Книга: Гниль
Назад: ГЛАВА 6
Дальше: ГЛАВА 8

ГЛАВА 7

Когда дверь открылась, Маан уже знал, кого увидит на пороге, хотя медсестра и не предупреждала его о посетителях. Просто почувствовал. А может, дело было в запахе — открывшаяся дверь создала движение воздуха в его крошечной белоснежной палате, и на смену опротивевшим уксусным запахам химикалий пришел аромат старомодного мужского одеколона и табака.
— Заходи, — сказал Маан, приподнимаясь в койке, — Я не сплю.
Геалах улыбнулся ему с порога. Из-за своего высокого роста он явно чувствовал себя неудобно в маленьком отсеке госпиталя, и Маан с затаенным злорадством подумал, что это хоть немного ровняет их сейчас. Его собственное неудобство было куда как ощутимее — на его голове был тугой, ватный на ощупь, кокон повязки, а правая рука висела, как перебитое птичье крыло, на груди, твердая, чужая и неподвижная. Больничная роба скрывала широкую повязку на торсе и многочисленные марлевые заплаты на его теле, но и без того лицо Геалаха вытянулось, когда он увидел своего шефа в таком положении.
— Пожать тебе руку я смогу еще не скоро. Врач говорит, в моем возрасте кости срастаются не очень хорошо. Представляешь, этот ублюдок старше меня, а тоже говорит про возраст…
— Ты все шутишь, старый негодяй! Что ж, я всегда знал, что одного Гнильца будет маловато чтоб открутить тебе наконец голову.
Геалах сел на единственный стул возле койки. Выглядел он уставшим, даже морщин как будто, прибавилось на тщательно выбритом лице. Как выглядит сейчас он сам, Маан догадывался, но, к счастью, догадки эти невозможно было проверить в госпитальной палате — зеркал здесь не было.
— Кло сказала, ты уже можешь принимать посетителей.
— Да, они с Бесс были уже дважды. И каждый раз врачи устраивали настоящее оцепление чтобы огородить меня от любого визита. Кажется, эти ребята считают, что одиночество — лучшее лекарство. Черт, за эту неделю я едва не свихнулся от скуки.
— А мне пришлось заручиться поддержкой Мунна и его словом чтобы прорваться сюда, — сказал Геалах, — Наверно, ты теперь важная шишка.
— Да, у меня теперь должность самого большого дурака во всем Контроле, это приносит некоторую популярность.
Но Геалах не поддержал шутку, лишь сказал сочувственно:
— Тебе, кажется, крепко перепало.
— Я уже привык к этому. Я шесть лет жил без печени, Гэйн. Остается радоваться тому, что до пенсии доживу с собственными мозгами. Как думаешь, если бы тот ублюдок расколол бы таки мне голову, ребята Мунна нашли бы подходящий протез?
— Да, я думаю, этого бы даже никто не заметил. Что врач говорит?
Маан хмыкнул, пытаясь устроиться удобнее на жестком матрасе.
— Ты ведь наверняка исследовал мою историю болезни перед тем как придти сюда. И конечно допросил всех врачей, которых встретил. Хочешь услышать все от меня? Да пожалуйста. Черепно-мозговая травма, сотрясение мозга средней степени, нарушение целостности правой височной кости без механического повреждения головного мозга. Сложный открытый перелом правой руки в локтевом суставе. Два проникающих ранения грудной клетки между какими-то там ребрами…
— Ого. Шпаришь как по писанному.
— Единственное мое развлечение здесь — читать собственную медицинскую карту. Но, говорят, через три дня меня отпустят на свободу. Даже жаль, кормят-то здесь отлично, по двадцать пятому классу.
— Мунн лично распорядился чтобы ты получал наилучший возможный для инспектора Контроля уход.
— Я ел суп из рыбы, Гэйн. Представляешь, суп из настоящей рыбы! С ума сойти можно…
— И как он тебе?
— Почти та же самая дрянь из белковых концентратов, только ужасно пересолено.
Тишина в госпитальной палате — какой-то особенный вид тишины. Хотя тишина не может занимать места в пространстве, тут она кажется тяжелой плитой, немилосердно давящей сверху. Поняв, что Геалах не собирается ее нарушать, Маан заговорил сам.
— Я не говорил ни с кем из отдела с тех пор. И с Мунном тоже. Я спрашивал у врачей, но они, конечно, ничего не знают. Чем закончилось?
— Ты имеешь в виду…
— Да, в тот день. Вы взяли его? Эту здоровую «тройку», которая едва меня не разорвала?
Геалах отвел глаза. Это выглядело непривычно — для Геалаха.
— Тот Гнилец ушел.
— Он не мог уйти! Вы перекрыли единственный выход! — Маан, забыв обо всем, попытался вскочить, и тотчас боль зазубренным ржавым сверлом впилась в локоть, и заворочалась, отчего затрещали все кости, — О, дьявол… Гэйн, он не мог уйти! Выходы были перекрыты и… и…
Гэйн успокаивающе положил руку ему на плечо.
— Я знаю. Но он ушел. Слишком шустрая тварь. Слишком сильная. Третья стадия, и не вчерашняя. Когда он напал на тебя, мы услышали шум по ком-терминалу. Ты не отзывался. Мы с Лалином сразу все поняли и отправились на поиски. Чудом нашли. Петляли в этом лабиринте… Мы почувствовали его на подходе, но не ожидали, что он настолько быстр. Выскочил как молния и, прежде чем мы разглядели его в темноте, прошел сквозь нас.
— Потери? — хрипло спросил Маан.
— Все наши целы, — не очень охотно сказал Геалах, — Мы с Лалином успели отскочить и даже всадили в него пяток пуль. Одному парню из Кулаков отсекло несколько пальцев. Хуже пришлось группе Мвези. Гнилец решил выбираться на свободу через их участок. Сам Мвези в порядке, но двое из его группы погибли. Сущий дьявол. Давно уже не встречал таких прытких. Черт, знал бы я наперед — вытряхнул бы из Мунна еще человек двадцать на такое «гнездо»…
— Гэйн.
— Мвези чуть не поседел от страха. И я видел тех Кулаков, которые были с ним. Такое ощущение, что они угодили в камнедробилку. Я видел это, то есть то, что от них осталось. Когда приехала бригада из госпиталя, они спрашивали, сколько человек тут полегло. Представляешь? По остаткам даже они не могли определить. Это было как…
— Гэйн.
— Что? Прости, старик. Я просто хотел сказать, это была действительно опасная тварь. Окажись я там вместо тебя, скорее всего лежал бы не на госпитальной койке, а в пластиковом мешке.
— Неужели я выгляжу так плохо, что мне надо лгать? — Геалах смутился, — Это была обычная «тройка», я брал тех, которые были куда быстрее и куда опаснее. Не Гнилец был силен. Я был слаб.
Геалах попытался возразить, но Маан прервал его жестом.
— Я просто не успел, понимаешь? Слишком медленно двигался. Не та реакция. Не то тело. Мунн был прав. Мне нельзя было идти с вами. Я уже не гожусь для этой работы.
Губы Геалаха дернулись. Он собирался что-то резко возразить, даже глаза сверкнули. Но он ничего не сказал. И Маан, ждавший этих, непроизнесенных, слов, покачал головой.
— Все в порядке. Я должен был остаться, поставить тебя руководить взятием «гнезда». А я решил, что поздно списывать старого пса, и устремился в самое пекло. Поделом.
— Я… Мы все переживаем за тебя, Джат. Ребята в отделе места себе не находят. Просили передать, что ждут твоего возвращения.
— Ребята… Да, конечно. Все в порядке? А кто руководит отделом?
Маан пожалел, что позволил последним словам сорваться с языка. Вышло машинально. Он ведь не хотел спрашивать об этом, все поняв еще тогда, когда открылась дверь. Геалах улыбнулся и в его улыбке ощущалась не фальш, но какая-то скованность, неловкость. И оттого сама улыбка казалась чужой.
— Мунн поставил меня временно исполняющим обязанности. Ты не подумай только, что…
— Заткнись. Подсидел, значит, меня, разбойник? Ну ничего, хлебнешь моего лиха, еще и обратно попросишься, с понижением класса!
Улыбка Геалаха стала теплее, привычнее.
— Не сомневайся!
— Ну иди, Гэйн, служба зовет. Нам, старикам, знаешь ли, нужен покой.
— Я приду завтра. И кто-то из наших тоже придет.
— Что ж, вы знаете, где меня искать.
На пороге Геалах обернулся.
— Тебе что-то принести, Джат? Может, книг каких?
— Книги… Нет, не стоит. Мне пока запрещают читать, что-то там с мозгами и зрительным нервом… Слушай, Гэйн, а где мой пистолет ты не знаешь?
Геалах посмотрел на него с удивлением.
— Пистолет? Да у меня в шкафу лежит. От крови я его почистил, разобрал, смазал…
— Захвати его мне, а?
— Зачем тебе пистолет тут? Если хочешь застрелить своего врача, просто скажи мне, я с удовольствием окажу тебе эту пустячную услугу.
— Привык я к нему. Тридцать лет с оружием не расставался, а тут чувствую себя как будто голым. Принесешь? Только Мунну лучше не говори, на всякий случай.
Кто-нибудь другой на месте Геалаха удивился бы такой странной просьбе. Но только не он.
— Сделаю, старик, — Геалах показал ему большой палец и, махнув на прощанье, закрыл за собой дверь.
Когда он вышел, Маан осторожно, чтобы не причинить боли руке, лег обратно в койку. Потолок в палате госпиталя был белоснежным, глядя на него можно было представлять, что смотришь в небо, затянутое молочно-белым туманом. Или на поверхность безмятежного инопланетного моря.
Но Маан предпочитал лежать с закрытыми глазами.

 

Мунн пришел на следующий день. Бесшумно открыл дверь, вошел, огляделся. Наверно, он чувствовал себя здесь привычно, по размерам госпитальная палата мало чем отличалась от его крошечного кабинета. Маан не ожидал его увидеть, но сумел изобразить на лице что-то приветливое.
— Здравствуй, Маан.
— Здравствуйте, господин Мунн.
— Вот, решил проведать тебя.
— Это было не обязательно, господин Мунн, — слабо воспротивился Маан. Подобный жест со стороны руководства действительно выглядел необычно. Все знали, что Мунн заботится о своих людях, но навещать раненых… Раньше за ним такого не водилось.
Мунн сел на стул для посетителей, расставив широко ноги и оперевшись о колени локтями. Оторванный от своего письменного стола, он уже не казался таким маленьким, как прежде, но выглядел по-болезненному субтильно. Маана он разглядывал с явным сочувствием, как какого-нибудь искалеченного зверя или поврежденный сложный прибор. От его взгляда делалось неуютно.
— Решил проведать, — повторил Мунн, — У меня выдалась свободная минута.
— Меня навещают ребята из отдела. К чему время тратить…
— Ты что же, думаешь, минуты не выкрою? Мой лучший инспектор лежит чуть живой под капельницей, а я бумажки на столе раскладывать буду? Нет уж, нет уж, — Мунн погрозил ему пальцем и в эту секунду выглядел почти как обычный человек, — Рассказывай.
— Что рассказывать, господин Мунн? Геалах сказал, он оформил рапорт. Но если нужны детали…
— Не нужны мне детали. Все уже знаю, со всеми поговорил.
— Я все понимаю. Геалах не указал этого в отчете, наверное, но я открыто признаю, что являюсь виновником провала операции. Если… если это нужно.
В прозрачных ясных глазах Мунна сверкнула сердитая искра.
— Вот еще! Этого не хватало! Что за мальчишество… Маан! Брось ты это, в самом деле.
— Задача провалена, — сквозь зубы сказал Маан, ощущая на собственном лице застывшую гримасу, — Гнилец, самый опасный из «гнезда», ушел.
— Ты к этому не причастен.
— Я не смог организовать надежную защиту периметра. И мои действия как руководителя группы в процессе операции привели к непредвиденным последствиям. Двое мертвых, двое ранены — это не тот результат, который я привык называть успешным, господин Мунн.
— Вы выполнили задачу. Ценой двух жизней. Но это были Кулаки, и они знали, на что идут. Главное — я сохранил всех вас. Тебя и твоих людей. Гибель каждого из вас действительно была бы катастрофой. Стратегия чужда жалости, Маан. Любые потери делятся на восполнимые и невосполнимые. И, ради Луны, Земли и Солнца, хватит себя корить!
Мунн не играл, он и в самом деле выглядел сейчас рассерженным.
— Так точно, господин Мунн.
— Я говорил с твоим врачом. По поводу руки
Этого Маан не ожидал. По крайней мере, не ожидал того, что Мунн придет к нему ради этого.
— Я тоже с ним говорил, господин Муун.
— Знаю. Просто я подумал… — Мунн помешкал, подбирая слова, — Может, мне ты поверишь больше.
— У меня нет причин не доверять ему, он специалист.
Кажется, получилось слишком сухо.
— Тогда, значит, я потратил кучу своего времени впустую, — если Мунн и ожидал, что Маан улыбнется шутке, то легко скрыл разочарование, — На тот случай, если тебе показалось, что Контроль делает не все, что в его силах чтобы вернуть тебе… работоспособность. Меня зовут Мунн, я глубокий старик и я создал Контроль, когда ты был безусым ребенком. Так вот, я говорю тебе — все, что мы сможем для тебя сделать, будет сделано. Лучшая медицинская помощь, доступная на Луне. Даже у господина президента вряд ли есть подобная.
— В этом нет нужды, господин Мунн. Я же говорил с врачом. Дело не в этом. И у меня нет никаких претензий или подозрений или там…
— Ты получил очень серьезные раны в этот раз.
— Не в этом дело, — Маан покачал головой, — Я слишком стар — в этот раз. Если бы я был лет на десять моложе, меня выписали бы через три дня, а через две недели я бы ходил на службу как ни в чем не бывало.
— Кончай прикидываться стариком, а то даже мне смотреть трудно.
— Ресурсы моего тела ограничены. Врач сказал это другими словами, но смысл был тот же. По меркам Луны я старик, господин Мунн. А старики очень медленно залечивают свои раны. Если вообще залечивают. Руку не восстановят. Я останусь калекой.
Мунн поморщился. Наверно, Маан сказал это слишком резко. Слишком откровенно. Если бы ему пришлось самому это говорить, он нашел бы куда более мягкие и обтекаемые формулировки. Вроде «ограниченная годность» или «условное служебное соответствие». По крайней мере Мунн никогда бы не назвал его калекой в лицо.
— Маан…
— Очень сложный перелом. Так сказал врач. Очень серьезный. Это даже сложно назвать переломом — проклятая тварь раздробила мне локоть начисто. Вместо костей одно месиво. Мне показывали снимки — выглядит это жутко. Говорят, если бы не обезболивающее, я бы сейчас катался от боли. Фактически, у меня больше нет руки, господин Мунн, только ее условное подобие.
— Кажется, ты недооцениваешь медицину. Я уверен, наши врачи рано или поздно… кхм… Нет, я не говорю, что они полностью восстановят и…
Мунн плохо лгал. Его мимические мышцы полностью подчинялись ему, но дело было в другом — он лгал с неохотой человека, который не привык этого делать и оттого стесняется сам себя и своей лжи. Когда говоришь с таким, не требуется детектор лжи.
— Протезирование невозможно. От сустава почти ничего не осталось. Сухожилия, нервы, все эти коллатеральные артерии и… У меня больше нет руки, господин Мунн. Только напоминание о ней. Мне предложили протез руки с ограниченной функциональностью. Знаете, что это значит? Мне отрежут то, что осталось, а вместо этого на ремешках повесят такую пластмассовую руку, как у большой куклы. Я не смогу ей управлять, разве что передвигать вещи на столе. Но со стороны она будет неотличима от настоящей. Гарантия отдела протезирования. Разве не отлично?
Прежде он никогда не говорил с Мунном таким тоном. И не позволял себе так долго смотреть ему в глаза. Он думал, что эта вспышка разозлит старика, но тот стал лишь еще более задумчив, молча покачал головой. Да и вряд ли это возможно — вспышка гнева у Мунна. Не того сорта человек. Такие не злятся, не выплескивают эмоций — они не могут позволить себе нарушить собственную сосредоточенность даже на секунду.
— Есть люди, которые с одной рукой полезнее, чем иные — с тремя. Не забывай об этом.
— Извините. Это… эмоции. Наверно, я еще не привык. Все в порядке. Извините.
Маан улыбнулся.
Мунн внезапно протянул руку с открытой ладонью. Ладонь была узкой, с искривленными артритом пальцами, а кожа отчего-то выглядела смуглой.
— Ты сам хозяин собственной жизни. Только дай мне сперва свой пистолет.
— Что?
— Ваш пистолет, старший инспектор Маан!
Голос Мунна лязгнул, как затвор. Таким голосом отдают приказы — и противиться ему невозможно.
— Простите…
— Глупо каяться в ошибке, которую не допускал. Ты действовал правильно, и винить тебя некому. Но ты допускаешь ошибку сейчас, Маан. Это ведь очень серьезная ошибка — полагать себя умнее всех окружающих. Я знаю много людей, которые за подобную ошибку расплатились жизнью. Дай-ка мне свой пистолет. Тот, который передал тебе Геалах, — видимо, на его лице что-то отразилось, потому что Мунн улыбнулся, довольный произведенным эффектом, — Ты же не думаешь, что я совсем слеп?
— Господин Мунн…
— Ты сейчас был на пороге очень большой ошибки. Ты что, решил, что все кончено? Что все позади? Глупости! Ты инспектор, Маан, и ты будешь им до самой смерти, которая, уверен, опечалит всех нас еще очень нескоро. Не торопи ее, Маан, не надо.
— Я ничего такого и не думал, — сказал Маан, не в силах, тем не менее, встретиться с Мунном взглядом.
Он запустил руку под матрас и пальцы коснулись рифленой металлической рукояти.
— Твоя жизнь не закончена. И, кстати, служба твоя тоже не закончена.
— Я уже не гожусь для службы, господин Мунн. Ни как руководитель, ни как инспектор.
— Вздор. Надеюсь, эти глупости пришли тебе в голову только из-за плачевного состояния оной. Ты профессионал высочайшего класса. Такой, каких больше не будет. Несмотря на все мои усилия. Остальные… Среди них много толковых ребят, но никто из них не заменит мне тебя. Всей Луне не заменит, ясно? Ты еще поработаешь на меня!
— Моим отделом руководит Геалах. Мне… Я считаю, по многим причинам это гораздо более правильная кандидатура.
— Я поставил его заменять тебя. И он будет это делать, пока ты валяешься тут… — Мунн обвел рукой палату, — Но ты выйдешь и займешь свое прежнее место. И как только это случится, я встречу тебя на пороге, пожму руку и отдам тебе твой пистолет. Как тебе?
— Подходит, господин Мунн.
Маан не без труда извлек из-под матраса оружие и передал его Мунну, рукоятью вперед. Мунн, судя по всему, давно уже не держал в руках оружие — неуклюже приняв пистолет, он повертел его в руках и опустил в карман пиджака.
— Вот и хорошо. Я жду твоего возвращения. Все мы ждем. У тебя впереди еще добрых полгода, и за это время ты принесешь много пользы и истребишь огромное количество Гнили. Только, — Мунн хрустнул костяшками, — на операции я тебя уже не пущу, как ты понимаешь. Нечего тебе там делать. Не хочу чтобы какой-нибудь шальной Гнилец оторвал тебе голову, она и без того слишком дорого нам обошлась.
— Хорошо.
— Когда тебя выгоняют отсюда?
— Послезавтра.
— И отлично. Только не вздумай заявляться на службу — по крайней мере, в таком виде.
— Врачи говорят, что через пару недель я буду относительно работоспособен. Для кабинетной работы, конечно. Может быть небольшое утомление поначалу, но…
— И слышать не хочу. Если я увижу тебя на службе раньше, чем через месяц, прикажу расстрелять перед фасадом. Понял?
— Понял, господин Мунн, — улыбнулся Маан.
— Замечательно. Считай, что у тебя отпуск. Займись семьей, домом… Разумеется, социальные очки я тебе начислю, включая премию. Возможно, твоему отделу будет без тебя скучновато, зато Кло скажет обо мне доброе слово. Прощай, Маан. Я хочу видеть тебя здоровым — и без глупостей в голове.
И Мунн вышел, так же бесшумно затворив за собой дверь.

 

Сложнее всего оказалось войти внутрь. Маану доводилось переступать пороги многих домов, очень часто это приходилось делать против воли — из-за дверей несло гнилостным смрадом, указывающим на присутствие чего-то отвратительного. Он никогда не колебался при этом. Должно быть, привычка. Если постоянно, день за днем, прыгать в огонь, наверно это тоже может стать привычкой. Открывая очередную дверь, Маан никогда не был уверен в том, что встретит за ней. Иногда кроме вони не было вообще ничего — лишь пустая квартира, украшенные желтоватыми пятнами стены, разбитая мебель и скрип покосившихся дверей. Это значило, что он опоздал и тот, кто был здесь, уже ушел. Иногда он находил существо, похожее на человека. Иногда у этого существа руки и ноги были вывернуты под жуткими, неестественными углами, точно его пытали много дней подряд, дробя на дыбе суставы. Иногда не было лица, а тело походило на остатки чьего-то не до конца переваренного завтрака. Иногда было еще хуже. Это было неприятно, но, в конце концов, он привык и к этому. И, открывая очередную дверь, внутренне напрягаясь перед последним усилием, он чувствовал себя почти спокойно.
Оказалось, открыть дверь собственного дома тоже стоит изрядных трудов. Маан вернулся домой засветло — осветительные сферы на искусственном небосводе горели в полную силу, даже смотреть больно. Обычно он возвращался домой куда позже, почти в темноте. Может, от этого он чувствовал себя неуютно. Дом, каким он привык его видеть, изменился при дневном свете, казался большим, непривычно чистым и каким-то чужим. Маану даже захотелось проверить адрес чтобы быть уверенным в том, что он пришел куда надо, но он подавил в себе это глупое желание.
— Вот я и дома, — сказал он вслух, кладя ладонь на прохладную ручку двери, — Наконец дома.
Но даже вкус этих слов на языке показался незнакомым.
Конечно, это все госпиталь. В госпитале отвыкаешь быть человеком, даже в тех, которые считаются лучшими на Луне и находятся в ведомстве Мунна. Там ты лишь пациент, сложное устройство, которому отведена отдельная полка. Устройство, имеющее массу, объем, температуру, внутреннее давление и еще огромное множество разных параметров. Оно должно быть восстановлено в срок, после чего возвращается в строй. В госпитале безвкусно все — пища, сам воздух, слова. Идеальная инертная среда, контролируемый вакуум. Чувствуешь себя крошечной космической станцией, блуждающей где-то по периферии Солнечной системы.
Врач, с которым говорил Маан незадолго до выписки, был таким же — безвкусным, если это слово применимо к человеку. У него было строгое лицо, внимательные темные глаза и подбородок выбритый до такой степени, что казался отлитым из дорогого розового пластика. Врач что-то говорил, но Маан не слышал слов, лишь думал о том, каких же трудов, должно быть, стоит постоянно бриться, особенно на этой службе. Впрочем, может он прошел специальную процедуру, после которой все подкожные волосяные луковицы уничтожаются — наверно, стоило кучу социальных очков…
— Господин Маан, я не имею права вас задерживать здесь, однако считаю своим долгом сообщить, что переход на амбулаторный режим лечения может быть для вас вреден.
— Мне сказали, что я относительно восстановился. То есть, основные функции организма не нуждаются в медицинском контроле. Раз так, я хочу вернуться, — Маан чуть не сказал «на службу», но вовремя поправился, — домой. Я могу это сделать?
— Разумеется… Да, разумеется. Просто я хотел сказать, что общее состояние вашего здоровья не дает почвы для оптимистичных прогнозов. Если вы понимаете, что я хочу сказать.
Маан с тоской вспомнил доктора Чандрама. Тот хотя бы говорил ясно и четко, не усложняя свою речь ненужными словами. И не пытался скрыть правду, какой бы неприятной она не оказалась для пациента.
— Я чувствую себя вполне сносно. Голова иногда болит. Что до руки, я предпочитаю не задумываться об этом. Думаю, я научусь владеть и левой.
Врач поморщился. А может, это лишь какая-нибудь мелкая складка дернулась на его красивом, лишенном растительности, лице.
— Я сообщил господину Мунну, что вы готовы покинуть госпиталь. Но вы сами должны чувствовать… нестабильность своего состояния. Сотрясение мозга было достаточно серьезным. Такой удар… Ткани мозга были контужены. В вашем возрасте подобные вещи нельзя пускать на самотек, вы же должны понимать. Ваш организм и без того испытал солидную встряску, неразумно лишать его той помощи, которую мы можем предоставить тут, в госпитале.
— Да, меня порядком потрепало в этот раз. Но не сильнее, чем бывало прежде. В последний раз, когда я оказался здесь, меня разложили на препарационном столе и разобрали на части. Я потерял больше двух литров крови, и вместо печени у меня было полкило окровавленного фарша.
— У меня есть доступ к вашей истории болезни, господин Маан.
— Тогда в чем же дело? — нетерпеливо спросил Маан. Ему надоело это помещение с белыми стенами, надоел воздух, лишенный запахом, и надоел этот аккуратный человек, сидящий напротив, — Чем вы меня пугаете?
— Я реалист. И мне нет нужды пугать пациентов, — кажется, он обиделся, — Но я считаю своим долгом вас предупредить. Вы не в лучшей форме, господин Маан, и ваше здоровье в долгосрочной перспективе внушает мне определенные опасения.
— Говорите прямо, доктор.
— Скорее всего, вы не сможете окончательно оправиться от этих повреждений, господин Маан.
— Неужели я настолько дряхл?
— Регенерационные способности организма зависят от возраста, а пятьдесят два года — это достаточно много. Может, на Земле люди живут до восьмидесяти, у нас же, лунитов, и шестьдесят пять — глубокая старость. Кислородное голодание в период Большой Колонизации, искусственная сила тяжести, проникающее излучение, некачественное питание…
— Я дожил до того, что врачи учат истории? Тогда я и впрямь ощущаю себя древним стариком.
— Я лишь хотел сказать, что силы самовосстановления любого человека ограничены. В молодости вам, несомненно, приходилось получать и более тяжелые ранения, но посмотрите правде в глаза, вы уже не молоды. И, поскольку вы настроены решительно, я скажу без обиняков — вы никогда не сможете вернуться к прежней жизни.
— Если вы говорите о службе…
— Я говорю не о службе. Вам придется привыкать ко многим вещам. Постоянные приступы мигрени. Регулярные головокружения. Расстройство памяти. Это далеко не полный перечень. В этот раз ваше тело получило больше повреждений, чем способно залатать. Я подозреваю, ваше состояние будет постепенно ухудшаться. Уже сейчас я не советую вам много читать или вообще напрягать зрение, смотреть теле, употреблять алкоголь, совершать активные действия, требующие физической нагрузки. Кроме того, вы отказались от ампутации и протезирования. Не тешьте себя иллюзиями, повреждения такого рода не излечимы силами организма. Вы больше никогда не сможете пользоваться этой рукой, я полагаю. Теперь я достаточно прямо выразился?
— Да, — сказал Маан хладнокровно, — Уверен, достаточно. Спасибо, доктор, но я уже слышал все это, от других. И еще я слышал, что вам нечего мне предложить. Не считая пластмассовой руки, конечно.
Доктор промычал что-то неразборчивое.
— Восстановительные процедуры… Подготовительный период… Общий курс лечебной гимнастики и…
— Оставим это. Вы хотели мне сказать, что оставшийся мне срок я буду беспомощным инвалидом. Мне это уже известно.
— Сейчас вы чувствуете себя сносно, — торопливо добавил врач, — Но не обольщайтесь. Это медикаментозный эффект. Он уменьшится через какое-то время. Мы не можем продолжать использование сильнодействующих обезболивающих из-за…
— Из-за моего возраста.
— Больше из-за травмы мозга, но и возраст тоже играет роль. Ваш организм просто не выдержит подобной нагрузки. Это значит, что боль вернется. Сейчас вы, возможно, ощущаете ее слабое присутствие.
— У меня часто болит голова. Боль станет сильнее?
Судя по тому, как дернулся гладкий подбородок, врач собирался сказать что-то уклончивое. Но почему-то не сказал.
— Да, полагаю.
— Понятно. Должен я еще где-нибудь расписаться?
— Нет, господин Маан. Прощайте и… желаю вам всего самого доброго.
Маан вспомнил этот разговор сейчас. Когда попытался привычно положить правую руку на кнопку замка, а та в ответ лишь беспомощно трепыхнулась на груди. «Кажется, мне придется заводить новые привычки», — подумал Маан, отпирая фиксатор левой рукой.
Например, придется учиться есть левой рукой. И отказаться от рукопожатий. Черт возьми, ему понадобится много, очень много новых привычек.
Дверь открылась сама, хотя он не прикладывал для этого никаких усилий. На пороге стояла Кло. Увидев Маана, она тихо вскрикнула и обняла его, скованно и неуклюже, стараясь не причинить ему боли. Ощущая привычную теплоту ее мягкого тела и запах ее волос, Маан чувствовал себя подобием мумии, готовой рассыпаться в прах от любого неосторожного движения.
— Джат! Почему ты не предупредил? Я бы приехала за тобой.
— Потому и не предупредил, — он поцеловал ее в макушку. На вкус ее волосы казались солоноватыми, странно, он не замечал этого раньше, — Я не паралитик, которого надо забирать из госпиталя на носилках. Здравствуй, Кло…
Некоторое время она не решалась его отпустить. Как будто боялась, что стоит ей разжать руки, как он исчезнет, оставив после себя клубы дыма. Маан мягко высвободился из ее объятий.
— Ужасно хочу есть, — сказал он громко, — Давай поужинаем? Я как будто не ел целую неделю…
Кло растерялась.
— Я не знала, что тебя выпишут сегодня, у нас только протеиновый мусс.
— Мы можем сходить в ресторан. Не бойся, у меня оплачиваемый отпуск. Мне перечислили столько социальных очков, что мы можем ходить по ресторанам целый месяц.
— Ты действительно этого хочешь?
Маан представил, как будет выглядеть в ресторане с забинтованной головой и висящей на груди рукой. Конечно, официант, узнав социальный класс посетителя, не позволит себе даже лишнего взгляда, но ведь будут и другие. На их фоне он будет выглядеть больным, жалким, беспомощным.
— Нет, — сказал он вслух, — Не так сильно. Пожалуй, мне сгодится и протеиновый мусс.
— Хорошо, — сказала она с облегчением, — Тогда раздевайся побыстрее.
Бесс встретила его в гостиной.
— Привет, папа, — сказала она и улыбнулась. Улыбка была чистая, искренняя и, поймав ее, эту особенную улыбку, предназначавшуюся только ему, Маан ощутил в груди какое-то приятное теплое зернышко.
— Привет, Бесс.
— Мы думали, ты только завтра вернешься.
— Я решил не задерживаться в госпитале, — он подмигнул ей, — Я столько раз там был, что мне он давно надоел.
— Это… Это был Гнилец? — спросила она осторожно, показывая на его руку.
Он кивнул.
— Да, малыш.
— Наверно, он был очень сильный?
— Будь уверена, чтобы отправить в госпиталь на несколько дней твоего отца надо быть сильным как бегемот!
— Бегемот?
— Неважно. В общем да, он был сильный. Очень большой и злой.
— Но ты же его победил?
— Да, — сказал Маан, снимая наброшенный на плечи плащ, — Разумеется. Как же иначе?
Она опять улыбнулась. Раньше ему часто казалось, что черты лица Бесс повзрослели быстрее, чем все остальное, когда она задумывалась или улыбалась, ему мерещилось в этих простых эмоциях что-то сокрытое, сложное. В этот раз все было иначе. Ее улыбкой была улыбкой ребенка, чей отец самый сильный и самый храбрый, он вновь победил опасного врага и вернулся домой. Иногда все бывает очень просто.
Только переступив порог дома, он ощутил усталость. Не ту усталость, которую испытывал в конце напряженного рабочего дня, выматывающую, но в чем-то приятную, умиротворяющую, а другую, болезненную — собственное тело вдруг стало казаться ему ломким, хрупким, дребезжащим. Как будто это был сложный механизм, начинку которого, тонкие шестеренки и передаточные валики, сорвало с места.
«В этот раз мое тело получило больше, чем привыкло восстанавливать, — подумал он, усевшись на свое привычное место на диване, который теперь почему-то казался твердым и холодным, — Мне просто потребуется к этому привыкнуть».
Ему подумалось — хорошо, что это случилось сейчас, когда до пенсии остались считанные месяцы. Это очень удачно. Если бы этот же Гнилец попался ему пять лет назад? Или десять? Как служить дальше, зная, что ты — испорченный, не способный полноценно функционировать механизм, и твоя должность, и твой социальный класс подарены тебе чьей-то чужой жалостью?
Маан вспомнил одного парня из их отдела, с которым случилось похожее. Тогда отдел был другой, девятый, и сам Маан был куда моложе. Кажется… Да, это было вскоре после того, как ему присвоили тридцать пятый класс и они поженились с Кло. Сколько же лет назад это было? Двадцать? Он не помнил даже, как звали того парня. Он был молодой, младше самого Маана, в чем-то похож на Лалина, такой же простодушный и пытающийся выглядеть внушительно и грозно. И ему просто не повезло.
Каждый инспектор внутренне готов к тому, что очередной Гнилец окажется быстрее него. Или не быстрее, но удачливее. По статистике — Маан хорошо помнил эту цифру, шестьдесят восемь процентов инспекторов Контроля получают за время службы серьезные ранения. Тело инспектора, пусть оно подготовлено, обучено и усовершенствованно по сравнению с обычным, состоит из того же материала, а значит, тоже склонно к поломке. Время от времени кому-то не в меру прыткий Гнилец отхватывал несколько пальцев или руку, кому-то доставалась порция концентрированной кислоты в лицо, некоторые оставались без глаз или с отвратительными шрамами через все лицо. К этому привыкли, и относились как к данности, печальной, но неизбежной.
Тот парень мог бы сунуться раньше чем надо и лишиться половины челюсти, отхваченной бритвенно-острыми секущими кнутами Гнильца. Или опоздать на секунду и увидеть содержимое собственного живота, обнаженное чудовищным быстрым ударом, против которого бесполезен бронежилет. А то и просто тихо умереть, даже не успев понять, что происходит. Но он даже не успел встретиться с Гнильцом.
На одной операции у него просто произвольно сработал «ключ», висящий на поясе. Тогда Контроль использовал первую, несовершенную модель, чей спусковой механизм изредка проделывал такие номера. Поэтому опытные инспектора использовали «ключи» неохотно, предпочитая выламывать двери проверенными методами. Будь «ключ» у того в руке, он отделался бы десятком-других мелких царапин. Но «ключ» висел у него на поясе — и когда боёк ударил в капсюль, миниатюрное двухсотграммовое ядро, способное проламывать двухслойную стальную дверь и содержащее в себе сотни металлических фрагментов, просто оторвало ему ногу выше колена.
Он остался на службе в Контроле и, как пострадавший во время проведения операции, даже был повышен на два социальных класса. Маан иногда сталкивался с ним в отделе — парень был молчалив до полной замкнутости и равнодушен ко всему окружающему настолько, что казался призраком, не способным взаимодействовать с реальным миром. Ногу восстановить ему не смогли — медицина Луны еще не доросла до нужного уровня, да и восстанавливать было нечего, ему могли лишь предложить механический протез, сложный, функциональный, но не способный заменить ногу по-настоящему.
Разумеется, оперативная работа была для него после этого закрыта. Он занимался заявками, проверкой информации, дежурил в отделе, составлял отчеты об операциях, но никогда уже в них сам не участвовал. Это было неприятное зрелище и Маан, как и прочие инспектора, хоть и сочувствовал парню, но все же старался много времени наедине с ним не проводить. Посеревшее лицо и мертвые, полупрозрачные глаза скверно действовали на нервы. Никто не говорил ему худого слова, начальство благодарило за выполненную безукоризненно работу, но все знали — даже не решаясь признаться самим себе — что отныне он пария среди других. Дефектный механизм. Калека. Ограниченно-полезный вид. Даже оставаясь кому-то нужным, он никогда больше не сможет выполнять ту работу, для которой был предназначен, а значит, и его чутье, и все качества, стоившие Контролю огромных трудов и средств, не имеют никакого применения.
Сломанный инструмент, не годный больше для работы.
А потом он просто исчез. Не вышел на службу. Дело для инспектора неслыханное, но почему-то никто не удивился. И то один то другой, покосившись на пустующее место за его столом, почему-то стыдливо отводили глаза. Как и сам Маан. Через несколько дней появилась официальная информация — осложнение после операции, тяжелая непродолжительная болезнь и скоропостижная смерть. Его вдове выделили социальные льготы, и достаточно серьезные. Лишь через несколько месяцев, при случайных обстоятельствах, Маан узнал правду. У парня не было даже пистолета, он не мог закончить все быстро и безболезненно. Зачем пистолет тому, кто не покидает кабинета? Но он нашел выход. Прихватил домой острый нож для бумаг, которым вскрывал конверты и, методично и хладнокровно, перерезал себе вены. Наверно, это действительно был лучший выход, и для него и для всех остальных. Атмосфера в отделе сразу стала спокойнее, остальные инспектора отчего-то ощутили безотчетный подъем настроения. Но никто из них не решился бы сказать, отчего. Хотя многие понимали.
Нет, Маан знал, что ему не уготована такая же роль. Он дослужит до пенсии, управляя отделом из кабинета, и в этом не будет ничего зазорного. Никто не станет шептаться у него за спиной и смущенно отводить взгляд. Он хорошо послужил Контролю, и сделал все, что от него зависело. Никто не осмелится оспаривать этот факт. И даже с одной рукой он сможет принести много пользы, больше чем иные с двумя.
Когда Бесс ощутила запах протеинового мусса, доносившийся с кухни, она сморщила лицо.
— У нас опять эта гадость?
— Бесс!
— У меня от нее изжога.
Маан мог бы согласиться с дочерью, действительно, пахло это не лучшим образом, чем-то синтетическим, как будто кто-то положил детали пластикового конструктора на раскаленную батарею, и забыл про них, но они с Кло давно договорились, что ребенку непозволительно привередничать, когда речь заходит о пище. Может быть потому, что оба знали ей цену.
— Не придумывай.
— И она воняет как старые тряпки.
— Кушают не для удовольствия, дорогая. И знаешь, на этой планете есть вещи куда менее вкусные, чем протеиновый мусс.
Это было правдой, известной Маану доподлинно. Наверно, Бесс было бы неприятно узнать, как много таких вещей существует в мире. Родители Маана работали на общественных работах во время Большой Колонизации, и их совокупный социальный статус был выше ста тридцати. Жизнь тогда была совсем другая. Маан не помнил ее, той жизни, у него не осталось цельного воспоминания о собственном детстве. Но отдельные его кусочки, подобно осколкам, намертво засевшим в теле, остались с ним навсегда. Например, он помнил жуткую духоту их квартиры. Хотя в то время это даже не называлось квартирами, просто жилыми отсеками. Тысячи тысяч крохотных, отгороженных друг от друга раковинок, каждая размерами не больше солидного шкафа. Там было очень душно, это он запомнил навсегда, иссушающе-душно. Точно ты оказался в крошечной тесной печке, в которой медленно выгорают последние крохи кислорода, и даже стены, кажется, способны обжечь, если к ним неосторожно прикоснуться. Мать говорила, это из-за того, что их жилые отсеки примыкают к охлаждающим контурам какой-то большой подземной фабрики. От этого постоянного жара у людей трескались губы, а глаза воспалялись, превращаясь в подобие запеченных вишен. Людей было много. Они передвигались в тесных трубах-коридорах, молчаливые, кажущиеся безмолвными серво-механизмами, только отлитыми не из стали, а сработанными из живой материи. Маан не помнил их лиц, как не помнил и многого остального из того времени. Оно просто исчезло для него, оставив в памяти навек лишь зазубренный осколок того, чего уже не существует.
Он помнил еду — что-то тошнотворно липкое, колыхающееся, с неровными кусками, твердыми и омерзительно приторными на вкус. От спазмов горло сдавливало стальными обручами, и за каждый кусок приходилось бороться с собственным телом. Маан даже не знал, что это было, но и не хотел бы знать.
Потом было лучше. Отца назначили оператором рельсового погрузчика — тогда закладывали основы жилых блоков, и объем подземных работ был действительно титаническим. Шестьдесят третий социальный класс! Им завидовали все жители подземных раковин. Шестьдесят третий класс — это хорошо. Это больше, чем способен достигнуть среднестатистический лунит, не имеющий высшего образования. А им повезло. Была другая квартира, тоже ужасно тесная, в которой ощущалась постоянная вонь от некачественной, гнившей от сырости, обшивки, но там не было прежней духоты, и Маан почти любил ее. К тому времени он уже работал на фабрике, десять часов в день шлифовал маленькие латунные шайбы, и был очень горд собой. В двенадцать лет — Восемьдесят восьмой социальный класс! «Восемьдесят восемь плюс двенадцать — сто, — шутила мама, когда была в духе, — В тринадцать у тебя будет восемьдесят седьмой, а в пятнадцать — восемьдесят пятый!». И Маан послушно считал заново, с трудом управляясь с громоздкими неуклюжими цифрами. Получалось, к пятидесяти годам у него будет пятидесятый класс. Это было так много и так здорово, что Маан тихо смеялся, забывая про вечно царящую вонь скверного пластика.
Отца не стало, когда Маану исполнилось шестнадцать. Обычная авария при прокладке новой глубокой линии транспорта. Такое иногда случалось. Вины отца в этом не было, и он считался кормильцем, поэтому им с матерью начислили дополнительный социальный класс. Для Маана — восемьдесят четвертый. Достаточно неплохо, если ютишься с матерью в крошечном жилом отсеке. Достаточно мало, если поставил себе цель к пенсии добраться до пятидесятого.
Маан ушел в армию. Мать не возражала, после исчезновения отца она враз постарела, перестала чем-либо интересоваться и большую часть свободного времени проводила в молчании, уставившись пустым взглядом в пол. Работать она стала как сбоящий старый механизм, часто ошибалась и допускала просчеты. Но когда-то она была хорошим специалистом, поэтому на службе ее класс не регрессировали. Прощаясь с ней на пороге их жилого отсека, Маан ощущал облегчение. Он понимал, останься он здесь, через несколько лет он сам станет одним из этих тысяч гниющих заживо людей с серыми лицами и пустыми глазами.
Служба в армии тоже разделилась на бессвязные обрывки-лоскуты. Память Маана цепляла отдельные из них, но соткать единую картину была не способна. Он помнил лишь казармы, в которых пахло мочой, древесным лаком и оружейной смазкой, жесткую узкую койку, на которую падало его измотанное до колючих судорог тело, едкий свет ламп и лающие команды инструкторов. Кормили там еще хуже, чем в подземных жилых отсеках, серой слизкой похлебкой, от которой почему-то несло грязным песком. Маан давился, кашлял, но ел.
Он был там четыре года, но воспоминаний не набралось бы и на неделю. Наконец — черный шеврон унтер-офицера. Очередное повышение в классе. Если бы он остался на службе, мог дослужиться до хорошего класса, шестидесятого, а то и пятьдесят шестого. Так говорил ему полковник, когда он забирал свое личное дело. Еще он называл его дураком и безмозглым остолопом. Только дурак и безмозглый остолоп, бросив чин унтера, уйдет в какой-то Санитарный Контроль, организованный взявшимся из ниоткуда выскочкой, который даже никому не известен. «Специальная служба по отлову Гнильцов? Что за вздор? Помяни мое слово, через год эту контору прикроют, а ты окажешься деклассированным и бездомным, Маан!». Глупо терять право на порцию серой похлебки, если это право было завоевано тобой, и немалой ценой. Но Маан отчего-то не колебался. Как будто что-то направляло его, как опытный лучник, даже не видя цели, направляет отточенную стрелу ровно в центр мишени.
Когда он вернулся, тесная коморка показалась ему неожиданно просторной. Матери уже не было в живых. За полгода до его возвращения она погибла. Маан был подавлен, но не удивлен — за последнее время она настолько отдалилась от этого мира, что окончательный отрыв от него был предопределен. Это был лишь вопрос времени. Пребывая в своем обычном безмолвном забытье, она забыла отключить питание автоматической фрезы перед тем, как начать разборку. Она погибла настолько быстро, что боль вряд ли была воспринята ее сознанием. По крайней мере Маан на это надеялся.
Контроль. Это была отдельная жизнь, какая-то жизнь внутри жизни. Свой маленький мирок, населенный особыми существами, в котором все происходит по собственным обособленным от окружающего законам, не всегда понятным, но всегда рациональным. Вся служба находилась в небольшом двухуровневом здании, и даже мечта об отдельном кабинете была кощунственной и глупой. У самого Мунна не было отдельного кабинета, пусть даже и крошечного.
Но они работали. Как терпеливые маленькие муравьи, не смущенные огромным объемом поставленной перед ними задачи, они впивались в каждую крошку и не успокаивались, пока все не было закончено. Это были дни многих ошибок, но каждая ошибка рано или поздно даст ключ, который сделает невозможным ее повторение. Работать приходилось по четырнадцать часов в сутки, и иногда тело, выработав заложенный в нем запас сил, просто отключалось. Даже не обморок, а единовременное и мгновенное отключение всех систем. Однажды он отключился по дороге домой, в капсуле общественного транспорта, упал и сломал себе нос. С тех пор на его переносице образовалась небольшая горбинка, которую он с неудовольствием рассматривал в зеркале, но которая почему-то нравилась Кло. Она говорила, что с ней он выглядит действительно мужественно.
С Кло он познакомился, когда ему было двадцать семь. Подходящий возраст для создания собственной семьи, тем более, что условия уже это позволяли — двумя годами раньше он получил чин инспектора Контроля и соответствующий социальный класс. Отец бы гордился, а матери пришлось бы придумать новую шутку про его успехи — он уже опережал намеченный когда-то график на десять лет.
Маан не помнил, где они впервые встретились. Возможно, это было на вечеринке у кого-то из коллег или в подземном переходе общественного транспорта. Он только помнил запах ее духов, показавшийся ему почему-то странно притягательным — искусственная сирень с ноткой чего-то пряного и едва ощутимого. А еще он помнил первый ее вопрос — «А правда, что эти Гнильцы ужасно пахнут?». Он со смехом подтвердил это. На тот момент у него уже было много возможностей в этом убедиться. Но когда он смотрел на Кло, он думал вовсе не о службе.
Когда он стал инспектором Контроля, пришлось пройти неприятную, но уже обязательную к тому моменту процедуру — прививку самой Гнили. Несмотря на то, что Маан в деталях знал мельчайшие подробности этой операции, две ночи перед этим он мучился бессонницей. «Этот метод надежен, — сказал тогда Мунн, выступая перед ними, — и слава Богу, потому что это единственная по-настоящему надежная вещь в нашем арсенале. Вам просто привьют нулевую степень Гнили и почти тотчас ее купируют, нейтрализуют, сделав невозможным дальнейший рост. Здесь не о чем волноваться. Вы ведь знаете, когда-то люди боялись и прививки от оспы».
Маан не знал, что такое оспа, но он хорошо знал, что такое Гниль. Он знал, что с человеческим телом может создать эта рожденная на Луне инфекция, с какой жадностью она тянется к тому, что долгие века считалось самым совершенным существом в Солнечной системе, и с какой варварской бессмысленностью уничтожает его, превращая в свою противоположность. Двое из кандидатов в инспектора за день до этой процедуры отказались. Они были смелыми выдержанными людьми, но в каждом человеке есть внутренний барьер, не пускающий дальше какого-то не всегда видимого предела. Они не смогли переступить свой.
Маан смог.
И ничего ужасного не произошло. Два или три дня у него держался небольшой жар, потом пропал и он. Не страшнее, чем переболеть простудой. После этого многое изменилось, и прежде всего в нем самом. Теперь, просыпаясь, он открывал глаза с новым чувством. Чувством неуязвимости. Он не боялся Гнили и мог себе это позволить, как еще несколько сотен человек на этой планете. Его тело теперь представляло несокрушимый замок для Гнили, в который ей не суждено было проникнуть. И еще у него появилось чутье, пусть поначалу он едва ли мог с толком им пользоваться. Он стал ощущать присутствие Гнили рядом — неявное, сокрытое присутствие. Как счетчик Гейгера, способный улавливать невидимое, но гибельное излучение изотопов.
«Ты смелый парень, — сказал ему Мунн, — И талантлив, насколько я могу судить. Я думаю, у тебя впереди хорошее будущее».
Он не соврал, хитрый старик. Хотя тогда Мунн еще не был стариком, но его возраст уже невозможно было угадать. У Маана и в самом деле оказалось хорошее будущее и, чтобы получить право на него, он вкладывал в службу всю свою жизнь, подчиняя ей свои привычки и желания. Он был собран, обязателен, дисциплинирован и в то же время решителен в действиях, что тоже высоко ценилось, словом являл собой образец идеального служащего Контроля. Это, конечно, было замечено.
Еще он хорошо помнил, как они с Кло переехали в свой дом. Это было позже, гораздо позже, но воспоминания об этом дне были так сильны, что годы были неспособны их стереть. Маан уже был начальником отдела, пусть совсем небольшого, из трех человек, и у него уже был тридцатый социальный класс. Это давало право на собственную жилищную площадь, возможность, казавшаяся даже в детстве настолько невозможной, что о ней не стоило и мечтать. Двадцать пять квадратных метров! Собственная кухонька с термо-печью, теле-аппарат, раздельные комнаты… Они с Кло несколько часов просто переходили из одной комнаты в другую и молча озирались, не в силах представить, что все это отныне принадлежит им. В тот день они ели пирожные с пастой из сладкой фасоли и пили настоящее, изготовленное из экстракта винограда, вино. Этот ужин стоил Маану половины еженедельных социальных очков, но ему не приходилось жалеть об этом. Потом они с Кло занимались любовью, и это было как-то по-особенному, они чувствовали себя свободными, безмятежными, вольными… Как давно это было!
— Папа!..
— Что? — Маан встрепенулся. Оказывается, задумавшись, он уставился в матовый потухший экран теле и так сидел, не слыша ничего вокруг.
Он всегда считал такие приступы ностальгии стариковским занятием, но сейчас эта мысль не вызвала раздражения, даже напротив. «А что мне еще делать? — подумал Маан, садясь на свое место за стол, на который Кло уже ставила тарелки с однородной светло-зеленой массой протеинового мусса, — Не так уж много развлечений у пенсионеров. Ребята, конечно, будут заходить в гости, но изредка — у них и без того дел будет по горло, уж не стариков навещать… Можно будет сидеть в мягком кресле под кондиционером день напролет, вспоминать былые деньки, еще не сокрытые непроглядной пленкой старческого склероза, может даже покуривать трубочку, пуская в сторону густые клубы дыма…».
Да, он вполне может теперь это себе позволить. Когда-то Кло запретила ему курить. Она считала, что табак обходится в слишком большее количество социальных очков, и была права, не каждый мог разрешить себе подобную привычку. Уж точно не с ребенком на руках.
Не спрашивая разрешения, Бесс включила теле. Плоский экран наполнился красками, слишком яркими чтобы существовать в реальности.
— Ты слишком много смотришь теле, — с неудовольствием сказала Кло, — Ты же знаешь, что это вовсе не полезно.
— Я смотрела полчаса сегодня! — вскинулась Бесс, — И за едой-то можно?
— Теле плохо действует на пищеварение. Ты ведь знаешь это?
Она скривилась.
— Знаю… Папа, можно?
— А? Ну, пусть. Пусть смотрит. Только недолго.
Кло удивленно приподняла бровь. Раньше Бесс не очень-то часто обращалась к Маану с подобными просьбами, да и он сам отнюдь не покровительствовал ее слабостям. Но вслух ничего не сказала, напротив, едва заметно улыбнулась. Видимо, подобная перемена в отношениях с дочерью ей понравилась.
Держать левой рукой ложку было неудобно, Маан ел медленно, тщательно пережевывая каждый кусок. Возможно, сам по себе протеиновый мусс был не такой уж плохой штукой, подумалось ему, когда он старался поддеть рыхлые зеленоватые комья, похожие на слипшиеся водоросли, но его запах сам по себе способен отбить аппетит.
Когда он последний раз ел что-то, не выращенное в огромном пастеризационном чане? Память услужливо подсказала — в «Еловой ветви». Он ел салат, настоящее картофельное пюре, бобы… Конечно, питаться так каждый день — роскошь, непозволительная даже его классу, но изредка он позволял себе подобное. И там был еще этот смешной старик, как его… Менесс. Бент Менесс. Старик со старым пистолетом в дипломате. «Мне просто стало легче. Совсем немного. Как будто старость забыла про меня на один месяц» — так он сказал тогда, в последние минуты своей жизни, прекращенной одним гулким выстрелом из его, Маана, пистолета. Этот человек был очень стар по меркам Луны, он родился еще на Земле и, видимо, только поэтому столько протянул. А ведь он, наверно, тоже чувствовал сперва что-то похожее. Тоже ощущал растущую бесполезность, ухудшающуюся день ото дня функциональность сдающегося под напором времени тела, слышал никчемную фальш в словах окружающих. Звучит ужасно, но наверно Гниль даже помогла ему. На какое-то время, пока в нем тлела первая стадия, он чувствовал себя гораздо лучше. Наверно, это было похоже на возвращение молодости. Бедный старик, он даже не догадывался, какой ценой получил это. А узнав цену — отказался ли бы? Мысль была неожиданная и неприятная, как комья мусса в тарелке. И Маан поблагодарил судьбу и самого Мунна за то, что у него самого не могло возникнуть даже соблазна задать подобный вопрос самому себе.
Прожить месяц полноценной жизни — чтобы потом уйти из нее, с пулей в затылке, или просто прекратить свое существование в роли человека.
— Переключи! — попросила Бесс.
— Почему? — спросил Маан, хотя за все время еды даже не посмотрел на экран.
— Опять реклама.
Действительно, буйство красок закончилось, пропали персонажи теле-спектакля, оставив после себя мягкий светло-серый фон. Маан понял, что увидит еще до того, как в правом углу замерцала эмблема Санитарного Контроля.
— Просто информационный блок.
— Их крутят каждые полчаса, — недовольно сказала Бесс.
— Это необходимо, — в этот раз Маан решил проявить отцовскую строгость, — И ты знаешь, почему.
— Я уже наизусть их выучила!
— И отлично. Если бы каждый лунит в этом городе… — Маан запнулся. Кажется, что-то похожее он говорил Менессу перед его смертью. Опять этот старик! Кажется, он основательно укоренился в памяти.
На экране теле-терминала возникло лицо, кажущееся знакомым. Маан знал, что никогда не встречал этого человека, но этот информационный блок он видел столько раз, что ничего удивительного в этом ложном чувстве узнавания не было. Когда Контроль только начинал разрабатывать это направление медиа-воздействия, было решено использовать специальные, разработанные психологами типажи, на внутреннем сленге называвшиеся «кузенами». Они должны были выглядеть в максимальной степени приближенными к обычным людям, иметь заурядную внешность и привычную манеру общения. Чужое лицо, показавшееся на экране теле, не должно выглядеть инородным, это подчеркивал сам Мунн, пусть оно выглядит родственником, знакомым, привычным как занавески определенного цвета в гостиной, вызывающим доверие.
Теперь, глядя на «кузена», Маан подумал о том, что эти рекомендации были использованы с явным успехом. «Кузену» было лет пятьдесят, он носил старомодные очки, жидкие, источенные сединой, усы и не самого лучшего образца зубные имплантанты. Но почему-то, возможно из-за своей смущенности и неуверенности, он выглядел настолько человечно, насколько это возможно для плоского лица, которое через секунду исчезнет, вернувшись туда, откуда появилось — в глубины теле.
— Полгода назад я заболел синдромом Лунарэ. Я не сразу это понял, но симптомы вскоре стали слишком явными чтоб я их не замечал. У меня появилось пятно Гнили и, хоть я старался убедить себя в том, что это невозможно, скоро мне пришлось смириться с тем, что я болен. Сперва мне даже казалось, что я чувствую себя лучше. Улучшилось зрение, стала лучше кожа, появился аппетит… Да, я знал, что все это симптомы болезни, но я был слишком слаб чтобы обратиться за помощью. Я боялся Контроля, боялся лечения, боялся даже собственной тени.
— Слишком пафосно, — заметила Кло, — Предыдущие блоки нравились мне больше. Экономите на сценаристах?
— Что делать!
«Кузен» на экране продолжал говорить и, хоть Маан смотрел в свою тарелку, казалось, что он присутствует сейчас в комнате вместе с ними.
— Я понимал, что должен сделать, я читал инструкцию и знал правила, но я не мог заставить себя. Даже понимая, что подвергаю опасности не только свою жизнь, но и жизни своих близких.
«Действительно, слишком шаблонно, — подумал Маан, отправляя в рот очередную порцию мусса, — У Кло развит критический взгляд на вещи».
— Но я благодарю судьбу за то, что рядом со мной оказались люди, которым не безразлична моя жизнь. Это мой внук.
Рядом с «кузеном» появился мальчишка лет двенадцати от роду. Светловолосый, с наморщенным лбом, старающийся выглядеть взрослым, он глядел с экрана прямо в лицо и выглядел очень реалистичным. Бесс почему-то фыркнула.
— Он заметил, что со мной начинают происходить странные вещи. Что я становлюсь раздражительным, часто злюсь, что у меня грубеет кожа на руках и начали выпадать ногти. Он сразу понял, что это, ведь я воспитывал его с детства. И он понял, что мне нужна помощь.
— Эти симптомы учат еще в шесть лет… — пробормотала Бесс, ковыряясь в тарелке, но Кло нахмурилась, и ей пришлось вернуться к еде.
— Он сам отправил заявку в Санитарный Контроль, и я благодарен ему за это, ведь он тем самым спас мою жизнь, а может, и многих других людей. К счастью, это случилось не слишком поздно, поэтому врачи смогли спасти мою жизнь, вскоре я уже вернулся домой и восстановился на службе. Но я помню, кому я этим обязан, — «кузен» потрепал мальчишку по голове, — Я лишь хочу сказать — помните, часто опасность проникает в наш дом с черного входа, и не всегда даже самый решительный и уверенный в себе человек найдет смелость справиться с ней. Следите за здоровьем своих близких и, при необходимости, приходите к ним на помощь. Кто знает, быть может и кому-то из вас суждено спасти жизнь того, кого вы любите.
Изображение затемнилось, осталась лишь эмблема Контроля и набранная привычным шрифтом надпись: «Помните, при подозрении на Синдром Лунарэ немедленное обращение в Санитарный Контроль обязательно для любого гражданина Луны. Сознательное сокрытие карается деклассированием».
Несмотря на то, что Маан редко смотрел теле, содержание почти всех подобных информационных блоков с «кузенами» было ему известно. Всего их было около полутора десятков, и задействованы в них были самые разные персонажи — дети, старики, женщины. Отдельный информационный департамент, подчиненный Мунну, ежемесячно менял программу, вставляя в эфир наиболее удачные и регулярно обновляло список. «Кузен» со старомодными очками получился удачным, да и ребенок в кадре освежал картинку, этот блок держался уже несколько месяцев.
— Тебе тоже не нравится? — спросила Кло.
— Почему ты так решила?
— Ты как-то помрачнел.
— Ерунда. Просто воспоминания не вовремя.
— Предаваться воспоминаниям за едой вредно. И я не хочу второй раз разогревать мусс.
— Прости, дорогая, — он вернул на лицо улыбку, — Я уже доедаю.
— Молодец, — Кло поцеловала его в лоб и он ощутил приятную прохладу ее губ, — Тебе надо хорошо и много есть чтоб быстрее поправиться. Если будешь хорошим мальчиком, получишь на десерт кофе и сыр.
— Откуда ты это раздобыла?
Она улыбнулась с хитринкой.
— Готовилась к твоему возвращению домой. Кофе, заметь, самый настоящий, из зерен. Даже не представляешь, каких трудов стоило его достать.
Поев, Бесс ушла в свою комнату готовить уроки, оставив их вдвоем. Кло положила ладонь ему на плечи, осторожно, так чтоб не задеть сломанной руки. Ладонь у нее была мягкая и невесомая, ее прикосновение Маан мог узнать, наверно, из тысяч других ладоней. Маан ощутил прилив нежности, который на какое-то время даже затопил остальные чувства вроде скуки по службе и ощущения собственной беспомощности. У него есть дом, у него есть лучшая на этой планете жена и прекрасная дочь. И сейчас он, сытый и уставший, сидит на мягком диване, наслаждаясь теплом домашнего очага. И мысль о том, что все вовсе не кончено и, может быть, все самое хорошее в его жизни только начинается, приятно щекотнула изнутри.
Потом они пили кофе, прижавшись друг к другу, образовав самую приятную тишину из всех возможных — тишину умиротворенных людей, которые не испытывают потребности в словах. Маану подумалось, что он, должно быть, сейчас выглядит как старый, потрепанный многими сложными годами, пес, наконец обретший свое место в доме.
— Ты думаешь, Мунн представит тебя к двадцать пятому классу при выходе на пенсию? — спросила она.
— Не знаю, — сказал он безразлично и, действительно, в этот момент ему это было неважно, — Наверное.
— Это было бы хорошо.
— Да?
— Конечно. У двадцать пятого класса норма потребления технической воды — двадцать пять литров в день на человека! Это на одного, представляешь?
— Нет, — сказал Маан честно, — Не очень.
Действительно, это было много. Больше воды, чем ему когда-нибудь приходилось видеть за один раз.
— Наверно, мы сможем поставить настоящую ванну. И будем нежиться в ней каждый день, как настоящие короли.
— Кажется, короли редко купались. Я имею в виду тех, настоящих королей.
— Но на Земле две трети площади занято водой! Я думаю, они могли себе такое позволить.
— Не знаю, может быть, — пробормотал Маан, которого накрыло теплой и мягкой волной дремы, — Как скажешь, Кло…
— Да и черт с ними, с королями, но двадцать пять литров… Против наших сегодняшних восемнадцати. Это же целое море! Мы сможем принимать ванну каждый день или два раза принимать душ. Здорово будет, правда?
— Еще как.
— А еще мы сможем несколько раз в неделю есть в ресторане, ты, я и Бесс, как когда-то.
— Это было двести лет назад…
— Да, мы отмечали твое повышение. Помнишь, Бесс испугалась, когда увидела кукурузный початок?
— Помню. Она решила, что он живой.
— И мы успокаивали ее полчаса.
Кло тихо засмеялась, прижавшись к нему теснее. Он ощущал запах ее духов — не тех, которыми она пользовалась, когда они познакомились, каких-то других, куда более дорогих, пахнущих, кажется, жасмином. Как-то, в приступе ностальгии, он спросил ее о тех, старых, духах, но Кло, обычно сама любившая вспоминать их первые встречи, почему-то рассердилась и отчитала его, заявив, что у пары, чей совместный социальный класс выше семидесяти пяти, не может быть таких вульгарных туалетных принадлежностей. Он не стал спорить, в таких вещах Маан предоставлял все решать ей. В конце концов не ему решать, какими духами ей пользоваться.
— А еще мы будем есть мясо. Не как сейчас, раз в неделю, а как минимум трижды, — продолжала мечтать Кло, — И я говорю не о том эрзац-мясе, которое в бифштексах, а о настоящей индюшатине. И, конечно, никакого протеинового мусса.
— А ты уверена, что Бесс…
— Бесс мы дадим образование, — прервала она его, — Хорошее, уж точно лучше нашего. Она способная, я знаю, у нее все получится. Мы сможем устроить ее в университет и к двадцати пяти у нее будет тридцатый класс, уж можешь не сомневаться! Она устроится куда-нибудь в министерство и станет профессиональным специалистом.
— Почти наверняка, Кло.
Образование для Бесс было давней мечтой Кло, и Маан это знал. У нее самой был сорок пятый класс, недостаточный для того чтобы дети могли получить университетский диплом, но в сочетании с классом Маана это становилось реальным, совместный семьдесят первый — это вовсе не мало. К социальному классу Маана она относилась даже с большей важностью, чем он сам, так как собственных карьерных планов Кло была лишена — отсутствие необходимого образования не давало ей возможности еще хоть сколько-нибудь повысить собственный социальный уровень, и сорок пятый был высшей пиковой точкой, возможной лишь при особенном усердии на службе. Карьера Маана давно стала для нее частью ее собственной, оттого подобные мечты о повышении его класса были ему знакомы.
Возможность повышения отчего-то сейчас не вдохновляла самого Маана, хотя — только представить — двадцать пять литров воды на человека…
— Пойду-ка я спать, — сказал он вслух, — Глаза слипаются. Наверно, из-за лекарств.
— Иди, — Кло тоже поднялась, — Я уберу со стола и тоже лягу. Тебе надо много спать чтобы выздороветь.
— Что?
— Чтоб поправиться, — она выглядела безмятежной, и это не было наигранным, — Как думаешь, через неделю уже можно будет снять эту ужасную повязку? С ней ты похож на ветерана какой-то войны. Знаешь, из тех, что часто показывают по теле.
— Я… не знаю точно. Надо будет показаться врачу.
— Ну конечно, милый, — она поцеловала его в лоб, — Покажешься. Я боюсь тебя даже обнять чтоб не задеть руку.
Кло так привыкла к его частым травмам, что эта была для нее лишь очередной из них и, как она надеялась, последней. Вряд ли она догадывалась, что даже у сделанного из стали человека вроде Маана есть какой-то ресурс восстанавливаемости, который тоже можно выработать — и необратимо.
«Скажу ей через пару дней, — подумал он, наблюдая за тем, как она быстро убирает со стола пустые тарелки, — Она поймет. Должна понять. Хотя сперва ей будет сложно к этому привыкнуть. К тому, что вместо мужа в доме теперь будет безрукий инвалид, беспомощный как дряхлый старик».
— Иди спать, — сказала Кло, — И не будь таким мрачным. Жизнь продолжается.
— А?
— Улыбнись. И иди баиньки. Я хочу чтоб ты скоро обнимал меня уже двумя руками.
— Конечно. Ты права, Кло, — сказал он, улыбнувшись, — Жизнь продолжается.
Назад: ГЛАВА 6
Дальше: ГЛАВА 8