчик остался замкнутым, лишь бы ключик отомкнул передо мной ближайшее будущее.

Обо мне покамест не тревожьтесь, но вот о чем я Вас настоятельно прошу, умоляю, заклинаю: ищите Феликса! Я напрасно посылала во все стороны людей, чтобы найти его след. Не знаю, благословлять ли мне день нашей новой встречи или бояться его.

Ну вот, ну вот! Посыльный требует, чтобы я кончала: его, мол, довольно уже задержали здесь, а он спешит, чтобы нагнать странников и передать важные депеши. Среди членов товарищества он или найдет Вас, или узнает, где Вы. А я тем временем не найду покоя.

Лодка скользила под лучами жаркого полуденного солнца вниз по течению, прохладные ветерки мягко овевали раскаленный эфир, ландшафт по обоим берегам радовал взгляд скромной, но уютной мягкостью. Нивы простирались до самой реки, плодородная почва подступала вплотную к журчащей воде, которая, в иных местах ускоряя бег, подтачивала ее рыхлые пласты, уносила обвалившиеся глыбы и воздвигала высокие, крутые обрывы.

На самом верху одной из таких круч, у самой кромки, там, где раньше, может быть, тянулся бечевник, наш друг заметил юного всадника, ладно и крепко сложенного. Но не успел он его рассмотреть, как нависающий дерн обвалился и несчастный кувырком полетел в воду вместе с конем. Тут уж было не до размышлений, почему да отчего; гребцы стрелой погнали лодку к водовороту и во мгновение ока изловили прекрасную добычу. Юный красавец лежал на палубе и казался бездыханным, а опытные корабельщики, подумав немного, повернули к поросшей ивняком косе посреди реки. Причалить, перенесть тело на сушу, раздеть его и обсушить — все было делом одной минуты. Но признаков жизни не было, прекрасный цветок поникал в их руках.

Вильгельм немедленно схватил ланцет, чтоб отворить жилу на руке, кровь брызнула обильным током, смешалась с игриво плещущейся волной и понеслась вниз вдоль речных излучин. Жизнь вернулась к юноше, и едва успел участливый хирург закончить перевязку, как тот бодро встал на ноги, бросил на Вильгельма пронзительный взгляд и воскликнул:

— Если жить, так с тобою!

С этими словами он бросился на шею своему спасителю, узнанному им и узнавшему его, и горько заплакал. Так и стояли они, обнявшись, как братья Кастор и Поллукс, когда их сводит встречный путь между Орком и небом.

Юношу просили успокоиться. Добрые гребцы успели приготовить для него удобное ложе, ни в тени, ни на солнце, под сенью тонких лоз ивняка. И вот он лежал, вытянувшись на отцовском плаще, и был прекрасен; темные пряди, быстро высохнув, снова завились кудрями, он улыбался, успокоившись, и скоро заснул. Наш друг, наклонившись, чтобы накрыть сына, с восторгом глядел на него.

— О чудное подобье божие! — воскликнул он. — Неужто ты будешь все снова и снова рождаться на свет — и лишь для того, чтобы сразу же что-нибудь извне или изнутри повредило тебе?!

Плащ упал, смягченный солнечный жар влил в тело животворное тепло, щеки зарделись здоровым румянцем, — казалось, юноша совсем оправился.

Неутомимые гребцы, радуясь удачному исходу доброго дела и ожидаемой щедрой плате, уже почти что высушили на согретой гальке его одежду, чтобы он мог, как только проснется, снова принять приличный в обществе вид.