Глава 13
Трактир «Генрих Святой» — на полпути от ратуши до Нюрнбергских ворот. Два полутемных зала, сосновые лавки, запах пива и грязной одежды. Хозяин трактира, Фридрих Вюрцель, был человек оборотистый: держал низкие цены, твердо следил за порядком. Если в одном из залов начиналась вдруг потасовка, утихомиривал участников лично, с помощью двух вооруженных дубинками слуг.
Каждый вечер в «Генрихе Святом» стучали пивные кружки, стекла дрожали от взрывов громкого хохота, и пьяный тонкошеий скрипач со шрамом поперек лба рисовал смычком неверные дуги на струнах.
— А я смотрю, и меня смех разбирает, — рассказывал Ханс, стараясь перекричать штормовой рев вокруг. — Представляете, нос у него крупный, точно яйцо у индюшки, а ноздри здоровей, чем глаза. «Что с тобой? — говорю. — Свеклу тебе в нос запихали? Или с дверным косяком не вовремя повстречался?»
Ханс пригубил пива, хлопнул себя по колену.
— Ему, как вы понимаете, мои шутки поперек горла. «Ты, — говорит, — наглец. Я, — говорит, — сейчас тебе уши отрежу и прикреплю к своей шляпе на память».
— Ну, а ты что? — усмехнувшись, спросил Вильгельм. — В жизни не поверю, что ты промолчал.
— Был у меня при себе нож. Но разве стану я в пьяной потасовке оружие в ход пускать? Не по правилам это. Так я его честно предупредил. «Раз, — говорю, — пошел у нас с тобой такой разговор, имей в виду, что я тебе сейчас нос сломаю. Больно он у тебя великоват».
— И чем дело кончилось?
— Как это чем? Нос я ему сломал, будьте покойны. Костяшки на пальцах сбил, до сих пор саднит.
Ханс сделал новый глоток из глиняной кружки, утер пену с губ.
— Жаль только не знаю, как зовут тварь, что застрелила Германа. Тут, боюсь, сломанным носом дело не обойдется. Скажи, Вилли: твой отец — он ведь капрал, он должен…
— Фельдфебель. На прошлой неделе получил повышение.
— Капрал, фельдфебель, ротмистр — дело десятое. Он ведь должен знать, кто в тот день стоял у ворот.
— И что с того?
— Как друга прошу: узнай, кто это был.
Лицо Вильгельма было непроницаемым.
— Незачем, Ханс, — скупо произнес он. — Искалечите друг друга; спасибо, если не убьете. А Германа все равно не вернешь.
— Тот часовой застрелил Германа.
— Лишь выполнял приказ. Если бы не он, выстрелил бы кто-то другой.
— Вот что я тебе скажу, Вилли, — багровея, произнес Ханс. — Будь у меня приказ от Его Величества кайзера, от Римского Папы или даже от архангела Гавриила, я бы никогда — слышишь, никогда! — не выстрелил в спину убегающему человеку. Это подло. Дело ведь не в приказе, не в законах, не в чьих-то распоряжениях. Высший закон для каждого — вот здесь. — И Энгер постучал себя по груди пальцем. — Ты сам решаешь, как будешь поступать: как благородный человек или как последняя мразь.
Раздался новый взрыв хохота: мелодия скрипки окончательно превратилась в тоскливое коровье мычание, и один из гостей швырнул луковицей прямо в лоб музыканту.
— Хватит спорить, — примирительно сказал Альфред. — Послушайте-ка лучше вот это. Пришло в канцелярию утром.
Он вынул из-за пазухи листок бумаги и прочел:
— «Датский король Христиан Четвертый, теснимый победоносной армией Лиги, отступает на север. Эрнст, бастард из рода фон Мансфельд, враг церкви и кайзера, с остатками своих войск бежал из Силезии. Города и селения с радостью открывают двери перед благородными защитниками истинной веры. Да пошлет Господь свое благословение кайзеру Фердинанду Второму и его храбрым воинам и дарует им скорейшую победу над бандами еретиков!»
— Грех не выпить за это, — сказал Ханс. — Да здравствует кайзер!
— Да здравствует Лига! — хором отозвались Альфред и Вильгельм. — И да здравствует курфюрст Максимилиан!
Стукнули пивные кружки. Ханс рыгнул, Вильгельм вытер губы ладонью.
— Между прочим, — снова заговорил Альфред, — завтра я уезжаю в Нюрнберг.
От неожиданности Энгер поперхнулся пивом.
— С какой стати? Зачем?
— Нужно отвезти пакет для патера Ламормейна.
На лице Ханса мелькнуло удивление:
— Тебе хоть известно, что именно ты повезешь? В наше время куда безопаснее перевозить затравочный порох, чем письма.
— Канцлер ничего не сказал. Но кое-какие предположения у меня есть. Вот послушайте: бумага идет не напрямую в Вену, а через третьи руки. Кроме того, ее отправляют не дипломатической почтой, а тайком. Канцлер даже запретил вписывать ее в реестр.
— Вот как? — Вильгельм прищурился. — Любопытно.
— Ты прав, Вилли, весьма любопытно. Но это еще не все. Патер Ламормейн — один из самых могущественных людей при дворе. Он весьма активно выступает против процессов над ведьмами. Если собрать все обстоятельства вместе, вывод напрашивается сам собой.
Альфред умолк, многозначительно посмотрел на друзей.
— Зачем ты ввязался в это? — тихо спросил его Пфюттер.
— Странный вопрос. Неужели ты считаешь, что так и должно быть? Аресты, казни, выдуманные признания? Неужели ты не думаешь, что этому пора положить конец?
— Друг мой, я всегда считал, что выступить против законной власти — то же самое, что выступить против родного отца. Иоганн Георг отнюдь не святой, но он — законный суверен Бамберга.
— Ты помогал устроить Герману побег. Считаешь, это не было выступлением против законной власти?
— Во-первых, говори тише. За пару столов от нас сидят солдаты из роты ван Бюрена. Во-вторых, Герман был мой товарищ. В любом другом случае я не стал бы участвовать в этом. Что же касается бумаг, которые ты повезешь, — все это слишком опасные игры. И для канцлера, и, в первую очередь, для тебя.
— Посмотри. — И Альфред указал на картину, нарисованную на противоположной стене; на картине были изображены император Генрих Святой и его жена, Кунигунда Люксембургская, державшие в руках четырехглавый Бамбергский собор. — Прежде наш город был средоточием разума и красоты. Во что он превратился сейчас? Черные от сажи столбы, ложь, низкая угодливость в душах. Дело ведь не только в том, что людей казнят по обвинению в колдовстве. Гораздо хуже другое: эти идиотские обвинения, эти процессы, на которых люди признаются в преступлениях, которых никогда не совершали, — все это порождает страх. А страх калечит, превращает человека в раба. Знаешь, почему римляне смогли завоевать весь мир и создать величайшую из империй, когда-либо существовавших под солнцем? Они были народом свободных людей. Свободных, гордых и сильных. Именно поэтому их нельзя было победить.
— Однако свою империю они, в конце концов, потеряли, — заметил Вильгельм.
— Верно. Но почему? Потому что гордые римляне сами, по собственному выбору превратились в рабов. Из граждан сделались подданными, безмолвными и бесправными холопами своего государя. И тогда другие свободные народы пришли и покорили их, и одного толчка оказалось достаточно, чтобы огромная, кажущаяся непобедимой империя рухнула и раскололась на множество частей. Ложь и страх — вот то, что уничтожает государства и делает их легкой добычей соседей. Я не хочу, чтобы Бамберг сгнил изнутри.
Разговор был прерван. Служанка с толстой верхней губой и россыпью рыжих веснушек на круглом лице поставила на стол запеченный кабаний окорок, тушенную с тмином капусту и большую миску гороха со шкварками.
— Роза Крамер, да благословит тебя Бог! — Ханс подмигнул служанке и попытался ее ущипнуть. — Даже если ты и не самый прекрасный из здешних цветов, то уж точно самый медоносный и щедрый! Ты не дала нам умереть с голоду среди всеобщего пьяного буйства, и за это я буду поминать тебя в своих молитвах до конца дней. Не будь я Иоганн Леопольд Энгер!
— Пустозвон, — проворчала та, вытирая о передник испачканные руки.
— Отчего же? — со смехом возразил Ханс. — Ты прекрасная девушка, и я искренне желаю тебе счастья. Пусть Небо пошлет тебе богатого мужа и ласкового любовника. И если по первому поводу возникнет заминка, буду счастлив помочь со вторым!
Смерив Ханса оценивающим взглядом, служанка отправилась обратно на кухню.
— Разумеется, разговор должен остаться между нами, — сказал Альфред, выкладывая на тарелку кусок пахнущего дымом окорока. — Никто не должен знать, зачем я уехал.
— На этот счет не волнуйся. — Ханс Энгер хлопнул товарища по спине. — Главное, чтобы из твоей поездки вышел хоть какой-нибудь толк.
— Ты сомневаешься?
— Как сказать… Вспомни мое давешнее путешествие в Рим. В тот раз канцлер передал со мной бумаги для Его Святейшества Папы. Я сопровождал каноника Фиклера, этого старого, злого хрыча, и должен был тайком от него вручить бумаги одному из приближенных к понтифику кардиналов. И что? Не то что кардиналы — ни один из чиновников курии не принял меня, хотя я целую неделю только и делал, что обивал мраморные пороги на Ватиканском холме. Есть только одна вещь, из-за которой я не жалею о путешествии в Вечный город. — В глазах Ханса заплясали веселые искры. — Это женщины. Прошу вас, друзья, не надо сальных улыбок. Я вовсе не выступал в роли шмеля, опыляющего цветы в майском саду, — на подобные вещи попросту не было времени. Да и не в этом дело. Поймите же: на итальянских женщин нужно просто смотреть. Их кожа — как золото. В их глазах плещется солнечный свет. В каждом их движении есть щедрая и радостная красота, которой вы не встретите больше нигде под луной.
— Скажи-ка, Альф, — снова заговорил Вильгельм. — Поездка в Нюрнберг — это большой риск в первую очередь для тебя. Почему ты все-таки согласился?
— Мой дядя как-то сказал, что лучший способ сделать карьеру — выполнять деликатные поручения вышестоящих.
Вильгельм усмехнулся:
— Понятно.
— Что тебе понятно?! Что это за ухмылки, в чем ты хочешь меня упрекнуть? В том, что я хочу заслужить доверие канцлера? В том, что стремлюсь чего-то достичь? Сократ говорил: беден не тот, у кого ни гроша в кармане, а тот, у кого нет мечты.
— Значит, хочешь подняться наверх.
— Да, черт возьми!
— Говорят, Понтий Пилат был неплохим парнем, — пихнув Вильгельма в бок, шутливо сказал Ханс. — Просто он тоже делал карьеру.
— Идите вы оба к дьяволу со своими подначками! — рассвирепел Альфред. — По-вашему, лучше всю жизнь сидеть на одном месте? Перекладывать чужие бумаги, в кресло корни пустить? Да, я хочу подняться наверх. Хочу, чтобы мое имя произносили с почтением, чтобы имперские князья искали моего совета. Каждый человек должен к чему-то стремиться, у него должна быть высокая цель. Не так ли? В противном случае он не человек, а ленивая свинья, которая весь день валяется в грязи за плетеной оградкой и кончает свои дни на хозяйском столе, с тушеными сливами по краям и веточкой укропа в заднице.
— Чего ты кипятишься, не понимаю? — пожал плечами Вильгельм. — Разве с тобой кто-то спорит? Вот только очень тебя прошу: не поминай дьявола. Это Бамберг, и в трактире много лишних ушей.
— Запомните: я никогда не обменяю свою честь ни на какие подачки. И покончим на этом.
— Будь по-твоему, горячая голова, — примирительно улыбнулся Вильгельм. — Главное, чтобы никто не донес на тебя викарию. Ты ведь знаешь: его преосвященство имеет весьма своеобразные взгляды на справедливость. Спросишь его, что лучше: сжечь дюжину человек или же позволить пьяному ландскнехту ворваться в церковь и гвоздем выколоть глаза статуе Девы Марии, — уверяю, он, не задумываясь, выберет первое.
Альфред помрачнел.
— Можешь не объяснять. Должно быть, когда господину викарию ставят пиявок, они сдыхают прежде, чем успевают полностью насосаться.
— Тихо, — указывая взглядом куда-то в сторону, сказал вдруг Вильгельм. Из-за соседнего стола к ним направлялись четверо крепких парней с красно-белыми нашивками городской стражи.
Друзья переглянулись.
— Я их знаю, — наклонившись поближе к Альфреду, пробормотал Пфюттер. — Они из роты отца. Порядочные ублюдки. Вот этот, первый — Свен Бразак, из Регенсбурга. Второй — Курт Блаухельм по кличке Башмак. Третий…
Рассказать об остальных стражниках Вильгельм не успел — незваные гости уже были рядом. Крепкие сытые морды, плотно набитые салом бока. Свен Бразак был похож на большую деревянную куклу: грубое сочленение шарниров и чурбаков, скрепленных между собой проволокой. Солдат слева, по кличке Башмак, был на голову выше своих товарищей и производил впечатление человека сильного и опасного: раздвоенный булыжник крепкого подбородка, нечистая кожа, ржавого цвета усы…
— Сдается мне, что здесь кому-то не нравятся наши бамбергские порядки, — чуть заплетающимся голосом сказал Бразак. — Вы, трое, а ну-ка выметайтесь из трактира, пока вам ребра не пересчитали.
Самым разумным сейчас было бы действительно встать и уйти, расплатившись на выходе. Подобные стычки в трактирах добром не заканчиваются. Даже если они втроем сумеют начистить рыла солдатам — в чем Альфред отнюдь не был уверен, — на следующий день их могут арестовать. «Неповиновение представителям княжеской власти»: цена такого рода проступкам — несколько часов у позорного столба и потеря должности в канцелярии. А при неблагоприятном развитии событий — еще и месяц тюрьмы. Но как может уважающий себя человек подчиниться приказам злобного хряка?!
Обреченно вздохнув, Альфред потянулся рукой к ножнам.
— Вот это дело, — пьяно усмехнулся Башмак, выпятив заросшую пегой щетиной нижнюю челюсть. — Проверим, крепкие ли у вас кости.
У входа в залу показался трактирщик Вюрцель со своими помощниками. Быстро оценив ситуацию, он шепнул одной из служанок, чтобы та бежала за патрулем. Все головы в зале повернулись в сторону Альфреда и его друзей. Назревала крепкая потасовка: хруст зубов, багровые синяки, капающая из разбитого рта густая красная патока. Разве такое пропустишь?
— Слушай, — сказал Ханс, в упор глядя на Башмака, — а ведь ты похож на одного моего знакомца.
— Какой еще, к черту, знакомец? — подозрительно спросил тот.
— Которому свеклу в нос запихали, — пояснил Ханс.
— Ты своей смертью не умрешь, парень, — ответил солдат, поднимая дубинку. Губы у него были блеклыми, бледно-розовыми, словно жабры весь день провалявшегося на рыбном прилавке сома.
— Господа, — громко произнес Вюрцель, подходя ближе. — Если вам угодно поговорить, милости прошу во двор. Не портите честным людям отдых.
Ответом его не удостоили. Окованные железом дубинки неторопливо выползли из гнезд на широких кожаных поясах. Свен щелкнул пистолетным замком. Увидев это, Вильгельм вышел вперед и встал между друзьями и стражниками.
— Курт, узнаешь меня? — обратился он к Башмаку, который уже намеревался сцепиться с Хансом. — Я Вильгельм, сын фельдфебеля Пфюттера.
— А, это ты, Вилли, — пробурчал тот, хмурясь и опуская руку с дубинкой. — Какого лешего ты затесался в их табор?
— Это мои друзья. Люди достойные, но немного горячие.
— Вот-вот. Кое-кому из них не помешало бы засунуть свой язык в…
Но Пфюттер не дал ему договорить:
— Стоит ли сыновьям Бамберга ссориться между собой? Все мы верные слуги его сиятельства. А посему — предлагаю выпить за его здоровье!
Он поднял вверх пивную кружку. Остальные, поколебавшись, спрятали оружие и последовали его примеру.
— Здоровье Иоганна Георга, князя-епископа Бамберга! — крикнул Вильгельм. — До дна!
Кружки опустели, и Вильгельм кивнул трактирщику, чтоб тот принес им еще.
— За наш счет, друзья, — сказал он солдатам.
А Ханс присовокупил:
— В Италии я слышал одну поговорку: лошадь пьет, пока не напьется; итальянец — пока не захмелеет; а немец, захмелев, только тогда и начинает пить по-настоящему. И я скажу так: как же все-таки хорошо, черт возьми, что мы с вами немцы!
