Глава 5

Сенатор, почетный глава гильдии нотариусов Бамберга, член Высокой Комиссии по расследованию дел о порче и колдовстве Вольфганг Николас Шлейм был похож на озерного карпа. Покатый лоб, мягкие безвольные губы, сонное спокойствие на лице. Он приходился внуком одному из имперских министров, получил блестящее образование в университетах Парижа и Кёльна и слыл в Бамберге большим знатоком по части юриспруденции.

Распоряжение его сиятельства, переданное сенатору утром, гласило:

«Настоящим мы, Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм, назначаем экспертный совет для рассмотрения поступившего на наше имя ходатайства. Председатель совета — доктор права Вольфганг Николас Шлейм. Прочие члены совета: доктор права Дитрих Фаульхаммер; доктор права Эрнст Фазольт; доктор богословия Максимилиан Генрих Корф».

В конце страницы, рядом с резкой подписью Иоганна Георга, жирным красным пятном легла восковая печать.

Отложив документ в сторону, Шлейм улыбнулся. Что увидит в этой бумаге какой-нибудь мальчишка-канцелярист? Несколько имен, только и всего. Он, Вольфганг Шлейм, видел в строчках епископского письма гораздо больше.

Начать с того, что упоминание о ходатайстве было кратким. Презрительно кратким. А ведь подписали его люди уважаемые и влиятельные. Ну-ка, посмотрим: канцлер и вице-канцлер; половина членов бамбергского Сената; трое бургомистров, несколько гильдейских старшин. Двадцать четыре фамилии. Однако ни одну из этих фамилий его сиятельство не упомянул. Вывод? Иоганн Георг недоволен бумагой и очень зол на тех, кто поставил под ней собственные имена.

Идем дальше. Чего просят ходатаи? Изменить порядок рассмотрения дел о колдовстве: ограничить применение пыток, предоставить обвиняемым право на адвоката, запретить конфискации. Кому же его сиятельство поручил рассмотреть и оценить эти требования? Фазольт и Фаульхаммер участвуют в допросах, дают указания палачам; бывает, что не брезгуют собственноручно хлестнуть кого-то из обвиняемых плетью. Что касается Корфа — этот пишет трактаты по демонологии, всерьез рассуждая о том, что при помощи женской мочи и произнесенного навыворот «Te Deum» можно вызывать ураган. И эти трое будут рассматривать поданное ходатайство?! Нетрудно догадаться, каким будет вердикт…

И, наконец: если бы Иоганн Георг пожелал просто поставить ходатаев на место — или, по его собственному выражению, «сунуть под нос кулака», — для этого вполне сгодился бы грубиян Шварцконц. Или Фазольт. Или доктор Харзее. Однако председателем экспертного совета князь-епископ назначил именно его, Шлейма. Что из этого следует? Ответ очень прост. Его сиятельству угодно, чтобы документ швырнули в мусорную корзину. Но не просто швырнули, а сделали это аккуратно, изящно, со ссылками на теологические трактаты и нормы римского права.

Сенатор в задумчивости провел кончиками пальцев по высокому лбу. Взял в руки ходатайство, пробежал взглядом текст.

«…Пытки, которым их подвергают, чтобы вырвать признание, столь жестоки, что многие лишаются рассудка или умирают, не дожив до суда…»

«…Барбара Ройт, мать четверых детей и бабушка одиннадцати внуков, умерла после того, как ее поместили в ванну с горячей известью…»

«…Ханс Бейердорфер, тридцати семи лет, помощник нотариуса, скончался в тюремной камере: несколько дней кряду его кормили соленой пищей и не давали воды…»

«…Происходящее вызывает страх и недовольство среди жителей княжества…»

Кончив читать, Шлейм нахмурился, осуждающе покачал головой. Нелепо, грубо. К чему такие подробности? «Умер в камере», «известь»… Разве его сиятельству интересно знать, каким образом велось дознание по делу Бейердорфера? Или отчего скончалась старуха Ройт? Писать подобное в документе на высочайшее имя — то же самое, что вывалить на праздничный стол содержимое ночного горшка.

Против чего выступают Хаан и все прочие, кто подписал эту бумагу?

Несовершенство дознания? Ерунда. Дознание ведется по правилам, которые существуют не одну сотню лет и одобрены Святейшим Престолом.

Людей арестовывают на основании слухов? И что с того? Людская молва часто бывает правдива. К тому же любые слухи тщательно проверяются дознавателями.

Обвиняемые признают собственную вину под пыткой? Тем более! «Confessus pro judicato habetur» — сознавшийся считается осуждённым.

Шлейм откинулся на спинку кресла, разместив пухлые ладони на животе.

Странно, что канцлер поставил под этим пасквилем свою подпись. Неосторожный шаг, глупый шаг. Процессы ведутся по всей Германии. В Рейнланде колдунов и ведьм уничтожает Франц Бюирман. Во владениях герцога Баварского — судья Иеремия Дрексель. В Саксонии — некто Бенедикт Карпцов, про которого известно, что он прочел Библию пятьдесят раз от корки до корки и знает ее наизусть. Всюду трещат костры, всюду вскрываются чудовищные преступления прислужников дьявола. Никому из здравомыслящих людей не приходит в голову отрицать их вину и уж тем более — вставать на их защиту. Каждый, кто умеет читать, крепко вытвердил слова «Молота ведьм»: «Тяжкое наказание полагается пособникам колдунов, их защитникам, их укрывателям». Тем же, кому недостаточно слов, можно напомнить процесс Дитриха Фладе, судьи из Трира, который противился осуждению ведьм, а кончил тем, что сам был сожжен на костре.

Так почему Хаан отважился приложить перо к столь опасной бумаге? В чем его цель? Неужели он и правда думает, что его сиятельство согласится изменить закон — изменить из-за каких-то знахарок и гадалок, которые сознались, что попирали крест и целовали зад сатане?

Кто-то, пожалуй, сочтет, что канцлером движет благородство, стремление к справедливости. Но так может рассуждать лишь человек, крайне наивный. В политике нет принципов. Нет благородства. Нет прочих вещей, о которых пишут оторванные от мира философы. В политике есть только цель и средства для ее достижения. Все остальное — не более чем красивые слова, которые прикрывают уродство человеческих душ, так же как ладно скроенная одежда прикрывает чирьи и дряблые животы. Каждый человек интересуется только своей судьбой. Его не волнует, что соседу отрубили голову, — куда больше он станет переживать, что порезал себе указательный палец. Его не беспокоит, что в двух шагах от его порога умирает от голода нищий, — куда важнее, чтобы кухарка вовремя достала из печи вишневый пирог. Подобное поведение не аморально. Оно естественно. Человек слаб. Может ли он накормить всех голодных и защитить всех обиженных? Нет, ему едва хватает сил, чтобы прокормить и защитить себя. И поэтому если человек вдруг ни с того ни с сего демонстрирует заботу о ближнем, значит, ему это выгодно, значит, у него имеется к этому свой интерес.

Сенатор улыбнулся. Ленивая, блеклая искра мелькнула в его глазах.

На судьбы казненных Хаану наплевать. В этом нет и не может быть никаких сомнений. Красноречивый пример: два месяц назад канцлер — один из членов Высокой Комиссии — отказался подписывать обвинительное заключение по делу Кристины Габель, дочери каноника церкви Святого Стефана. Дескать, признания обвиняемой противоречат имеющимся в деле материалам. Благородно? Ничуть. Месяцем ранее Георг Хаан преспокойно поставил свою подпись под точно таким же обвинением по делу Адельгейды Брунсвик и Хельги Герстекер. В чем же причина столь явной и бросающейся в глаза непоследовательности? Канцлер прозрел? Услышал ангельские голоса? Нет, многоуважаемые господа, тысячу раз нет. Все гораздо проще. Семейство Габель имеет влиятельную родню в Нюрнберге. Выступив против осуждения юной Кристины, Хаан всего лишь хотел заполучить новых союзников в борьбе за власть.

Власть. Вот та цель, ради которой Хаан рискует. Вот та цель, ради которой он толкует о законе и справедливости. Что ж, пускай. Но он, Вольфганг Шлейм, не станет играть в эти игры.

С самого утра Альфред Юниус разбирал бумаги, поступившие в канцелярию князя-епископа за последние дни. Стопка справа — документы не очень важные, рутина по большей части. Доклад об обрушении моста через Визент. Ведомость расходов по строительству нового форта неподалеку от Кронаха за подписью Карла Мюллершталя. Письма кастелянов, сообщения бургомистров, таможенные отчеты. Что еще? Известие о смерти господина Эттингена, судьи в Форхайме. Пожар на мельнице в Шлюссфельде: сгорело несколько мешков с ячменной мукой, никто не пострадал.

Отдельно — несколько конвертов, каждый из которых перехвачен шнуром с сургучной печатью: дипломатическая почта на имя князя-епископа. Эти конверты Альфред тоже откладывал вправо. Всю подобную корреспонденцию вначале просматривает господин Хаан, и лишь затем бумаги попадают в руки его сиятельства.

Что у нас здесь? Послание от эрцканцлера, Георга Фридриха фон Грайффенклау. Пакет желтоватой бумаги с размашистой подписью главнокомандующего войсками Католической Лиги, графа фон Тилли. Письмо из кемптенского аббатства, от преподобного Иоганна фон Вольфурта.

На каждый конверт следует сделать запись в реестре: отправитель; дата поступления в канцелярию; фамилия ответственного секретаря. Заполнив все полагающиеся строки, Альфред сложил письма в нижний ящик стола, провернул в замке ключ.

Итак, с правой стопкой покончено.

В левую стопку попадали документы иного рода: материалы судебных процессов, по которым требовалось утверждение смертного приговора. Дела убийц, фальшивомонетчиков, колдунов.

Наугад раскрыв одну из папок, Альфред перебрал лежащие внутри листки. Дело Вильгельмины Граубе, хозяйки постоялого двора с Доминиканерштрассе. Анонимное письмо, обвиняющее Вильгельмину в изготовлении ядов и колдовстве. Свидетельские показания девицы Клей и ночного сторожа Румперта. Обвинительный акт, составленный докторами из Высокой Комиссии:

«…Чтобы убивать, наносить вред людям и домашним животным, означенная Вильгельмина изготавливала порошки из внутренностей петухов, колдовских трав и мозга детей, умерших без крещения. Все указанные ингредиенты она складывала вместе и варила в черепе обезглавленного разбойника на огне из дубовых веток…»

К обвинительному заключению была подшита ведомость расходов на оплату услуг палача:

Подобного рода бумаги приходили в канцелярию все чаще, но Альфред не мог к ним привыкнуть. Не мог отделаться от ощущения, что в папках, перевязанных алым шнуром, помещается чья-то исковерканная, вырванная с корнем жизнь. Чужая боль, чужое страдание…

Впрочем, почему чужое? Он хорошо знал Вильгельмину Граубе. Эта высокая, полная женщина была подругой его матери и часто приходила к ним в дом. Из всех кушаний она больше всего любила луковый суп, и кожа на ее ладонях была шершавой, точь-в-точь как луковая шелуха. Вильгельмина похоронила двоих мужей и несла на своих плечах все заботы по постоялому двору. «Рабочих лошадок вроде меня еще поискать», — смеясь, говорила она.

Перевернув последнюю страницу, Альфред прочел:

«Полностью признала вину по всем статьям обвинения. Снисхождения не заслуживает. Настоящим испрашиваем его сиятельство об утверждении смертного приговора».

Альфред отложил папку в сторону. Его руки тряслись.

Ворота Святого Георга, за полчаса до полудня. Именно это время назначил Ханс. И когда Хейер спросил его почему, объяснил: в это время много крестьян, которые везут в город овощи. Будет толчея у таможенной заставы, где проверяют грузы и платят ввозную пошлину, будет разноголосье, беспорядок и шум. И самое главное — до смены караула всего полчаса. Солдаты устали, им уже на все наплевать. Они считают минуты до тех пор, когда их вахта закончится. Воротят потные, загорелые шеи, оглядываются на башенные часы, на которых лениво отщелкивает бронзовая, размером с ружейный шомпол, минутная стрелка…

Ханс пришел накануне, поздним вечером, когда на улице уже было темно. Принес ворох заношенной старой одежды, пять минут сажей пачкал Хейеру волосы, придирчиво оглядывал со всех сторон. С удовлетворением кивнул: пойдет. Затем принялся объяснять:

— Запомни: ни с кем из них не встречайся взглядом. Глаза могут выдать. Притворись, что тебя разморило, что ты устал. Поближе наклонись к лошади, зевай, как будто вот-вот уснешь. Если остановят — говори медленно, не торопись. Забудь, что ты приличный человек. Почесывайся, пусти ветры, если приспичит. Солдатам у ворот тоже несладко стоять, по шесть часов кряду. На кой им сдался этот неопрятный субъект? Поиски Германа Хейера ведутся уже три дня, и, как я думаю, ведутся без особой охоты.

Энгер полез рукой за пазуху, вынул свернутую трубкой бумагу с печатью.

— Вот документы, Альфред все сделал. Едешь проездом из Швайнфурта в Нюрнберг. Почему и зачем — здесь все написано.

— Благослови вас Бог, — тихо проговорил Хейер.

Ханс усмехнулся:

— Подожди. Благодарить будешь, когда окажешься в Нюрнберге. Теперь последнее: сегодня собери вещи, подготовься к дороге. А завтра утром, как рассветет, переберешься в другое место. За лавкой Зебольда — знаешь, где это? — есть заброшенный дом. Он заперт, но с черного хода дверь слабая. Я открою замок и смажу маслом петли. Зайдешь туда тихо, никто не увидит и не услышит.

— Зачем? — нахмурился Хейер.

— Предосторожность, мой друг, всего лишь предосторожность. Мы с тобой сейчас на положении зайцев: крепче запутаем след — больше шансов, что выберемся.

— Хорошо. Что с лошадью?

— Сейчас объясню. За торговыми рядами есть узкий проулок. Пойдешь по нему. Увидишь трактир, а рядом с ним…

— Что за трактир?

— «Тирольский грош». Вход с высоким крыльцом, а в двух шагах — коновязь. Там и будет твоя кобылка: гнедая, под седлом синий чепрак. Не успеешь прочитать «Аве Мария», как все окажется позади.

Солнце слепило глаза, и, чтобы оглядеться, Хейеру пришлось приставить ко лбу ладонь. Полукруглые башни ворот. Горящая куча мусора у подножия вала. Несколько стражников с алебардами. Все как будто спокойно. Но он не мог отделаться от ощущения близкой беды, опасности, притаившейся где-то рядом.

Минувшей ночью ему приснился странный, недобрый сон. Снилось, что он идет по широкому белому полю. Сумерки, воет метель, и ноги увязают в снегу, и каждый новый шаг дается труднее, чем предыдущий. Где-то вдалеке тают очертания неизвестного замка, и темные силуэты деревьев венчают склон высокой горы. Он шел через поле, заранее зная, что никогда не сумеет его пересечь, что мгла и метель не позволят добраться до цели. Холодные, снежные сумерки как будто пожирали его, втягивали в себя, как в воронку. Но он все равно шел. Шел, проваливаясь по пояс в сугробы, не слыша ничего, кроме воя ветра и собственного прерывистого дыхания. Шел до тех пор, пока ноги не отнялись и он не рухнул в сырую, податливую белую мглу, которая облепила его лицо, обняла за шею, навсегда приняла в себя…

Минутная стрелка, щелкнув, остановилась посреди циферблата.

Пора.

Вялой, ослабевшей от страха ладонью Герман тронул лошадиную шею и поехал вперед.

Возле ворот один из стражников остановил его, взялся рукой за поводья.

— Куда едешь, болван?

— В Нюрнберг, — ответил Герман, свешиваясь с седла.

Стражник зевнул:

— Документы есть при себе?

— Конечно, вот.

Не глядя в бумаги, стражник поковырял пальцем в носу. Нехотя шевельнул рукой:

— Проезжай.

Каменная арка ворот. Ивы, цепляющие корнями глинистый берег. Ослепительно-голубая лента реки.

Все закончилось. Все позади. Бамберг, собаки, обвинение в колдовстве. Дальше будет пыльная лесная дорога, и постоялый двор, где пахнет чесноком и опилками, и пиво в большой глиняной кружке, и беспробудный, полуобморочный сон. Сколько времени ему потребуется, чтобы забыть о том, что случилось за эти дни? И сможет ли он забыть?

Жарко. Мимо громыхают телеги, ветер пахнет навозом, дегтем, скошенной спелой травой.

Хлесткий окрик из-за спины:

— Стой!!

Герман вздрогнул. Ошибка. Без сомнения, это ошибка. Крик предназначается не ему. Наверное, какой-то бродяга попытался прошмыгнуть через створки ворот.

Шея как будто одеревенела. И все же он заставил себя обернуться. Несколько солдат бежали к нему со стороны караульной. На башне целился из ружья часовой.

Избавление или смерть.

Хейер пришпорил лошадь. В ту же секунду раздался выстрел. За ним другой, третий. Стреляли со стены, стреляли с крепостных башен. Две пули насквозь пробили тело Германа Хейера, вырвав багряные лоскуты из предплечья и шеи. Он упал наземь, и твердая, утоптанная земля крепко и зло ударила его по затылку.

Темнеет в глазах. Рубаха делается влажной, липнет к спине. Густая, как вишневая патока, кровь пропитывает сухую, зернистую землю.

Испуганный женский вскрик. Ругань солдат. Саднящий скрип застрявшего в стремени сапога.

Суровый голос командует:

— Прочь! Разойдись!

Небо, деревья и камни валятся в пустоту. Вслед за ними сорванным с тележной оси колесом летит город Бамберг. Переворачивается, тает в огромном голубом озере. Исчезают крепостные башни с острыми кровлями, похожими на колпаки сказочных гномов, и деревянные языки перекидных мостов, и флагштоки с развевающимися знаменами, и линии крыш — неровные, расходящиеся, словно рубцы на панцире черепахи.

Кто-то донес. Кто-то предал его. Кто-то донес… Кто-то предал…

Взявшись за руки, каменные гномы водят хоровод вокруг старинного франконского города, города епископов и королей. Впрочем, это уже и не город вовсе, а сверкающая разноцветными огнями гора. Нагромождение мрамора, яшмы, тусклых золотых слитков. Сокровищница, в которой гномы орудуют молотами и кирками, добывают несметные, немыслимые богатства. Рубиновое пламя — раскаленное, чистое. Тигриные искры топазов. Слезы горного хрусталя.

Отче наш, сущий на небесах… Прошу, даруй мне милость свою… Даруй мне быструю смерть…

Бамберг обратил свое лицо к небу. Улыбнулся, задумчиво вдохнул мягкий осенний воздух.

— Да он, кажется, мертвый.

— Все равно тащите его сюда!

Ветер лепит из облаков перламутровую раковину. Тонкие ивовые листья медленно плывут в прозрачной речной воде.

Время остановилось.