РЫБАК

Бежит волна, шумит волна!
       Задумчив, над рекой
Сидит рыбак; душа полна
       Прохладной тишиной.
Сидит он час, сидит другой;
       Вдруг шум в волнах притих…
И влажною всплыла главой
       Красавица из них.

Глядит она, поет она:
       «Зачем ты мой народ
Манишь, влечешь с родного дна
       В кипучий жар из вод?
Ах! если б знал, как рыбкой жить
       Привольно в глубине,
Не стал бы ты себя томить
       На знойной вышине.

Не часто ль солнце образ свой
       Купает в лоне вод?
Не свежей ли горит красой
       Его из них исход?
Не с ними ли свод неба слит
       Прохладно-голубой?
Не в лоно ль их тебя манит
       И лик твой молодой?»

Бежит волна, шумит волна…
       На берег вал плеснул!
В нем вся душа тоски полна,
       Как будто друг шепнул!
Она поет, она манит —
       Знать, час его настал!
К нему она, он к ней бежит…
       И след навек пропал.

1778

ПЕСНЯ ЭЛЬФОВ

Ночною порой, когда все вы уснете,
В глухой стороне,
В полуночный час —
Мы на волю выходим, и песни заводим,
И пускаемся в пляс.

Ночною порой, когда все вы уснете,
При свете звезды,
При свете луны —
На воле мы бродим, и песни заводим,
И танцуем — чьи-то — сны.

1780

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул»
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».

«Дитя, оглянися, младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».

«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей;
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».

«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».

«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.

1782

ПЕВЕЦ

«Что там за звуки пред крыльцом?
За гласы пред вратами?
В высоком тереме моем
Раздайся песнь пред нами!..»
Король сказал, и паж бежит.
Вернулся паж, король гласит:
«Скорей впустите старца!»

«Хвала вам, витязи, и честь,
Вам, дамы, обожанья!..
Как звезды в небе перечесть?
Кто знает их названья?
Хоть взор манит сей рай чудес,
Закройся взор, не время здесь
Вас праздно тешить, очи!»

Седой певец глаза смежил
И в струны грянул живо,
У смелых взор смелей горит,
У жен поник стыдливо…
Пленился царь его игрой
И шлет за цепью золотой —
Почтить певца седого.

«Златой мне цепи не давай.
Награды сей не стою,
Ее ты рыцарям отдай
Бесстрашным среди бою,
Отдай ее своим дьякам,
Прибавь к их прочим тяготам
Сие златое бремя!..

По божьей воле я пою
Как птичка в поднебесье,
Не чая мзды за песнь свою —
Мне песнь сама возмездье!
Просил бы милости одной:
Вели мне кубок золотой
Вином наполнить светлым!»

Он кубок взял и осушил
И слово молвил с жаром:
«Тот дом сам бог благословил,
Где это — скудным даром!
Свою вам милость он пошли
И вас утешь на сей земли,
Как я утешен вами!»

1783

ИЗ «ВИЛЬГЕЛЬМА МЕЙСТЕРА»

МИНЬОНА

1

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,
Где пурпур королька прильнул к листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр заворожен?
Ты там бывал?
                          Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.

Ты видел дом? Великолепный фриз
С высот колонн у входа смотрит вниз,
И изваянья задают вопрос:
Кто эту боль, дитя, тебе нанес?
Ты там бывал?
                          Туда, туда
Уйти б, мой покровитель, навсегда.

Ты с гор на облака у ног взглянул?
Взбирается сквозь них с усильем мул,
Драконы в глубине пещер шипят,
Гремит обвал, и плещет водопад.
Ты там бывал?
                          Туда, туда
Давай уйдем, отец мой, навсегда!

1784

2

Сдержись, я тайны не нарушу,
Молчанье в долг мне вменено.
Я б всю тебе открыла душу,
Будь это роком суждено.

Расходится ночная мгла
При виде солнца у порога,
И размыкается скала,
Чтоб дать источнику дорогу.

И есть у любящих предлог
Всю душу изливать в признанье,
А я молчу, и только бог
Разжать уста мне в состоянье.

1795

3

Кто знал тоску, поймет
Мои страданья!
Гляжу на небосвод,
И душу ранит.

В той стороне живет,
Кто всех желанней:
Ушел за поворот
По той поляне.

Шалею от невзгод,
Глаза туманит…
Кто знал тоску, поймет
Мои страданья.

1785

4

Я покрасуюсь в платье белом,
Покамест сроки не пришли,
Покамест я к другим пределам
Под землю не ушла с земли.

Свою недолгую отсрочку
Я там спокойно пролежу
И сброшу эту оболочку,
Венок и пояс развяжу.

И, встав, глазами мир окину,
Где силам неба все равно,
Ты женщина или мужчина,
Но тело все просветлено.

Беспечно дни мои бежали,
Но оставлял следы их бег.
Теперь, состарясь от печали,
Хочу помолодеть навек.

1796

АРФИСТ

1

Кто одинок, того звезда
Горит особняком.
Все любят жизнь, кому нужда
Общаться с чудаком?
Оставьте боль мучений мне.
С тоской наедине
Я одинок, но не один
В кругу своих кручин.

Как любящий исподтишка
К любимой входит в дом,
Так крадется ко мне тоска
Днем и при свете ночника,
При свете ночника и днем,
На цыпочках тайком.
И лишь в могиле под землей
Она мне даст покой.

1782

2

Подойду к дверям с котомкой,
Кротко всякий дар приму,
Поблагодарю негромко,
Вскину на плечи суму.
В сердце каждого — заноза
Молчаливый мой приход:
С силой сдерживает слезы
Всякий, кто мне подает.

1795

3

Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями.

Они нас в бытие манят —
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья!

1795

ФИЛИНА

Полно петь, слезу глотая,
Будто ночь длинна, скучна!
Нет, красотки, тьма ночная
Для веселья создана.

Коль прекрасной половиной
Называют жен мужья,
Что прекрасней ночи длинной —
Половины бытия!

День лишь радости уводит,
Кто же будет рад ему?
Он хорош, когда уходит,
В остальном он ни к чему.

Но когда мерцают свечи,
Озарив ночной уют,
Нежен взор, шутливы речи
И уста блаженство пьют,

И когда за взгляд единый
Ваш ревнивый пылкий друг
С вами рад игре невинной
Посвятить ночной досуг,

И когда поет влюбленным
Песню счастья соловей,
А печальным, разделенным
Горе слышится и в ней,—

О, тогда клянем недаром
Мы часов бегущих бой,
Что двенадцатым ударом
Возвещает нам покой!

Пусть же всех, кто днем скучали,
Утешает мысль одна:
Если полон день печали,
То веселья ночь полна.

1795

ЭПОХА КЛАССИКИ

РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ

О моей поре счастливой

Рассказать теперь должны вы.

I

Камень, речь поведи! Говорите со мною, чертоги!
        Улица, слово скажи! Гений, дай весть о себе!
Истинно, душу таят твои священные стены,
        Roma aeterna! Почто ж сковано все немотой?
Кто мне подскажет, в каком окне промелькнет ненароком
        Милая тень, что меня, испепелив, оживит?
Или, сбившись с пути, не узнал я дорогу, которой
        К ней бы ходил и ходил, в трате часов не скупясь?
Обозреваю пока, путешественник благоприличный,
        Храмы, руины, дворцы, мрамор разбитых колонн.
Этим скитаньям конец недалек. В одном только храме,
        В храме Амура, пришлец кров вожделенный найдет.
Рим! О тебе говорят: «Ты — мир». Но любовь отнимите,
        Мир без любови — не мир, Рим без любови — не Рим.

II

Чтите, кого вам угодно, а я в надежном укрытье,
        Дамы и вы, господа, высшего общества цвет;
Спрашивайте о родне, о двоюродных дяде и тете,
        Скованный свой разговор скучной сменяйте игрой.
С вами также прощусь я, большого и малого круга
        Люди, чья тупость меня часто вгоняла в тоску;
В политиканстве бесцельном все тем же вторьте сужденьям,
        Что по Европе за мной в ярой погоне прошли.
Так за британцем одним «Мальбрук», упрямая песня,
        Шла из Парижа в Турин, в Рим из Турина текла,
В Пизу, В Неаполь… И, вздумай он парус поставить на Смирну,
        Всюду «Мальбрук» бы настиг, в гаванях пели б «Мальбрук».
Так вот и я — куда ни ступлю, все те ж пересуды:
        Эти поносят народ, те — королевский совет.
Ныне не скоро меня разыщут в приюте, который
        Дал мне в державе своей князь-покровитель Амур.
Здесь надо мной простер он крыло. Любимая вправду
        Римлянка складом — таких бешеный галл не страшит.
О новостях и не спросит: ловить желанья мужчины,
        Если ему предалась, — нет ей заботы другой.
Он ей забавен, дикарь свободный и сильный, чьи речи
        Горы рисуют и снег, теплый бревенчатый дом.
Рада она разделять огонь, что зажгла в нем, и рада,
        Что не как римлянин он — золоту счет не ведет.
Лучше стол обставлен теперь, и богаче наряды,
        Ждет карета, когда в оперу хочется ей.
Северным гостем своим и мать и дочка довольны,
        Варваром покорены римское сердце и плоть.

III

Милая, каешься ты, что сдалась так скоро? Не кайся:
        Помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя.
Стрелы любви по-разному бьют: оцарапает эта,
        Еле задев, а яд сердце годами томит;
С мощным другая пером, с наконечником острым и крепким,
        Кость пронзает и мозг, кровь распаляет огнем.
В век героев, когда богини и боги любили,
        К страсти взгляд приводил, страсть к наслажденью вела.
Или, думаешь ты, томилась долго Киприда
        В рощах Иды, где вдруг ей полюбился Анхиз?
Не поспеши Селена, целуя, склониться к сонливцу,
        Ох, разбудила б его быстрая ревность Зари!
Геро глянула в шумной толпе на Леандра, а ночью
        Тот, любовью горя, бросился в бурную хлябь.
Рея Сильвия, царская дочь, спустилась с кувшином
        К берегу Тибра, и вмиг девою бог овладел.
Так породил сыновей своих Марс. Вскормила волчица
        Двух близнецов, и Рим князем земли наречен.

IV

Набожный мы народ, влюбленные: в демонов верим,
        Рады ублаготворить всех и богов и богинь.
Сходствуем в том с победителем римским: страну покоряя,
        Чуждым ее божествам в Риме давал он приют;
Черным ли, строгим кумир из базальта иссек египтянин,
        Или же в мраморе дал белым, пленительным грек.
Но не гневит богов, когда пред иным из бессмертных
        Ладан мы курим щедрей, чем на других алтарях.
Не утаю: к богине одной мы возносим молитвы
        Ревностней, чем к остальным, службу вседневно служа.
Тот плутовски, благочинно другой, мы празднуем втайне,
        Помня: молчанье всегда для посвященных — закон.
Лучше мы дерзкий грех совершим, чтобы нас неотступно
        Свора эриний гнала, чтобы Крониона суд
Нас к скале приковал, вращал в колесе, чем от этой
        Сладостной службы своей душу дадим отлучить.
«Случай» богиню зовут. Ее узнавать научитесь:
        Часто нам предстает в разных обличьях она.
Словно ее породил Протей, вскормила Фетида,
        Те, что, меняя свой вид, ловко спасались в борьбе.
Так вот и дочь — обольщает, шутя, несмышленых и робких,
        Сонного дразнит, маня, и улетает, как сон,
Но уступает охотно тому, кто скор и напорист:
        Станет, игривая, с ним ласкова так и мила!
Как-то девочкой смуглой она мне явилась. Обильно
        Падали волосы ей темной куделью на лоб;
Нежно короткие пряди у гибкой курчавились шеи,
        В кольцах, не сплетены, вольно легли по плечам.
Я бегущую вмиг опознал, подхватил — и в объятьях
        Мне, переняв урок, дарит она поцелуй.
Как я блаженствовал! Но… те дни прошли, и сегодня
        Крепко я оплетен вервием римской косы.

V

Чувствую радостно я вдохновенье классической почвой,
        Прошлый и нынешний мир громче ко мне говорят.
Внемлю советам, усердно листаю творения древних,
        Сладость новую в том изо дня в день находя.
Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:
        Так, вполовину учась, счастлив я ныне вдвойне.
Впрочем, я ль не учусь, когда нежную выпуклость груди
        Взором слежу, а рукой вдоль по бедру провожу?
Мрамора тайна раскрылась; закон постигаю в сравненьях:
        Глаз, осязая, глядит, чувствует, гладя, рука.
Если ж дневные часы порой на любимую трачу,
        Трату часом ночным мне возмещает она.
Ночью не сплошь поцелуи у нас, ведем и беседы;
        Сон одолеет ее — в замыслы я погружусь.
Было не раз, что, стихи сочиняя в объятьях у милой,
        Мерный гекзаметра счет пальцами на позвонках
Тихо отстукивал я. Любимая дышит в дремоте —
        Мне дыхания жар грудь до глубин опалит.
Факел меж тем разжигает Амур, времена вспоминая,
        Как триумвирам своим ту же услугу дарил.

VI

«Ты ль, жестокий, меня оскорбляешь такими словами?
        Или мужчины, любя, так злоречивы у вас?
Пусть осуждает меня толпа, я снесу терпеливо.
        Знаю: грешна. Но кто грех мой единственный? Ты!
Эти платья, они для завистливой сплетни улика,
        Что надоело вдове плакать по мужу в тиши.
Неосмотрительный, ты не ходил ли ко мне в новолунье:
        Темный строгий сюртук, волосы сзади кружком?
Разве не сам ты, шутя, захотел рядиться в сутану?
        Шепчутся люди: «Прелат!» Кто же им был, как не ты?
В Риме, в поповском гнезде, хоть трудно поверить, клянусь я,
        Из духовенства никто ласки моей не познал.
Да, молода и бедна, обольстителей я привлекала,
        Фолькониери не раз жадно глядел мне в глаза,
Деньги большие мне сводник сулил, посредник Альбани,
        В Остию звал он меня, в Кватро Фонтане манил.
Не соблазнили меня посулы! Уж слишком противен
        Был мне лиловый чулок, не был и красный милей!
Сызмала знала: «Всегда под конец девчонка в накладе!»
        Так мой отец говорил, даром что мать не строга.
Вот и сбылось: обманута я! Ведь только для виду
        Сердишься ты, а сам, знаю, задумал сбежать.
Что ж, иди! Вы женской любви не стоите. Носим
        Мы под сердцем дитя, верность мы носим в груди.
Вы же, мужчины, в объятьях и верность и страсть изливая,
        Всю расточаете вы легкую вашу любовь».
Милая так говорила и, на руки взяв мальчугана,
        Стала его целовать; слезы из глаз потекли.
Как же был я пристыжен, что дал людскому злоречью
        Светлый облик любви так предо мной очернить!
Тускло пламя горит лишь миг и чадно дымится,
        Если водой невзначай в жаркий плеснули очаг.
Тотчас, однако же, пламя очистится, дым разойдется;
        Снова, юн и силен, ясный взовьется огонь.

VII

О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было?
        Помню, серый меня северный день обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный
        Красок и образов мир перед усталым лежал.
Я же о собственном «я», следя недовольного духа
        Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,
        Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
        Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет
        Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
        В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
        Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
        Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:
        Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца
        Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» — Прости мне! Высокий
        Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
        Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

VIII

Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям
        Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,
После ж, подростком, в тиши расцвела ты, — я верю, голубка:
        Любо мне думать, что ты странным ребенком росла.
Так виноградный цветок не пленяет ни формой, ни краской,
        Ягод же зрелая гроздь — радость богов и людей.

IX

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;
        Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.
Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,
        В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,—
Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,
        И отогретая ночь праздником станет для нас.
Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,
        Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.
Ласковую Амур наделил удивительным даром:
        Радость будить, где она словно заглохла в золе.

X

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих
        Мне бы щедрую часть отдали славы своей,
Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:
        Только строго Орк держит их властью своей.
Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью,
        В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.

XI

Грации, вам на алтарь стихотворец возложит страничку,
        К ней добавит пяток полураскрывшихся роз —
И успокоится. Любит свою мастерскую художник,
        Если в ней предстает полный всегда Пантеон.
Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона;
        Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет,
Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий
        В сторону глазом косит ласково и плутовски.
Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху,
        Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор.
Словно объятий его не забыла и сонного дразнит:
        «С нами бок о бок стоять мог бы пленительный сын!»

XII

С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка?
        Это жнецы побрели с дальних полей по домам
С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских хозяев,
        Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок.
Праздник теперь не справляют богине, что нам золотую,
        Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала.
Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник:
        Любящая чета — тот же согласный народ.
Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем
        Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед?
Установили греки его, и греки взывали
        Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную ночь!»
Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало,
        Трепетно ждет, облачен в белое — знак чистоты.
Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ бредет он,
        Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах
Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев — у каждой
        Запертый ларчик в руках — девушки мерно идут.
С глубокомысленным видом гундосят жрецы, ученик же,
        Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь.
Лишь после всех испытаний откроется и неофиту
        Для посвященных живой, спрятанный в образы смысл.
В чем же тайна? А в том, что однажды Великая Матерь
        Милостиво снизошла ласку героя познать,
Критского юношу Иасиона, царя-землепашца,
        Скрытым дарам приобщив плоти бессмертной своей.
Счастье в Крит пришло! Богини брачное ложе
        Заколосилось, взошел тучный на нивах посев.
Весь же прочий мир изнемог. Забыла Деметра
        В жарких утехах любви свой благодетельный труд…
Внемлет сказке, дивясь, посвященный, украдкой подруге
        Знак подает — а тебе внятен, любимая, знак?
Этот раскидистый мирт освятил нам укромное место,
        Миру не будет вреда, если мы жар утолим.

XIII

Был и остался плутом Амур. Доверься — обманет!
        Шепчет притворщик: «Поверь ну хоть на этот-то раз!
Мне ли с тобой плутовать? Моему ты отдал служенью
        Всю свою жизнь, все стихи. Я — благодарный должник.
Видишь, и в Рим за тобой поспешил. А зачем? Захотелось
        Здесь, на чужой стороне, радость тебе подарить.
Жалобы слышу, что нет у римлян к приезжим радушья,
        Если ж Амур прислал, гостю и ласка и честь,
С благоговеньем ты смотришь развалины старых строений,
        С чувством проходишь по всем достопочтенным местам.
Выше всего ты чтишь обломки статуй — наследье
        Скульптора, в чьей мастерской гащевал я, и не раз.
Образы эти — творенья мои. Прости, не пустою
        Тешусь я похвальбой, сам же ты видишь, я прав.
Ты мне ленивей служишь — и где ж они, прелесть рисунка,
        Краски живые твои, воображения блеск?
Снова, друг, потянуло ваять? Что же, греческой школы
        Двери настежь — запор не наложили года.
Вечно юный наставник, лишь юных люблю я: претит мне
        Трезвый старческий ум. Смело! Вникай и поймешь:
Древность была молода, когда те счастливые жили!
        Счастлив будь, и в тебе древний продолжится век.
Нужен предмет любви? Я дам. Но высшему стилю
        Только сама любовь может тебя научить».
Так он внушал, софист, а я и не спорил. Властитель
        Мне повелел, и увы! — я подчиняться привык;
Он же предательски слово сдержал: дал предмет, но для песен
        Времени не дал. Никак мысли собрать не могу!
Речь влюбленные взглядом ведут, поцелуем, пожатьем
        Рук, особым словцом — и полусловом порой!
Сорванный вскользь поцелуй, да шепот и лепет любовный —
        Гимн такой отзвучит и без отсчета слогов.
Музам ты верной была подругой, Аврора. Ужели
        Сбил и Аврору с пути этот беспутный Амур?
Вот предстаешь ты его наперсницей мне: разбудила
        И к алтарю зовешь праздник ему отслужить.
Чувствую кудри ее на груди. Я шею обвил ей.
        Спит, и мне на плечо давит ее голова.
Радостное пробужденье! Часы покоя, примите
        Плод ночных услад, нас убаюкавших в сон.
Вот потянулась она во сне, разметалась на ложе,
        Но, отстранясь, не спешит пальцы мои отпустить.
Нас и душевная вяжет любовь, и взаимная тяга,
        А переменчивы там, где только плотская страсть.
Руку пожала. Сейчас распахнет небесные очи.
        Нет. Закрыты. Дает образ спокойно творить.
Не открывай, не смущай, не пьяни! Созерцания сладость,
        Радости чистый родник, повремени отнимать!
Прелесть форм, изгибов изящество! Будь Ариадна
        Так хороша во сне, разве сбежал бы Тезей?
Выпить еще один поцелуй, заглянуть на прощанье
        В очи… Проснулась! Тезей, ты навсегда полонен.

XIV

«Мальчик! Свет зажигай!» — «Да светло! Чего понапрасну
        Масло-то переводить? Ставни закрыли к чему?
Не за горою, поди, за крышами солнце укрылось —
        Добрых полчасика нам звона ко всенощной ждать».
«Ох, несчастный! Ступай и не спорь! Я жду дорогую.
        Вестница ночи меж тем, лампа, утешит меня!»

XV

Нет, за Цезарем я не пошел бы к далеким британцам,
        Флор в попину скорей мог бы меня затащить.
Мне куда ненавистней печального севера тучи,
        Чем хлопотливый народ южных пронырливых блох.
С этого дня я чту вас вдвойне, кабаки да харчевни,
        Иль остерии, как вас Рим деликатно зовет.
Вы мне явили сегодня любимую с дядей, с тем самым,
        С кем, чтобы мною владеть, вечно плутует она.
Тут — наш стол, где устроились теплой компанией немцы,
        Девочка ж насупротив с маменькой села своей.
Все подвигает скамью, — и как же ловко! — чтоб видел
        Я в полупрофиль лицо, спину ж во всю ширину!
Громче ведет разговор, чем в обычае римлянок; станет
        Всем подливать, на меня глянет — и мимо прольет.
По столу льется вино, а плутовка пальчиком нежным
        На деревянном листе влажные чертит круги.
Имя сплела мое со своим. И как я глазами
        Жадно за пальцем слежу, вмиг уловила она.
Римской пятерки знак под конец она вывела быстро
        И перед ней черту. Дав мне едва разглядеть,
Стала круги навивать, затирая и буквы и цифру,
        Но драгоценную ту глаз мой четверку сберег.
Нем сидел я и в кровь искусал горевшие губы,
        То ли плутне смеясь, то ли желаньем палим.
Сколько до ночи часов! И за полночь долгих четыре!
        Солнце, замерло ты, медлишь, взирая на Рим.
«Большего ты не видало, и большего ты не увидишь»,—
        Так в упоении встарь жрец твой Гораций предрек.
Только не медли сегодня, молю: благосклонное, раньше
        От семихолмия ты взоры свои отведи.
Дивный час золотой сократи поэту в угоду,
        Час, что блаженней других тешит художника глаз.
Глянь напоследок скорей, пылая, на эти фасады,
        На купола, обелиск и на когорту колонн;
Ринуться в море спеши, чтобы завтра увидеть пораньше
        То, что веками тебе высшую радость дает.
Топкий этот, на версты поросший осокою берег,
        Склоны в пятнах кустов, в сумрачной сени дубрав.
Мало виделось хижин сперва. Потом ты узрело:
        Зажил разбойничий здесь и домовитый народ;
Всё в облюбованный этот притон волокли, и едва ли
        Ты бы в окру́ге нашло чем-либо взор усладить.
Видело: мир возникал, и мир в развалинах рухнул,
        Вновь из развалин восстал больший как будто бы мир.
Дабы мне дольше видеть его тобой озаренным,
        Медленно пусть и умно нить мою парка прядет.
Ты поспешай, однако ж, ко мне, мой час долгожданный.
        Счастье! Не он ли! Бьет! Нет: но уж пробило три!
Так-то, милые музы, легко обманули вы скуку
        Долгих часов, что меня держат с любимою врозь,
Доброй вам ночи! Пора! Бегу, не боясь вас обидеть:
        Гордые вы, но всегда честь воздаете любви.

XVI

«Что ж ты сегодня, любимый, забыл про мой виноградник?
        Там, как сулила, тайком я поджидала тебя».
«Шел я туда, дружок, да вовремя, к счастью, приметил,
        Как, хлопоча и трудясь, дядя вертелся в кустах.
Я поскорей наутек!» — «Ох, и как же ты обознался!
        Пугало — вот что тебя прочь отогнало. Над ним
Мы постарались усердно, из лоз плели и лохмотьев;
        Честно старалась и я — вышло, себе ж на беду!»
Цели старик достиг: отпугнул он дерзкую птицу,
        Ту, что готова сгубить сад — и садовницу с ним.

XVII

Многие звуки я не терплю, но что вовсе несносно,
        Это собачий брех, — уши он, подлый, дерет.
Только одна собака забрешет и в сердце пробудит
        Теплую радость — пес, что у соседа живет.
Он однажды залаял, когда моя девочка робко
        Кралась ко мне, и едва тайну не выдал чужим.
Лай у соседа заслышав, я сразу зажгусь: «Не она ли?»
        Или припомню, как дверь гостье желанной открыл.

XVIII

Вещь одна мне досадней всего. Но есть и такое,
        Что и помыслить о том без омерзенья нельзя —
Каждой жилкой дрожишь. Скажу, друзья, откровенно:
        Мне, как ничто, претит вдовая ночью постель.
Но уж куда как мерзостен страх на любовной дороге
        Встретить змею, испить яда с росою услад;
Страх, что в дивный миг, дарящий радость, забота
        Вдруг подползет с шепотком к сникшей твоей голове.
Мне хорошо с Фаустиной моей! Всегда ей в охоту
        Ложе со мной делить, верному верность храня.
В юном преграда пыл распалит. А я — полюбил я
        Черпать радость и в том, что закрепил за собой.
Что за блаженство! В доверье обмениваться поцелуем,
        Выпить дыханье с губ, влить и дыханье и жизнь!
Так мы тешимся долгую ночь: грудь ко груди, и внемлем
        Ветра и ливня шум, грома далекий раскат.
Но подкрался рассвет. Тут часы нам приносят
        Ворох свежих цветов — празднично день увенчать.
Дайте мне счастья, квириты, и каждому полную меру
        Лучшего блага из благ бог вам в награду подаст!

XIX

Нам нелегко уберечь наше доброе имя: в раздоре
        С Фамой, как ведомо вам, мой покровитель Амур,
Спросите: а почему друг друга они невзлюбили?
        Давние это дела. Слушайте, я расскажу.
Фама могучей слыла богиней, но просто несносной
        В обществе: весь разговор хочет одна направлять.
Боги, бывало, сойдутся за чашей — великим и малым,
        Всем ненавистна она голосом трубным своим.
Вздумалось некогда ей кичливо хвалиться, что вот-де
        Зевса возлюбленный сын ныне в рабах у нее.
«Царь богов! — торжествует она. — Моего Геркулеса
        Я приведу на Олимп как бы родившимся вновь.
Он уже не Геркулес, от тебя Алкменой рожденный,—
        Чтя мой гордый алтарь, богом он стал на земле.
Взор на Олимп устремив, он, ты думаешь, хочет к коленам
        Зевса припасть? Извини, в небе он только меня
Видит, доблестный муж, и мне одной в угожденье
        Одолевает никем в прошлом не хоженный путь.
Я же повсюду его провожаю и славлю заране,
        Прежде чем наш герой подвиг успеет свершить.
Сам ты мне прочил его в мужья: «Победит амазонок,
        Вот и пойдешь за него!» Что ж! Я б охотно пошла».
Все молчат. Раздразнить боятся хвастунью: озлившись,
        Фама измыслит всегда пренеприятную месть.
Недоглядела она, как Амур ускользнул и героя
        С легкостью отдал во власть смертной красивой жены.
Перерядил он чету: красавице бросил на плечи
        Львиную шкуру и груз палицей усугубил.
В космы затем герою цветов понатыкал да в руку
        Прялку сует, — и рука, приноровившись, прядет.
То-то потешный вид! Побежал проказник и кличет
        В голос на весь Олимп: «Дивное диво грядет!
Ввек ни земля, ни небо, ни ты, безустанное солнце
        На неуклонном пути, равных не зрело чудес!»
Все примчались, поверив обманщику, так убежденно
        Звал он. И Фама туда ж. Не отстает от других.
Кто обрадован был униженьем героя? Известно,
        Гера! Дарит она ласковый взор шалуну.
Фама стоит, объята стыдом, и тоской, и смятеньем…
        Все смеялась сперва: «Боги! Да это ж актер!
Мне ль моего Геркулеса не знать? Нас ловко дурачат
        Маски! — Но с болью потом молвила: — Все-таки он!»
Так и в тысячной доле Вулкан не терзался при виде
        Женушки, взятой в сеть вместе с могучим дружком.
Вот они: в должный миг петля стянулась послушно,
        Пойманным дав припасть к сладостной чаше утех,
Как взвеселились юнцы — и Вакх и Меркурий! Обоих
        Дразнит соблазн и самим так же на лоно возлечь
Великолепной этой любовницы. Смотрят и просят:
        «Не выпускай их, Вулкан! Всласть наглядеться дозволь!»
И старик, рогоносец хромой, держал их все крепче.
        Фама же прочь унеслась, бешеной злобой горя.
С этого часа вражда между ними не знает затишья.
        Фама героя найдет — мигом приспеет Амур.
Кто ей милей других, того он охотней изловит;
        Тех, кто душою чист, вдвое опасней язвит.
Если его бежишь, все глубже в беде увязаешь.
        Девушку он подает, если ж отвергнешь, презрев,
Первым его стрелы ощутишь коварное жало.
        В муже страсть распалит к мужу или похоть к скоту.
Кто лицемерно стыдится его, того приневолит
        В тайном пороке пить горечь немилых услад.
Но и богиня гонит врага, следит она в оба:
        Тот приступился к тебе — эта готовит беду;
Смерила взором, скривила рот и строго, нещадно
        Самый дом клеймит, где загостился Амур.
Так и со мной: я почуял уже — богиня на страже,
        Ищет ревниво она тайну мою проследить.
Но… есть давний закон: «Чти молча» — как некогда греков,
        Не вовлекла бы меня царская ссора в беду!

XX

Сила красит мужчину, отвага свободного духа?
        Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его.
Градокрушительница Молчаливость, княгиня народов!
        Мне, богиня, была в жизни водителем ты.
Что же судьба припасла? Мне муза, смеясь, размыкает,
        Плут размыкает Амур накрепко сомкнутый рот.
Ох, куда как не просто скрывать позор королевский!
        Худо прячет венец, худо фригийский колпак
Длинные уши Мидаса: слуга ли ближайший приметил —
        Страшно царю, на груди тайна, что камень, лежит.
В землю, что ли, зарыть, схоронить этот камень тяжелый?..
        Только тайны такой не сохранит и земля!
Станут вокруг камыши, зашуршат, зашепчутся с ветром:
        «А Мидас-то, Мидас! Даром что царь, — долгоух!»
Мне же безмерно тяжеле блюсти чудесную тайну,
        Льется легко с языка то, что теснилось в груди.
А ни одной не доверишь подруге — бранить они будут;
        Другу доверить нельзя: что, коль опасен и друг?
Роще свой поведать восторг, голосистым утесам?
        Я не настолько же гон, да и не столь одинок!
Вам, гекзаметры, я, вам, пентаметры, ныне поверю,
        С нею как радуюсь дню, ею как счастлив в ночи!
Многим желанна, сетей она избегает, что ставит
        Дерзко и явно — кто смел, тайно и хитростно — трус,
Мимо пройдет, умна и легка: ей ведома тропка,
        Где в нетерпении ждет истинно любящий друг.
Медли, Селена! Идет она! Как бы сосед не заметил…
        В листьях, ветер, шуми — в пору шаги заглушить!
Вы же растите, цветите, любезные песни! Качайтесь
        В тихом трепете лоз, в ласковой неге ночной —
И болтливым, как тот камыш, откройте квиритам
        Тайну прекрасную вы взысканной счастьем четы.

ЭПИГРАММЫ. ВЕНЕЦИЯ 1790

Так поэты, — сам взгляни! —

Тратят деньги, тратят дни.

1

Жизнь украшает твои гробницы и урны, язычник:
        Фавны танцуют вокруг, следом менад хоровод
Пестрой течет чередой; сатир трубит что есть мочи
        В хриплый пронзительный рог, толстые щеки надув.
Бубны, кимвалы гремят: мы и видим мрамор и слышим.
        Резвые птицы, и вам лаком налившийся плод!
Гомон вас не спугнет; не спугнуть ему также Амура:
        Факелом тешится всласть в пестрой одежде божок.
Верх над смертью берет избыток жизни — и мнится:
        К ней причастен и прах, спящий в могильной тиши.
Пусть же друзья обовьют этим свитком гробницу поэта:
        Жизнью и эти стихи щедро украсил поэт.

2

Только лишь я увидал, как ярко солнце в лазури,
        Как венком из плюща каждый украшен утес,
Как виноградарь усердный подвязывал к тополю лозы,
        Только лишь ветром меня встретил Вергилия край,—
Тотчас же к другу опять примкнули музы, и с ними
        Прерванный наш разговор я как попутчик повел.

3

Все еще милую я сжимаю в жадных объятьях,
        Все еще к мягкой груди грудь моя льнет потесней,
Все еще, голову к ней положив на колени, гляжу я
        Снизу любимой в глаза, милые губы ищу.
«Неженка! — слышу упрек я. — Так вот как дни ты проводишь!»
        Плохо я их провожу! Слушай, что сталось со мной!
Я отвернулся, увы, от радости всей моей жизни,
        Нынче двадцатый уж день в тряской карете тащусь.
Мне веттурино перечит, и сборщик пошлины льстит мне,
        В каждом трактире слуга лжет и надуть норовит.
Чуть лишь от них захочу я избавиться — схватит почтмейстер:
        Каждый почтарь — господин, каждый таможенник — царь.
«Да, но казалося мне — ты блаженствуешь, словно Ринальдо!
        Я не пойму! Ты ведь сам противоречишь себе».
Мне-то все ясно зато: в дороге — одно только тело,
        Дух мой покоится там, возле любимой моей.

4

Край, что сейчас я покинул, — Италия: пыль еще вьется,
        Путник, куда ни ступи, будет обсчитан везде.
Будешь напрасно искать ты хоть где-то немецкую честность:
        Жизнь хоть ключом и кипит, нету порядка ни в чем.
Каждый здесь сам за себя, все не верят другим, все спесивы,
        Да и правитель любой думает лишь о себе.
Чудо-страна! Но увы! Фаустины уж здесь не нашел я…
        С болью покинул я край — но не Италию, нет!

5

Раз по Большому каналу я плыл, растянувшись в гондоле;
        Много груженых судов там на причале стоит,
Есть там любые товары, здесь все, что захочешь, найдется:
        Овощи, вина, зерно, веток вязанки сухих.
Меж кораблей неслись мы стрелой. Вдруг веточка лавра
        В щеку мне больно впилась. «Дафна, за что? — я вскричал.—
Ждал я награды иной!» Но шепнула мне нимфа с улыбкой:
        «Лёгки поэтов грехи — легки и кары. Греши!»

6

Встречу ль паломника я — и нет сил от слез удержаться:
        Сколько блаженства порой нам заблужденье дает!

7

Милая, жизни дороже, была со мною когда-то.
        Больше со мной ее нет. Молча утрату сноси!

8

Эту гондолу сравню с колыбелью, качаемой мерно,
        Делает низкий навес лодку похожей на гроб.
Истинно так! По Большому каналу от люльки до гроба
        Мы без забот через жизнь, мерно качаясь, скользим.

9

Дож и нунций у нас на глазах выступают так важно,—
        Бога хоронят они; дож налагает печать.
Что себе думает дож, не знаю, но знаю, что нунций,
        Пышный справляя обряд, втайне смеется над ним.

10

Что суетится народ, что кричит? — Прокормиться он хочет,
        Вырастить хочет детей, как-нибудь их прокормить.
Путник, ты это приметь и дома тем же займися:
        Как ни крутись, а никто дальше того не пошел.

11

Ох, как трезвонят попы! И на звон их усердный приходят
        Все, лишь бы в церкви опять нынче болтать, как вчера.
Нет, не браните попов: они знают, что надобно людям.
        Счастлив, кто сможет болтать завтра, как нынче болтал.

12

Льнет к пустодуму толпа, как песок у моря, бессчетна.
        Перл предпочту я песку: друг мой пусть будет умен.

13

Сладко под мягкой стопой весенний почувствовать клевер
        Или нежной рукой гладить ягненка волну.
Сладко — в новом цвету увидать ожившие ветви,
        После — зеленой листвой тешить тоскующий взгляд,
Слаще — цветами грудь украшать пастушке, ласкаясь,—
        Но не приносит мне май радости этой тройной.

14

Я уподоблю страну наковальне; молот — правитель,
        Жесть между ними — народ, молот сгибает ее.
Бедная жесть! Ведь ее без конца поражают удары
        Так и сяк, но котел, кажется, все не готов.

15

Тронул толпу пустодум, и приверженцев много собрал он;
        Умный отыщет, увы, любящих мало друзей.
Лик чудотворных икон нередко написан прескверно:
        Там, где искусство и ум, — чернь и слепа и глуха.

16

Стал повелителем тот, кто о собственной выгоде помнил,—
        Мы предпочли бы того, кто бы и нас не забыл.

17

Учит молиться беда, говорят. Захочешь учиться —
        Съезди в Италию: там всякий приезжий в беде!

18

Ну и толпа в этой лавке! Все время деньги считают,
        Весят, вручают товар. Чем же торгует купец?
Нюхательным табаком! Да, здесь познал себя каждый:
        Все черемицу берут без предписанья врача.

19

Дожем в Венеции стать может каждый патриций, и каждый
        С детства поэтому строг, чинен, изящен и горд.
Вот почему так нежны у католиков здешних облатки:
        То же тесто попы в плоть претворяют Христа.

20

Два древнегреческих льва стоят у стен Арсенала:
        Рядом с ними малы башня, ворота, канал!
Если б явилась Кибела — они бы впряглись в колесницу,
        Мчалась бы Матерь богов, радуясь слугам своим.
Но неподвижно и грустно стоят они: новый, крылатый
        Кот здесь мурлычет; его город патроном зовет,

21

Странствует всюду паломник, но только найдет ли святого?
        Сможет ли ныне иль впредь он чудотворца узреть?
Нет, уж не те времена! Найдешь ты одни лишь останки:
        Всё, что хранится в церквах, — череп да кучка костей.
Все мы паломники, все, кто в Италию жадно стремится:
        Только истлевшую кость благоговейно мы чтим.

22

О дожденосец Юпитер, сегодня ты к нам благосклонен,
        Ибо немало даров сразу ты нам ниспослал:
Дал ты Венеции пить, дал земле зеленые всходы,
        Книжечке этой моей несколько дал эпиграмм.

23

Лейся сильней! Напои лягушек в мантиях красных,
        Жаждущий край ороси, чтобы капусту родил.
Только мне в книжку воды не налей! Пускай уж в ней будет
        Чистый арак; а пунш всяк себе сварит на вкус.

24

Церковь — Святой Иоанн на Грязи; всю Венецию нынче
        Можно по праву назвать Марком Святым на Грязи.

25

Видел ты Байи? Так, значит, ты знаешь море и рыбу.
        Здесь же — Венеция, здесь лужи узнал ты и жаб.

26

«Ты еще спишь?» — «Помолчи, не мешай мне спать! Ну, проснусь я,—
        А для чего? Ведь кровать хоть широка, да пуста!
Если ты спишь один — для тебя Сардиния всюду,
        Тибур — везде, где тебя милая будит, мой друг!»

27

Часто все девять меня манили (я муз разумею),
        Я ж их призыву не внял: льнул я к любимой моей.
Ныне любовь я покинул, меня же покинули музы.
        Глядя в смятенье вокруг, нож иль веревку ищу.
Впрочем, богов на Олимпе не счесть! И ты мне спасенье,
        Скука! Тебя величать следует матерью муз.

28

Спросишь, какую подругу хочу я? Какую хотел я,
        Ту и нашел; значит, я многое в малом обрел.
На берегу собирая ракушки, в одной отыскал я
        Маленький перл, и его нынче на сердце храню.

29

Часто я рисовать и царапать на меди пытался,
        Маслом писал иль рукой глину сырую давил,
Но, без усердья трудясь, не сумел ничему научиться,—
        Только один свой талант усовершенствовал я:
Дар по-немецки писать. И на это негодное дело
        Я, несчастный поэт, трачу искусство и жизнь.

30

Нищенки, лица закрыв, прелестных держат младенцев,
        Вот что значит — уметь к сердцу мужскому воззвать!
Каждый, увидев мальчонку, иметь захочет такого,
        Каждый, не видя лица матери, хочет ее.

31

Хочешь ты тронуть меня, попросив для ребенка? — Не твой он!
        Тронула та лишь меня, что родила моего!

32

Встретив меня на ходу, ты губки лижешь. Зачем же?
        Мне говорит твой язык, как бы он славно болтал.

33

Учится немец усердно любому искусству и в каждом
        Выказать может талант, если возьмется всерьез.
Лишь стихотворству никто не желает учиться — и пишут
        Хуже нельзя; по себе мы это знаем, друзья.

34 а

Часто вы, боги, себя зовете друзьями поэта;
        Множество нужд у него — скромных, но все-таки нужд:
Дом ему дайте уютный, и стол повкуснее, и вина,—
        Может нектар оценить немец не хуже, чем вы.
Дайте пристойный костюм и друзей для приятной беседы,
        На ночь — подружку, чтоб ей был он желанен и мил.
Эти пять естественных благ мне нужнее всех прочих.
        Дайте мне языки — древние, новые — знать,
Чтобы народов дела и былые судьбы я понял;
        Дайте мне ясным постичь чувством искусства людей.
Дайте почет у народа, у власть имущих — влиянье,—
        Все, что у смертных еще принято благом считать.
Впрочем, спасибо вам, боги! Меня вы уж раньше успели
        Сделать счастливым, послав самый прекрасный ваш дар.

34 б

Да, средь немецких князей мой князь не из самых великих:
        Княжество тесно его и небогата казна;
Но если б каждый, как он, вовне и внутри свои силы
        Тратил, то праздником жизнь немца средь немцев была б.
Впрочем, зачем я славлю того, кого славят деянья?
        Да и подкупной моя может казаться хвала,
Ибо дал он мне то, что нечасто великие дарят:
        Дружбу, доверье, досуг, дом, и угодья, и сад.
Всем я обязан ему; ведь я во многом нуждался,
        Но добывать не умел — истый поэт! — ничего.
Хвалит Европа меня, но что дала мне Европа?
        Я дорогою ценой сам за стихи заплатил.
Немцы мне подражают, охотно читают французы;
        Лондон! Принял как друг гостя смятенного ты.
Только что пользы мне в том, что нынче даже китаец
        Вертеров пишет и Лотт кистью на хрупком стекле?
Ни короли обо мне, ни кесари знать не желали;
        Он лишь один для меня Август и мой Меценат.

35

Жизнь одного человека — что значит она? И, однако,
        Тысячи станут судить каждый поступок его.
Значат стихи еще меньше. Но тысячи будут ругать их
        Иль восхищаться. Мой друг! Жить и писать продолжай.

36

Фрески, картины везде! До чего же меня утомили
        Перлы искусства, что здесь в каждом хранятся дворце.
И средь таких наслаждений порой нужна передышка,
        Ищет живой красоты мой притупившийся взгляд.
Комедиантка! в тебе я узнал мальчуганов прообраз —
        Тех, что Беллини писал с крыльями, радуя взор,
Тех, что послал жениху Веронезе доставить бокалы
        К свадьбе, где гость пировал, воду считая вином.

37

Словно искусным резцом, изваяно стройное тело;
        Словно оно без костей, гнется, как в море моллюск.
Все в нем — суставы, все — сочлененья, все в нем прелестно,
        В меру оно сложено, гибко без меры оно.
Я изучил человека, и рыб, и зверей, и пернатых,
        Знаю рептилий — они чудо природы вполне,
Но удивляюсь тебе, Беттина, милое чудо:
        Ты — все вместе, и ты — ангел, помимо всего.

38

Ножки, дитя, к небесам поднимать не надо: Юпитер
        Смотрит, и зорок орел, и Ганимед разозлен.

39

Ножки тяни к небесам беззаботно! Мы поднимаем
        Руки в молитве; но ты все же безгрешней, чем мы.

40

Гнется шейка твоя. Удивляться тут нечему: часто
        Держит она всю тебя; малый твой вес ей тяжел.
Мне ничуть не претит наклоненная набок головка:
        Груз прекрасней вовек шейку ничью не сгибал.

41

Так неясных фигур произвольным сплетеньем смущает
        В мрачности адской своей Брейгель мутнеющий взгляд.
Так, резцом воплотив Иоанна видения, Дюрер,
        Сливший сверчков и людей, здравый рассудок мутит.
Так поэт, что воспел сирен, кентавров и сфинксов,
        Слух удивленный пленял и любопытство будил.
Так нас тревожит сон, когда снится, что, взявшись за дело,
        Мы преуспели и вдруг все расплывется, как дым.
Так и Беттина, когда ей руки служат ногами,
        Нас смущает — и вновь радует, на ноги встав.

42

Что ж, с удовольствием я отойду за черту меловую:
        Просит так кротко меня, сделав «боттегу», дитя.

43

«Ах, да что же он делает с нею! Господи боже!
        Так только свертки белья носят к фонтану стирать!
Право, она упадет! Нет мочи! Идем же! Как мило!
        Глянь, как стоит! Как легко! Все улыбаясь, шутя!»
Ты, старушка, права, восхищаясь моею Беттиной:
        Краше от этого мне кажешься ты и сама.

44

Что бы ни делала ты, все нравится мне. Но охотней
        Я смотрю, как отец в воздух швыряет тебя.
Миг — ты летишь кувырком, и вот, как ни в чем не бывало,
        Сделав смертельный виток, снова бежишь по земле.

45

Бедности, горя, забот морщины расправились разом,
        Стали все лица светлей, будто счастливцы вокруг.
Нежно тебя по щеке корабельщик растроганный треплет,
        Каждый хоть туго, но все ж свой открывает кошель,
Венецианцы тебе подают, плащи приподнявши,
        Будто бы просишь у них ради Антония ты,
Ради Христовых ран, ради сердца Девы Марии,
        Ради огненных мук, душам грозящих в аду,
Весело всем, кто тебя окружает толпою, — мальчишкам,
        Нищим, купцам, морякам: все они дети, как ты.

46

Да, ремесло поэта приятно, но очень накладно:
        Книжечка эта растет — тают цехины меж тем.

47

«Скоро ль конец? Иль совсем помешался ты от безделья?
        Книга — девчонке одной? Тему найди поумней!»
Что ж, подождите: начну воспевать могучих монархов,
        Ежели их ремесло лучше пойму, чем теперь.
Ну, а пока я пою Беттину: нас тянет друг к другу,
        Ибо от века сродни были фигляр и поэт.

48

«Козлища, встаньте ошую! — судья укажет грядущий.—
        Вам же, овечки мои, стать одесную велю».
Но остается еще надежда, что он напоследок
        Скажет разумным: «А вы встаньте пред ликом моим».

49

Знаешь, как сделать, чтоб я писал и писал эпиграммы
        Сотнями? Нужно меня с милой моей разлучить.

50

Ох, до чего не люблю я поборников ярых свободы:
        Хочет всякий из них власти — но лишь для себя.
Многим хочешь ты дать свободу? — Служи им на пользу!
        «Это опасно ли?» — ты спросишь. Попробуй-ка сам!

51

Блага желают цари, демагоги желают того же;
        Но ошибаются все: люди они, как и мы.
Ведомо нам, что желанья толпы ей самой не на пользу.
        Но докажи нам, что ты знаешь, чего нам желать!

52

Следует в тридцать лет на кресте распинать пустодума:
        Станет обманутый лгать, лучше узнавши людей.

53

Франции горький удел пусть обдумают сильные мира;
        Впрочем, обдумать его маленьким людям нужней.
Сильных убили — но кто для толпы остался защитой
        Против толпы? И толпа стала тираном толпы.

54

Жил я в безумное время и общей судьбы не избегнул:
        Стал неразумным и сам, как повелело оно.

55

«Мы ли не правы, скажи? Без обмана возможно ли с чернью?
        Сам погляди, до чего дик и разнуздан народ!»
Те, что обмануты грубо, всегда неуклюжи и дики;
        Честными будьте и так сделайте диких — людьми!

56

Часто чеканят князья свой сиятельный профиль на меди,
        Чуть лишь ее посребрив. Верит обманутый люд!
Глупость и ложь пустодум печатью духа отметит,—
        Можно без пробного их камня и золотом счесть.

57

«Эти люди безумны», — твердят о пылких витиях,
        Тех, что по всем площадям Франции громко кричат.
Да, безумны они, но свободный безумец немало
        Мудрого скажет; меж тем рабская мудрость нема.

58

Долгие годы вся знать говорила лишь по-французски;
        Кто запинался чуть-чуть, тех презирала она.
Нынче с восторгом народ язык французов усвоил.
        Что же сердиться теперь? Вы добивались того!

59

«Будьте немного скромней, эпиграммы!» — «В чем дело? Мы только
        Надписи; в книге «Весь мир» мы — лишь названия глав».

60

Бог в холстине Петру явил нечистых и чистых
        Тварей; и книжка моя их же являет тебе.

61

Ты не можешь понять, добра или зла эпиграмма.
        Шельма она: не узнать, что у нее на уме.

62

Чем эпиграмма пошлей, чем ближе к зависти хмурой,
        Тем скорее поймет всякий читатель ее.

63

Хлоя клянется в любви. Я не верю. «Она тебя любит»,—
        Скажет знаток; но поверь я ей — и минет любовь.

64

Ты никого не любишь, Филарх, а меня обожаешь.
        Что же, другого пути нет, чтоб меня подчинить?

65

Мир, человек и бог — неужели все это тайна?
        Нет; но не любят о них слушать — и тайна темна.

66

Был я всегда терпелив ко многим вещам неприятным,
        Тяготы твердо сносил, верный завету богов.
Только четыре предмета мне гаже змеи ядовитой:
        Дым табачный, клопы, запах чесночный и

67

Я вам давно уж хотел рассказать о маленьких тварях,
        Что так проворно вкруг нас носятся взад и вперед.
С виду похожи на змеек, но есть у них лапы — и быстро
        Бегают, вьются, скользят, хвост волоча за собой.
Глянь, они здесь! И здесь! И вдруг исчезли куда-то!
        Где же беглянки? В какой щели, ложбинке, траве?
Если позволите вы, я звать их «лацертами» буду:
        Впредь пригодятся не раз мне для сравнений они.

68

Кто увидит лацерт, тот хорошеньких девушек вспомнит,
        Что по площади здесь носятся взад и вперед.
Быстры они и легки: побежали, встали, болтают,
        Вновь от проворной ходьбы длинные платья шуршат.
Глянь, они здесь. И здесь! Но едва ее ты упустишь,
        Будешь напрасно искать: скоро не встретишь теперь.
Но если ты не боишься углов, закоулков и лестниц,
        Следуй за нею в вертеп, чуть лишь поманит она.

69

Требуешь ты объяснить, что такое вертеп. Но ведь этак
        Можно в словарь превратить книжку моих эпиграмм.
Это — сумрачный дом в закоулке узком. Красотка
        Кофе сварит и все дело возьмет на себя.

70

Держатся вместе всегда две лацерты, из самых красивых:
        Та — немного длинна, эта — немного низка.
Встретишь их вместе — одну предпочесть другой невозможно,
        Встретишь одну — и она кажется лучшей из двух.

71

Грешников больше всего, говорят, любили святые,
        Также и грешниц; я сам в этом похож на святых.

72

«Был бы дом у меня, и ни в чем бы нужды я не знала,—
        Мужу была бы и я верной, веселой женой»,—
Так потаскушка одна завела обычную песню.
        Мне не случалось слыхать благочестивей молитв.

73

Не удивляюсь ничуть любви человека к собакам:
        Твари ничтожнее нет, чем человек или пес.

74

То, что я дерзок бывал, не диво. Но ведают боги —
        Да и не только они — верность и скромность мою.

75

«Разве ты не видал хорошего общества? В этой
        Книжке — лишь чернь, да шуты, да и похуже того».
Видел хорошее общество я. Называют хорошим
        Общество, если оно темы не даст для стихов.

76

Что от меня хотела судьба? Вопрос этот дерзок:
        Ведь у нее к большинству нет притязаний больших.
Верно, ей удалось бы создать поэта, когда бы
        В этом немецкий язык ей не поставил препон.

77

«Что ты творишь? То ботаникой ты, то оптикой занят!
        Нежные трогать сердца — счастья не больше ли в том?»
Нежные эти сердца! Любой писака их тронет.
        Счастьем да будет моим тронуть, Природа, тебя!

78

Белое сделать Ньютон из многих цветов умудрился;
        Так умудрил он людей; верят ему уж сто лет.

79

«Всё объясняют легко теории, коим наставник
        Мудро нас обучил», — так мне сказал ученик.
Если из дерева крест смастерите вы аккуратно,
        Можно к нему подогнать тело живое — на казнь!

80

Юноша пусть эту книжку в дорогу возьмет, если едет
        К милой: утешат его и раззадорят стихи.
Пусть и девушка ждет с этой книжкой милого, чтобы,
        Чуть только милый войдет, тотчас отбросить ее.

81

Так же, как девушка мне порой кивнет незаметно
        Или спеша, на ходу, нежно коснется руки,
Краткие эти стихи вы дарите путнику, музы;
        Но обещайте мне впредь большую милость явить.

82

Если хмурится день, если облаком мглистым оделось
        Солнце, — как тихо, без слов мы по тропинке бредем!
Странника дождь застает — и отрадно укрытие сельской
        Кровли, и сладко ему спится в ненастную ночь.
Но возвратилась богиня, прояснилась матерь-природа.
        Ей не перечь и гони темные тучи с чела!

83

Ежели чистую радость найти в любви ты желаешь,
        Дерзость и здравый смысл выбрось из сердца долой:
Гонит Амура она, а он связать его хочет.
        Им обоим равно чужд плутоватый божок.

84

О благодатный Морфей, помаваешь ты маками тщетно:
        Я не засну, если мне веки Амур не смежил.

85

Ты источаешь любовь — и я загораюсь желаньем;
        Но, источая любовь, также доверье внуши.

86

Знаю не хуже других я тебя, Амур! Ты приносишь
        Факел, и он в темноте ярко нам светит в глаза.
Скоро заводишь ты нас на безвыходный путь, и тогда-то
        Нужен нам факел. Но ах! — гаснет обманчивый свет.

87

Только единую ночь на груди у тебя! Остальное
        Дастся само; но Амур держит нас порознь в ночи.
Будет утро, когда Аврора влюбленных застигнет
        Спящими рядом, и Феб утренний их пробудит.

88

Если ты это всерьез — не тяни, осчастливь меня нынче,
        Если желаешь шутить — шуток довольно с меня.

89

Сердит тебя молчаливость моя. Но что говорить мне?
        Смысл невнятен тебе вздохов и взглядов моих.
С уст сорвала бы печать лишь одна богиня — Аврора,
        Если б в объятьях твоих вдруг пробудила меня.
Утренним светлым богам мой гимн прозвучал бы навстречу,—
        Так Мемнонов колосс сладко о тайнах поет.

90

Славная, право, игра! Кружок на нитке вертится,
        То отлетит от руки, то возвратится назад.
Так же, вам кажется, я то одной, то другой из красавиц
        Сердце бросаю — но вмиг вновь прилетает оно.

91

Каждое время года меня волновало когда-то:
        Встретив приветом весну, осени жадно я ждал,
Но, с той поры как Амур осенил счастливца крылами,
        Лета уж нет и зимы: вечно весна надо мной.

92

«Как ты живешь?» — «Я живу! И насколько б мой век ни продлили
        Боги — я завтра хочу жить, как сегодня живу».

93

Как благодарен я вам, о боги! Все, о чем люди
        Молят, послали вы мне, — то есть почти ничего.

Отправить