Глава 15
Сюрприз

Всё утро и середина дня прошли без особых приключений, если не считать того сюрприза, который отчебучил ворон. Оказалось, у него есть чувство юмора. Правда, несколько гипертрофированное, но всё же есть, а следовательно, не всё потеряно. Сначала он неожиданно плюхнулся на середину плота, закатил глаза и вывалил тёмно-фиолетовый язык, видимо, изображая голодный обморок. Сделал я подобное заключение, потому что немного погодя, пораскинув мозгами, он шустро вскочил, отряхнулся, как хитрющий старый лис, и как ни в чём не бывало заковылял ко мне. Передвигался он вразвалочку, воровато озираясь по сторонам, как настоящий пиратский боцман после нескольких перерезанных глоток и такого же количества кружек ямайского рома. Коршан, будто читая мои мысли, вдруг запел хриплым задушевным голосом прожжённого в боевых походах пирата:

– Ох, вдарила мне в темя кровь с вином… – затем гордо окинул всех взглядом и продолжил: – И очертя башку, мы смело ринулись на абордаж…

Он стоял, покачиваясь, посреди плота. Наверное, о чём-то усердно размышлял. Или ноги его плохо слушались, потому что он их отлежал. Ну, думаю, сейчас мяса затребует. Давно ведь, поди, не ел, пиранья крылатая, вот и подкатывает издалека. Тогда это означает одно – сработало! Найден общий язык на фоне взаимных интересов. Ещё немного, и он начнёт делиться со мной самым сокровенным, а мне только этого и нужно.

На плоту до его эффектного появления царило сонное царство – атмосфера всеобщей дремоты и расслабленного уныния. Слышно было только, как жужжали назойливые мухи и стрекозы, да волны привычно хлюпали под брёвнами плота. Дремали все, кроме, естественно, нашего бессменного и сурового капитана Юриника, который зорко всматривался вдаль, вытянув худую шею. Юриник правил плотом с очень серьёзным выражением лица, и было отчего! В этом месте речка заметно обмелела и расширилась. На нашем пути то и дело встречались подводные камни, отмеченные на поверхности гребнями вздымающихся загривками волн. Приходилось старательно следить за водой, дабы ненароком не сесть на мель и не развалить плот, ставший уже таким родным.

После внезапного появления нашей развесёлой и удалой птички картина уныния резко переменилась на прямо противоположную. Все встрепенулись и с интересом стали наблюдать за развитием событий. Мы хоть и с нетерпением ожидали продолжения, но старались при этом не показать вида, чтобы не спугнуть главное действующее лицо и не вогнать его ненароком во смущение, что, кстати говоря, было очень и очень маловероятно.

Ворон на мгновенье замер и вдруг подозрительно и придирчиво, рывком огляделся по сторонам. Понятное дело, он не заметил ровным счётом ничего необычного или странного, ибо мы были начеку и потому визуально всё было в норме, все вокруг продолжали честно и безмятежно дремать. Он тут же успокоился и повернулся к нам спиной. И сразу мирно похрапывающий Дормидорф, продолжая издавать всё те же характерные внутриутробные звуки, не меняя тембра и тональности, медленно приоткрыл один глаз и принялся наблюдать за происходящим. Приблизительно то же проделали и Дорокорн с Корнезаром. Тем временем долгожданное продолжение концерта по заявкам рекоплавателей хоть и медленно, но неотвратимо начиналось.

Все замерли, не забывая создавать нужный звуковой фон и атмосферу всеобъемлющей дремоты тихого часа. Коршан, не медля, но и не спеша понапрасну, сохраняя остатки величественного достоинства, доковылял, наконец, до меня, ни секунды не раздумывая, нагло и деловито взгромоздился, цепляясь отточенными когтями за штаны, на моё колено, исцарапав мне при этом всю ногу. Он истекал тягучей слюной, источающей далеко не аромат духов моей бабушки. Видимо, у этого гнусно смердящего крылатого крокодила уже начался приступ голода. В своих тайных желаниях, вызванных очевидной и настойчивой потребностью, я занялся многократным и целительным, а главное, таким освежающим промыванием собственного желудка по всем правилам первой медицинской помощи.

На деле же, в суровой действительности, мне приходилось стойко терпеть смердящего ворона, почти интимно пристроившегося на моей ноге и положившего свою «нежную головку» мне на плечо. Дошло до того, что я боялся глубоко дышать, ибо мне казалось, что стоит только слегка сдвинуться или как-то неловко пошевелиться, и меня тут же бурно своротит с души. А Коршан, поудобней устроившись, оказал мне великую честь: сожрал с плеча огромного зазевавшегося жука и, аппетитно похрустев, приглушённо крякнул, сглотнул и замер, ласково всматриваясь мне в глаза. Я, честно говоря, ума не мог приложить, что мне делать дальше, может, за ушком ему почесать?

Он продолжал сидеть и пристально смотреть на меня, а весил он, между прочим, немало, килограммов пять-шесть, как хороший глухарь! И к тому же его цепкие колючие когти, пронзив мои штаны, пребольно впились в ногу. Как-то очень подозрительно и упрямо он смотрит мне прямо в глаза, гипнотизирует, что ли? Вдруг пронеслась «успокаивающая» мысль, от которой мне сделалось и вовсе не по себе: «А вдруг он решил позавтракать ими, мяса-то не дают». Я где-то читал, что вороны своим жертвам выклёвывают в первую очередь именно глаза. У них это считается деликатесом, вот он и примеряется, гадёныш!

Нужно было что-то срочно делать, пока не совсем ещё поздно. Хорошо бы прямо сейчас вбить ему в клюв какое-нибудь полено, да побольше, тогда я бы почувствовал себя в относительной безопасности. В поисках совета и поддержки я посмотрел на моих спутников и еле сдержался, чтобы самому не рассмеяться. Позабыв о конспирации, они смотрели на меня во все глаза с таким неподдельным удивлением, смешанным с восхищением, что я на мгновение перестал опасаться за своё зрение.

Никто не произносил ни слова, но затянувшееся молчание длилось недолго. Ворон превзошёл все ожидания. Он произнёс, причём не своим обычным хрипловатым голосом, а ловко и точно подражая Юринику, сочным басом:

– Приплыли, ядрёна Матрёна, отдать концы! Чтоб вам, олухи царя небесного! Оглохли все там, что ли? А ну, живей, сонные тетери! Свистать всех наверх, по сторонам не глазеть, по трюмам не шкериться! Шевелитесь, увальни, а то сейчас всех отконопачу без всякого сожаления! Клянусь ржавой якорной цепью, поужинаю сегодня вашими глазами!

Все прямо-таки остолбенели, особенно я. Ага, значит с глазами в самую точку, этого я, выходит, опасался не зря! А ворон хрюкнул, затрещал, будто тумблер какой переключил, и тут же ответил сам себе, но уже писклявым голосом Дорокорна, кривляясь отчаянно и немилосердно:

– Слушаюсь, предводитель, всё будет исполнено в лучшем виде! Со всем нашим старанием и усердием, мой любимый капитан! Вы останетесь очень довольны, очень!

С его последними словами грянул дружный взрыв хохота. Все долго смеялись, и даже сам Коршан довольно покрякивал. Когда же веселье немного улеглось, ворон тихонько проговорил мне на ухо:

– Знаешь, друг, я тут заметил: только один ты меня понимаешь. А ведь я это ценю. Представляешь, хоть тебе это покажется странным, но я сегодня ни разу не позавтракал! Думаю: полечу, что ли, сначала ребят развеселю, а потом уж и откушаю, чем случай пошлёт. Ты ведь угостишь меня, раз мы с тобой такие друзья?

Ну конечно, я его угостил! После такого концерта любой на моём месте сделал бы то же самое.

Между тем мы приплыли на место. Настала пора высаживаться на берег. Дальше нам предстояло довольно приличное пешее путешествие по лесу. Мы давно уже находились на территории лесных людей, но пока не встретили ни одного из них. Впереди у нас было около двух дней перехода по лесу, а там кто знает, как всё может обернуться. Нам-то, надеюсь, бояться нечего, раз лесные умеют читать мысли, но Корнезару с Коршаном вполне может не поздоровиться.

Вдруг мне в голову пришла одна неожиданная мысль: а что, если это тоже проверка? Ведь что получается? Если нас не тронут, значит, мы не те, за кого себя выдаём. А если так, то наше присутствие здесь наверняка не случайно! И следовательно, мы пришли сюда с какой-то определённой задачей, но тогда встаёт вопрос, с какой? Естественно, с целью внедрения в их организацию, это и лешему понятно. Так что коли нас и вовсе не тронут, тут-то мы и влипли по самые ноздри! Нужно что-то срочно придумать! Но с другой стороны, если лесные читают мысли, то они должны понимать, что не трогая нас, они способствуют нашему разоблачению. Значит, должны обязательно тронуть, но не сильно… а нежно. Всё зависит от того, что в их понятии нежно и насколько хорошо они читают мысли. Если отчётливо и подробно, то сделают, как нам нужно, а если только чувствуют, с добром к ним пришли или со злом, тогда нам несдобровать.

Так думал я, ступая за Юриником и ощущая сзади дыхание Дорокорна. На всякий случай я решил подумать об этом ещё несколько раз, с промежутками в пару часов, чтобы до лесных отчётливо дошло, что надлежит с нами делать. Если же сегодня ничего не получится, то завтра начну думать о чём-нибудь плохом. Но и это вполне может оказаться небезопасным для здоровья, а вдруг так нападут, так приголубят, что потом костей не соберёшь?

По возможности нужно будет обязательно переговорить с Дормидорфом на эту животрепещущую тему. Ведь очень может статься, что он тоже об этом думает и у него заготовлен хитроумный план, вроде передачи информации через лесовика, или ещё что-нибудь в этом роде. Он ведь старый выдумщик, каких мало, никогда не знаешь, что у него на уме, и с одной стороны это хорошо, но с другой не очень! Может, он сейчас подслушивает мои мысли, что же в этом хорошего? А если бы я, к примеру, думал о чём-нибудь другом? Кто меня знает, я и сам на себя порой диву даюсь, особенно по весне! А тут ещё и старина Дормидорф со мной вместе дастся! Как это на нём может отразиться? Я-то ладно, уж переживу как-нибудь, ибо привык, а у него может и давление подскочить от переживаний! Нет, не бережёт он себя, совсем не бережёт!

Мы уже около четырёх часов неутомимо мерили вёрсты, шагая по лесу, грибов море, вот бы их пожарить с лучком, а потом ещё и с жареной картошкой перемешать! Мы с женой именно так больше любим. Эх, пальчики оближешь! Да, если Дормидорф меня прослушивает, то у него ум за разум точно зайдёт, ну да ладно, сам будет виноват. Пусть мне спасибо скажет, что я только о еде да о лесных людях думаю, а то ведь я способен и на большее…

Появилось ощущение, что я начинаю кое-что понимать. Если на нас и будут нападать, то не сейчас, а либо на привале, когда мы наедимся, расслабимся и станем вялыми, либо ночью, когда будет всё вышеперечисленное плюс ещё и сон. Тюкнут тогда от души часового поленом по тыкве, и делай с нами, что пожелаешь! Перспектива совсем не радостная, ещё и заикаться с перепугу начнёшь, если выживешь, конечно. А то и дурачком сделаешься, будешь всю жизнь по лесам бродить, грибы собирать и песни петь.

С такими невесёлыми мыслями шагал я по лесу, когда в моём утомлённом и измученном мозгу будто радио включили. Звук такой бывает, когда волна в приёмнике уходит и вновь возвращается. По обрывкам слов я начал понимать, что это старина Дормидорф общается с кем-то. Причём практически моими словами общается, объясняя суть дела. Плагиатом занялся премудрый дедуся на старости лет! Ладно уж, пускай, главное, чтоб с пользой и без последствий. А суть дела, подслушанного мной, заключалась в следующем: ночное нападение необходимо и неминуемо! Бить не сильно, а ласково и нежно, чтоб без последствий, придурковатые заики нам ни к чему. Но худого с хищной физиономией можно несколько раз приложить по-настоящему, от всей души. Пнуть там или поленом огреть, но осторожно, у него в сапогах припрятаны длинные ножи. А ворона, по возможности, общипать до пуха и голым в лес выпустить, на съеденье комарам и клещам, или прищучить иным способом, но тоже не до смерти, пускай ещё немного поживёт.

Я сразу успокоился. Надо же, как образно и чётко Дормидорф умеет изъясняться, когда захочет, только странно, почему он говорил практически моими мыслями, не может же быть так много совпадений? Про заикания сказал, про полено, про то, чтоб нападали на привалах и ночёвках!

Потом Дормидорф рассказывал мне, что от нечего делать прослушивал наши мысли, а на моих отдельно остановился, потому как они его заинтересовали, и решил: необходимо связаться с лесными людьми. Если получится, конечно. И всё им доходчиво и подробно растолковать, как следует. Связаться с ними получилось практически сразу, а так как он всё ещё был настроен на меня, это помогло мне всё услышать. Ну и фрукт же заморский этот хитроумный дед! А если б я в тот самый момент, когда он меня прослушивал, о своей жене думал, о чём-нибудь таком этаком, у меня иногда бывает! Прямо даже неудобно сделалось. Раньше я об этом в шутку думал, а теперь мне сделалось вовсе не до шуток. Какие уж тут шутки, когда в твоём мозгу, как у себя в кармане, шарят все, кому не лень! Нет, так дело не пойдёт! Дормидорф больно уж деловой дед, хоть бы предупреждал, когда подмысливать собирается! Кому подобные выкрутасы понравятся?

Дормидорф мне позже разъяснил, что ежели человек о чём-то личном в этот момент думает, то считается дурным тоном подмысливать. Тогда хочешь не хочешь, а надо отключаться. Это приблизительно так же, как у нас в замочную скважину подглядывать. Я немного успокоился, но не окончательно. Да-а, отключаться, легко сказать! Бывает, такое в эту замочную скважину увидишь, что и рад бы отключиться, и знаешь, что нужно это сделать, а вот не можешь! Не можешь, и всё тут! А потому не можешь, что очень уж захватывающе интересно! Всё интересно! И что сейчас происходит, и что дальше будет… прямо-таки завораживает! Это я шучу, конечно, обычно такое в нежном возрасте бывает, а потом проходит, но не у всех. Надеюсь, Дормидорф не шутил, когда про свою скромность рассказывал. Помню, я ещё спросил про то, о чём остальные думали. А он мне и говорит с наигранным укором:

– Про Юриника с Дорокорном говорить не стану, а про Коршана с Корнезаром тебе и самому догадаться нетрудно! Думали, как посильнее насолить друг другу.

Но Корнезар что-то почувствовал, и тогда любопытный дедуся решил, что с ним надо на будущее быть поаккуратнее, дабы дров ненароком не наломать. Интересно, о чём же думали Юриник с Дорокорном? Надо будет научиться так же, как дед, и применять направо и налево! А что? В жизни всё пригодится.

Мы ещё около часа шли по лесу, и я утомился не на шутку, ноги отваливались и спину ломило с непривычки. Но время устроить привал, отдохнуть и перекусить всё же пришло. И правильно, давно пора!

А нападать на нас собираются как раз во время привала и, естественно, неожиданно, чтобы натуральнее выглядело. С одной стороны, это хорошо, ибо меньше вероятность разоблачения. А с другой не очень – не люблю я неожиданности. Приятные ещё ладно, куда ни шло. А уж если не совсем приятные, то большое спасибо, лучше не надо, оставьте себе. Но делать нечего, как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Надо расслабиться и по возможности сохранять достоинство.

Нашли мы подходящую поляну. Вокруг берёзки, солнышко сквозь кроны пробивается, красота! Гляжу, Корнезарка какой-то бледненький, видимо, предчувствует нехороший человек, что наступают для него тяжёлые времена. Каким чувствительным наш плохиш оказался! А вот залез бы он к себе в подсознание и пошарил там в мозгу хорошенько, отключил бы левое полушарие, включив правое, и сразу бы всё осознал и поставил на свои места. В правом полушарии кроются подсказки-ответы, творческое оно до невозможности, сакральный язык его восприятия образный и доступный.

Ведь зачастую цепочка симптомов и рассуждений сокрыта в подсознательном. Оттого и принимаемое решение не всегда ясно выражено, но при желании многое вполне можно проявить. Всё это можно вытянуть из себя и сделать осознанным. Подсознание приходит из инстинктивного, а осознанность есть понимание и в какой-то степени контроль над происходящим. Но иногда осознанность настолько слабо выражена, что действует практически на уровне подсознания. Инстинкт же всегда имеет под собой совершенно здравое объяснение – он явно необходим для выживания. Подсознание основано на стремлении не оплошать и опирается на симптомы и малозаметные факты, не упущенные сознанием, но и не достаточно акцентировано выделенные. Их можно осознать и выделить и даже приучить себя так поступать в дальнейшем, при этом появятся новые ощущения взамен когда-то неосознанных, но теперь вполне понятных.

Интуиция и подсознание – разные вещи. Интуиция – это отчасти ещё и некий опыт или его отголоски. Интуитивное имеет своей частью что-то от подсознательного… и наоборот. Без подсознания, видимо, не было бы и интуиции. В подсознании всегда живёт настороженность, а интуиция подсказывает пути к её преодолению. Интуиция основана на разуме. На что-то мы не обратили должного внимания, но наш мозг каким-то образом обратил и, обработав, выдал решение без объяснения и доказательств, но выявить и проследить весь этот путь осмысленно бывает очень интересно. Получается, интуицию можно развивать, совершенствуя осознанность, и тогда это будет уже не столько интуиция, сколько знание. Подсознательное проходит сквозь инстинктивное, и, осознавая и понимая, можно наблюдать, что и как, каким путём приходит на замену вытащенного на белый свет из более дальнего и глубокого далёка подсознательного и по возможности определять для себя и это новое, и так до бесконечности. Процесс этот медленный, но мы никуда не спешим, а потому везде успеем… в самый срок! Можно поступать так, а можно довериться работе образов правого полушария.

А левое… что левое? Простой пример: инстинктивно мы боимся смерти – инстинкт самосохранения, а подсознательно с давних и древних времён сторонимся огромных, а тем более хищных животных, например, кого-либо из семейства кошачьих, особенно ночью, когда всё уже само по себе кажется чёрным и мрачным. Подсознательные опасения приходят из инстинктивной боязни лютых хищников, напрямую связанных со смертью. Отсюда: подсознательное приходит через инстинктивное.

Кстати, суеверие о чёрных кошках – жестоких ночных хищниках, перебегающих тропу, отсюда же! Мы знаем, что обычно это происходит, когда они голодны и выходят ночью на охоту, вот только раньше, очевидно, не было такого множества маленьких кошечек, а лютый хищник на тропе, да ещё и ночью, не сулил счастья повстречавшему его.

Но всё необходимо пытаться приспособить и применить в повседневной жизни на пользу: если нам почему-то не хочется общаться с тем или иным человеком, у нас дурное предчувствие или ощущение опасности от дальней поездки на старой машине с неопытным водителем, да ещё по ночной дороге – здесь всё ясно! Всё это и многое другое имеет определённые значения, предпосылки и поводы, их нужно вытащить, осознать, подтвердить. Мало того что это полезно, так ещё и интересно.

Эти мысли пронеслись в моей голове, только мои ли они были или навеяны извне, кто знает… Разожгли мы небольшой костерок, уселись вокруг него поудобней, достали еду, а разговор почему-то совсем не клеился. На душе тяжело, муторно, будто помирает кто-то очень милый и сердцу дорогой. А тут ещё Корнезар куском сыра поперхнулся, да так удачно, что аж глаза выпучил и захрипел, засипел и забулькал, словно загнанный конь. Его бы пристрелить по правилам настоящих пастухов, но Дорокорн весьма своевременно пришёл на помощь, быстро смекнув, что к чему.

Он сразу догадался, как помочь товарищу, молодец, спас положение! По простоте душевной он решил бедолаге по спине кулачком своим пудовым, размером с человеческую голову, постукать. Приложил не сильно, но искренне, от души. Да-а, постучал, конечно, так постучал. А тот ещё и рот раскрыл, и гулкое эхо, как от барабана, разошлось по округе. И, естественно, чуть не пришиб, зато позвонки вправил, от того захрустело что-то в Корнезаре, который попытался Дорокорна укусить напоследок, перед смертью.

Но ничего, выжил! Захромал за дерево и стоит там вихляется, цепляясь руками за ветки, и всё пытается отдышаться, стараясь удержать равновесие. Пока безуспешно, но ничего, времени ещё много, пусть тренируется. Один всё сильней хрипит, другой старательней стучит и своими ручищами его мацает! И невдомёк ему, что Корнезар хрипит уже от того, что он стучит. Еле успели оттащить услужливого помощника и спасителя.

Юриник правильно сказал:

– Ты бы его сразу пристрелил, и дело с концом! На, возьми, если хочешь, мой арбалет. Сила есть – ума не надо!

Но ничего, Корнезара быстро откачали. Ожил он практически мгновенно, как только живого кипяточка из кувшинчика отхлебнул. Это старина Дормидорф постарался: чайку решил заварить в своём чудесном кувшинчике. Кувшинчик тот обладал плохой теплопроводностью, а потому ручка, как и сам кувшинчик, были подозрительно прохладными. Да ненароком позабыл наш старенький Дормидорфушка об этом и не бросил заварки в кипяток. А Корнезарка, соблазнившись видом свежей водицы, решил освежиться после учинённой над ним экзекуции. И снова началась катавасия с воплями и причитаниями.

Только всё более-менее улеглось, как кто-то совсем рядом принялся орать благим матом, будто ему большой палец дверью защемили, да не один раз. Оказалось, всё просто: местный сокол тоже собрался слегка перекусить… нашим вороном. Насилу отбили. Коршан потом ещё долго к костру жался, чуть оставшиеся перья на хвосте не спалил. Никогда бы не подумал, что он способен так орать и верещать, да ещё так быстро бегать меж стволов и корней, ну прямо как мышь под метлой! Хотя, коли жить захочешь, ещё и не так заорёшь и забегаешь.

Юриник тоже отчебучил. Пошёл за хворостом и по неосторожности попал ногой в чью-то нору, провалился по самое колено. Чуть ногу не сломал! А когда падал, хорошенько приложился лбом о рядом стоящее дерево. Дереву-то ничего, а Юриник потерял сознание и, завалившись на бок, застрял бесчувственным туловищем меж двух стволов, вилкообразно растущих из одного корня. Так он и висел бы неизвестно сколько, если бы костёр не начал затухать и Дорокорн не вспомнил о друге, отправившемся за дровами и пропавшем без вести. Хорошо ещё мы его быстро нашли, но он поначалу этого не оценил. Юриник пришёл в себя, когда его уже вытащили и приволокли к костру. Очухался и говорит, непонимающе лупая глазами и удивлённо вертя головой в разные стороны, будто в поисках чего-то интересного, а чего именно – позабыл:

– У меня такое ощущение, будто Дорокорн мне в лоб закатил. Я вам точно говорю! Это правда, что я сам упал?

Мы его успокоили, как смогли. Говорим, что если бы это был Дорокорн, то Юриник бы был теперь, как Корнезар! А Корнезар был совсем плох. Дорокорн, кстати, обиделся на нелепые подозрения, но не сильно, а так, для вида, и отошёл в сторонку.

Вдруг слышим визг поросячий, да такой пронзительный, разом вся живность в лесу смолкла. Оказалось, что на Дорокорна напал злобный осиный рой. Он под деревце какое-то пожурчать пристроился и замечтался при этом… а там осиное гнездо было! Осиный рой тоже можно понять – кому понравится, чтобы на родной отчий дом кто-то сливал всякую непотребную жидкость! Дормидорф потом покусанного Дорокорна лечил примочками и компрессами. Дед обладал обширными познаниями в травоведении, это Дорокорна и спасло.

Непокалеченными остались только мы с дедом. Надолго ли, не знаю. Меня терзали смутные предчувствия, а потому было не по себе. Интересно, что нам заготовили, наверное, что-нибудь особенно изощрённое? Недостатком воображения и скудностью фантазии лесные явно не страдают. Гляжу, и остальные как-то сочувственно на нас посматривают, но не без интереса, надо заметить. Ишь, какие гурманы и любители поразвлечься выискались! Нашли, тоже мне, развлечение. И дед Дормидорф какой-то нерадостный сидит, нос повесил.

Вдруг он как схватится за глаз! Что-то попало, соринка, наверное, или искра от костра. Он попросил меня посмотреть. Ну вот, думаю, началось! Сейчас меня, под шумок, какая-нибудь бешеная лисица покусает!

Пока я смотрел в его глаз, он свои вверх закатил, чтобы мне было лучше видно. И в этот момент наверху как затрещит, будто из крупнокалиберного пулемёта кто-то дал короткую очередь. Мне ещё подумалось: ничего себе вооруженьице у них! И смотрю наверх: откуда стреляют? А это от здоровенной сосны отломился огромный сук и на нас с Дормидорфом падает. Ему там, в вышине, другие ветки мешали, это нас и спасло, как видно. Я еле отскочить успел и деда оттолкнуть. Сук так между нами в землю и воткнулся, словно копьё, и торчит, покачиваясь. Метров восемь в высоту, а в толщину, как у Дорокорна нога в самом толстом месте.

– Во, – говорю с перепугу, – сколько дров прилетело, можно целого барана зажарить! От нас хоть какая-то польза есть, не то что от вас.

Мои слова тут же подхватил Коршан, который всегда был не прочь почревоугодничать от души:

– Кого назначим жареным бараном? Можно я сам выберу?

И при этом он оценивающе, с искренней теплотой посмотрел на Корнезара.

Так что всем в тот день понемногу досталось на орехи, но хорошо ещё, что обошлось без серьёзных увечий, как и заказывали, если не считать многострадальца Дорокорна. Но и с ним не так всё страшно было, как казалось с первого взгляда. Через пару часов отёки немного сошли или распределились более равномерно, а жгучая боль от осиных укусов практически совсем утихла. В общем, скоро жить будет полноценной жизнью, как сказал Дормидорф, с опаской поглядывая на дорокорновы болячки.

Жаль только, отдохнуть так и не удалось. Все пребывали в нервном напряжении, в душе страх и ожидание чего-то неизвестного, но ужасного, это довольно сильно изматывает и вовсе не способствует отдыху. Но проверку мы успешно прошли. Правда, после этого про ночёвку и думать не хотелось. Если и удастся заснуть, в чём лично я сильно сомневаюсь, то кошмары замучают до смерти. И мы решили заканчивать поскорее с отдыхом, пока не поздно, а то, чего доброго, всё начнётся по второму кругу. Часа три-четыре ещё пройдём, а там видно будет. Быть может, так устанем, что будем на всё согласны.

Быстренько, со всевозможными предосторожностями собрались, тщательно за собой прибрали, костёр загасили и присыпали кострище землёй. Особенно в этом деле проявил усердие Корнезар, видимо, урок с муравьями и сегодняшний не прошли даром – наконец-то всё осознал, дурилка неразумная. После дорокорновых кулаков и кипяточка Дормидорфа ему явно стало думаться легче, и только кусачих муравьёв ещё недоставало для полного счастья. Уж лучше сыром ещё раз подавиться. Бедный, бедный, несчастный Корнезар! Он просто ещё не знал и не ведал о том «счастье», которое привалило ему неожиданно и в таком количестве! Откуда ему было знать, что насчёт него и его славного пернатого друга премилый дедуська уже предусмотрительно позаботился? Конечно же, неоткуда! Как мне помнится, затейник Дормидорф заказал программу увеселения на двух персон. Успел обо всём распорядиться, ничего не позабыл, всё предусмотрел.

Мы неспешно выступили, и, когда проходили мимо огромного ветвистого дуба, я увидел в развилке меж могучих ветвей человека в зелёном плаще с капюшоном, приветливо улыбающегося и помахивающего мне на прощание рукой. Очень мило с его стороны, а ведь мог и стрелу в спину запустить, после того как здоровенным сучком чуть не пристукнули по темени. Говорить об увиденном я, естественно, никому не стал. На душе немного полегчало: раз улыбаются, значит, пока всё в порядке. И сразу предстоящая ночёвка сделалась для меня чем-то развлекательным и приятным. Вот ведь как бывает!

Опять потянулись долгие лесные километры, монотонный треск сучьев под ногами, навязчивое жужжание комаров и прочих кровососущих, мелькание веток, палок, листвы, чередование буреломов и трущоб, оврагов и болот. В глазах всё мельтешило так, что закроешь их – и словно на карусели летишь. Хорошо ещё, что клещей не так много было, а то, бывает порой, как град по плащу стучат, а самые шустрые и злокусачие из них потихоньку заползают во всякие труднодоступные места, например, в пупок или ещё куда. Заползёт этакий злодей и давай сосать кровушку, что есть мочи. А как ударно работает, ни дать ни взять насос компании «Тёща»! Присосётся, растопырится и давай наяривать, причмокивая. Попривыкнет, раздует его на дармовых харчах, и тогда попробуй отдери такого. Ничего не получится. Одно слово – паразит. Ох и не люблю я, когда из меня соки сосут в прямом и переносном смысле. Особенно когда супротив моей воли. Коли с согласия, тогда ещё ладно, пускай, но если против, да ещё тайком – терпеть ненавижу!

Шли мы, шли, и я даже не успел начать мечтать о том, когда это мученье закончится, так как на этот раз всё закончилось гораздо быстрее, чем я ожидал. Начало темнеть, а в лесу, как известно, смеркается рано и быстро. Потому нам в ускоренном темпе и пришлось искать пригодное для ночлега место.

Это ворону хорошо, забился куда-нибудь, например, в укромное дупло или под корягу, и никто не достанет, не выковырнет. Кроме, естественно, лесных людей, и то если только очень захотят. А захотеть достать они могут! Хотя бы ради смеха. Дормидорф рассказывал, что у них юмор своеобразный. Бывает, как подшутят, так хоть стой, хоть падай.

Например, привяжут ночью целый отряд амекарцев к деревьям и молча уйдут. Ну, через сутки, естественно, придут, сугубо из-за большого светлого чувства человеколюбия. Посмотрят-посмотрят, а амекарцы обрадуются – спасение их пришло, а те возьмут и опять уйдут. Разве не смешно? Потом через пару суток снова заявятся, молча отвяжут и снова уйдут, теперь уже насовсем. А амекарцам ни капельки не смешно! Что ты будешь делать? Вот пойди их разбери, а потом ещё обижаются на лесных. Чего обижаться, коли у самих с юмором плохо, шуток не понимают! Нет, всё-таки необходимо развивать в себе чувство юмора. Вот стояли бы, привязанные, и развивали, чтобы не тратить время попусту. Действительно, как удобно: стой себе, наслаждайся природой, дыши воздухом, слушай лес, пение птиц, ведь за этим и ходят в лес, а заодно и развивай, что только пожелаешь, чего твоей душеньке угодно! Почему не радоваться жизни в лучших её проявлениях?

Лес, по которому мы пробирались, был довольно густой. Подходящие для расположения ночного лагеря поляны попадались не часто – днём с огнём не сыщешь, не то что поздним вечером. Но наш неутомимый и вездесущий, а точнее, везде сующий свой длинный нос Коршан нашёл, что требовалось. Ещё даже не совсем стемнело, кое-что можно было разглядеть.

Я не совсем понимал, как лесные люди следят за нами, но, немного поразмыслив и вспомнив книги про индейцев, коими раньше зачитывались мальчишки вместо теперешних извращений, решил, что это вовсе не трудно. Им необязательно было по пятам следовать за нами, достаточно знать цель нашего путешествия, приблизительное направление и скорость, а также иметь представление о возможных местах стоянок. Поэтому им вполне достаточно было заранее рассредоточить своих людей в местах нашего предполагаемого появления, чтобы знать о нас даже больше, чем мы сами знали про себя и свои планы на ближайшее будущее.

Наверняка у них в запасе было множество всевозможных хитростей и уловок. Больше чем уверен, что они непременно используют птиц и животных в качестве лазутчиков для получения интересующей информации, а может, даже и с деревьями общаются. Ведь уже доказано, что деревья могут передавать друг другу информацию и использовать её. Получается, что за нами следят, казалось бы, в пустом лесу чуть ли не из-за каждого дерева, каждого кустика и поросшей травой кочки. Да и лесовики с кикиморами тоже наверняка им с удовольствием помогают. Что тут говорить: обложили нас со всех сторон, как собак бешеных! Хорошо ещё, что мы не настоящие враги, а только прикидываемся ими, а то нам давно уже была бы секир башка.

К тому времени, когда совсем стемнело, мы поужинали и наслаждались вкусным крепким чаем с земляничным варением, которым угостила нас бабушка Ксения. Я откашлялся и отплакался после знаменитого дедамишинского табачка и теперь, шмыгая носом, был очень занят травлей местных пискучих прожорливых комаров, которые шустро брякались наземь, стоило только на них дыхнуть свежим дымком. Но и это, безусловно, увлекательное занятие мне быстро надоело.

В общем, наелись мы, напились, но спать пока не завалились. Вместо этого изволили тихо и мирно беседовать на разные отвлечённые темы и предаваться исключительно приятным и благотворным воспоминаниям детства, отрочества и гораздо более весёлой юности, неизбежно откладывающей самый неизгладимый след в жизни каждого человека. Исключений не оказалось и среди собравшихся этой ночью возле весело потрескивающего и стреляющего в разные стороны горящими угольками и искрами костра. Естественно, все разомлели, расслабились и, конечно, потеряли бдительность. Попили ещё чайку, потравили комаров и анекдоты. Как только и с этим покончили, так всё и началось. Это я потом понял, что лесные из уважения и гостеприимства не хотели какое-то время мешать нам отдыхать. Спасибо им огромное, мы ведь прекрасно понимаем – работа у них такая, никуда не денешься!

Костёр, ярко горевший и бросавший ввысь горящими змейками весёлые искры, вдруг будто пологом накрыли. Стало темно. Некто начал ходить, бродить, выть, стонать и вздыхать, будто животом маялся. Засветились там и здесь чьи-то хищные глаза, иные жёлто-зелёные, другие налитые кровью. Опять появился гнетущий и изматывающий ужас, прямо хоть плачь навзрыд. Невдалеке с шумом и треском через равные промежутки времени падали сухие деревья, скрипя и визжа трущейся древесиной, будто великан в судорогах бился в предсмертном стоне. Жуть и ужас наполнили наши сердца, а заодно и всё пространство вокруг. Всё это почему-то совсем не располагало к безмятежному сну. Ну просто совершенно никому не хотелось спать!

Так мы и просидели до утра, не сомкнув глаз. А когда рассвело, то, к своему удивлению, обнаружили частокол аккуратных кольев из сухих стволов деревьев, ровным кружком воткнутых вокруг нашего лагеря. Этим издевательски весёлым поступком люди леса хотели сказать: «Мы совсем близко и можем сделать с вами всё, что захотим!» Да-а, выходка была почище, чем в книгах про индейцев, но то ли ещё будет!

Когда прилетел ворон, отсутствовавший почти всю ночь, на него было жалко смотреть. Не только жалко, но и тошно. Не знаю, где он отсиживался, но вид у него был, словно им играли вместо мячика, причём в дождливую погоду. Хотя возможно, что и подтирали что-то сильно запачканное. Взъерошенные перья слиплись, между ними торчали кусочки коры, земля, хвоя, бешеные глаза были непомерно выпучены, а брюхо вымазано в засохшей глине. Видимо, ему очень долго пришлось искать место, где можно отсидеться и переждать ночь.

Он был утомлён и рассержен не на шутку, прямо-таки взбешён. Бесспорно, ночевать с нами ему было никак нельзя, не положено по статусу, ведь он как-никак наш страж, должен быть всегда начеку, особенно ночью. Мне его было искренне жаль, а потому я счёл своим долгом оставить ему в утешение хороший кусочек мяса, который он и принял без зазрения совести и всяких там никчёмных, лишних слов, но зато с явной благодарностью. Это хоть как-то возместило ему моральный ущерб и сгладило психологическую травму. Мне показалось, что ещё немного, и он разрыдается в голос или у него начнётся истерика. Но Коршан молодец, оказался стойким вороном, умело взял себя в крылья и сохранил остатки мужества, собрав их в цепкую, хоть и перепачканную заскорузлую птичью лапку.

Позавтракав, мы продолжили поход. Радовало только одно: к вечеру мы должны прибыть к Подземному городу, а значит, ночевать тем же составом в лесу нам больше не придётся.

День прошёл так же, как вчера – не сказать, что хорошо, но и не совсем плохо. Ворон сразу же упорхнул куда-то ввысь, там ему, очевидно, было гораздо спокойнее, нежели среди враждебного леса. Привалов без крайней на то нужды мы решили не устраивать во избежание всевозможных досадных каверз, которые вполне могли не закончиться так безобидно, как вчера. Перекусывали и утоляли жажду на ходу, так было спокойнее. Шли быстро и потому пришли к месту даже несколько раньше, чем рассчитывали.

А здесь нас поджидал сюрприз. К одной из веток высокой сосны была привязана тонкая льняная верёвка, на конце которой висел кокон, обмотанный той же верёвкой и мерно покачивающийся из стороны в сторону. Издалека это нечто напоминало большой и вертикально вытянутый моток бечёвки, смахивающий на осиное гнездо. Непонятная конструкция преспокойно висела метрах в пяти над землёй, как вдруг она начала подёргиваться, будто в смертельных конвульсиях, то чуть сильнее, то вовсе затихая. Потом раздалось приглушённое, но довольно задорное улюлюканье. Мы эту штуковину потому и заметили, что она периодически дёргалась. А вся ветка, будто за компанию, ходила ходуном и дрожала мелкой дрожью, издавая звуки. Нас несколько удивило проявление столь неподдельной радости у неизвестно кого, когда мы были настроены весьма серьёзно.

Мы растерянно стояли и спорили, как следует поступить с этим хохочущим осиным коконом. Мнения, как водится, разделились. И одна, и другая стороны были правы, что опасно трогать куль, ведь неизвестно, что туда могли заложить, но правы и в том, что если бы захотели, то разделались с нами ещё ночью, а здесь может висеть и какая-нибудь важная и необходимая вещь. Решили всё же снять, но только обязательно приняв необходимые меры предосторожности. Достали оружие, отошли в укрытие, но так, чтобы всё отчётливо видеть. Ох как нам не хватало сейчас ворона! Уж он-то в два счёта бы сумел перекусить своим заточенным на мясе клювом эту тонюсенькую бечёвку.

Но ворона и след простыл, как это часто бывает, когда кто-то очень нужен. Юриник, хорошенько прицелившись, выпустил из своего арбалета стрелу, к оперению которой привязали верёвку, чтоб она не улетела неизвестно куда. Выстрел оказался метким, стрела перебила бечёвку, и странный подозрительный тюк с пронзительным воплем и глухим стуком свалился на землю, подняв небольшое облачко пыли. Мы, осторожно подойдя к нему и потыкав в него палкой, стали потихоньку распутывать намотанную верёвку. То, что предстало нашим изумлённым взорам, не лезло ни в какие ворота и вместе с тем превзошло все самые смелые ожидания!

Вещь, спора нет, действительно оказалась полезной. Внутри кокона находился наш Коршан собственной персоной, только слегка общипанный и обмотанный с ног до головы несколькими слоями бечёвки до состояния куколки, с завязанным на клюве красивым цветастым бантиком. Ну, просто загляденье, как ему это шло! Всё выглядело так трогательно и мило, особенно на фоне разворачивающихся серьёзных событий, что мы хохотали сквозь слёзы и плакали сквозь душивший нас смех. Но мы честно пытались сдерживаться, чтобы не сильно травмировать серьёзно покачнувшееся душевное равновесие нашей птички.

Не стану здесь описывать всё буйство красок и гамму воронового недовольства, а также высказанные в адрес Корнезара претензии, скажу только, что он был в высшей степени возмущён. Сказал, что теперь всем кранты: и Корнезару, и лесным людишкам, и всем, всем, всем, кто только сунется! Заклюёт он их безжалостно и категорически. Теперь он станет действовать принципиально мстительно и жестоко, порвёт каждого, доигрались, мол. А раз так, то и у него теперь развязаны руки, ибо даже его ангельскому терпенью наступил конец.

Думаю, ворон неспроста не упомянул никого из нас в ту минуту, когда неуправляемое раздражение и бьющая через край злость искали выхода. Свою положительную роль сыграли безвозмездные подношения, так вовремя предложенные этому отъявленному чревоугоднику. Необходимо будет и впредь использовать сей действенный и вместе с тем простой метод, эффективно помогающий укрепить возникшее слабое подобие дружбы между этим взбалмошным самодовольным существом и нашей скромной компанией.

Что ни говори, а ворон думать умел, а значит, для него не всё было потеряно, поверни он несколько иначе ход своих мыслей.

Наши мысли немало подчинены самочувствию и потребностям, оттого всякий живой организм удивительно слаб, а человеческий ещё более беззащитен, чем какой-либо другой, но вместе с тем он бывает немыслимо безобразен. Разница же между нами лишь в степени этой самой слабости и откровенной безобразности. Все наши мысли ощутимо подчинены самочувствию и потребностям, моральное состояние всегда зависит от физического, и наоборот. Кто бы что ни говорил, но это именно так и никак иначе, ибо мы все невольники своего собственного обожаемого организма. Так быть не должно, но часто именно так и есть. Зато есть к чему стремиться. Страсти, желания и чаяния, а порой и весьма удивительные потребности правят всем нашим существом безраздельно, по очереди или даже одновременно разрывая на части, они так и таскают его за уши, так и елозят им по жизни, как по заскорузлой стиральной доске. Как бы мы ни старались, чтобы было иначе, ни убеждали себя, ни придумывали себе сказки и ни закрывали глаза, но так было и будет всегда. Природа заложила в нас эти потребности неспроста, а среда обитания довершила остальное. Всегда нам желается большего или лучшего, и всё никак мы не можем уняться и насытиться, удовлетвориться и довольствоваться – наслаждаться достигнутым.

До чего же всё-таки слаб и убог человек. Вот от чего мы получаем удовольствие и удовлетворение? От того, что нам тепло и уютно и, желательно, сытно. И сразу же возникает желание размножаться и откладывать добро про запас, а потом присоединяются и всевозможные остальные радости бытия. Но как ни крути и ни изворачивайся, а все мы узники своих чувств и желаний, пленники своего дражайшего тела. Ничего здесь нельзя поделать и никуда не деться, остаётся лишь учиться управлять этим. Выходит, всё делается для того, чтобы уверенно и спокойно прожить… и в конце счастливо отойти, предусмотрительно оставив потомство, тем самым обрекая его на такие же мытарства, возможно, не вполне осознанные.

Временами как-то досадно и раздражающе пусто делается от подобных размышлений. И тогда совсем не помешает относиться ко всему с должным юмором, сарказмом и иронией, а к себе в первую очередь. Хорошо, если так.

Покуда остаются силы, человек будет всегда стремиться к чему-то. Желания наши – двигатель жизни, но желать надо умеючи, подчас что-то преодолевая.

Подземный город находился внутри гигантского холма, поросшего не очень густым лесом. Кое-где проглядывали, словно плеши, голые участки светлой твёрдой породы, похожей на известняк, но это был точно не он, гораздо плотнее. Порода выглядела, как монолит, нигде не было ни трещинки, ни скола. Если в этой каменной субстанции каким-то чудным образом прорыта многокилометровая сеть тоннелей и залов, то трудно вообразить, сколько сил, труда и времени нужно было на это потратить.

Мне, конечно, было немного страшновато лезть в какие-то тайные подземелья и катакомбы, на мою долю и без того выпало немало приключений за последнее время. С другой стороны, я чувствовал, как вновь ожившее любопытство понемногу разгоралось где-то в глубине моей чрезмерно пытливой души, постепенно поднимаясь и усиливаясь. Я внимательно наблюдал за этим захватывающим процессом собственного организма. Вот так всё и происходит, а потом мы ещё думаем: «И чего это я туда полез, чего мне не хватало?» Приподнявшее голову и нагло растущее любопытство потихоньку начинало вытеснять естественное чувство осторожности и страха, вызванное неизвестностью и необычными условиями, в которые нам предстояло окунуться с головой. Если судить по выражениям лиц моих спутников, то и они испытывали приблизительно те же ощущения, за исключением разве что Дормидорфа, который был невозмутим, как индеец из племени виниту.

Корнезар, уже пришедший в себя после полученной от ворона взбучки, радостно произнёс:

– Вот мы и прибыли, друзья мои! И даже все живы и здоровы. Пока ещё.

При этом он тщетно пытался отыскать взглядом Коршана, который опять как сквозь землю провалился. Корнезар добавил, но уже чуть тише:

– Вечно так с этим неугомонным лысым дятлом! То он целый день глаза мозолит, а то днём с огнём его не отыщешь. Вот чудо в перьях, пернатый недруг… всего живого!

Тут откуда ни возьмись появился наш блудный ворон, ловко дал Корнезару звонкий подзатыльник, привычно задев по голове крылом при приземлении.

– Где тебя носит, чучело с бантиком? – недовольно осведомился Корнезар, морщась и заботливо поглаживая ушибленное место.

– Цыц, пешеходишко! А то, не ровён час, ты у меня заделаешься чучелом с бинтиком! – был ответ. Затем, переведя взгляд на нас, Коршан прокаркал командным голосом: – Ступайте за мной, вход рядом. Я всё разведал, пока вы тут лясы точили с этим заражённым корнем.

Не дожидаясь ответа, Коршан полетел показывать дорогу.

Почему «заражённый корень»? Хотя… если разложить «Корнезар» на составляющие, то получится «корень» и «зар», то есть заражённый! При определённом воображении имя может иметь общие корни с Корнелием, Корнеем и Захаром. Ну и выдумщик, однако, Коршан! Интересно, как можно разложить его собственное имя? Получается, всё тот же «корень» и «шанс». Собрав всё воедино, получаем следующее: старый хрыч Корней, которому в чём-то представился последний шанс.

Минут через десять ходьбы мы оказались возле большого валуна, отполированного временем, ветрами и непогодой. Этот валун имел не округлую форму, а излишне приплюснутую, лепёшкообразную, и такие внушительные размеры, что на нём свободно могли разместиться человек восемь, а то и больше, если немного потесниться.

Юриник, недоуменно озирающийся по сторонам, нетерпеливо спросил, обращаясь не к кому-то конкретно, а размышляя вслух:

– Ну и где обещанный воздушным крокодилом вход? Мне представлялось, что нашему взору откроется подобие огромной пещеры или, на крайний случай, аккуратной пещерки. Я пока ничего подобного не наблюдаю! Где же вход-то?

– А бродячих музыкантов перед входом тебе выстроить в рядок не требуется для пущей торжественности? Терпение, друзья мои, сейчас всё будет: и пещерка, и вход, и торжественные песнопения нанайских девочек, – отвечал Корнезар, с тяжким вздохом нагибаясь над валуном и с усилием просовывая свою походную палку в едва заметное отверстие.

Раздался сухой треск, и палка вошла внутрь не меньше, чем на полметра. После этого Корнезар без видимых усилий толкнул ногой валун в сторону. С тихим скрежетом, какой бывает, когда две массивные каменные поверхности трутся одна о другую, люк послушно съехал в сторону. Затем Корнезар выдернул свою палку-отмычку из потайного отверстия, и мы опять услышали всё тот же сухой треск. Дальше всё было предельно просто: камень сдвинули, под ним оказалось довольно большое зияющее пространство, плавно уходившее в таинственные недра холма. Это была не просто дыра, а покатый спуск с аккуратно выбитыми в монолитной каменной породе ступенями. Не хватало лишь цветов и оркестра для привередливого Юриника, который всем своим видом показывал, что он, дескать, ожидал большего.

Стены тоннеля освещал мягкий рассеянный свет, исходивший из самой скалистой породы, насквозь пронизанной удивительными светопроводящими прожилками. Лично мне всё это сильно напоминало наше метро, только в миниатюре. Хотя кто его знает, может, там и поезда имеются или другие средства передвижения, вроде сверхскоростных подземных червей особо крупных размеров.

Когда все спустились ступеней на двадцать вглубь, Корнезар, шедший последним, нажал на небольшой, со стакан, выступ, торчащий рядом с входом из стены тоннеля, и свет загорелся ещё ярче, будто шторы кто открыл. После этого он нащупал углубление на камне-люке, только уже снизу, и, особенно не напрягаясь, легко задвинул камень на прежнее место. Опять раздался характерный звук всовываемого в замочную скважину ключа. В данном случае это был явный звук огромного защёлкнувшегося замка. После чего Корнезар сказал, устало вытерев рукавом лоб и тяжко вздохнув:

– Ну вот, теперь этот камень и вдесятером не сдвинуть. Давайте я пойду первым.

Мы послушно расступились, пропуская его вперёд.

Было довольно прохладно по сравнению с жарой, царящей на улице. Так чувствуешь себя в заасфальтированном городе в знойный летний денёк, когда, порядком вымотавшись от раскалённой духоты, с облегчением заходишь в магазин с кондиционером. Неимоверно приятно делается от внезапной прохлады, но к этому быстро привыкаешь, а когда выходишь обратно на улицу, то словно попадаешь в жаровню или раскалённую духовку, ощущая себя гусем в квашеной капусте. Хочется скорее вернуться назад, к освежающей прохладе, и отхлебнуть из большой кружки свежего хлебного кваску, кисло-сладкого, с пощипывающими рот пузырьками газа. Отсидеться там до вечера, а потом отправиться на песчаный речной пляж и наплаваться вволю.

Просторный коридор всё расширялся, а слева то и дело стали появляться ответвления. Мы больше не спускались и двигались практически горизонтально. Возглавлял процессию Корнезар, но замыкал не ворон, а Дорокорн. Коршан же летал вперёд-назад, радостно покрякивая и громко хлопая крыльями. Коридор плавно сворачивал чуть вправо и слегка уходил вниз. Теперь перпендикулярные ответвления по левой стороне тоннеля попадались гораздо чаще. Интересно, куда они вели? Было просто необходимо всё тут тщательно и хорошенько обследовать! С детства люблю лазить по подвалам, подземельям и катакомбам, обязательно с риском, пусть хотя бы и надуманным, для жизни, можно даже и не своей. Боюсь только, что этакое счастье возможно только в детстве, а во взрослом, скучном и меркантильном возрасте зачастую напрочь отшибает романтизм и загадочность подобных вылазок. А потому пропадает и смысл, и желание что-либо обследовать, всё начинает казаться примитивным и никчёмным, и нельзя ничего поделать, хоть ты тресни!

Наверное, уже с раннего детства мы готовим себя к прагматизму. Учимся жить среди волков и выть по их правилам, с каждым годом всё более приспосабливаясь и подстраиваясь, растрачивая по крупицам принципы своего «я». Помню, в последней группе детского сада со мной произошла одна история.

У одной девчонки на зимнем пальто красовалась брошка. Красивая, горящая изнутри дьявольски-жёлтым огнём, что-то вроде янтарного жука-застёжки. Все увлечённо её разглядывали и дивились. Настало время обеда. После зимней прогулки мы долго переодевались, я уходил из раздевалки предпоследним, а за мной оставался один, вроде бы вполне нормальный парень, как мне тогда казалось. Через некоторое время девчонка, владелица брошки, рыдая, прибежала к «надзирательнице» и сообщила, что её расчудесная брошка коварно похищена! Воспитательница, тётка советской закалки, та ещё матёрая активистка, построила всех и принялась допытываться с пристрастием: «А кто уходил последним из раздевалки, вашу мать?» Тот парень, недолго думая, заявил, что последним уходил… я, не он, гадёныш, а именно я!

Тогда я заподозрил неладное и пошёл в раздевалку, заглянул к себе в шкафчик и, засовывая руку в карман пальто, уже предполагал, что там найду. Так и оказалось – там лежала похищенная брошь. Тогда-то уж я понял наверняка, кем эта брошь украдена и зачем положена мне в карман. У меня такое ощущение, что я знал всё, что произойдёт, наперёд, и далее делал всё сознательно. Он тоже знал, что я знаю, но не признавался. Сдуру я пошёл, держа эту прекрасную брошь в руке, в общую комнату и честно отдал её воспитательнице, объяснив, что я её не брал, но нашёл в своём кармане. Она так мне и поверила!

Стоя в углу, я стойко, а потом уже и упрямо, никак не желал признаваться в том, что взял эту брошь. Пришли родители и тоже по-доброму предлагали мне сознаться… И тогда якобы всё закончится. Но мне было противно это делать, и я продолжал упорствовать, а они все, враги, продолжали злиться. Но я упёрся основательно и надолго, я точил зуб на всех, а особенно на того парня. До остервенения я желал его вывернуть наизнанку – мехом внутрь!

Когда мы пришли домой, моё противостояние продолжалось как в прямом, так и в переносном смысле. Я стоял в углу до пяти часов утра, и мать периодически ласково и устало уговаривала меня признаться, ибо только тогда отец позволит мне лечь спать. Сам-то он уже давно протяжно храпел.

Слушая эти противные раскаты храпа, я вдруг ясно и чётко осознал тот знаменательный момент: а какого лешего я здесь в малолетнем возрасте борюсь до изнеможения за какую-то справедливость и правду, когда мне верить не желают даже собственные родители? Неужели трудно предположить, что стал бы я разве сам брошь приносить, если бы спёр её, да ни в жизнь, заныкал бы так, что ни одна зараза сопливая не докопалась бы!

Они меня знали, но не поверили. Тогда я сознательно соврал в первый раз… за последние сутки. Признался, что сделал то, чего не делал, и плюнул на справедливость вселенскую и милое сердцу доверие.

Наверное, с тех самых пор я могу делать всё, что угодно, добиваясь своей цели. По крайней мере, начало было положено именно тогда. И я этому рад безмерно, ибо нет у меня условностей и стереотипов, ничего не давит и не запрещает, главное, чтобы цель меня вдохновляла, и здесь на меня уж не надавить никак – я выбираю сам. Хотя и могу сказать, при необходимости, что выбрал нечто другое, а потом нахлобучить» за себя… и за того парня.

Кстати, встречаю я иногда того парня, а он меня в упор не узнаёт, он не помнит меня, к тому же не очень хорошо видит. Он стал длинным и большим, но всякий раз, видя его, я перебарываю в себе волной поднимающееся страстное желание наброситься на него и так отметелить, чтобы чертям тошно сделалось. Кто бы знал, как у меня начинает реагировать всё тело и каждая мышца, готовясь к выбросу эмоций! Вот уж действительно кулаки зудят, не то слово! Скольких мне усилий стоит не подождать его где-нибудь в тихом местечке и не передать горячий привет из далёкого детства. Но я этого пока не сделал. И рад этому.

Теперь же я знаю, как мне поступить, окажись я вновь в подобном положении. Взять брошь и недрогнувшей рукой подсунуть её в карман пальто того парня, а самому, под шумок, настоятельно посоветовать воспитательнице этот карман проверить. И тогда дело примет совсем иной оборот.

Выходит, с детства мы вынуждены учиться делать выбор, какими быть сейчас. Тем самым шаг за шагом предопределяем своё грядущее. И тогда ситуация с брошкой непременно связана с моим появлением в Подземном городе.

Наконец мы резко свернули в первый перпендикулярно идущий коридорчик по правой стенке тоннеля. Он был заметно меньше предыдущего. А тот, по которому мы шли изначально, тянулся, насколько хватало глаз, всё так же несколько уходя вниз и чуть забирая вправо.

Мы прошли по новому коридору ещё метров тридцать и через тяжёлые, обитые железом дубовые двери попали в просторный зал, где наши шаги стали отдавать гулким эхом, создавая непривычное ощущение замкнутости огромного пространства. Кроме нас здесь никого не было. В глубине зала, возле противоположной от входа округлой стены находилось что-то похожее на сцену с кафедрой и большим длинным столом. По левой и правой стенам стояли сдвинутые в форме полукруга столы поменьше. Всё это сильно напоминало аудиторию в каком-нибудь древнем или, на худой конец, средневековом учебном заведении, учитывая внешний вид мебели и общую обстановку: торчащие из стен факелы и развешанное кругом сверкающее оружие.

Ворон с размаху приземлился на стол президиума. Сделав по инерции несколько шагов, как любил, по-гусиному, остановился и начал сосредоточенно перебирать оставшиеся перья, изредка с интересом поглядывая то левым, то правым глазом на нас. Корнезар приглушённо произнёс:

– Размещайтесь пока здесь, а мне нужно ненадолго отойти. Коршан вам всё объяснит, если возникнут вопросы. Его мясом не корми, дай только пообъяснять что-нибудь.

Сказал он это тихим, но довольно ехидным занудным тоном, что не могло не попасть в цель. И сразу же быстрым шагом удалился обратно в проход, откуда мы только что пришли. Коршан во время этой пламенной речи демонстративно повернулся спиной к Корнезару и презрительно потряс изрядно поредевшим после встречи с лесными людьми хвостом.